Текст книги "От Кибирова до Пушкина (Сборник в честь 60-летия Н.А. Богомолова)"
Автор книги: Олег Лекманов
Соавторы: Александр Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 46 страниц)
«Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов»:
Два письма Н. Н. Шульговского к В. В. Розанову
Если адресат публикуемых писем в представлении не нуждается, то автор их известен куда меньше. Посредственный поэт, без особого успеха пробовавший свои силы также в прозе и драматургии, Николай Шульговский был не слишком заметной фигурой в русской литературной жизни первых десятилетий XX века – хотя всячески старался убедить себя и окружающих в обратном. Определенной известности он достиг лишь как стиховед: его opus magnum – книга «Теория и практика поэтического творчества. Технические начала стихосложения. Ч. 1»[1518]1518
Практически сразу по выходе первой части своего труда Шульговский стал обращаться к поэтам с просьбами «изложить данные о процессе» их творчества (письмо к А. И. Тинякову от 15 октября 1915 года – ОР РНБ. Ф. 774. Ед. хр. 49. Л. 1), а позднее разослал ряду литераторов типографским образом отпечатанное циркулярное письмо, содержавшее предложение «доставить описание процесса их поэтического творчества (возникновение образов и замыслов, состояние духа при творчестве и вдохновении, работа над своими произведениями, история зарождения и развития своего дара и т. п.), составленное столь же искренне и правдиво, как это сделал Эдгар По в описании постепенного созидания своего знаменитого „Ворона“» (ОР РНБ. Ф. 118. Ед. хр. 945). Вторая часть «Теории и практики…», носившая название «Природа творческого акта в искусстве в связи с основными вопросами эстетики», была закончена к началу 1920-х годов, однако в свет не вышла и, по-видимому, не сохранилась. Известно, что в 1920-е годы Шульговский работал над третьей частью труда по стихосложению – «Художественные начала поэзии».
[Закрыть] (СПб., 1914), пользовавшаяся значительным спросом как пособие по версификации[1519]1519
В автобиографии 1922 года Шульговский перечисляет 27 газетно-журнальных отзывов на книгу, оговариваясь, что список неполон (РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Ед. хр. 191. Л. 7 об. – 8). Книга вызвала по преимуществу положительные отклики, в том числе В. Ф. Ходасевича («Поэту или читателю?» – «София». 1914. № 4. С. 87–89). Однако большинство квалифицированных рецензентов, признавая педагогическое значение труда Шульговского и достоинства его описательной части, констатировали наличие в нем «теоретического сумбура» (<А. Г. Горнфельд> – «Русские записки». 1914. № 1. С. 410), отсутствие у автора «общей системы научных и философских предпосылок и недостаток метода» (Чудовский В. А. Суждение о книге Н. Н. Шульговского… / [Публ., вступ. ст. и примеч. К. Ю. Постоутенко] // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 316); См., напр., также рецензии В. Я. Брюсова («Русская мысль». 1914. № 3. Отд. III. С. 97–98), И. О. Лернера («Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива“». 1914. № 5. Стб. 143–45), Д. В. Философова («Речь». 1914. 10 марта). Редактор «вестника античного мира» «Гермес» А. И. Малеин разобрал ошибки Шульговского в области античной метрики (1914. № 9. С. 280–81). С. П. Бобров в книге «Записки стихотворца» (М., 1916) привел работу Шульговского как пример «компиляций, самых беззастенчивых, неладно скроенных и некрепко сшитых» (с. 70), однако в статье «Учебник стихотворства», вошедшей в ту же книгу (с. 39–60), напротив, высоко оценил ее, заключив, что Шульговский «связал воедино все разрозненные работы символистов в области техники» (с. 46), и указав среди недочетов отсутствие отсылок к стиховедческим штудиям Андрея Белого. Сам Андрей Белый впоследствии охарактеризовал пособие Шульговского как «снимание сливок со статей, напечатанных в „Символизме“, при неприлично туманном напоминании о них» (Белый Андрей. Между двух революций / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. М., 1990. С. 315). Ср. замечание Б. В. Томашевского о труде Шульговского как «пошлом варианте Шебуевской „версификации“» (в письме к Боброву от 27 мая 1916 года; опубликовано К. Ю. Постоутенко в кн.: Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 146) и характеристику М. Л. Гаспаровым книги Шульговского как «достаточно пошлого учебника» (Гаспаров М. Л. Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец (1910–1920-е годы) // Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. 3. О стихе. М., 1997. С. 418).
[Закрыть]. По-своему любопытна и сама личность Шульговского – его письма и автобиографические документы рисуют вполне цельный и законченный психологический тип графомана, начисто лишенного представления о своем реальном месте в литературном процессе[1520]1520
Помимо характерной убежденности в том, что невнимание к нему читателей – плод заговора завистников-рецензентов, редкой настырности в саморекламе и продвижении своих книг, сочетания внешнего самоуничижения и плохо прикрытого апломба, уверений вроде «я не столько лично забочусь о себе, сколько принципиально» и прочего, легко вычитываемого из публикуемых писем, отметим также практические рекомендации Шульговского будущим авторам его «биографии с портретами» и указание на ту единственную фотографическую карточку, которую он согласен «видеть в печати при собрании своих сочинений» (цит. автобиография, л. 2 об., 8).
[Закрыть]. Впрочем, как настоящий графоман, Шульговский был не чужд некоторой самоотверженности – достаточно упомянуть, что ради занятий литературой он оставил вполне успешно складывавшуюся юридическую карьеру.
* * *
Николай Николаевич Шульговский родился в Петербурге 14 мая 1880 года в дворянской семье. Мать его, Мария Николаевна, урожденная Сперанская, дочь священника, умерла от столбняка через две недели после рождения сына. Его воспитывал отец, Николай Николаевич Шульговский-старший (1845–1899), врач, по окончании Медико-хирургической академии в течение 25 лет служивший по ведомству Императорского Человеколюбивого общества и дослужившийся до действительного статского советника[1521]1521
Н. Н. Шульговский – отец практиковал в Коломенской части Санкт-Петербурга и, по свидетельству сына, был настолько почитаем там, «что его называли „Коломенским богом“, а за гробом его шли тысячи боготворивших его бедняков, которых он не только лечил бесплатно, но и снабжал своими же деньгами» (цит. автобиография, л. 3). Еще более известен был его старший брат, Дмитрий Николаевич Шульговский (1844–1882), доктор медицины и переводчик медицинской литературы.
[Закрыть], и тетка (сестра отца), Александра Николаевна Шульговская (1840–1918), многолетняя сотрудница издательства А. Ф. Маркса и журнала «Нива» (редактировала приложение к журналу «Парижские моды», вела отдел «Почтовый ящик»), известная прежде всего своим прозаическим переводом поэм Дж. Мильтона «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» (СПб., 1878)[1522]1522
«Этот перевод был возмутительно сплагиирован г-жой Чюминой, работа которой ограничилась преимущественно переложением перевода А. Н. Шульговской в метрические строки. Это вполне доказуемо вплоть до смешных подробностей, в чем в свое время не сомневались такие критики, как В. В. Стасов, В. П. Буренин и др. Судебного дела, хотя г. Чюмина получила Пушкинскую премию за свой плагиат, т. е. за работу А. Н. Шульговской, А. Н. Шульговская, по своей доброте, не поднимала. Вообще же в области истории плагиатов можно было бы по этому поводу написать любопытную статью» (цит. автобиография, л. 2 об.). А. Н. Шульговская дружила с Н. В. Стасовой, была членом созданного ею и М. В. Трубниковой товарищества переводчиц и перевела, в частности, значительное число сказок Х.-К. Андерсена для его трехтомного «Полного собрания сказок» (СПб., 1863–1864; переиздание в одном томе: СПб., 1867); в 1860–1870-х годах сотрудничала в «Биржевых ведомостях», «Живописном обозрении» и других периодических изданиях.
[Закрыть]. Н. Н. Шульговский-младший вспоминал: «Она создала мне идеальное детство и юность, она развила мои природные способности и направила мою душу на все светлое, вложив в меня лучшие человеческие идеалы»[1523]1523
Цит. автобиография, л. 2 об. А. Н. Шульговской, среди прочих произведений и изданий Шульговского, посвящены «Лучи и грезы» и один из разделов «Хрустального отшельника».
[Закрыть].
Шульговский окончил гимназию Императорского Человеколюбивого общества и поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета; во втором семестре отчислялся за участие в студенческих беспорядках[1524]1524
Любопытно, что в цит. автобиографии 1922 года, написанной по просьбе П. Я. Заволокина, Шульговский обходит этот момент молчанием, не упоминая о своих «революционных заслугах».
[Закрыть], но вскоре был восстановлен. Уйдя из университета по собственному желанию после первого курса, он несколько месяцев проучился в Институте инженеров путей сообщения, откуда также уволился. С сентября 1900 года он был зачислен на юридический факультет университета; в 1904–1905 годах несколько месяцев провел в Германии, занимаясь в Гейдельбергском и Мюнхенском университетах; в 1906-м получил диплом об окончании юридического факультета. Параллельно с обучением на юридическом он слушал лекции и на историко-филологическом факультете, в конце 1904-го даже официально восстановился там, но так его и не окончил[1525]1525
Шульговский участвовал в работе Научного литературного общества при историко-филологическом факультете, которое посещали, среди прочих, также А. А. Блок и В. Пяст (см. воспоминания об обществе и участии в нем Шульговского в кн.: Пяст В. Встречи / Сост., вступ. ст., науч. подгот. текста, коммент. Р. Д. Тименчика. М., 1997. С. 25).
[Закрыть]. В 1909 году Шульговский был оставлен для приготовления к ученой степени при кафедре государственного права, однако фактически с самого начала пребывания в университете занимался на кафедре энциклопедии и философии права у профессора Л. И. Петражицкого, был многолетним секретарем, затем председателем и историографом его знаменитого кружка[1526]1526
См. составленную Шульговским книгу: Кружок философии права профессора Л. И. Петражицкого при СПб. университете за десять лет существования. Исторический очерк в связи с кратким изложением основных идей учения Петражицкого. СПб., 1910.
[Закрыть].
Карьера Шульговского как юриста-теоретика складывалась вполне успешно. Сразу по окончании университета он выпустил две книги: «Право на жизнь. Социологический очерк с психологической точки зрения» (СПб., 1906; вышла в течение года двумя изданиями; первая публикация – «Вестник права». 1903. № 12)[1527]1527
Книга посвящена обоснованию взглядов Шульговского – пацифиста, вегетарианца и противника смертной казни. В дальнейшем отстаивание права на жизнь как безусловного права человека стало одной из основных тем его творчества. В 1909 году он написал драму «К ближнему… К дальнему…» (действие происходит во время первой русской революции), где осудил как революционный террор, так и деятельность военно-полевых судов (не сохранилась; см. о ней: РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 7–7 об., письмо к Розанову от 9 июня 1909 года); в период Первой мировой войны выпустил венок сонетов «Терновый венец. Corona spinea» («Ежемесячный журнал». 1916. № 3; отдельное издание – Пг., 1916; перепечатан в «Хрустальном отшельнике»), где война изображена как сатанинская бойня, новое распятие Христа.
[Закрыть] и «Идеал человеческого поведения. Правнополитическое исследование» (СПб., 1907). Однако отвращение к практической юриспруденции[1528]1528
«Очень рад, что кончил юридический факультет, ибо научился понимать жизнь и всю пакость юридической оценки ее. Суд ненавижу (уголовный, гражданский – лучше) больше, чем войну, больше, чем дуэль» (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 32 об., письмо к Розанову от 13 апреля 1912 года).
[Закрыть] и желание целиком посвятить себя литературным занятиям заставили его отказаться от этого пути. С 1907 года Шульговский публикуется как прозаик («Нива». № 41; подпись Н. Чипнан), двумя годами позднее в журнале «Мир» (1909. № 1) было напечатано его стихотворение «Песня о Лотосе»[1529]1529
Стихи Шульговский писал с 8 лет, но детские и гимназические опыты впоследствии сжег.
[Закрыть]. С этого времени на протяжении десяти лет он регулярно выступает в периодике (преимущественно – в тонких иллюстрированных журналах) со стихами и рассказами[1530]1530
Активнее всего Шульговский публиковался в изданиях С. И. Таубе (Аничковой) «Весь мир» и «Сказки жизни». Воспоминания Таубе о Шульговском и его участии в «Вечерах Случевского» см. в кн.: Даманская А. На экране моей памяти; Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий / Публ., подгот. текстов, вступ. ст., коммент. О. Р. Демидовой. СПб., 2006. С. 28, 33, 96, 373.
[Закрыть].
Проза Шульговского так и не вышла отдельным изданием, хотя в 1917 году анонсировался сборник его рассказов «Души страдавшие». Стихотворные же произведения собраны в двух книгах: «Лучи и грезы» (СПб., 1912)[1531]1531
Сюда, впрочем, вошел и ряд «прозаических миниатюр».
[Закрыть] и «Хрустальный отшельник» (Пг., 1917). Рецензенты справедливо отмечали несамостоятельность и сентиментальность поэзии Шульговского, отсутствие у автора собственного лица. Его словарь анахронистичен и изобилует штампами (начиная с названия первого сборника), поэтика лишена цельности. Особенно заметно это в «Хрустальном отшельнике». К моменту выхода второго сборника Шульговский сближается с новокрестьянскими поэтами[1532]1532
См. о совместном вечере Шульговского с Н. А. Клюевым, С. А. Есениным, П. И. Карповым и др. на квартире Шульговского 23 апреля 1918 года: Летопись жизни и творчества С. А. Есенина. Т. 2. М., 2005. С. 113. В 1916 году Шульговский написал для «Ежемесячного журнала» статью «О „Мирских думах“ Н. А. Клюева», однако она была отвергнута редакцией (опубликована С. И. Субботиным: kluev.org.ua/critics/shulgovsky.htm).
[Закрыть]. Книга пронизана антиурбанистическим пафосом и насыщена диалектизмами, по преимуществу почерпнутыми из словаря В. И. Даля. Она даже сопровождается послесловием-манифестом «Об особенных словах этого сборника», где лексика «живого русского языка» противопоставляется «искусственному» словотворчеству поэтов (тенденция, очевидная уже в публикуемых письмах и оформленная в «Теории и практике…»). Все это, казалось бы, должно сообщить книге чаемое единство. Однако на самом деле «особенные слова» практически бесследно растворяются в условно-поэтическом словаре Шульговского[1533]1533
Характерно, что даже весьма расположенный к Шульговскому рецензент был вынужден отметить, что его «новые слова» «немного режут ухо и приводят в недоумение неподготовленного читателя; они были бы уместнее в колорите быта и соответствующей обстановки» (В. Лазурин-Ленский – «Весь мир». 1918. № 8. С. 29).
[Закрыть], а антиурбанизм, призванный, по замыслу автора, сыграть роль своеобразной скрепы, объединяющей книгу, существует словно бы отдельно от остальных мотивов сборника и не организует их в систему. Банальность содержания особенно заметна на фоне строфических и ритмических экспериментов, к которым прибегает Шульговский. Максимума этот контраст достигает в стихотворении «Вопрос» («Лучи и грезы»), построенном на образе «океана земных слез» и при этом написанном верлибром.
Стихи Шульговский продолжал писать и в советское время, однако в печати они не появлялись[1534]1534
Ряд его рукописных книг и поэм 1920-х годов отложились в архивах: ОР РНБ. Ф. 290 (П. Я. Заволокин). Ед. хр. 218; РГАЛИ. Ф. 232 (М. А. Кузмин). Оп. 1. Ед. хр. 501; Ф. 300 (Н. О. Лернер). Оп. 1. Ед. хр. 459.
[Закрыть]. В эти годы он работал над романом «Те, кто умел любить» и «главным трудом жизни, который едва ли когда-либо будет осуществлен»[1535]1535
Цит. автобиография, л. 7.
[Закрыть], – трагедией в стихах «Вечные грани». Шульговский читал курс «Основные вопросы изучения поэзии» в Доме искусств, входил в «Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова». На жизнь он зарабатывал сочинением пьес для детей и переводческой работой (среди переводившихся им авторов – Р. Роллан и С. Цвейг). В 1926 году в научно-популярной серии ленинградского издательства «Время» вышла его книга «Занимательное стихосложение»[1536]1536
Тремя годами позднее переиздана под названием «Прикладное стихосложение». Современное переиздание с произвольными редакционными изменениями вышло в московском Издательском доме Мещерякова в 2008 году.
[Закрыть]. Умер он в феврале 1933 года в Ленинграде. Незадолго до этого архив Шульговского был изъят сотрудниками НКВД в ходе обыска у него дома и, по-видимому, не сохранился[1537]1537
См. о судьбе Шульговского и его архива: письмо В. Д. Бонч-Бруевича к начальнику ленинградского управления НКВД Л. М. Заковскому от 27 июля 1936 года – РГАЛИ. Ф. 612. Оп. 1. Ед. хр. 2864. Л. 28–28 об.
[Закрыть].
* * *
Розанову Шульговский впервые написал в самом конце 1908 года, прося разрешения прочесть ему свою драму «Аза», действие которой происходит в Александрии в V веке н. э.[1538]1538
С такой же просьбой Шульговский в те же дни адресовался к Л. Н. Толстому, однако тот отказался принять его (см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. и писем. Т. 78. М., 1956. С. 375).
[Закрыть] Между двумя писателями завязалась переписка, вскоре состоялось и личное знакомство. Розанов помогал Шульговскому в хлопотах о публикации и постановке «Азы» (пьеса была запрещена к представлению театральной цензурой). По выходе драмы отдельным изданием (СПб., 1910) автор рассчитывал на розановскую рецензию, но, несмотря на настойчивые просьбы Шульговского, Розанов мельком упомянул о «прелестной благовоспитанной „Азе“» лишь через год после ее издания – в статье, посвященной совсем другому вопросу[1539]1539
Розанов В. В. Таинственная посетительница // «Новое время». 1911. 10 мая. Перепечатано в его собр. соч., [т. 21]: Террор против русского национализма. М., 2005. С. 95.
[Закрыть].
На «Лучи и грезы» Розанов, напротив, откликнулся практически сразу[1540]1540
«Новое время». 1912. 11 апреля. Перепечатано в его собр. соч., [т. 22]: Признаки времени. М., 2006. С. 78–80.
[Закрыть], однако рецензия вызвала негодование Шульговского. Рецензент представил книгу плодом досугов молодого ученого, у которого «левый карман наполнен стихами, а правый наполнен деловыми <…> бумагами», и отказал ее автору в праве называться поэтом. Шульговский отозвался резким письмом, предположив, что Розанов написал рецензию, «пробежав два, три стихотворения», и предложил ему прочесть всю книгу целиком и написать о ней еще раз – «да не рецензию, а статью, и искреннюю и достойную Вас»[1541]1541
РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 39 об. (письмо от 11 апреля 1912 года).
[Закрыть].
В следующих письмах Шульговский смягчает тон, однако от намерения заставить Розанова повторно написать о сборнике не отказывается. В качестве дополнительного аргумента он рассказывает адресату о своем столкновении с Вячеславом Ивановым, о принятом на «башне» решении «утопить» автора «Лучей и грез» и о начавшейся его «травле» в контролируемой модернистами прессе. Не исключено, конечно, что Шульговский ради достижения практического результата сознательно сгущал краски. Однако, по всей вероятности, он действительно воспринял ироническую реплику Иванова как проявление страха перед потенциальным соперником и объявление войны.
С Ивановым Шульговский познакомился, видимо, через М. А. Кузмина[1542]1542
С Кузминым Шульговский начал общаться не позднее весны 1911 года – первое упоминание о нем в дневнике Кузмина относится к 28 мая, тремя днями позднее Кузмин записывает: «Приходил Шульговский: трогательная, несколько тупая тетка» (Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2005. С. 287; франц. «tante» – «тетка» – имеет жаргонное значение «гомосексуалист»).
[Закрыть]. По выходе «Лучей и грез» он просил последнего о встрече, чтобы «поднести» ему свою книгу: «Хорошо бы в такое время, когда и Вяч<еслав> Иванович будет дома, ибо и его мне очень желательно повидать»[1543]1543
РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 450. Л. 1 (письмо от 3 марта 1912 года).
[Закрыть]. Встреча Шульговского с Ивановым произошла во второй половине апреля 1912 года[1544]1544
В письме Розанову от 15 апреля Шульговский об инциденте еще не упоминает; в письме от 1 мая уже открывает имя «ихтиозавра».
[Закрыть] (возможно, в среду, 18-го, когда на «башне» был очередной журфикс, один из последних: вскоре Иванов уехал за границу, а по возвращении оттуда поселился в Москве), тогда же написано первое из публикуемых писем (недатированное). Второе публикуемое письмо (от 1 мая) является последним из сохранившихся в розановском архиве писем Шульговского. Отношения между ними, впрочем, окончательно не прервались – четыре года спустя Розанов получит открытку с бюстом Антиноя: «Привет Василию Васильевичу из Рима от уважающего Н. Шульговского. Лучшие пожелания!!»[1545]1545
РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 41 об.
[Закрыть]
Заметим, что повторно о «Лучах и грезах» Розанов так и не написал. Однако не исключено, что настойчивость Шульговского все же принесла свои плоды. Вполне вероятно, что именно Розанов способствовал упоминанию своего корреспондента в анонимном «нововременском» обзоре важнейших литературных событий года – в контексте весьма лестном:
Из поэтической молодежи обращают на себя внимание: А. Ахматова с ее изысканно-утонченными переживаниями, облекаемыми в капризную форму; «искатель новых впечатлений» Н. Гумилев, часто почерпающий вдохновение под чужими небесами; Л. Столица, разрабатывающая мотивы славянской мифологии; Н. Шульговский, расширяющий сферу своей поэтической деятельности за пределы узких личных переживаний и прекрасно владеющий техникой стиха; Вл. Бестужев, в лирике которого заметно влияние поэзии Тютчева (что совсем неплохо), и Вс. Курдюмов, находящийся под влиянием А. Блока (что уже гораздо хуже).[1546]1546
«Новое время». 1913. 1 января.
[Закрыть]
Оригиналы публикуемых писем хранятся в фонде Розанова в РГАЛИ: Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 21–24 об., 27–30 об. Ответные письма Розанова, видимо, пропали вместе со всем архивом Шульговского.
Благодарим за помощь в подготовке настоящей публикации А. Г. Румянцева (Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга) и И. Б. Роднянскую.
М. Ю. Эдельштейн (Москва)
I
Дорогой Василий Васильевич,
я не стал бы беспокоить Вас снова письмом и просьбой, если бы не произошло одного явления, о котором я пишу Вам. Повторяю, значит, что сам по себе я больше бы не упоминал о Вашей рецензии, ибо все это дело не только не нарушило, а даже укрепило дружественные отношения между нами, а это, конечно, поважнее всяких критик и рецензий. Но есть обстоятельства, которые, вероятно, оправдают в Ваших глазах мое теперешнее письмо, а во всяком случае, Вам и как философу, и как просто человеку, оказывающему мне такое внимание, будут интересными.
Книга моя застряла. Не только 50 экз<емпляров>, на продажу которых Вы надеялись, но и десятка[1547]1547
Здесь и далее курсивом /в файле – полужирным – прим. верст./ набраны слова, подчеркнутые в оригинале одной чертой.
[Закрыть] еще не продано[1548]1548
«Лучи и грезы» вышли тиражом 1100 экземпляров.
[Закрыть]. В магазины сдана маленькая часть, а новых требований нет. Тем более, книга дорогая[1549]1549
Цена сборника составляла 2 рубля.
[Закрыть], а несмотря даже на дорогую цену, в случае распродажи всех экземпляров не получилось бы чистого дохода, достаточного даже для второго издания. Публикации съели массу денег. Но дело тут даже не в этом, а вот в чем.Общий тон, возвышающий и
топящий[1550]1550
Здесь и далее курсивом вразрядку набраны слова, подчеркнутые в оригинале двумя чертами.
Прим. верст.: в книге по тексту письма курсив вразрядку не проставлен (кроме первого случая, который выделен кодом); далее по тексту используется выделение только курсивом и полужирным (в файле, соответственно, полужирный и полужирный + код) – определить, какие слова выделены курсивом вразрядку, не представляется возможным.
[Закрыть] новых поэтов, дает забравшая себе власть «модернистская» школа. Я был на фиксе у одного из «глав» ее, поэта-мастодонта, ихтиозавра в поэзии. Его книги ужасны, стихи лишены даже «напевности» (глупое, модное слово, вместо чудного русского слова «певучесть»! Все равно как «чащоба» (для рифмы к утроба)[1551]1551
Намек на сонет Иванова «Себе самим мы Сфинкс единый оба…» (см. примеч. 18). Свои претензии к «напевности» и «чащобе» Шульговский повторил в «Теории и практике поэтического творчества»: «Слово „чаща“ одними своими звуками переносит мысль в глубину дремучего леса. Стоит только вслушаться в красоту и образность этого слова, чтобы оценить его достоинство. Между тем, у некоторых стихотворцев на смену этому чудному слову появляется нелепая выдумка: „чащоба“, нужная для рифмы на „оба“. И получается грубое сочетание звуков, действующее на слух отрицательно и ничего не говорящее мысли. Так же вместо чудного слова „певучий“ появляется модное – напевный, и все считают своим долгом вводить в свою поэзию мертворожденные слова. Нет необходимости перечислять их. При чтении модернистов они прямо бросаются в глаза <…> Все эти „зорности“, „сиянности“ и т. д. никогда не войдут в живую речь» (с. 294–295; здесь же указание на словарь Даля как на резервуар подлинно поэтической лексики).
[Закрыть] вместо гениальной: чаща, сразу, звуками самими, народными, вводящей в глубину леса!), самой элементарной. У этого «пииты» собирается вся модная «клика». Как я узнал, появление моей книги вызвало там негодование. Сам глава не говорит обо мне иначе как с краской в лице. И это все потому, что я не хочу кадить там и преклоняться («Помилуйте, видно, он ни с чем, что ему говоришь, не соглашается. Хочет идти своим путем. Боюсь, что он будет похоронен. И еще что-то пишет о поэзии, не говорит что! Хо! Это дело всей жизни, а он хочет в год, в два написать целое сочинение. Вероятно, чепуха! Посмотрим, посмотрим!» подлинные слова, произносившиеся с мелкой завистью!).Я отдаю должное «модернистам». У меня у самого много совершенно нового и в форме и в содержании. Но мне противны деланный мистицизм, деланное кривлянье,
деланная[1552]1552
Здесь и далее полужирным шрифтом /в файле – полужирным + код – прим. верст./ набраны слова, подчеркнутые в оригинале тремя чертами.
[Закрыть] наглость, которые я встретил и в личном сборище у «главы», и в поэзии. Не могу же я неискренне и подло притворяться и кадить!И вот там решено меня утопить. Ляганья печатные (не критика, а именно ляганья) уже начались. Это хороший симптом. Если бы книга была бездарной, нечего было бы и злиться. Значит, что-то есть, что нужно лягать.
Но ведь публика глупа. Она не знает подкладки (мелочно-пакостненькой подкладки) травли, для нее ругаемая книга похоронена, если ругань проста, без скандала. Если есть скандал, тогда другое дело. Результат налицо. Книга останется на полках, не идет.
Надежда на «Новое Время» теперь потеряна (ведь читают 300 000 человек, это что-нибудь да значит). Вы сами знаете теперь, что я не в «мундире» явился на Парнасе[1553]1553
В рецензии на «Лучи и грезы» Розанов писал: «Волоса всклокочены, платок забыт, одной пуговки не застегнуто, галстук набок: вот признаки поэта! В мундире не показывайся на Парнасе, хотя бы ты и нес голову сахара на плече. Хитрый Меркурий возьмет от тебя приношение, но к Аполлону не пропустит, оставив плутать в перелесках у подножия Парнаса… Мне кажется, Шульговский тут и плутает». Ср. в письме Шульговского Розанову от 13 апреля 1912 года: «Что касается пуговиц и галстука, то, прочитав Вашу заметку, тетя сказала: „ах, если бы это было так, как Р<озанов> пишет. А то, уж что про галстуки говорить, сапоги-то все в дырках и заплатках, и локти продраны“» (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 33).
[Закрыть], ведь эту одежду одели Вы не по книге, а по постороннему, оказавшемуся после несправедливым, соображению. За критику всей книги, но подробную и обоснованную, я был бы только благодарен.Вот у меня теперь такая к Вам просьба. Если Вы сами не хотели бы больше писать обо мне, то ведь у Вас есть знакомые в редакции. М<ожет> б<ыть>, Вы были бы добры, приняв во внимание то, что я описал теперь, поговорить с ними и попросить их разобраться в моей книге. А то, оказывается, все «Н<овое> Вр<емя>» меня не признало (ибо заметка была в «Библиографии», т<о> е<сть> как бы от самой газеты). А от того лагеря изойдет только травля (критики, конечно, не будет). Я не столько лично забочусь о себе, сколько принципиально. Евреи поддерживают своих и кричат о них, а русскому в настоящее время войти в литературу почти невозможно, возможно только путем подлизывания. А я к этому органически неспособен, так же ненавижу и саморекламу. Боюсь я только за судьбу той работы, о которой я Вам говорил[1554]1554
Шульговский имеет в виду «Теорию и практику поэтического творчества».
[Закрыть]. Ведь создадут такое положение, что я не найду издателя. Одним словом, русскому человеку теперь крышка, и я, не будучи ничьим «гробом», наблюдаю это просто как характерный факт. Действительность и есть действительность. В этом-то и трагедия.Все это и хотелось мне Вам, как человеку пламенному, высказать. Простите, что снова тревожу. Сердечн<ы>й привет Вашим.
Ваш Н. Шульговский.В<асильевский> О<стров,> Большой пр<оспект,>д<ом> 44<,> кв<артира> 4.
II
Спасибо Вам, дорогой Василий Васильевич, за Ваше внимание ко мне. Очень рад, что Вы нашли мою «мотивировку» правильной. Всем лицам, о которых Вы пишете, я книгу уже послал. Если Вы им скажете несколько слов от себя, то будет очень хорошо.
Я не написал имя «ихтиозавра» поэзии нарочно, чтобы мое письмо не носило характер сплетни. Между нами, я сообщаю его Вам теперь. Это не Бальмонт (он сейчас за границей)[1555]1555
К. Д. Бальмонт пробыл за границей с 1906 по 1913 год.
[Закрыть], не Ал. Блок (это очень нежный и деликатный человек, а в том кружке, несмотря на «ты», ему снисходительно «разрешают» прочесть стихи)[1556]1556
Возможно, искаженный отзвук реального «башенного» эпизода, когда Иванов резко раскритиковал первую редакцию поэмы А. А. Блока «Возмездие» (см.: Городецкий С. М. Воспоминания об Александре Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1980. С. 340). Самым полным сводом сведений об отношениях Блока и Иванова в рассматриваемый период остается работа ЕЛ. Белькинд «Блок и Вячеслав Иванов», сопровождающая публикацию писем Блока к Иванову (Блоковский сборник. [Вып.] 2. Тарту, 1972). Шульговский подарил Блоку «Лучи и грезы» и «Теорию и практику поэтического творчества» («Одному из самых любимых мною поэтов, Александру Александровичу Блоку, с искренним уважением Н. Шульгов[ский]» // Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 2. Л., 1985. С. 412). См. также примеч. 22 /В файле – примечание № 1539 – прим. верст./.
[Закрыть]. Нет, мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов, человек, которого вообще я очень уважаю и за образованность и за интересность личности, но не за «деланные» кундштюки[1557]1557
Несколько стихотворений Иванова использованы в качестве иллюстративного материала в книге Шульговского «Теория и практика поэтического творчества». Определенное влияние Иванова заметно в лирике Шульговского: торжественные архаизмы в венке сонетов, составные эпитеты – ср., напр.: «За четою темнорунной / Искривленных верб» (стихотворение Шульговского «Пред зарею» – «Сказки жизни». 1912. № 5. [С. 1]; то же – «Хрустальный отшельник». С. 35) и «женою темнолонною» (стихотворение Иванова «Истома», см. примеч. 50 /В файле – примечание № 1567 – прим. верст./).
[Закрыть]. Я никак не думал, что появление моей книги вызовет в нем такое «волнение». У каждого свой путь, к чему же тут недоброжелательство и зависть. Столкновение вышло с самого начала. Даю книгу, он смотрит и с видом олимпийца говорит: «А знаете, мы запретили слово: грезы»[1558]1558
Ср. в рецензии Розанова: «Господин Н. Шульговский <…> выступает теперь со сборником стихов преувеличенно нежного заглавия – „Лучи и грезы“. Заглавие нам не нравится: что-то уж очень молодое».
[Закрыть]. Меня взорвало – как это кто-либо может запрещать слова народного языка, слова, которые есть у Даля! Я влюблен в русский язык, я иногда просто, теряя значение слов, слушаю самую гармонию речи в самом обыкновенном разговоре и, как пишу в одном из новых стихотворений, «очарованный, величие народа в величьи постигаю языка»[1559]1559
Стихотворение не выявлено.
[Закрыть]. Я и ляпнул в насмешку: «А я разрешил», а потом и сказал, что никто не может ни запрещать, ни разрешать слова живой речи, как бы они ни были обыкновенны. И главное, кто мы! Те, что портят язык идиотскими, искусственно изобретенными словами, нетворческими, противными. Карамзин, Пушкин вводили новые слова, но ведь какие это были слова! Не чета теперешним «изобретателям»! Дай Бог разобраться в готовой сокровищнице языка, бери Даля и столько нового найдешь там; мы еще так мало знаем свой язык, но это новое будет чудесным, ошеломляющим по красоте! А это: «мы запретили» живое слово прозвучало во мне так, как будто бы кто запретил целовать любимое существо в губы, потому что это часто или всегда делается, а целуй непременно в нос, что ли, ибо этот прием реже встречается. Господи, да любимое существо всюду поцелуешь, на то оно и любимое! Поэтому-то меня и задела эта самозваная академичность, это пренебрежение к языку! Дело не в словах, а в том, что они выражают и как звучит их совместная гармония в стихе. Уж чего, кажется, «банальнее»: море – горе, даль – печаль, а между тем, какою прелестью дышит стих Вал<ерия> Брюсова:
Когда встречалось в детстве горе
Иль безграничная печаль, —
Все успокаивало море
И моря ласковая даль.[1560]1560
Из стихотворения «У моря» («Urbi et Orbi»; у Брюсова – «беспричинная печаль»). Письма Шульговского к Брюсову 1916–1917 годов – ОР РГБ. Ф. 386. Карт. 109. Ед. хр. 256. См. также примеч. 22 /В файле – примечание № 1539 – прим. верст./.
[Закрыть]
Право, по-моему, все «ухищренные» произведения того же поэта не стоят этих, полных прелести простоты, «банальных» строк.
Из-за этого столкновения и пошло начало «травли». До такой сте<пе>ни, что одному молодому поэту, с которым я дружен десять лет, Вячеслюк рекомендовал раззнакомиться со мной – «помилуйте, он может иметь влияние на Вас, Вы должны пойти к „высшим“, у них учиться!»[1561]1561
Видимо, речь идет о Вадиме Гарднере (1880–1956), который одновременно с Шульговским учился на юридическом факультете Петербургского университета и посещал кружок Петражицкого, а в рассматриваемый период общался с покровительствовавшим ему Ивановым (два письма Гарднера к Иванову от 29 апреля и 6 мая 1912 года опубликованы Н. А. Богомоловым – «Новое литературное обозрение». 1996. № 19. С. 191–194). Возможно, Гарднер был источником сведений о настроениях и репликах Иванова, приводимых в письмах Шульговского к Розанову. Шульговский дважды рецензировал книгу стихов Гарднера «От жизни к жизни» («Весь мир». 1913. № 1. С. 21, подпись: Лирик; «Сказки жизни». 1912. № 10. Стб. 31), использовал несколько примеров твердых строф из его поэзии в «Теории и практике поэтического творчества», посвятил ему вошедшее в «Хрустальный отшельник» стихотворение «Сонет» (в ответ на посвященный «дорогому Николаю Николаевичу Шульговскому» «Сонет» Гарднера – Гарднер В. Стихотворения. Сборник первый. СПб., 1908. С. 25). Подробнее о Гарднере см. статью Д. М. Магомедовой (Русские писатели: 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989) и работу: Кучинская М. В. Вадим Гарднер. Материалы к библиографии // Диаспора: Новые материалы. Вып. IV. СПб., 2003. С. 657–670.
[Закрыть] Но учиться выражениям «факел смольный»[1562]1562
Из поэмы Дж. Г. Байрона «Остров, или Христиан и его товарищи» в переводе Вяч. Иванова (1906).
[Закрыть], «вы<,> темные, поемные, парные берега»[1563]1563
Из стихотворения «Истома» (раздел «Эрос» книги «Cor Ardens»).
[Закрыть], «кромешная не погребла чащоба»[1564]1564
Из сонета «Себе самим мы Сфинкс единый оба…» («Cor Ardens»).
[Закрыть], «до ярых нег змеиного узла»[1565]1565
Из сонета «Одной судьбы двужалая стрела…» («Cor Ardens»).
[Закрыть], «рдяный, медом пьяный»[1566]1566
Шульговский искаженно цитирует заключительный терцет сонета Иванова «Мы – две руки единого креста…» («Cor Ardens»): «Бог-дух, тебе, земли креститель рдяный, / Излили сок медвяный, полднем пьяный, / Мы, два грозой зажженные ствола».
[Закрыть], «и ныне стал я сам женою темнолонною, отверстой небесам»[1567]1567
Из стихотворения «Истома» (у Иванова – «как будто стал я сам…»).
[Закрыть] и т. п.!Ляганье уже началось. Многого я еще не видел, не достав пока газет, но мне говорили[1568]1568
Шульговский либо заблуждается, либо сознательно дезинформирует адресата. Упоминание «Лучей и грез» Городецким в «Речи» (см. примеч. 52) оставалось на момент написания письма единственным негативным газетным отзывом о сборнике (не считая рецензии самого Розанова). Еще одна пренебрежительная газетная рецензия – С. Кречетова в «Утре России» («Редко я встречал такую неинтересную книгу, как „Лучи и грезы“ <…> В моросящем дожде этих гладеньких, приличненьких стихов ни одного подлинного слова») – вышла позже (26 мая 1912). Другие отрицательные отклики – краткий Брюсова (он отнес Шульговского к тем литераторам, которые «пишут стихами, а не прозой» потому лишь, «что в прозе убожество их мыслей и неоригинальность их чувств выразились бы слишком явно» – «Русская мысль». 1912. № 7; перепечатано: Брюсов В. Я. Среди стихов. 1894–1924. Манифесты. Статьи. Рецензии / Сост. Н. А. Богомолов и Н. В. Котрелев; Вступ. ст. и коммент. Н. А. Богомолова. М., 1990. С. 375) и развернутый В. И. Нарбута («Современник». 1912. № 5; перепечатано: Нарбут В., Зенкевич М. Статьи. Рецензии. Письма / Сост., подгот. текста и примеч. М. Котовой, С. Зенкевича, О. Лекманова; Вступ. ст. О. Лекманова. М., 2008. С. 25–27) – также появились позднее, не в газетах, а в «толстых» журналах, и едва ли могли быть восприняты как инспирированные Ивановым. Рецензенты «Русской Ривьеры» (С. Недолин – 1912. 31 марта) и еженедельника «Против течения» (1912. № 24; подпись: Л. Л.) отозвались о книге Шульговского вполне комплиментарно (впрочем, Недолин, назвавший Шульговского «поэтом „милостью Божией“», отметил в его стихах «неправильные ударения и часто корявые, затасканные образы»). Положительными были и отзывы в тех изданиях, где сотрудничал сам Шульговский: «Сказки жизни» (1912. № 5. Стб. 30), «Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива“» (1912. № 4. Стб. 720). Особого внимания заслуживает рецензия в журнале «Весь мир» (1913. № 1. С. 21; подпись: Лирик), автором которой был… сам Шульговский: «Книга Н. Шульговского – „Лучи и грезы“ – собрание лирических стихотворений, поэм и миниатюр – отмечена печатью несомненного, серьезного таланта. Лирические пьесы его – отзвучия женственно-нежной души, дышащей широкой человечностью, проникнутой глубокой любовью ко всему прекрасному в природе, души, понимающей эту природу, души восторженной, музыкальной. Оранжерейная, душная атмосфера разных „поэз“ и тому подобных стихотворческих трюков представителей лжемодернистской поэзии (представителей истинно-поэтического модернизма, каковы, например, Александр Блок, Валерий Брюсов и др., я ставлю очень высоко) нас уже утомила, более того, нам опротивела, и от всего сердца приветствуешь те произведения, в которых чувствуется свежесть, искренность и преемственная связь с творчеством прежних лучших поэтов. Таким поэтом является Н. Шульговский. На его стихах можно отдохнуть».
[Закрыть]. А вот прилагаю образец из «Речи»[1569]1569
К письму приложена вырезка из газеты «Речь» от 30 апреля с отзывом С. М. Городецкого на «Стихи» Н. В. Грушко: «Стихи Наталии Грушко обличают дарование, жестоко пострадавшее от провинциализма, от наивного невежества. Тем хламом, который в архивах поэзии носит ярлык „мечты и грезы“ (или по новому варианту „лучи и грезы“, как называется книга Н. Шульговского), завален юный лирический порыв Наталии Грушко» (выделения в тексте сделаны Шульговским).
[Закрыть]. Написано, следуя пословице: «в огороде бузина, а в Киеве дядька», ибо речь во всей статье идет не обо мне, но задеть все-таки надо. И это идет по дружбе оттуда, из «Академии»![1570]1570
Общество ревнителей художественного слова («Академия стиха», «Поэтическая Академия») возникло вокруг Иванова при журнале «Аполлон» в 1909 году. Подробнее о нем см.: Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917. М., 2004.
[Закрыть]Вот тебе и «дружная, общая работа», о которой я говорил в предисловии к книге![1571]1571
В «Лучах и грезах» Шульговский использовал изобретенную им твердую строфу – «декаду» (так называются три стихотворения книги), состоящую из десяти стихов, объединенных рифмовкой abbaccdeed. В предисловии автор выражал надежду, что «эта форма заинтересует других поэтов и при дружной, общей работе будет приведена из стадии первоначальной намеченности к более совершенному и законченному виду».
[Закрыть] Ах, как мне это все чуждо и противно!Еще раз благодарю Вас, дорогой В. В.! Конечно, раз Вы переговорите с критиками, они не откажутся написать о моей книге.
Ваш Н. Шульговский.1. V. 1912.С<анкт>-П<етер>б<ург,> В<асильевский> О<стров,> Большой пр<оспект,> д<ом> 44<,> кв<артира> 4.
Осколки
(Из разысканий о русской культуре прошлого века)
1. Неизвестное прошлое Ивана Ильина
В мемуарах Евгении Герцык, в главе, посвященной философу Ивану Ильину, приведены сенсационные сведения. Герцык сообщает, что Ильин присутствовал на первой «памятной» социал-демократической конференции (т. е. партийной конференции большевиков) в Фолькетс хюс в Таммерфорсе (Тампере), имевшей место в декабре 1905 года[1572]1572
Герцык Е. К. Воспоминания. М., 2007. С. 240.
[Закрыть]. Конференция оказалась, вне всякого сомнения, памятной, тем более если учесть, что там впервые произошла встреча Ленина и Сталина.
В эмиграции Ильин, будучи консервативным националистом и ярым антибольшевиком, не спешил распространяться относительно своего прошлого. Тем не менее в конце жизни он, по-видимому, все же обратился к жанру мемуаров: набросал для себя ряд – в меру полемических – вопросов, которые намеревался развить, но толком из этого ничего не вышло. Первостепенное значение было отдано другому.
Судя по опубликованным черновикам его дневника за осень 1905 года, Ильин читал политический орган меньшевиков «Искра» (что не мешало ему живо интересоваться анархизмом, а вскоре этот интерес еще более углубить)[1573]1573
Ильин И. <Дневник> 1905, осень // Ильин И. Собр. соч. Дневник. Письма. Документы (1903–1938). М., 1999. С. 19.
[Закрыть]. Едва ли есть основания ставить под сомнение слова Герцык. Но тогда тем более странным представляется тот факт, что в подробном отчете Г. Крамольникова о конференции 1905 года Ильин не назван в числе делегатов. У Крамольникова сказано, что был делегирован сорок один человек, но прибыло только сорок. Среди впоследствии ставших особо известными большевиков можно отметить Крупскую, Бородина, Лозовского, Красина, Ярославского. На основе доносов Крамольников сумел назвать тридцать шесть делегатов, с точностью установив личности тридцати четырех. Таким образом, личности шести делегатов, среди них одной женщины, установить не удалось[1574]1574
Крамольников Г. Конференция большевиков в Таммерфорсе в 1905 году (11–17 декабря ст. ст.) // Всесоюзная конференция историков-марксистов (28.12.1928 – 4.1.1929). Труды. 1. М., 1930. С. 247.
[Закрыть]. Среди этих пяти мог находиться – возможно, неуловимый для осведомителей – заезжий большевистский гость Ильин, носитель фамилии, которая, кстати сказать, являлась известным литературным псевдонимом Ленина.
На конференции вступительный доклад делал Ленин. Сталин остался, выражаясь его собственными, впоследствии часто приводимыми словами, неудовлетворен внешним видом Ленина: «Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…»[1575]1575
Сталин И. В. О Ленине. Речь на вечере кремлевских курсантов 28 января 1924 г. // Сталин И. В. О Ленине. М., 1951. С. 59.
[Закрыть] В фантазиях Ленин представлялся ему сказочным «великаном». К тому же Сталина шокировало то, что Ленин вступал в разговоры с менее выдающимися делегатами. Напрашивается вопрос: с кем именно? На конференции обсуждались два основных вопроса: может ли произойти новое слияние с меньшевиками и как относиться к предстоящим думским выборам. Царило всеобщее возбуждение. Из Москвы то и дело поступали полные драматизма отчеты о ходе кровавого восстания. В перерывах делегаты, согласно некоторым свидетельствам, отправлялись в лес упражняться в стрельбе из револьверов[1576]1576
Крупская Н. Воспоминания о Ленине. М., 1989. С. 114.
[Закрыть].
История умалчивает о том, что чувствовал и думал Ильин, равно как и о том, что сохранилось в памяти Ленина от короткого знакомства с Ильиным, которого он в 1922 году вышлет из страны как врага народа[1577]1577
На тот момент Ильин уже шесть раз побывал под арестом.
[Закрыть]. Кроме того, в форме мемуаров Ильин мог бы сообщить и о многом другом: о том, как он, будучи студентом, хранил у себя дома бомбы (о чем известно со слов его кузины Любови Гуревич[1578]1578
См. комментарии Гуревич к своей переписке с Ильиным (РГАЛИ. Ф. 131. Оп. 1. Ед. хр. 131), процитированные в: Лисица Ю. Иван Александрович Ильин. Историко-биографической очерк // Ильин И. Собр. соч. Т. 1. М., 1993. С. 9, 365 (примеч. 41).
[Закрыть]), о том, как посетил Толстого, о том, как обсуждал вопросы философии с Зиммелем и Гуссерлем, как лежал на психоаналитической кушетке Фрейда[1579]1579
См. мою статью: Юнггрен М. Иван Ильин пишет Николаю Метнеру // Николай Метнер. Вопросы биографии и творчества. М., 2009. С. 134–144.
[Закрыть], о своих связях с Министерством пропаганды Геббельса[1580]1580
Ильин сотрудничал с экспертом Министерства по Советскому Союзу и «главой Антикоминтерна» Адольфом Эртом.
[Закрыть], о своем очередном аресте – перед следующей депортацией, на этот раз из нацистской Германии, или о том, как он благодаря Рахманинову в конце концов смог укрыться в Швейцарии. Но ничего рассказано не было[1581]1581
До нас дошли лишь краткие сведения и несколько набросков для так и не написанных воспоминаний. См.: Ильин И. Встречи и беседы // Ильин И. Собр. соч. Письма. Мемуары (1939–1954). М., 1999. С. 320–383.
[Закрыть]. Помешала политическая борьба, а воспоминания о таммерфорсских событиях при подобном положении вещей были вытеснены на задворки памяти, о чем мы можем лишь пожалеть.
2. «Неизвестный» Владимир Медем
В письме к Карлу Густаву Юнгу от 1909 года, в котором можно обнаружить целый ряд русских коннотаций, Зигмунд Фрейд сообщает, что некий «женевский русский» Медем получил от него позволение перевести на русский язык «Психопатологию обыденной жизни»[1582]1582
В письме Фрейд также сообщает о получении письма от своего русского коллеги Николая Баженова, который собирался направить к нему пациента (письмо от 9 августа 1909 г. // Freud S., Jung C. G. Briefwechsel / Hrsg. von W. McGuire. Frankfurt/Main, 1974. S. 269).
[Закрыть]. Фрейд словно знал, что 1909 год станет годом распространения в России его психоаналитического учения – именно тогда начнет издаваться журнал «Психотерапия» и будет сделан перевод ряда его работ[1583]1583
См. мою статью: Ljunggren M. The psychoanalytic breakthrough in Russia on the eve of the First World War // Russian Literature and Psychoanalysis / Ed. by D. Rancour-Laferriere. Amsterdam/Philadelphia, 1989. P. 173–174.
[Закрыть]. «Психопатология обыденной жизни» выйдет в Москве в 1910-м[1584]1584
Фрейд З., д-р. Психопатология обыденной жизни / Разрешенный автором перевод со 2-гр издания В. Медема. М., 1910.
[Закрыть]. Тем не менее автор превосходных и подробных примечаний, которыми снабжена переписка Фрейда и Юнга, называет Медема (без указания имени) неизвестным.
Между тем речь идет об известном русском политическом деятеле, одном из лидеров партии еврейских социал-демократов Бунд Владимире Медеме (1879–1923), который через своего с Фрейдом общего друга, Макса Эйтингона, заручился правом перевести «Психопатологию». Будучи посвящена нашим повседневным промахам и поражениям, обмолвкам и симптоматическим действиям, она, несомненно, могла вызвать его живейший интерес, ибо наряду с политикой Медем всегда интересовался экзистенциальной проблематикой. Он обладал также общими медицинскими знаниями: в 90-х годах XIX века несколько лет учился в Киеве на врача (до получения юридического образования).
Медем был, кроме того, блестящим оратором и журналистом. В 1903 году он стал свидетелем раскола социал-демократической партии на большевиков и меньшевиков на съезде, на котором бундовцы примкнули к фракции последних. В 1906-м Бунд с меньшевиками опять вошел в партию как автономная ее часть с представительством в центральном комитете. Медем играл ведущую роль во всех этих событиях, а также в постоянных диспутах на тему социалистической борьбы в рамках еврейской культурной традиции.
В мемуарах «Fun mayn Leben», написанных незадолго до смерти и переведенных в 1979 году на английский язык под названием «The Life and Soul of a Legendary Jewish Revolutionary», Медем свидетельствует о том, что в период с 1908 по 1911 год его революционная деятельность была не столь интенсивна[1585]1585
См.: Medem V. The Life and Soul of a Legendary Jewish Revolutionary / Ed. by S.A Portnoy. N.Y., 1979. P. 466.
[Закрыть]. Он женился и, под угрозой ареста, бежал в Швейцарию. Именно там он открыл для себя Фрейда. В тот период Медем жил в Кларенсе на берегу Женевского озера, посвятив себя журналистике (он писал на идише для еврейской прессы, а также для солидного «Вестника Европы»), переводам и размышлениям.
В 1913 году Медем вернулся в царскую Россию. Через какое-то время его арестовали и приговорили к четырем годам каторжных работ. Свободу он обрел во время войны, в Варшаве. Он знал цену большевизму, но наряду с этим испытывал растущий скептицизм к идее революции как таковой. Поэтому в 1921 году он предпочел эмигрировать в США, где помимо мемуаров несколько лет писал для еврейской прессы[1586]1586
Он писал для «Daily Forward» («Forverts»).
[Закрыть]. Его могила в Нью-Йорке расположена рядом с могилой Шолом-Алейхема.
3. Неизвестная характеристика Горького, данная дочерью Августа Стриндберга
В марте 1914 года Владимира Смирнова и его жену Карин в их гельсингфорсском доме посетил Максим Горький. Большевик Смирнов (Смирнофф) был давним знакомым Горького. Он занимал должность лектора в Гельсингфорсском университете, где читал лекции о русской литературе. Карин Стриндберг обратилась к нему, задавшись целью научиться читать Льва Толстого в подлиннике.
Стриндберг был одним из крупнейших литературных авторитетов для Горького (чье творчество он с самого начала рекомендовал Чехову) – факт неоднократно отмеченный и подробно изученный[1587]1587
См., к примеру: Nilsson N. E. Strindberg, Gorky and Blok // Scando-Slavica Т. IV. Copenhagen, 1958.
[Закрыть]. Тогда, в 1914 году, взгляд гостя внезапно остановился на известном портрете молодого Стриндберга, портрете, приведшем его в столь сильный восторг, что Карин Смирнофф тотчас же Горькому его подарила. Спустя несколько месяцев было получено благодарственное письмо, которое давно передано архиву Горького в Москве. Письмо опубликовано, а обстоятельства, связанные с вручением портрета, прокомментированы российскими литературоведами, впервые в составе сборника «Горьковские чтения 1959–1960». В статье сборника процитированы слова Владимира Смирнова в одной из его многочисленных публикаций о Горьком, написанных в эмиграции, которая продолжилась в Швеции. В письме от 22 мая 1914 года Горький выражал гордость тем, что обладает портретом одного из своих «любимых писателей»[1588]1588
Головина C. A., Корицкая Н. Ф. Редкая фотография // Горьковские чтения 1959–1960. М., 1962. С. 122.
[Закрыть].
Однако существует гораздо более подробное описание впечатления Горького от фотографии. Вот что рассказывает Карин Смирнофф, также писательница (в этой роли позднее на нее обратит внимание и Горький), в неопубликованном письме от 1963 года тогдашнему директору Королевской библиотеки Швеции Уно Виллерсу по случаю передачи в библиотеку принадлежавших ей портретов Стриндберга:
В связи с Россией я, кстати, вспомнила один эпизод, который, возможно, Вас позабавит. Речь идет о кабинетной фотографии 1884 года, II в альбоме, на которой Стриндберг снят в полный рост в сюртуке[1589]1589
Карин Смирнофф приводит неточные сведения: в действительности фотография датирована 1881 годом. Неизвестно, на какой альбом она здесь ссылается.
[Закрыть].У меня имелось два экземпляра этой фотографии, и один из них наверняка находится в музее Горького в Москве. Суть же дела состоит в том, что в 1914 году (как я думаю) Горький с Марией Федоровной приезжали в Гельсингфорс и в том числе зашли к нам в гости. Мой муж знал его еще прежде. Горький был не в духе и этого ничуть не скрывал – едва соблюдая приличия, высокий и некрасивый, он ходил по дому, явно желая поскорее уйти. <…>
Тем временем на одной из стен зала Горький обнаружил вставленный в раму портрет Стриндберга, и они с Волей
(Владимиром Смирновым. – М. Ю.)начали говорить о Стриндберге. Я вернулась, и мы достали несколько фотографий. Когда Горький увидел тот портрет, который помещен в альбоме под номером 2, он воскликнул: «Великолепный бунтарь!» – и долго смотрел на него. Тогда я сказала моему мужу по-шведски: у нас две фотографии, давай, подарим ему одну? Да, конечно! Я редко видела, чтобы лицо человека так преображалось: просияв, Горький встал; внезапно он сделался красивым, ожил и обратился ко мне с несколькими любезными словами (и тогда я поняла Марию Ф-ну!). К нам вышла мать Воли, тут же внесли самовар, и обстановка стала вполне «непринужденной».[1590]1590
Письмо Карин Смирнофф к Уно Виллерсу от 3–4 сентября 1963 г. // Рукописный архив Королевской библиотеки. Стокгольм. Sgh В. (Smirnoff).
[Закрыть]
На самом деле существовало и другое (хотелось бы верить, до сих пор сохранившееся), еще более экспрессивное – и вполне откровенное – описание преображения Горького перед портретом. Это запись, однажды обнаруженная мною в архиве дочери Карин Смирнофф:
В тот день Горький был у нас дома в Гельсингфорсе вместе с Марией Федоровной, сначала недовольный и молчаливый, страшно некрасивый, пока они с В. не принялись говорить о Стриндберге. Когда я подарила ему портрет, он просиял, внезапно похорошел и потеплел. Я никогда не видела, чтобы глаза так могли преображаться; словно озаренное изнутри, и озаренное сильным светом, вслед за глазами переменилось все его лицо, а рукопожатие стало крепким и теплым.[1591]1591
Запись находилась в частном архиве внучки писателя, Карин Стриндберг, вышедшей замуж за своего некровного двоюродного брата Эрика Стриндберга. Запись была обнаружена автором статьи в 1988 году. Она вряд ли уцелела после смерти К. Стриндберг в 1993 году.
[Закрыть]
Едва ли можно удивляться тому, что Горький в 1912 году, в слове памяти, помещенном в «Dagens Nyheter», характеризовал Стриндберга как европейского писателя, имевшего для него наибольшее значение[1592]1592
Так начинается слово памяти Горького: «Август Стриндберг был для меня самым близким человеком в европейской литературе, писателем, наиболее сильно взволновавшим мое сердце и ум» (Dagens Nyheter. Stockholm. 1912. 15 maj).
[Закрыть].
4. Неизвестные буриме Чуковского, Евреинова и Кузмина
Имя Норы Сахар, в период эмиграции Лидарцевой (по-французски Лидар), в наши дни – не более чем сноска к биографии Анны Ахматовой. Роман Тименчик вкратце пишет о ней в книге «Анна Ахматова в 1960-е годы»[1593]1593
Тименчик P. Анна Ахматова в 1960-е годы. М.; Торонто, 2005. С. 489.
[Закрыть]. Она стала известной прежде всего в качестве журналистки парижской эмигрантской прессы. Как истинная представительница петербургской культуры 1910-х годов она писала об опере, балете и театре. Умерла в 1983-м, но года ее рождения Тименчик не указывает.
