Текст книги "От Кибирова до Пушкина (Сборник в честь 60-летия Н.А. Богомолова)"
Автор книги: Олег Лекманов
Соавторы: Александр Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)
Я пишу в дополнение к моей телеграмме, посланной 30 января по возвращении в Соединенные Штаты в ответ на Ваше декабрьское письмо. По моему мнению, Борис Пастернак – один из крупнейших русских поэтов последних двух столетий и один из самых замечательных поэтов в мире периода после Первой мировой войны.
В поэзии его проявляется исключительная сила поэтического воображения; поразительное разнообразие новых и оригинальных приемов образного языка, ритма и рифмовки, и сложная символика, несущая в себе глубокую философскую нагрузку. Пастернаковские стихи, созданные на протяжении пятидесяти лет творческой деятельности, являют собой монументальное единое, неделимое целое и в то же время непрестанную динамику поэтического развития, так что каждый этап его литературного пути бесконечно своеобразен.
Проза Пастернака, как я стремился показать в специальном исследовании (Slavische Rundschau, VII, 1935), тесно связана с его поэзией. Несколько его рассказов и автобиографических фрагментов принадлежат к шедеврам лирической прозы современной мировой литературы и столь же новы по своей словесной форме, утонченной метонимической образности и острой проблематике содержания. В последних своих произведениях, романе «Доктор Живаго» и автобиографии, Пастернак сохраняет все индивидуальные свойства своей ранней прозы и в то же время примыкает к великой традиции русского классического романа в лице его лучших представителей. Произведения Пастернака с остротой и бесстрашием ставят центральные проблемы нашего времени в их русском и международном контексте.
В современной России Пастернак, по-видимому, единственный из больших писателей, который ни разу не пошел на компромисс с официальными воззрениями, позициями и требованиями. В разгар наибольшего давления, в 1937–38 гг., он смело ответил своим противникам на советском литературном собрании: «Почему вы все орете, вместо того чтобы говорить, а если орете, то все на один голос?»
Я глубоко убежден в том, что, выдвигая Бориса Пастернака на Нобелевскую премию, выражаю мнение бесчисленных читателей и критиков современной мировой литературы.
С уважением,
Роман Якобсон.
5
25 Wellington Square
Oxford
Telephone 55245
27th February, 1958Gentelmen,
You have done me the honour of inviting me to nominate a candidate for the Nobel Prize in literature for the year 1958.
I have, accordingly, much pleasure in nominating for this Prize BORIS LEONIDOVICH PASTERNAK.
My grounds for this nomination are the following:
1. For the past twenty five years Mr Pasternak has been widely recognized as Russia’s greatest living poet. His volumes of verse, Sestra moya zhizn’ (mainly written in 1917 and published in 1922), Temy i var’yatsii (1923), Vtoroe rozhdenie (1932), and Zemnoy prostor (1945) are works of highest literary quality. Published in the Soviet Union, where Mr Pasternak, who was born in Moscow in 1890, has lived the whole of his adult life, they have exerted a deep influence, poetic and human, upon men of letters and the reading public in his native land. Outside Russia too, Mr Pasternak’s poetic work has been universally acknowledged as a significant landmark in the history of European poetry. In Britain, for example, his importance as one of the greatest of contemporary poets has been emphasized by such distinguished authorities on European literature as D. S. Mirsky (A History of Russian Literature, London, 1949, pp. 501–503), Sir Maurice Bowra (The Creative Experiment, London 1949, pp. 128–158), and Professor C. L. Wrenn (Oxford Slavonic Papers, vol. II, 1951, pp. 82–97).
2. Mr Pasternak has, moreover, acquired a well deserved reputation of being one of the most successful translators of our times. His translations into Russian include works by Goethe, Verlaine, Byron, Keats, and Petöfi. But it is above all as a translator of Shakespeare that he has excelled. His Russian versions of Hamlet (published in 1940), Antony and Cleopatra, Romeo and Juliet, Othello, King Lear and both parts of Henry IV (to be found in the two volumes edited by M. Morozov: William Shakespeare v perevode Borisa Pastemaka, Moscow-Leningrad, 1949) are rapidly becoming classics, and have received high praise from English critics (see, in particular, the article by Prof. C. L. Wrenn, cited above).
3. Since 1945 Mr Pasternak was known to be working on a novel; this he completed in 1952–53: the result was a work of some 800 pages, entitled Doktor Zhivago. It is known that he regards this book as his most important work, and thinks of it, in his modesty, as a justification (as if such were needed) of his literary career. So far it has proved impossible to publish this work in the Soviet Union; however, at Mr Pasternak’s request, Doktor Zhivago was published in November, 1957, in an Italian translation, by Feltrinelli in Milan. Five editions of this Italian version have already appeared, and an English, a French, and a German translation of the novel are expected to come out this year. The world-wide interest which Doktor Zhivago has aroused is due, in my opinion, in large part to the qualities of the author’s prose (which is in the great tradition of the Russian nineteenth century novel), to the deep sincerity and truthfulness with which he has described life in Russia during the crucial and dramatic years 1900–1929 (the book has an epilogue concerned with the period of the Second World War)(, and to the human and spiritual values to which this novel bears an eloquent and moving testimony. The last section of the book contains twenty-five poems (ten of which were published in the Soviet literary journal Znamya, vol. 4, 1954, pp. 92–95): several of them bear witness to the author’s Christian beliefs, and deserve, in my opinion, to be numbered among the finest works of religious poetry.
Dimitry Obolensky
Перевод:
Господа,
вы оказали мне честь, предложив выдвинуть кандидата на Нобелевскую премию по литературе 1958 года.
С большой радостью я в ответ выдвигаю на эту премию Бориса Леонидовича Пастернака.
Основания этой номинации таковы:
1. В последние двадцать лет Пастернак широко признан как величайший русский поэт нашего времени. Его поэтические сборники Сестра моя жизнь (созданный в основном в 1917 и вышедший в 1922), Темы и варьяции (1923), Второе рождение (1932) и Земной простор (1945) являются произведениями высочайшего литературного качества. Опубликованные в Советском Союзе, где Пастернак, родившийся в Москве в 1890, прожил всю свою зрелую жизнь, книги эти оказали на его родине глубокое поэтическое и человеческое влияние на писателей и широкую публику. И за пределами России поэтическое творчество Пастернака было повсеместно признано значительной вехой в истории европейской поэзии. В Англии, например, значение его как крупнейшего современного поэта отмечали такие выдающиеся специалисты европейской литературы, как Д. С. Мирский (A History of Russian Literature, London, 1949, pp. 501–503), сэр Морис Баура (The Creative Experiment, London 1949, pp. 128–158) и профессор С. Л. Ренн (Oxford Slavonic Papers, vol. II, 1951, pp. 82–97).
2. К тому же г-н Пастернак получил заслуженную славу в качестве одного из самых лучших переводчиков нашего времени. Его переводы на русский язык включают произведения Гёте, Верлена, Байрона, Китса и Петефи. Но выше всего стоят его превосходные переводы из Шекспира. Его переводы Гамлета (опубликован в 1940), Антония и Клеопатры, Ромео и Джульетты, Отелло, Короля Лира и обеих частей Генриха IV (включенный в двухтомник под редакцией М. Морозова: Вильям Шекспир в переводе Бориса Пастернака, Москва – Ленинград, 1949) быстро становятся классикой и получили высокую оценку английских критиков (см. в особенности вышеупомянутую статью проф. C. Л. Ренна).
3. С 1945 года стало известно, что г-н Пастернак работает над романом; закончил он его в 1952–53 году; результатом стало сочинение объемом в 800 страниц под названием Доктор Живаго. Известно, что автор считает эту книгу своим самым важным произведением и по скромности своей видит в ней оправдание (как если бы таковое было нужным) всей своей деятельности. Опубликовать это произведение в Советском Союзе оказалось до настоящего времени невозможным; однако, по просьбе г-на Пастернака, Доктор Живаго в ноябре 1957-го был выпущен в итальянском переводе издательством Фельтринелли в Милане. Появилось уже пять изданий итальянского перевода, и переводы на английский, французский и немецкий языки должны выйти до конца текущего года. Интерес во всем мире, вызванный Доктором Живаго, является, на мой взгляд, в значительной мере следствием особенностей прозы автора (принадлежащей к великой традиции русского романа девятнадцатого века), следствием глубокой искренности и правдивости, с какой он описал жизнь в России в важнейший и драматичнейший период 1900–1929 гг. (эпилог в книге относится к периоду Второй мировой войны), и следствием человеческих и духовных ценностей, сильным и волнующим выражением которых является этот роман. Последний раздел книги содержит двадцать пять стихотворений (десять из которых были опубликованы в 1954 году в советском литературном журнале Звезда, 1954, № 4, стр. 92–95); некоторые из них свидетельствуют о христианских воззрениях автора и, по моему мнению, должны быть отнесены к лучшим образцам религиозной поэзии.
Димитрий Оболенский.
_____________________
Формулируя свои оговорки в сентябре 1957 года, Эстерлинг, видимо, не предполагал, какой непреодолимой преградой может оказаться вторая его рекомендация. Неожиданное появление в ноябре первых фрагментов пастернаковского романа на французском и итальянском языке, сопровождавшееся подробным рассказом об обстоятельствах отправки рукописи на Запад и о давлении, оказанном советскими инстанциями на автора и западных издателей в попытке предотвратить выход книги, сведения о визите А. Суркова в Италию и недвусмысленная угроза в адрес Пастернака (параллель с судьбой Пильняка), прозвучавшая в его публичных высказываниях, выход самой книги 23 ноября и сенсационный ее успех (два издания были раскуплены в первый же день) – все это решительно изменяло ход мыслей и общую расстановку сил в Комитете. Кандидатура Пастернака, камерного, не признаваемого на родине поэта, только что попавшая в финальный раунд обсуждения, выступала теперь в совсем новом свете. Это заставляло Комитет, не полагаясь на «внутреннее» выдвижение, заручиться номинациями извне. Судя по опубликованным документам другого нобелевского дела – Сен-Жон Перса, – среди западных рекомендаций особый вес в тот период получали письма из Америки[1378]1378
The Poet and the Diplomat. The Correspondence of Dag Hammarskjöld and Alexis Leger. P. 25. В печатаемом нами письме Гарри Левина содержится фраза, которая свидетельствует о понимании, с каким вниманием относятся в Академии к американским номинациям.
[Закрыть]. Наряду с «циркулярными» письмами, рассылаемыми Шведской академией в наиболее престижные университеты (Гарвард, Оксфорд и др.) и другие академические учреждения, практиковались и прямые обращения к отдельным лицам с приглашением номинировать кандидатов для рассмотрения на премию. Неизвестно, было ли направлено такое приглашение Э. Симмонсу непосредственно, пришла ли к нему такая просьба через коллег (скажем, через Баура) или он выступил по собственной инициативе. Симмонс был одной из главных фигур, если не самой влиятельной в тот момент, американской славистики. Он сыграл заметную роль в бурном становлении славистических центров после Второй мировой войны в США Он был одним из основателей и директором Русского института при Колумбийском университете в Нью-Йорке – первого подобного заведения в Америке, стоявшего у колыбели «советологии», сформировавшейся в условиях «холодной войны». Начав с книги о рецепции английской культуры в России[1379]1379
Simmons E. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge: Harvard University Press, 1935.
[Закрыть], он написал затем биографию Пушкина, приуроченную к столетнему юбилею смерти поэта[1380]1380
Idem. Pushkin. Cambridge: Harvard University Press, 1937.
[Закрыть]; за ней последовали монографии о романах Достоевского (1940) и о Льве Толстом (1946). Во время войны, в обстановке царивших в Америке советофильских настроений, вышел его обзор новейшей русской литературы, отмеченный подчеркнуто теплым отношением к советской культуре. В нем содержалась и краткая справка о Пастернаке:
Борис Пастернак (1890-), начавший свой путь под влиянием футуристов, всеми считается сегодня лучшим советских поэтом. Будучи преимущественно лириком, он менее успешен в поэмах Спекторский (1926) и 1905 год (1927), хотя блестящие лирические куски появляются и там. Пастернаку трудно соединить свою музу с политической и социалистической тематикой, хотя он иногда и делал такие попытки, поскольку он по природе своей – индивидуалист (высокой культуры) и романтик, пишущий с напряженной страстностью о природе, часто являющейся фоном его личных лирических высказываний. Его поразительное своеобразие самое полное выражение находит в его языке и поэтической форме. Это трудный, эллиптический, темный язык, с необычными синтаксическими ходами, но музыкальные и ритмические эффекты, опирающиеся на новации и конструкции обычной речи, удивительно удачны.[1381]1381
Idem. An Outline of Modern Russian Literature (1880–1940). Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1943. P. 62–63.
[Закрыть]
С небольшими вариациями эта характеристика повторена была и в главе о советской литературе, заказанной Симмонсу для обзора славистических дисциплин[1382]1382
См.: Idem. Soviet Russian Literature // A Handbook of Slavic Studies / Ed. by Leonid I. Strakhovsky. Cambridge: Harvard University Press, 1949. P. 538–559.
[Закрыть]. Тогда же, в газетном отзыве на антологию Баура «А Second Book of Russian Verse» Симмонс выразил сожаление, что американские издательства, бросившиеся воскрешать и переводить Кафку, ничего не делают для того, чтобы ознакомить читателя с ныне здравствующим «Т. С. Элиотом Советского Союза, одним из действительно самых крупных поэтов нашего времени». Отметив, что в сборнике помещено семнадцать пастернаковских стихотворений, и высоко оценив мастерство переводчика, Симмонс сказал: «Своей камерной деятельностью маленькая группа литературных критиков и переводчиков в Англии создает настоящий культ Пастернака»[1383]1383
Simmons E. J. Poets All // The New York Times. 1949. February 6. BR P. 6, 27.
[Закрыть]. Это замечание побудило нью-йоркское издательство «New Directions», которое в 1935 году основал (по совету Эзры Паунда) для противодействия коммерциализации американской культуры молодой поэт-авангардист Джеймс Логлин, ускорить выпуск первой американской книги Пастернака – сборника[1384]1384
Pasternak B. Selected Writings / Ed. by James Laughlin. N.Y.: New Directions, 1950.
[Закрыть], куда вошли перепечатки прозаических вещей из лондонского издания С. Шиманского 1945 года и стихотворений в переводах Бауры и Бабетты Дойч[1385]1385
См. рецензию на это издание: Simmons E. J. Boris Pasternak’s Difficult Art // The New York Times. 1950. January 8. P. 186. По нему Симмонс ознакомился с «Охранной грамотой» Пастернака, которая произвела на него сильнейшее впечатление. Ср. также отзыв И. Берлина: Berlin I. The Energy of Pasternak // Partisan Review. 1950. Vol. XVII. № 7. September-October. P. 748–751.
[Закрыть].
Будучи по образованию и кругу интересов литературоведом, Симмонс в разгар «холодной войны» обратился к «советологической» проблематике. Он подготовил, в частности, сборник статей своих учеников по Русскому институту об отражении русского общества в советской литературе, препроводив его обзором смены методов идеологического контроля в СССР[1386]1386
Simmons E. J. Introduction: Soviet Literature and Controls // Through the Glass of Soviet Literature. Views of Russian Society / Ed. with an Introduction by Ernest J. Simmons. N.Y.: Columbia University Press, 1953. P. 3–26.
[Закрыть]. В марте 1954 года он организовал и возглавил большую общеамериканскую конференцию, посвященную истории и современному состоянию общественной жизни в России[1387]1387
См. Сборник: Continuity and Change in Russian and Soviet Thought / Ed. with an Introduction by Ernest J. Simmons. Cambridge: Harvard University Press, 1955.
[Закрыть].
Авторитет, которым обладал Симмонс в кругах американских литературоведов и советологов, имел несомненный вес в глазах членов Нобелевского комитета. Следует отметить, однако, что согласие или готовность Симмонса направить такую номинацию не означали для него (или его адресатов) выбора одного и отвержения какого-нибудь другого имени или, тем более, произведения. Он выступал в роли беспристрастного академического эксперта, а не участника жюри в конкурсе, отдающего свой голос за один или другой вариант. Вполне вероятно, что достойным Нобелевской премии он считал не одного Пастернака, но и Шолохова, о котором всегда отзывался с большим уважением и которому посвящена одна из трех глав его монографии, завершенной в октябре 1957-го и вышедшей к началу 1958 года[1388]1388
Simmons E. J. Russian Fiction and Soviet Ideology: Introduction to Fedin, Leonov, and Sholokhov. Morningside Heights, N.Y.: Columbia University Press, 1958. Пастернак в книге ни разу не упомянут.
[Закрыть]. Федину и Леонову (в прошлом – «попутчикам») в ней противопоставлен Шолохов: абсолютно «советский» писатель, не обремененный старым культурным багажом, с самого начала своего пути – полноценный строитель нового режима. При этом, замечает Симмонс, являясь самым известным автором в СССР и будучи осыпан всеми мыслимыми почестями, Шолохов – единственный из всех крупных советских писателей – стоит в стороне от партийной борьбы и литературной политики и остается единственным советским литератором, художественная честность которого сочетается с мировой славой[1389]1389
Ibid. Р. 164–165.
[Закрыть]. Шолоховская глава, как, впрочем, и вся книга Симмонса, ныне выглядит поразительно непоследовательной и подчас просто наивной. Но очевидные в ней симпатии к советской литературе свидетельствовали, в глазах читателей, о политическом беспристрастии автора. Тем существеннее, что первым – по дате – рекомендовал Пастернака Комитету именно он.
Спустя два месяца Симмонс выступил и с публичной поддержкой Пастернака, поместив специальную статью о нем – первую свою работу, целиком посвященную Пастернаку, – в нью-йоркском еженедельнике «The Nation», считавшемся бастионом леволиберальных политических сил. Частично она воспроизводит прежние его лаконичные замечания о поэте. Начинается статья с упоминания о личной встрече с Пастернаком – по-видимому, в 1947 году (когда Симмонс приехал в Москву с утопической идеей об установлении связей между только что созданным Русским институтом при Колумбийском университете и советскими учреждениями и получил там резкий отпор). Уже тогда Пастернак считался знатоками самым крупным поэтом, рожденным советской революцией. Однако в 1943 году, в длинном официальном докладе, посвященном 25-летию советской литературы, А. Н. Толстой (отмечает Симмонс) умудрился вовсе не упомянуть его имени. Не будучи ни коммунистом, ни «социалистическим реалистом», этот «поэт для поэтов», по терминологии Маяковского, годами замалчивался у себя на родине, в то время как на Западе он был идолом лишь для узкого круга маленьких журналов и специалистов по русской литературе. Но сейчас, из-за реакции против диктата государства в советской литературе, этот седовласый 68-летний поэт вдруг приобрел широчайшую известность, которой власти пытались его лишить. Излагая его литературную биографию, Симмонс подчеркивал, что утрата Пастернаком былой славы еще перед войной стала прямым следствием отказа идти в ногу с толпой и служить социалистическому реализму. Единственное упоминание, которого он удостоился, – писательская резолюция по поводу доклада Жданова, в которой пастернаковскую поэзию обвинили в безыдейности и отрыве от масс. «Погруженный в прошлую культуру России и Западной Европы, читающий и с большой глубиной рассуждающий на английском, французском и немецком языках о произведениях Джойса, Пруста и Кафки, он смотрит на советскую действительность с мудрой отрешенностью обнимающего вселенную кругозора. Его произведения не содержат ни коммунистических лозунгов, ни поношения империалистического капитализма. Он осуществляет свою собственную революцию – бунт этот поднят, однако, во имя искусства, против штампованных рифм и синтаксиса, против изношенных форм и предметов». Высоко оценив прежние прозаические вещи поэта, Симмонс перешел к сенсационной новости, о которой шумела европейская печать: к «Доктору Живаго». Он писал: «Насколько можно судить по немногим иностранным рецензиям о „Докторе Живаго“, в его большом романе не осталось следов той сложности, которая характерна была для стиля и повествовательного метода ранней его прозы. Нередко в искусстве случается, что язык, которым пользуются в юности для утаивания, в старости служит противоположной цели. Более того – кажется, что наибольшее влияние на этот советский роман, который Пастернак – как сообщают корреспонденты – считает своим самым значительным литературным достижением, оказал виртуоз простоты Лев Толстой». «Нет никакого сомнения, – заключал Симмонс, – что „Доктор Живаго“ будет всюду расценен как защита творческой мощи личности, сбросившей оковы, и как символ верности Пастернака ценностям, отличным от подконтрольной советской литературы»[1390]1390
Simmons E. J. The Independence of Pasternak // The Nation. 1958. March 15. P. 235–237. Данной статьей Э. Симмонс не ограничился. Он отозвался на выход американского издания перевода романа (Simmons E. J. Russian from Within: Boris Pasternak’s First Novel // The Atlantic Monthly. 1958. Vol. 202. № 3. P. 67–72) и отрецензировал американское издание перевода «Автобиографии» 1956 года (Simmons E. J. Pasternak in the First Person // The Virginia Quarterly Review. 1959. Vol. 35. № 3. P. 493–497.) В некрологе о Пастернаке, отметив полное молчание советской печати о смерти поэта и упомянув о слабостях романа, он снова, как и в сентябрьской рецензии 1958 года, подчеркнул, что пастернаковское произведение возрождает благородную традицию русского прошлого, по которой литература – совесть народа, и заявил: «По-видимому, право Пастернака на восхищение потомства будет покоиться не на романе. Придет время, когда Советы назовут Бориса Пастернака величайшим поэтом первых, невозможных сорока лет своей страны». – Simmons E. J. Boris Pasternak // The Nation. 1960. June 11. P. 503.
[Закрыть].
Дополнительный резонанс этой статье – едва ли не первой по времени о Пастернаке в тот период в «большой» американской журнальной прессе – сообщала вторая, редакционная, заметка «Нобелевский кандидат» в этом же номере, заявлявшая о недопустимости того, что Пастернак остается единственным великим поэтом современности, до сих пор не удостоенным награды[1391]1391
Nobel Prize Candidate // The Nation. 1958. March 15. P. 219.
[Закрыть]. Обе эти публикации, несомненно, должны были быть учтены Комитетом во время процедуры обсуждения кандидатур. Позднее, в октябрьские дни, «Литературная газета» в редакционной заметке «The Nation» усмотрела толчок к развязыванию международной «провокации»[1392]1392
См. об этом эпизоде в кн.: Флейшман Л. Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная война». Stanford, 2009. (Stanford Slavic Studies. Vol. 38). С. 66–67.
[Закрыть].
Второй номинатор, Гарри Левин, был одним из самых авторитетных в США представителей литературной и академической жизни, специалистом по английской литературе и общему литературоведению. Не владея русским языком, он, однако, живо интересовался русской литературой. В 1940 году его коллега по университету, историк М. М. Карпович, представил ему только что эмигрировавшего из Европы В. Набокова, и Левин с Эдмундом Вильсоном познакомили его с Джеймсом Логлином, вскоре выпустившим в своем издательстве «New Directions» первый набоковский американский роман «The Real Life of Sebastian Knight»[1393]1393
Boyd В. Vladimir Nabokov. The American Years. Princeton, N.J.: Princeton University Press, <1991>. P. 21, 33.
[Закрыть]. Еще до выхода романа Набоков дебютировал с переводами стихов Ходасевича в «советской» подборке ежегодника, которой издательство откликнулось на войну; там его публикация оказалась в вопиющем контрасте с остальными публикациями раздела, целиком отведенного советским поэтам[1394]1394
В той же подборке были напечатаны два стихотворения Пастернака в переводе Веры Сандомерской и одно – в переводе Бабетты Дойч. См.: New Directions in Prose à Poetry. 1941. P. 554, 649.
[Закрыть]. Левин принял большое участие в основании в Гарварде после войны кафедры славянских языков и литератур. С творчеством Пастернака (которого он несколько раз упомянул в своих статьях об Э. Вильсоне и Набокове, вошедших в книгу «Memories of the Moderns»,
См. воспоминания ее сестры: Зарудная-Фриман М. Мчались годы за годами. История одной семьи. Москва: Новое литературное обозрение, 2002; Zarudny Freeman М. Russian and Beyond. One Family’s Journey, 1908–1935. London: Impala, 2006.
[Закрыть]; в середине 1950-х годов она перевела по рукописи «Дневник изгнания» Л. Д. Троцкого, а в 1967-м опубликовала письма Пастернака к Джорджу Риви, приобретенные в 1965 году библиотекой Гарвардского университета[1396]1396
Levin E. Nine Letters of Boris Pasternak // Harvard Library Bulletin. 1967. Vol. XV. № 4. P. 317–330.
[Закрыть].
Когда в 1957–1958 годах решением гарвардской администрации кафедры европейских языков и литератур были слиты в одно отделение (Division), его главой был назначен Левин[1397]1397
Keller M. and Keller Ph. Making Harvard Modern. The Rise of American University. Oxford University Press, 2001. P. 245.
[Закрыть] (это его положение и отмечено в подписи под письмом). Ценность его рекомендации в глазах нобелевского жюри могла заключаться как раз в отдаленности от русских контроверз и, вследствие этого, в свободе от какой бы то ни было предвзятости. В противоположность Симмонсу он ни в какой степени с «советологической» деятельностью связан не был.
Предложил ему написать в Стокгольм, можно полагать, его коллега по университету и близкий друг Ренато Поджиоли[1398]1398
Ему Левин посвятил свою книгу по теоретическим вопросам литературоведения «Contexts of Criticism» (Cambridge: Harvard University Press, 1957).
[Закрыть], с 1946 года преподававший в Гарварде на кафедре сравнительной литературы, а чуть позднее – вместе с Романом Якобсоном и на кафедре славянских литератур. Поджиоли, еще в тридцатые годы завоевавший известность в Италии в качестве знатока современной русской и других славянских литератур, в начале Второй мировой войны эмигрировал в США и сразу после ее окончания восстановил связи с родиной. Совместно с Луиджи Берти он приступил к изданию во Флоренции авангардистского журнала «Inventario», наладив сотрудничество и обмен материалами между ним и издательством Логлина «New Directions»[1399]1399
Della Terza D. James Laughlin, Renato Poggioli and Elio Vittorini: The Story of a Literary Friendship // Yearbook of Italian Studies. An annual publication of the Italian Cultural Institute, Montreal, Canada 1972. Firenze: Casalini Libri, 1972. P. 111–135.
[Закрыть] и пригласив в международный редакционный комитет Т. С. Элиота (по отделу английской литературы), Гарри Левина (американской), Владимира Набокова (русской), Манфреда Кридля (польской) и др. В этом журнале он напечатал «Детство Люверс» и собственные стихотворные (метрические, с рифмами) переводы из Пастернака[1400]1400
Inventario. Rivista trimestrale diretta da Luigi Berti. Firenze: Fratelli Parenti editore. 1946–1947. Anno 3–4. № 2. В 1950 году в № 2 (с. 50–64) был помещен и рассказ Пастернака «Il tratto d’Apelle» (в 1946-м этот рассказ в переводе Р. Пэйна был напечатан в 9-м сборнике «New Directions»). В январе 1947 года Поджиоли задумал издание однотомника Пастернака на итальянском языке и побуждал Логлина подготовить такой же в Америке.
[Закрыть], включенные в подготовленную уже осенью 1947 года антологию «Fiore del verso russo». Как уже упоминалось, Пастернак в ней предстал главной фигурой русского литературного авангарда XX века[1401]1401
В это время Поджиоли параллельно писал монографию о теории авангарда, законченную в 1962 году и ставшую классической работой по этой теме. См.: Poggioli R. 1) Teoria dell’arte d’avanguardia Bologna: Il Mulino, 1962; 2) The Theory of the Avant-garde / Trans. from the Italian by Gerald Fitzgerald. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1968.
[Закрыть]. Часть справочного материала оттуда Поджиоли перенес в статью о Пастернаке, написанную в 1958 году и опубликованную накануне вынесения Нобелевским комитетом своего вердикта[1402]1402
Poggioli R. Boris Pasternak // Partisan Review. 1958. Vol. XXV. № 4. P. 541–554; Poggioli R. Boris Pasternak: il poeta e l’autore del Dottor Zhivago // Il Mulino. 1958. 85. Anno VI. № 11. P. 842–856 (здесь добавлен отклик на ноябрьские события); Poggioli R. La obra de Boris Pasternak // Cuadernos del Congreso por la libertad de la culture. 1959. Revista bimestral (Paris). 34. P. 3–12. В этой новой версии статья вошла в книгу Поджиоли «The Poets of Russia» (1960) – см. также: Poggioli R. I Lirici Russi: 1890–1930. Panorama storico-critico. Traduzione dall’inglese di Maria Laura Borrelli. Milano: Lerici editori, 1964. P. 362–381.
[Закрыть].
К концу 1957 – началу 1958 года известность Пастернака в Италии мгновенно выросла не только из-за появления романа, но и из-за выхода в издательстве Эйнауди большого стихотворного тома поэта в переводах А. М. Рипеллино (с параллельными текстами в оригинале), впервые представившего читателям в разных странах (включая русских эмигрантов) пастернаковский творческий путь в целостном виде. Поджиоли был одним из тех в Америке, кто первым ознакомился с «Доктором Живаго» в издании Фельтринелли и был, более того, в курсе дебатов о нем в итальянской прессе[1403]1403
Giudici G. Zivago in Italia // Nord e Sud. Napoli. 1958. 2. P. 83–108; Гардзонио С. 1958-й год – Год Пастернака. Итальянские отклики // В кругу Живаго. Пастернаковский сборник / Ed. by Lazar Fleishman. Stanford, 2000. (Stanford Slavic Studies. Vol. 22). C. 221–233.
[Закрыть]. Статья его представляет особый интерес именно потому, что находится на скрещении итальянских откликов на «открытие Пастернака» и восприятия пастернаковской истории в контексте американской культурной жизни. Одновременно с ее написанием, в осеннем семестре 1958 года, Поджиоли объявил в Гарварде аспирантский семинар по «Доктору Живаго» – по-видимому, вообще первый в мире университетский курс о поэте, притом в момент, когда оригинальный текст романа еще не был доступен широкому читателю.
Оценка «Доктора Живаго» в статье вырастает из общей концепции места пастернаковской поэзии в истории новой русской литературы. Для Поджиоли Пастернак органически связан с движением авангарда начала века; он – и единственный представитель того периода в сегодняшней России, и лучшее его воплощение в искусстве, затмившее собой самые смелые эксперименты футуризма. Анализируя причины конфликта поэта с советской Россией, он видит их в том, что Пастернак остался верен своему призванию, тогда как государство никакой верности не терпело, кроме лояльности самому себе, и этим вызваны нападки на поэта, обвиненного в индивидуализме, формализме, чуждости марксистской идеологии. Не во имя компромисса, а из скромности он пытался объяснить читателю себя и свое отношение к революции, обратившись к эпосу в стихах и выйдя в прозу. Считая пастернаковский роман осознанно следующим классической традиции, Поджиоли полагал, что обращение к традиционной форме у Пастернака обусловлено как стремлением отчетливо выразить и объяснить свое неприятие эпохи, так и отвержением «социалистического реализма» – этой уродливой карикатуры на классический реализм. При этом критик высказывал сожаление, что поэт от своих прежних стихов отрекся: «Было бы несправедливостью по отношению к Пастернаку – как человеку и писателю – соглашаться с таким ретроспективным утверждением, что вся его стихотворная продукция была лишь подступом к „Доктору Живаго“, – который является нравственным поступком и психологическим документом огромной ценности, но не кульминацией его творчества. Стихи его – больше чем просто наброски к роману, и хотя „Доктор Живаго“ далеко возвышается над всей советской литературой, произошло это не только благодаря уровню Пастернака-романиста, но и из-за посредственности его соперников». Поэтому Поджиоли высказывал надежду, что после романа автор вновь обратится к поэзии, в которой ему удается выразить свои идеи в более сложной, свойственной авангарду форме, чем позволяет проза, и заканчивал статью заявлением: «Если Пастернаку присудят Нобелевскую премию – и здесь я выдвигаю его имя в качестве самого достойного кандидата, – то я надеюсь, что это будет признанием его не только как романиста, но и как поэта».
Таким образом, статья Поджиоли и мартовская статья Симмонса служили печатными обоснованиями и подтверждениями их обращений в Нобелевский комитет.
Особое место занимает письмо P. O. Якобсона в этом досье. Как явствует из него, он по возвращении из зарубежной поездки сразу послал в Стокгольм телеграмму – с тем, чтобы успеть в срок предупредить о своей номинации. Возникает вопрос, что именно заставило его и внести кандидатуру Пастернака, и так торопиться с представлением ее: ведь ранее, в том же сезоне, без всякой спешки он выдвинул и другого собственного своего кандидата – англоирландскую писательницу Элизабет Боуэн (Elizabeth Bowen, 1899–1973). Мы полагаем, что присоединиться к «пастернаковскому» движению Якобсон решил, услышав от Поджиоли о его, а также, возможно, и Гарри Левина рекомендациях. Так как его письмо прибыло с опозданием, в качестве номинации оно зарегистрировано не было, но, несомненно, столь же тщательно рассматривалось членами Комитета, как и остальные документы дела. В Швеции хорошо знали Р. Якобсона и помнили его по краткому пребыванию в стране во время войны, после бегства из Чехословакии. Мнение его должно было обладать особым весом по двум дополнительным обстоятельствам. Во-первых, как мы помним, в сентябре члены Нобелевского комитета подчеркнули целесообразность выдвижения кандидатуры Бориса Пастернака в его родной стране. Такое пожелание не обязательно имело чисто политическую подоплеку: ведь не вполне оправданным выглядело – в особенности в случае с поэтом! – то, что поступавшие в Комитет с 1946 года номинации исходили исключительно от экспертов, для которых русский язык не был родным. В этом отношении обращение Якобсона – не только автора основополагающих работ по новейшей русской поэзии, но и участника русского литературного авангарда – такой пробел восполняло. Во-вторых, его нельзя было считать заклятым врагом советской власти, бойкотирующим (как Г. П. Струве) СССР и поэтому не свободным от политических предубеждений в оценке явлений русской литературы: с 1956 года Якобсон получил возможность посещать Советский Союз и приступил к «наведению мостов» с учеными за «железным занавесом». Вот почему, по-видимому, Поджиоли и считал необходимым вовлечь его в нобелевскую кампанию.
Интересно показание, содержащееся в письме Якобсона: «В разгар наибольшего давления, в 1937–38 гг., он смело ответил своим оппонентам на советском литературном собрании: „Почему вы все орете, вместо того, чтобы говорить, а если орете, то все на один голос?“» Фраза эта была произнесена Пастернаком во время его выступления на «дискуссии о формализме» 13 марта 1936 года и обнародована в газетном репортаже, подвергшем поэта резкому осуждению[1404]1404
Эйдельман Я. Дневник дискуссии // Литературная газета. 1936. 15 марта. С. 1.
[Закрыть]. О произошедшем в 1936 году, после этой «дискуссии», изменении статуса Пастернака в советской литературе P. O. Якобсон знал тогда же (примерно в это время к нему пришло от Пастернака письмо, где тот рассказывал, что больше «не ко двору»), но к обстоятельствам тех времен Якобсон и его собеседники могли вернуться, когда он, в 1956 году, приехал в Москву и посетил Пастернака в Переделкине.
Пятое, последнее по времени письмо в нобелевской папке Пастернака принадлежало тоже выходцу из России – выдающемуся историку-византинологу Димитрию Оболенскому (1918–2001), преподававшему в Оксфорде (кафедру он получил в 1961-м). Из России, впрочем, семья увезла его, когда ему был один год. Он принадлежал к древнему аристократическому роду Рюриковичей, учился во Франции и Англии, закончил Кембриджский университет и получил преподавательское место в Оксфорде в 1948 году[1405]1405
Franklin S., Professor of Russian Studies, University of Cambridge. Sir Dimitri Obolensky. 1 April 1918 – 23 December 2001 // Proceedings of The American Philosophical Society. 2004. Vol. 148. № 1. P. 139–144; Obolensky D. Bread of Exile: A Russian Family / Trans. from the Russian by Harry Willetts with an Introduction by Hugh Trevor-Roper. London: Harvill Press, <1999>.
[Закрыть]. Оболенский горячо увлекался русской поэзией, интересовался ее историей, но занимался этим скорее как страстный любитель и популяризатор, чем серьезный академический исследователь. При этом из всех своих книг больше всего он дорожил сборником, подготовленным для изучающих русский язык и литературу студентов, – «The Penguin Book of Russian Verse» (Harmondsworth, Middlesex: Penguin, <1962>). В этой двуязычной антологии Пастернак предстает высшим достижением многовековой истории русской поэзии. Оболенский написал также статью о стихах доктора Живаго, содержащую несколько замечаний, не утративших научной ценности[1406]1406
Obolensky D. The Poems of Doctor Zhivago // The Slavonic and East European Review. 1961. Vol. XL. № 94. P. 122–135; Оболенский Д. Д. Стихи доктора Живаго // Сборник статей, посвященных творчеству Бориса Леонидовича Пастернака. Мюнхен: Институт по изучению СССР, 1962. С. 103–114.
[Закрыть]. Можно почти не сомневаться в том, что он имел возможность ознакомиться в Оксфорде с машинописью романа (получив ее у Каткова либо у сестер автора), но в письме своем он говорит лишь об успехе первого, итальянского, издания и о готовящихся переводах в других странах, не давая характеристики самому произведению[1407]1407
Неясно, почему в пастернаковском досье в архиве Нобелевского комитета не оказалось письма Г. П. Струве от 30 января 1958 года, в котором и он выдвигал поэта на премию. Письмо по машинописному отпуску воспроизведено в кн.: Флейишан Л. Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная война». С. 64–65, 12. Оно, возможно, просто затерялось по почте.
[Закрыть].
