Текст книги "Приключения 1986"
Автор книги: Олег Кузнецов
Соавторы: Николай Самвелян,Анатолий Селиванов,Игорь Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Пришло утро нового дня – солнечное, тихое, прямо бабье лето.
И пришло сообщение из комиссионного магазина № 3 о том, что мужчина, предъявивший паспорт на имя Горева Валентина Антоновича, сдал на комиссию наручные часы, сходные по описанию с теми, которые были похищены у Мальцева. Срочно найти и опросить Горева было поручено Дудину.
И к Головачеву, можно сказать, пришла удача: подтвердилась его догадка. Вместе с Поздняковым они провели на пустыре еще один эксперимент, проделав с хронометром весь тот выверенный ими путь, каким почти три недели назад убегала от гаража потрясенная Артюхова.
Вырисовывалась немаловажная деталь: если идти или даже бежать, строго придерживаясь ее маршрута (от гаража наискосок к одинокому кусту, затем к Северному проезду, метров тридцать вдоль него, потом резко повернуть назад и снова до куста, там остановиться минуты на три и опять двинуться по направлению к проезду, пересечь его – и прямо к жилым домам), то при всем желании никак не успеваешь оказаться у дома № 4 в 21 час. А если не возвращаться назад от Северного проезда и не делать трехминутную остановку у того самого куста, то тогда действительно вполне можно поспеть.
Сделав такой вывод, Головачев хитро взглянул на Позднякова.
– Ну и как? Какие напрашиваются соображения? – Они стояли на обочине проезда, очищая обувь от налипшей грязи.
Поздняков, хмыкнув, полез за сигаретой.
– А ведь он, Олег Федорович, показал, что видел Артюхову в 21 час, от силы в 21.10. Выходит, врет?
– Или ошибается. Вот это и предстоит выяснить. Откровенно говоря, что-то мне он не нравится. Надо серьезно им поинтересоваться. Но только аккуратно, Поздняков. Не дай бог спугнуть или еще хуже – бросить тень на человека!
…Участковый Трофименко старался принимать пищу всегда в одно и то же время: давала знать застарелая язва желудка. Обедал он обычно в молочном кафе, помещавшемся все на том же Северном проезде. Сегодня, разбирая давнюю квартирную склоку, Трофименко выбился из привычного графика и, чтобы сократить дорогу, пошел к кафе не улицей, как всегда, а через дворы, напрямик. Он уже было прошел последний из четырех новых домов, выстроенных в этом квартале, как его внимание привлек шум, доносившийся из-за окна на первом этаже.
– Опять у них скандал! – Трофименко, крякнув, остановился. Квартира, служившая источником столь неблагозвучного концерта, была ему хорошо известна. В ней жила дважды разведенная гражданка Птахина, которую во дворе все запросто величали Евгешей, а сам Трофименко, не любивший садовые цветы и предпочитавший скромные полевые, прозвал Хризантемой. Раздирающие же душу вопли, несомненно, испускал сын Евгеши – ученик 4-го класса Эдик, веснушчатый, шкодливый и безоговорочно зачисленный общественностью дома в категорию «трудных» подростков.
Трофименко взглянул на часы, сердито сплюнул и вошел в подъезд. После нескольких настойчивых звонков дверь все же распахнулась, и на пороге с видом, не сулившим ничего хорошего, появилась красная, растрепанная Евгеша.
Участковый укоризненно покачал головой, стараясь придать своему рыхлому лицу надлежащую суровость.
– Опять у вас непорядок, Хризантема?
– Ой, это вы, Петр Тарасович, – смешалась Евгеша. – А я думаю, какой черт названивает…
– За что парнишку наказываешь?
– Петр Тарасович! Житья от него нет! Сегодня снова в школу вызывали!
– Что он такое натворил?.. Зайти-то можно? Чего на пороге держишь?
– Ой, заходите, заходите, Петр Тарасович! – спохватилась Евгеша. – Только беспорядок у нас!
– А когда у тебя был порядок? – усмехнулся Трофименко, входя в неубранную прихожую. – Да-а-а… «Веселая царица была Елисавет, поет и веселится, порядка только нет…»
– Что это вы стихами заговорили, Петр Тарасович? Никак премию получили? – захихикала Евгеша.
– Это не я заговорил, это граф Алексей Константинович Толстой, – с достоинством отпарировал Трофименко. – Что, спрашиваю, парнишка-то отмочил?
– Урок, говорят, сорвал, кровопивец! Принес вчера, говорят, в класс какой-то бумажник, пустил по рядам, ребят перебаламутил…
– Бумажник? Какой бумажник?
– А я знаю? Мне завуч говорит: «Примите меры, мамаша! А то исключать будем!» А что я могу с ним поделать? Целый день на работе…
– Ладно, ладно! Известно, какая у вас работенка в овощной палатке. Замок повесила – и гуляй! Позови парня. Сам потолкую.
Евгеша отворила дверь в комнату.
– Эдуард! Выдь сюда! Товарищ участковый с тобой хочет поговорить! Достукался!
Эдик, скорбно сопя, угрюмо смотрел на участкового. Одно ухо у него было малинового цвета и раза в полтора больше другого.
– Ты вот что, хлопчик, – сказал Трофименко почти нежно. – Ты на свою мамку не обижайся. Это она не со зла, а по нервности, понял? А мне у тебя узнать надо: какой такой у тебя бумажник, где ты его взял?
– Нашел! – буркнул парнишка. – Во дворе.
– В каком дворе?
Эдик замялся.
– «В каком, каком?» – передразнила Евгеша. – На помойке нашел, в нашем дворе.
– А чего он забыл на помойке-то? – удивился Трофименко.
– Захламил он мне всю квартиру газетной макулатурой. На какую-то книжку, видите ли, копил. А я взяла и выбросила!
– Ну, это ты зря. Книга – дело хорошее, – назидательно произнес участковый и опять повернулся к Эдику. – И что же этот бумажник… Так прямо на помойке и лежал?
– Не… Один дяденька в большой такой картонке много мусора и бумаги вынес… А я хотел свои газеты забрать… А он мне говорит: «Ты чего копаешься? Пошел отсюда!» Я отошел, а после, когда он ушел, обратно полез за газетами. Стал мусор разгребать, который дяденька выбросил, а он там лежит… Красивый. Почти новый.
– И ты его взял? А внутри чего было?
– Ничего. Пусто.
– А этого дядьку ты разглядел?
– Не-е. Там темно было. На помойке-то.
Трофименко снял фуражку, вытер платочком вспотевшую лысину, потом снова водрузил фуражку на темя. Откашлялся.
– Вам-то чего дался этот бумажник? – сердито спросила Евгеша. – Мало ли мусора на помойке валяется?
– Подожди, Птахина! – прервал ее участковый. – Тут, может, дело серьезное.
– Может, и серьезное, вам виднее, Петр Тарасович, да только все равно этого бумажника у нас нет. Зря пристаете! – не сдавалась Евгеша.
– А где он?
– Учительница отобрала. Мария Анатольевна. Ее и спрашивайте!
– Спросим, – заверил Трофименко и взглянул на часы. Было около четырех часов вечера. Он вздохнул, вспомнив про обед. Под ложечкой противно засосало.
3Головачев ехал к Ольге Ивановне. Путь оказался неблизким, но ему повезло, народу в автобусе было мало, он с комфортом уселся около окна, хотел даже подремать, да не получилось, мысли непрестанно витали вокруг его сегодняшней встречи с одним из свидетелей по делу, Он названивал ему с утра, однако никак не мог связаться: на работе говорили, что Вячеслав Викторович в отпуске, а дома никто не отзывался. Головачев уже потерял всякую надежду, как вдруг телефон ответил. Обрадовавшись, Головачев объяснил, что речь идет о пустяках, просто надо уточнить данные ранее показания. Само собой, восторга это не вызвало: кому приятно посещать прокуратуру, находясь в отпуске? Тем не менее, появившись в кабинете, свидетель, как и при первой их встрече, лучезарно улыбался, и Олег Федорович также отвечал ему любезной улыбкой, изучающе поглядывая на его загорелое рубленое лицо с выступающим подбородком. В общем-то, внешность свидетеля можно было назвать приятной, если бы не глаза, в которых чувствовалось что-то недобро-пытливое. «Да шут с ними, – подумал Головачев, – дело разве в лице? Посмотри на себя, какая у тебя самого физиономия. Отекшая, морщинистая, а ведь когда-то ты был вполне симпатичный. Старею», – вздохнул Олег Федорович, предлагая свидетелю присесть.
Все разъяснилось очень быстро. После недолгого размышления Вячеслав Викторович признал, что, вероятно, был неточен, поскольку тогда у него с собой не было часов. Скорее всего он видел женщину не в 21 час, а позднее, скажем, в половине десятого. Правда, с того дня прошло столько времени, многое уже забылось. Нет, позже половины десятого этого, по идее, быть не могло. (Он так и сказал: «по идее»…) А нельзя ли ему со своей стороны, если, конечно, это дозволено, полюбопытствовать, когда закончится следствие, говорят, преступница арестована. Ах, ждать осталось недолго? Понятно, понятно…
Они расстались, обменявшись рукопожатием; но сейчас, сидя в тряском автобусе, Головачев не мог избавиться от ощущения смутной неудовлетворенности. Словно он упустил что-то, связанное с личностью свидетеля. Но что это было? Голос? Глаза? Общее выражение лица. Интонация, с какой он отвечал на вопросы? Он силился вспомнить, но не мог.
Автобус круто свернул в узкую улицу и слегка притормозил. Сквозь пыльные стекла салона пассажиры увидели уткнувшийся в фонарный столб синий «Запорожец», позади него стояла покореженная полуторка, тут же находилась машина ГАИ, толпились люди. Дорожно-транспортное происшествие – не такое уж редкое явление для этого большого областного города.
Головачев отвлекся от своих мыслей, даже чуть приподнялся с жесткого сиденья, чтобы лучше видеть случившееся, и тут его осенило. Пальцы! У свидетеля дрожали пальцы, когда он подписывал протокол своих показаний, Только и всего? – спросил себя Головачев. Это что – улика? Нет, разумеется. Может, свидетель – впечатлительный человек, а что греха таить, не всем приятно общаться с представителями правоохранительных органов даже по такому, казалось бы, безобидному поводу. И все же, почему у молодого, сильного на вид мужчины дрожали пальцы? Волнуется или что-то утаивает? И что это за странная фраза: «После половины десятого этого, по идее, быть не могло»?
Так и не придя к определенному выводу, Головачев сошел на остановке и направился к дому, где жила Мальцева. Он застал ее растерянной и взволнованной: у нее сложилось мнение, что, пока она отсутствовала, в квартире побывал чужой.
– Что-нибудь пропало? – нахмурившись, спросил Олег Федорович, снимая плащ и шляпу и вешая их в прихожей.
– Нет, как будто все на месте. Но… я не знаю, как вам это объяснить. – Ольга Ивановна нервно прижала ладони к вискам. – Пройдемте в эту комнату… Мы храним наши документы здесь, в ящике серванта. – Она выдвинула ящик. – Почему-то сегодня они лежат не так, как вчера. Как будто кто-то рылся… А вот тут полки с Васиными книгами. Я только недавно вытирала пыль и отлично помню, что плотно задвинула стекла. А сегодня они на этой полке приоткрыты. И книги стоят неровно… Я ведь сейчас одна, дочь живет у бабушки. Мне страшно. – Глаза ее налились слезами.
Головачев зорко оглядел поверхность стекла. «Надо дать задание экспертам тщательно проверить, – подумал он и тут же ругнул себя: – Бестолочь… Я должен был предвидеть возможность и такого варианта. Очевидно, не найдя у Мальцева то, что искал, он пришел сюда. Теперь весь вопрос в том, удалась ли ему эта попытка?..» Он обернулся к Мальцевой.
– Ольга Ивановна, вы смогли бы в случае необходимости уехать на время из этой квартиры к вашим родителям? Не исключено, что он придет еще раз.
Она испуганно посмотрела на него.
– Господи! Вы что, его знаете? Почему же вы его не арестуете?
– Всему свое время, Ольга Ивановна… Значит, мы с вами договорились? Я вам дам знать, когда следует уехать, и надо будет постараться, чтобы об этом узнало как можно больше людей в доме, в ЖЭКе… Вы меня поняли? Чудесно. А загадочный листочек из прошлогоднего календаря при вас?
– Конечно, Олег Федорович… – Она подошла к серванту, открыла ящик, где хранились документы, наклонившись, стала быстро перебирать бумаги. Внезапно выпрямилась, потерянно взглянула на Головачева.
– Ничего не понимаю… Не могу найти…
Они проверили все ящики. Сомнений быть не могло: листок исчез. Ольга Ивановна беспомощно опустилась на стул. Головачев, испытывая чувство вины и досады, рассеянно обозревал корешки подписных изданий. Сознание того, что преступник вот так запросто разгуливал по квартире, уничтожая улики, вызывало в нем тихое бешенство. Неужели украдена и расписка? Он перевел взгляд на Мальцеву.
– Ольга Ивановна, как по-вашему, где Василий Савельевич мог хранить расписку?
– Расписку? – она старалась собраться с мыслями. – Сейчас скажу. Вася часто прятал свои бумаги в книгах… Случалось, что потом забывал, долго искал, сердился.
Головачев окинул взором десять книжных полок, поставленных одна на другую, коротко вздохнул.
– А что, если мы с вами учиним сейчас небольшой поиск? Может, нам повезет?
Из протокола допроса свидетеля Горева Валентина Антоновича, 1950 года рождения, работает слесарем-сантехником в ЖЭКе № 16 Железнодорожного района.
«По существу поставленных вопросов могу показать следующее. Часы с браслетом швейцарские ручные, марки «Омакс» (противоударные, пылеводонепроницаемые, с автоматической подзаводкой, на 21 камне) мне продал за 150 рублей Лобов Алексей Ерофеевич, работающий в ЖЭКе № 16 в должности электрика. Он объяснил, что часы принадлежат его тестю, которому по случаю шестидесятилетия недавно подарили другие, именные часы, а эти теперь ему больше не нужны. Я носил эти часы неделю, но потом из магазина прислали открытку, что подошла наша очередь на холодильник марки ЗИЛ. Поэтому мы с женой решили эти часы продать, чтобы собрать деньги на холодильник. Я предложил часы нескольким моим знакомым, но они их не взяли. И тогда по совету жены я сдал их в комиссионный магазин в надежде, что здесь они будут проданы быстрее».
Из протокола опознания.
«15 сентября 198… года следователь прокуратуры Головачев О. Ф. составил настоящий протокол в нижеследующем. В моем кабинете в присутствии понятых – Демиденко Юрия Петровича и Николаева Алексея Самойловича – свидетельнице по настоящему делу Мальцевой Ольге Ивановне было предъявлено пять швейцарских ручных с браслетом часов марки «Омакс» для опознания часов, похищенных у ее мужа, Мальцева В. С., свидетельница, предупрежденная об ответственности за дачу ложных показаний, заявила, что хорошо помнит часы своего мужа, поскольку месяц назад сама брала их из мастерской, где им заменили головку заводного механизма, причем поставили не стандартную, а более крупных размеров. По этой примете она опознает часы под № 3, как принадлежавшие ее мужу, Мальцеву В. С».
В тот же день Ольге Ивановне был предъявлен для опознания, в числе других, и бумажник, найденный Эдиком Птахиным во дворе дома № 6 по Северному проезду. Мальцева подтвердила, что точно такой же бумажник – кожаный, коричневый, с прошивкой на краю, стилизованным изображением готических строений и надписью Tallin – имелся у ее мужа, но тот ли это самый, она с полной достоверностью сказать не может.
4В ЖЭКе объяснили, что Лобов второй день не выходит на работу, очевидно, опять загулял. «И часто это с ним?» – спросил Дудин главного инженера, флегматичного молодого парня в сером клетчатом пиджаке. «Бывает, – довольно равнодушно сказал тот и, словно отвечая на немой вопрос Дудина, пояснил: – Мы бы от него давно избавились, да где я такого специалиста найду? Мастер на все руки. Когда не пьет, ему цены нет». – «Где он сейчас может быть?» – осведомился Дудин. «А кто его знает? Дома небось. Хотите, можете позвонить». – И он пододвинул Андрею стоявший на столе телефонный аппарат.
Дома у Лобова никто не отвечал. «Это бывает, – так же равнодушно прокомментировал главный инженер, подписывая какие-то бумаги. – У него старуха ничего не слышит, а сестра на работе. Да вы езжайте прямо к нему, если он вам так нужен».
Лобов был им нужен позарез. К этому времени следствию уже было известно, что ему 43 года, образование у него 6 классов, был когда-то женат, но сейчас разведен и живет с матерью-пенсионеркой и младшей сестрой, работающей санитаркой в городской больнице. В штатах ЖЭКа Лобов числился два года, до этого год нигде не работал, а еще раньше… Вот тут-то в биографии Лобова был один момент, который, помимо его отчества (Ерофеич!), сразу приковал их внимание. Оказалось, что Лобов был известен в уголовном мире под кличкой Меченый, семь лет назад проходил по делу о квартирной краже, получил три года, но отсидел полтора и был условно досрочно освобожден из мест заключения.
…Дома Лобова тоже не было. «А вы кто будете?» – опасливо спросила сухонькая старушка, приоткрывая дверь и часто моргая подслеповатыми глазами. «Знакомый я его. Очень он мне нужен», – добродушно произнес Дудин и для вящей убедительности даже прижал руку к сердцу. Старушка смягчилась: «Занедужил он опять. Вот и на работу не пошел. Я ему говорю: сыночек, брось ты эту лихоманку, погубит она тебя». Дудин согласно кивал головой. «Куда он сейчас-то запропастился?» – «Да вы гляньте в садочке, там беседочка есть…»
Беседка – этакое незамысловатое сооружение, крашенное в ядовито-зеленый цвет, – стояла в глубине двора, в обрамлении пожелтевших тополей. Подходя к ней, Дудин услышал характерный костяной стук, не оставляющий никакого сомнения, что в беседке забивали «козла». Увлеченные игрой, партнеры (трое пожилых, четвертый – средних лет, краснолицый, с осоловелыми глазами) не обратили на Дудина никакого внимания.
– Алексей Ерофеевич, – позвал он краснолицего, – выйди на минуту, поговорить надо.
Лобов с треском выставил фишку.
– Рыба! – И мутно уставился на Дудина. – Чего тебе?
– Выйди, есть разговор, – сказал Дудин не терпящим возражений тоном. Он умел это делать.
Лобов нескладно вылез из-за дощатого стола, на котором разворачивалась доминошная баталия, нетвердой походкой приблизился к Андрею.
– Ты кто? Откуда будешь?
– Я из уголовного розыска. Отойдем в сторонку, вон на ту скамеечку.
Лобов отвернулся, сгорбившись опустился на скамейку. Дудин сел рядом.
– Вопрос такой, Алексей Ерофеевич. Горева знаешь?
– Вальку-то? Ну.
– Часы ему продавал?
– Какие часы?
– Швейцарские, «Омакс».
– Ну, продавал.
– Так. – Дудин сделал паузу. – Теперь скажи, только хорошенько подумай: откуда у тебя эти часы?
– Купил на Центральном рынке, – пожалуй, чересчур поспешно просипел Лобов.
– У кого?
– А я знаю? Он мне не представлялся. Мужик как мужик.
– Описать его можешь?
Лобов криво ухмыльнулся, покрутил головой.
– Ха! Ты меня не смеши, начальник! На кой ляд он мне был нужен?
– Ясно, – проговорил Дудин холодно. – Ну что ж… Тогда тебе придется пройти со мной. – Он решительно поднялся со скамейки.
– Понятно, начальник, – Лобов, тоже поднялся.
Дальше произошло то, что Дудин ожидал меньше всего. Лобов вдруг побежал. Он бежал с видимым усилием, припадая на левую ногу, но все же довольно резво и был уже в нескольких шагах от ближайшего подъезда. Пенсионеры в беседке, перестав стучать фишками, молча смотрели в его сторону.
Дудин в два прыжка почти настиг беглеца. Но тому удалось юркнуть в подъезд и захлопнуть за собой дверь. Оперуполномоченный распахнул ее ударом плеча, влетел внутрь. После дневного света, оказавшись в темноте, он приостановился, пытаясь сориентироваться. Нет, по лестнице никто не бежал, может, есть второй выход и Лобов воспользовался им? Дудин одним махом одолел несколько ступенек вверх, потом вниз… Так и есть, черный ход. Рванул скрипучую дверь на себя, вылетел в закоулок. Ни души. «Черт, неужели ушел?!» Чутьем понял: он еще там, в подъезде. Мигом – назад, и в ту же секунду услышал, как хлопнула первая дверь. Дудин ринулся догонять, вновь выскочил во двор. Лобов все еще бежал, но уже не так шустро, и схватить его не составило никакого труда.
Задерживая Лобова, Дудин был почти уверен, что перед ним подлинный виновник убийства. Но на допросе у Головачева Лобов показал, что в тот вечер, когда было совершено преступление, и до утра следующего дня он находился в вытрезвителе. Проверка удостоверила алиби Лобова. В отношении же часов он продолжал утверждать, что купил их на рынке у неизвестного мужчины.
Был, правда, в показаниях Лобова штрих, в котором Головачев усмотрел подтверждение своей версии. Поэтому, покончив с допросом, он спешно собрался и поехал в 41-ю школу. Директриса, молодая, уверенная в себе женщина, для которой выпуск учащихся начала 60-х годов представлялся событием почти уже доисторическим, посоветовала обратиться к старожилу школы – преподавателю литературы Ивану Никаноровичу Осьминину. Здесь же, из директорской, Головачев связался по телефону с Осьмининым, который недомогал, находился дома, но охотно согласился уделить ему несколько минут.
Иван Никанорович оказался представительным стариком, с массивной седой головой и румяным лицом. Поздоровавшись, он пригласил Головачева в просторную светлую комнату, где стояли большой книжный шкаф, аккуратно прибранная тахта и круглый стол посередине. В теплом, непроветренном воздухе ощутимо витал запах лекарств.
При их появлении сидевший за столом мужчина лет сорока отложил в сторону журнал и, поднявшись, вежливо поклонился.
– Вот, познакомьтесь, это профессор физики Юрий Ильич Афонский, – сказал Иван Никанорович, обращаясь к Головачеву. – Пришел навестить бывшего, так сказать, наставника.
Головачев, назвав себя, пожал протянутую сухощавую руку Афонского.
– Юра, между прочим, был бессменным старостой нашего класса на протяжении пяти лет, – продолжал Иван Никанорович. – Он хорошо знает и параллельный класс, так что во всех отношениях может вам быть полезен… А вы, уважаемый Олег… м-м-м…
– Федорович, – подсказал Головачев.
– Да, да, Олег Федорович… Чаю не хотите?
– Пожалуй, Иван Никанорович. Только времени у меня в обрез.
– А мы мигом сообразим. Юра, будь добр, скажи на кухне внучке, чтобы распорядилась…
Немного погодя они втроем пили крепко заваренный чай с мятой и рассматривали хранившиеся у Ивана Никаноровича коллективные фотографии 8, 9 и 10-го класса «Б» тех далеких лет.
– Мальцев… Как же, хорошо помню, – задумчиво говорил Осьминин тихим простуженным голосом, прихлебывая горячий, кирпичного цвета напиток. – Мой предмет он, конечно, ни во что не ставил. Все что-то мастерил, изобретал… Да… Вот как судьба складывается…
– Парень был гвоздь: в дверь вбивали – не согнулся, – обронил Афонский, отправляя в рот ложечку с душистым вареньем.
Головачев вопросительно взглянул на него.
– Я не хочу сказать, что он был этакий пройдоха, – пояснил Афонский. – Но деловой. Может быть, чересчур. Правда, недоброжелателей у него, по-моему, не было.
Головачев внимательно всматривался в фотографии. Мальцева он узнал сразу. Тот мало изменился по сравнению со своим последним снимком. И еще одно лицо внезапно показалось ему странно знакомым.
– Кто это? – спросил он. – Такое ощущение, что я его где-то видел.
– А, этот! – Иван Никанорович снял очки, протер платочком стекла. – Нелегкий это был мальчик. Безусловно, не лишен способностей. Но весь какой-то раздерганный, неустойчивый. То ответит с блеском, душа радуется, то с треском провалится. Как это теперь называется, Юра? Непрогнозируемый? Или неуправляемый?
Афонский бегло посмотрел на фотографию.
– Помню его. Он вместе со мной в химико-технологический поступал.
– Из очень скромной порядочной семьи, – продолжал Иван Никанорович. – Единственный сын. Отец – бухгалтер, знаете, такой служака старой закалки, пунктуальный, щепетильный во всем, А мать у него работала медсестрой в больнице. Обожала его безмерно. Кажется, была слабого здоровья.
– Она умерла, когда мы учились на втором курсе, – сказал Афонский. – Кстати, и отец его ненамного пережил ее…
Помолчав, Головачев спросил:
– А он сам, значит, кончил химико-технологический?
– Нет, ушел куда-то после второго курса. В автодорожный, что ли… – Афонский взялся за чайник. – Налить вам еще чаю?
Головачев отказался.
– Юра, налей мне, пожалуйста, – попросил Осьминин. Размешав в чашке ложечку вязкого засахаренного меда, он сделал глоток и с мягкой полуулыбкой осведомился:
– А вы, Олег Федорович, разумеется, юридический кончали?
– Политехнический, – уточнил Головачев. – Готовился, между прочим, тоже стать физиком. Да война спутала все планы. А после войны я уже действительно окончил юридический. Заочно.
Афонский покивал головой, включил стоявший сбоку на тумбочке транзисторный приемник. «Лето, ах лето!» – завздыхала певица. Поморщившись, он выключил транзистор и повернулся к Головачеву.
– Меня вот какая мысль сейчас поразила. Коль скоро вы так пристрастно изучаете фотографию одноклассников Мальцева, можно подумать, что кто-то из нас, по вашему мнению, причастен к его смерти. Вы понимаете, Иван Никанорович? Кто-то из нашего класса!
Осьминин дрогнувшей рукой медленно отставил недопитую чашку.
– Я это давно понял, Юра, – тихо сказал он.
– Простите, Иван Никанорович, – огорченно произнес Афонский. – Честное слово, я не хотел…
– Когда совершается правонарушение, начинают гадать: кто больше виноват? Родители? Школа? Улица? Трудовой коллектив? А человек во многом формирует себя сам и должен быть ответствен за свои поступки. – Головачев указал на фотографию… – Все-таки, что это за парнишка?
– Ермолай, – сказал Афонский с легким пренебрежением в голосе. – Мы его в классе так называли. Когда-то он дружил с Мальцевым… А фамилия… Позвольте! Вы не его ли подозреваете? У вас что – факты? Или это… – Афонский покрутил рукой около лба и усмехнулся… – Психология?
Олег Федорович, тоже усмехнувшись, встал из-за стола. Сказал, как бы размышляя вслух:
– Однажды выдающийся русский юрист Анатолий Федорович Кони сказал, что судебные деятели обязаны иметь фактическую точку опоры, неизбежную для того, чтобы их психологические построения были орудием правосудия, а не проявлением лишь находчивого ума… У меня такая точка опоры имеется. Хотите, я сам назову вам фамилию этого паренька?
А Лобов сидел в следственном изоляторе и, подперев рукой щеку, думал о том, что дело – хана. Конечно, если он заложит Славку, то выйдет послабление, это точно. Но как заложить, вдруг Славка выкрутится, что тогда? Не очень-то верилось ему, что Славка пошел на мокруху, хоть следователь и объяснил, откуда часы и кому принадлежали. Чего это Славку занесло, может, психанул? Славка же псих, уж он-то его знает. И в одном дворе вместе росли, и до пятого класса в одной школе учились, пока он, Лобов, не остался на второй год, а потом и вовсе бросил школу. И отметина у него на лбу – Славкиных рук дело. Помнится, они подрались (сколько же тогда им было?), и он Славку здорово приложил, но, убегая, тот зафугарил в него камнем – вот почему его после Меченым и прозвали. Нет, Славка – не подарок, если что не по нему, у него же глаза белеют от злобы. А тот мужик, которого Славка убил (неужто и в самом деле отважился?), тоже, говорят, учился в их школе. Какой-то Мальцев.
Да, дела… Сиди вот, крути башкой. Ясно, что Славка с этими часами его подставил. То-то он все талдычил: никому, мол, их не продавай. А если у человека душа горела? И в кармане ни рубля, все спустил? Да и вообще, кто мог знать, что Валька Горев потащит часы в комиссионку? И еще эта квартира! Теперь-то придурку понятно, что квартира была того, убитого. Чего-то Славка в ней искал. А он, Леха, теперь вроде бы Славкин соучастник во всем. Вот как обернулось… Ай да кореш! Нет уж, нет уж, как он, так и я. За чужие грехи я не ответчик…
Он сидел, ворошил, словно муравейник, свои невеселые думы, и ему становилось все муторнее.
