Текст книги "Приключения 1986"
Автор книги: Олег Кузнецов
Соавторы: Николай Самвелян,Анатолий Селиванов,Игорь Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Больше не смогла смотреть Татьяна. С яростью оттолкнулась от стены, и, уже не таясь, пошла прочь. Ее походка странно потяжелела – заскрипел от быстрых шагов снег. Где-то гавкнула собака.
Злая бессонница напала на Татьяну. Не лежится ей ни на левом боку, ни на правом, а ночь одинокая еще вся впереди…
И вдруг – показалось или на самом деле? – звякнула щеколда калитки. Затаив дыхание, Татьяна прислушалась и дождалась нового звука, уже совсем определенного: стукнула в сенях дверь. И голос, от которого, если бы и спала, подскочила как ужаленная: «Отвори…»
Вошел грузный, застонали половицы.
– Лампу разожги да поставь на пол.
– Захар! С ума ты сошел! Тебе кто велел приходить! – бурно зашептала Татьяна. – Поймают! Мернов три ночи на чердаке сидел у Савелкиных, тебя караулил!
– Караулил, а теперь не караулит, небось простыл. Вот я и пришел, – спокойно отозвался Щапов и, сев на лавку, со стоном вытянул ноги. – Пимы с меня сыми. Или нет. Прежде дай молока топленого, душу погреть.
– С солдатами он теперь заявится, так и знай! – почти на крик сорвалась Татьяна.
– Ну так что ж. В тайге токо таежному человеку ход, а все иные-прочие завязнут.
– Хорохоришься! Найдутся и похитрей тебя! Что удумал! В милиционера стрелять! Карабин упер, это надо! А слухи-то, а слухи какие про тебя! Вполовину поверить, и то уж душегуб получаешься! Ты бы хоть карабин-то им подбросил, и вины бы твоей стало поменьше…
– Карабин – где надо. Я теперь вот с этим хожу, – медленно расстегнув полушубок, похлопал ладонью по невидимому во тьме обрезу. – А слухам про меня ты тоже верь, и другие пущай верят и боятся. Мне так надежней.
– Дык что ж это, господи!
Как ни мало радости испытала Татьяна от ночного визита, но жена есть жена, и все приказы мужа быстро исполнены: лампу засветила, достала из печи плошку теплого топленого молока и стянула с Захара пимы.
– Баньку бы… Вша заела, – с наслаждением шевеля пальцами ног, сказал он.
– Поумней ничего не скажешь? Да ежели в такой час я баню затоплю, назавтра до самого Ваулова каждая собака будет знать, кто ко мне приходил. Нет уж, корми насекомых. Чугун воды есть в печке – достану.
– Ладно. Обойдусь пока и без лишней сырости. Сухость, она зато для здоровья полезней.
– Во-во, зверюгой тебе жить, а не как люди.
– Нужда. Временно, – ничуть не осердясь, философски сказал Захар. – Ничего. Дай срок, в шелковой рубахе и при галстуке опять ходить начну. Ужо махнем с тобой в один такой город, какой я на примете имею, купим дом каменный и всего такого прочего. Заживем припеваючи.
– С тобой напоешься. Каких токо песен?
– Али ехать отдумала?
– Опять ты за свое. Я и думать не надумывала! Все ты за меня решаешь. Такие ли времена, чтобы мне куда-то ехать? Тут у меня корова, жалованье какое-никакое, свой доход есть, а в городе что будет? На фабрике работать да на паек существовать? Или про золото, что ли, про свое опять талдычить будешь? Где оно? Ни разу я его не видала и верить тебе не обязана. У тебя, может, одна горсточка, а ты хвост распускаешь, будто миллионщик.
– Хо-хо, глупая баба, у меня золота стоко – держать в руках тяжело. Может, и миллионщик – это как его продать.
– Во-во, ты уж напродавался. На четыре года – за колючую проволоку. Теперь меня прельщаешь. Оно, конечно, я баба видная, оборотистая, справилась бы, не как ты. Но токо вот тебе мой последний сказ: рассыпь ты передо мной хоть цельный пуд золота, и я не нагнусь. Не желаю! И на том покончим. Харчей тебе соберу и сей же час уходи, за-ради бога, куда-нибудь подальше. Я твердо решила: эта встреча у нас последняя.
– Та-ак… – протяжно сказал Захар и, помолчав, укоризненно покачал головой. – Этаких речей я от тебя еще не слыхал. Али чего напужалась?
– Ничего я не напужалась, а не хочу, и все тут.
– Давай тогда разберем, откуда ветер дует. Часом не оттуда, где ты нынче под окнами стояла? – И, медленно подняв заскорузлый палец, Захар прицелился им, как пистолетом, в сторону управления заповедника.
Татьяна поежилась, открыла рот, чтобы сказать что-то, но не нашлась, смолчала. По лицу Захара скользнула и исчезла в бороде усмешка.
– Я все вижу и все знаю. А как же? Мое дело такое – во все вникнуть.
– Мало ли, зачем я там стояла! – опомнилась Татьяна. – Я как-никак на работе числюсь в заповеднике!
– Не крути. На директора облизывалась, вот и вся твоя причина. Мне ли тебя не понимать? Однако, видать, невелики твои успехи, а? Иначе я бы над тем интеллигентом потешился. Убить бы не убил, а шкуру содрал. Как бы он без шкуры-то пошел? – И Щапов вполне натурально и безо всякой боязни быть услышанным с улицы расхохотался.
– Больно востер. Он, может, с тебя с самого побыстрей шкуру сдерет.
– Не. Этот для меня не опасен. Я с ним, как с котенком. Бродит вот только по тайге каждый день, во всякую щель суется – мешает! Ну, за это я его не трогаю, пущай себе. Работа у человека такая. А вот уж ежели ты с ним скрутишься… Шлепну.
Татьяна обессиленно присела на постель. В одну минуту сломленная, потухшая, прошептала почти беззвучно: «Все про тебя правда…»
Захар, совершенно спокойный, положил на лавку обрез, скинул прямо на пол полушубок и с удовольствием прошелся по скобленому полу.
– Да! Кабы не забыть. Я там, в сенях, мешок бросил – пушнина кое-какая. Продай по-аккуратному. Деньги сбереги, пригодятся нам на самый первый случай.
– Не учи…
Пока Татьяна хлопотала, припрятывая пушнину, да пока приготовила кое-что из харчей, чтобы положить в котомку мужа, сам он прикорнул на лавке.
– Захар, дрыхнешь! А я тут сиди и карауль тебя! Того и гляди светать начнет! – Татьяна толкнула мужа в плечо.
Схватившись за пимы, Захар Данилович одумался:
– Ишь, батя привиделся… Сон такой…
– То-то, я гляжу, спишь ты, а в глазах у тебя помокрело. Видать, как ни броди по тайге, а все человеком останешься.
Коротки сборы; обрез под полушубок (чтобы затвор не замерз), в котомку побросал харчей и, не тратя времени на прощанье с женой, – к двери.
– Шел бы напрямки задами.
– Нельзя, след положу. Спервоначалу по дороге надо, камусы у меня недалече припрятаны…
А Терново словно навек заснуло в загустевшей под облачным небом темноте. Ни звука кругом: не стукнет копытом присмиревшая в тепле хлева скотина, не залает собака, которую, пожалев, пустили с мороза в дом, не хлопнет дверь, не заскрипит снег под ногами несущей охапку дров хозяйки. Еще очень рано.
Захар Щапов, соблюдая скорей формально, чем из страха, некоторые меры предосторожности, миновал глыбящиеся во тьме избы и, довольный, был уже готов нырнуть, как рыба в воду, в надежную чащу, как вдруг непонятный трескучий звук, возникший за углом крайнего строения, заставил его застыть на месте. Несколько мгновений, сжавшийся, готовый ко всему, он смотрел туда, где затрещало, и силился понять причину незнакомого звука, резкостью, впрочем, напоминавшего выстрел. Затем ему, не склонному по характеру к растерянности, пришлось-таки испытать это чувство. Он заметил, что снег вокруг начал излучать красный свет, который прямо на глазах нестерпимо ярчал, растекался вширь, обнажая причудливые и нелепые очертания окружающего. И сам себя, свою одежду, свои ноги и невероятно красные руки (он еще не успел надеть рукавицы) увидел Захар Щапов и испытал в придачу к растерянности суеверный ужас. Он поднял голову: горевшая в небе красная ракета объяснила ему всю эту чертовщину и то, что он одурачен: из-за амбара, пряча в карман ракетницу, вышел Белов.
– Красиво провожаешь, – пробормотал Щапов; в его голосе появилась вызванная испугом сиплость.
– Почему провожаю? Встречаю. Так будет точней.
– Э-э! Близко не подходи! – обретая твердость, сказал Щапов. – Убить не убью, а как бы «пером» не пощекотать твою нежную кожу. – В руке у него блеснуло красным бликом лезвие ножа.
Белов, вроде бы подчинясь, остановился в двух-трех шагах. Стало опять темно.
– Так что, разойдемся, будто и не видались. Делить нам нечего. Худого я тебе не делал, а мог бы: в тайге ты не один раз у меня на мушке сидел.
– Вот как? – подивился Белов. – Жалеете меня. Спасибо.
– Сказано, делить нечего.
– А вот это явная неправда. Самострел забыли? Оленуху забыли?
– Ну, то ненароком.
– А карабин? Где он, кстати? Он на мне числится.
– За оленуху готов уплатить хоть сейчас. И карабин отдам. Пустяшные счеты.
– Может, и пустяшные. Но есть, кажется, за вами и кое-что посерьезней.
– На что намекаешь? Что из заключения утек? То тебя не касается, и не лезь. И вообче весь этот разговор лишний. Пойду, пожалуй. Но токо ты не вздумай ракетой мне в спину палить. Одежу попортишь.
Щапов сделал вид, что собирается тронуться в путь. Он уже начал подозревать, что тут все-таки ловушка нешуточная, и это подозрение оправдалось: со стороны Тернова послышались гулкие шаги бегущего человека. То молодой объездчик Никита Хлопотин спешил на помощь своему директору.
– Постойте, Щапов, – с досадой сказал Белов. – Ну что вы на самом-то деле! Я ведь еще не все вам сказал.
– Говори быстрей.
– У меня предложение. Пойдемте сейчас ко мне в канцелярию и составим протокол о вашей добровольной сдаче. Это, конечно, не освободит вас от ответственности, но участь ваша будет облегчена. Вы это сами знаете.
Георгий Андреевич говорил просто, ласково и одновременно попытался взять Щапова под руку. Тот, мгновенно налившись злобой, кинул руку с ножом вперед.
– Получай, чего выпрашивал… – с хрипом выдохнул он, но, странно, его рука, вместо того, чтобы поразить живот Белова, изменила прямое движение на круговое и оказалась позади его же собственной спины. В следующий миг он и сам, повернувшись волчком, клюнул лицом в снег. – Больно! – крикнул он.
– Да, будет немножко больно, потерпите, – наваливаясь на него сверху, тоном доктора сказал Белов. – Никита! – крикнул он подбегавшему парню. – Веревка у меня в кармане, достань. Так! Теперь нож подними. Обрез у него под полушубком.
Через минуту руки Щапова были скручены за спиной. Он яростно мотал головой – отплевывал снег. Никита и Георгий Андреевич, отдуваясь, отошли немного в сторону.
– Как это вы его! Один! А я-то бегу, ну, думаю, не поспею! Вон какой боров! А вы! Как его! Прием самбо называется, я знаю! Меня научите, Георгий Андреевич!
– С твоей силушкой, да еще приемы. Народу перекалечишь! Ивана Алексеевича еще не слышно?
– Кажись, едет.
Мернов действительно, стоя в санях, с гиканьем нахлестывал Василь Васильича, который, ошеломленный таким непривычным обращением, готов был, казалось, порвать постромки и лететь по воздуху. Через несколько минут подвода, лишь чудом не опрокинувшись на каком-то ухабе, подъехала к окраине Тернова. Бросив вожжи, Мернов спрыгнул с саней.
– Ну что, Щапов, на хитрую гайку нашелся-таки болт с резьбой?
– Стало быть, так. Перехитрили, – спокойно, ничуть не обескураженный, отозвался тот, с трудом поворачиваясь и садясь на снегу. – Развязали бы, не убегу теперь, слово даю.
– Нет уж, из веры вышел, – жестко сказал участковый и повернулся к Белову: – Андреич, да эх, да как же я тебя люблю-то, милый ты мой человек!
Пока Мернов корпел над протоколом о задержании, наступило утро. Жители Тернова – женщины и дети, старики, старухи, одноногий инвалид на костылях – все потянулись к управлению заповедника. Канцелярия набилась битком, лишь вокруг Захара Даниловича, сидевшего со связанными руками на стуле посреди комнаты, оставалось пустое пространство, ступить в которое не решались. Никто не разговаривал, просто стояли и смотрели – на всех лицах боязливое любопытство. Появилась и Татьяна. Она села за свой стол у двери и, не поднимая головы, зашелестела бумагами. Мернов не стерпел:
– Как же так получается, Татьяна Спиридоновна? Имеются сведения, что вот этот фрукт, то есть муж ваш, побывал нынче у вас. И вы – молчком?
– А я вам доклады сочинять не нанималась, – огрызнулась Татьяна.
И опять тишина, молчание. Похоже, все чего-то ждали, в том числе и участковый, отложивший ручку-самописку в сторону и отодвинувший листок протокола. Наконец Георгий Андреевич, то и дело посматривавший в окно, многозначительно кивнул Мернову. Тот сразу подобрался и уставился на дверь. Вошла Агния и с ней мальчик-найденыш Люрл.
– А, Юрка, привет! Как жизнь молодая? – с наигранной веселостью сказал участковый. – Ну-к, подойди поближе, погляжу на тебя. Да и ты погляди-ка вот на этого дяденьку.
Все расступились. Агния подтолкнула застеснявшегося мальчика. Он, опустив голову, сделал несколько нерешительных шагов, подошел к столу, за которым сидел Мернов, и вдруг, стремительно обернувшись, увидел безмятежно развалившегося на стуле (руки за спиной) Щапова.
На несколько мгновений мальчик оцепенел. Затем с невнятным, сдавленным криком: «Очень плохой человек! Его никуда не пускай, его милиция вези, Иван Алексеевич!» – он отпрянул к стене, его словно припечатало к бревнам.
Щапов не шелохнулся. И в комнате никто не тронулся с места. Лишь минуту спустя Белов неспешно подошел к мальчику, обнял его, посеревшего, явно близкого к истерике, и вышел с ним в коридор.
– Что и требовалось доказать, – сказал участковый, снова пододвигая к себе протокол.
– Стало быть, живой мальчонка, – словно в забытьи, проговорил Захар. – Это надо же… Я полагал, сгинет. И эх же, нечаянно я!..
– И сгинул бы, кабы не добрые люди.
В то утро никто в Тернове не затопил печь вовремя. Так все и стояли возле управления до тех пор, пока сани участкового с лежавшим на них Щаповым не тронулись в дальний путь.
Мальчика Юрку Иван Алексеевич оставлял на попечении Агнии. Собственно, по ее же просьбе. «Ты его небось в детский приемник повезешь, – заявила девушка. – Там кормят впроголодь, а Юрка и так заморенный. Пусть лучше с нами побудет – мне заместо братишки». Мернову такой выход из положения пришелся по душе.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Долгим взглядом Георгий Андреевич проводил отъезжавшую повозку, и, пожалуй, озабоченности и беспокойства в этом взгляде было гораздо больше, чем естественного, казалось бы, чувства удовлетворения. Раза три или четыре, пока повозка не скрылась из виду, Белов оглянулся на Никиту Хлопотина, чем, несомненно, обнаружил невысказанное желание послать парня (на всякий случай!) за компанию с участковым. Но кто бы взялся убедить в необходимости такой меры несколько, к сожалению, самонадеянного Ивана Алексеевича?
– Ну вот и все, – без особой уверенности, вздохнув, сказал Георгий Андреевич. – Теперь, как говорится, вернемся к нашим баранам или, если быть точней к оленям. Вы не забыли, Николай Батунович, какое у вас на сегодня дело?
– Огадаев никогда дело не забывай, – ворчливо отозвался старик. – Почто забывать? Лошадь сено бери, в тайгу вези, олень корми. Директор придумал, Огадаев исполнил. Наверно, правильно.
– Правильно, правильно, не сомневайтесь. Агнюша, а ты, кажется, собиралась сделать анализы моим вчерашним находкам?
– Ну, Георгий же Андреич, ну с дедом же и с вами хочется поехать. Вон и Юрку тоже взять, засиделся он, ему свежим воздухом подышать надо, чтобы аппетит был. А анализы я и назавтра сделаю.
– Что ж, если так… Пожалуйста… Да, да, возьмите мальчика, пусть погуляет. В понедельник я лично отвезу его в школу.
Покладистый директор… Но все, что надо, делается в маленьком хозяйстве. Никита встал на лыжи и, малость заважничав от сознания возложенной на него ответственности, отправился в пятнадцатикилометровый обход по заповеднику; Татьяна, как-то разом почерневшая, стучит, не поднимая глаз, костяшками счетов в канцелярии; Огадаев запряг пегаша и у сенного сарая накладывал воз душистого сена из своих немалых запасов; Георгий Андреевич, забежав посмотреть, укорил старика: «Не жадничайте. Целый воз нужен, а не половина».
И вот пегаш, кланяясь на каждом шагу, вытянул мохнатый воз за пределы Тернова – сначала по малоезженой дороге, потом следуя направлению, указанному бредущим впереди на лыжах Беловым. Агния с Юркой устроилась на верху воза. Девушка, стараясь растормошить мальчика, начала что-то ему рассказывать. Огадаев с вожжами в руках идет рядом с возом, ворчит:
– Лошадь кушай, корова кушай – хорошо. Олень кушай – все равно никому не говори. Его тайга корми. Олень помогать – никогда не слыхал… Армия помогать – Огадаев сам помогал: совсем новый тулуп давал, эскадрилья «Красное Приморье» строил. Советский самолет высоко – хорошо! Почто олень помогать?
– Ох и нудный же ты стал, дед! – крикнула с воза Агния. – Тебе Георгий Андреевич русским языком объяснил: к концу зимы крепкий наст будет, олени отощают, и, если их не подкормить, падеж начнется.
– Весна далеко… Олень помогать… – гнет свое старик.
И в зимнее время урочище, которое Белов в своих каждодневных скитаниях облюбовал, чтобы узнать, какие результаты может дать подкормка оленей, поражало своей причудливой красотой. С гряды мелкосопочника открывалась широкая, изогнутая подковой долина, огромное пространство, где природа постаралась показать, насколько чуждо ей, в ее бесконечном творчестве, какое бы то ни было однообразие. Не сходя с места, можно было видеть и гладкую ленту скрытой подо льдом реки, и неожиданную остроконечную горку на плоской площади, и сопки малые, много сопок, и величественные, с заиндевелыми скальными обнажениями горы. И все это было в наряде тайги, которая каждый бугор или низинку одела сообразно их назначению и потребностям. Там, на высоте, – волнисто бугрящимся кедровым стлаником, там, на отлогом склоне, – мохнато зеленеющей массой кедровника, а ниже – оголенными сейчас лиственными деревьями и кустарниками.
…Георгий Андреевич не отрываясь смотрел в бинокль на казавшийся издалека ровным рядок копешек сена на небольшом пойменном лужке. То был скромный результат поездки и, как видно, нелегкого труда, что подтверждали раскрасневшиеся лица путников и в особенности пена на боках пегаша, которая, лопаясь, сохла на морозе.
– Обязательно надо соорудить кормушки, а иначе они половину сена будут затаптывать копытами, – озабоченно сказал Белов. – Вы бы, Николай Батунович, организовали, что ли, наших стариков, а я чертежик нарисую. Тут недалеко, и дела на один день… – Он неожиданно притих и через минуту проговорил другим, восторженно пресекающимся голосом: – А ведь уже пришли! До чего же любопытны…
– Мне, мне дайте! – нетерпеливо потянулась за биноклем Агния, и тоже увидела: из кустарниковой чащи выскользнули и снова скрылись две трепетно серебрившиеся на солнце фигурки животных. Они затем, осмелев, появились снова. Один олень, словно бы играючи, притронулся мордой к копешке.
– Георгий Андреич, а ведь они у нас и людей скоро перестанут бояться!
Бинокль стал переходить из рук в руки, и события медленно развивавшиеся на дальнем лужке, никого не оставили равнодушным. Заметно оживился Юрка; даже старик Огадаев, когда Белов и Агния общими усилиями помогли ему осилить неведомую досель технику разразился, глядя в окуляры, с несвойственной ему пылкостью:
– Кушай! Кушай! Моя не жалей! Лето придет, Огадаев новый сено запасет – много! Однако странно. Почто опять народ? – сказал старик, когда пегаш, приободрясь от предвкушения близкой кормежки и отдыха, без понуканий затрусил по улице Тернова.
И было чему удивляться: собак в поселке явно прибавилось, а возле управления толпилось все местное население – второй раз за день!
Люди расступились, давая дорогу подъезжавшей повозке, но лошадь не пошла в образовавшийся коридор. Испуганно захрапев, пегаш шарахнулся в сторону и едва не опрокинул сани. Георгий Андреевич спрыгнул наземь и стремительно прошел сквозь толпу. Возле ограды на сделанной из веток волокуше лежал мертвый тигр. В скудноватом свете предвечерья он, казалось, мерцал, подобно тлеющему под черными головнями костру. Поблескивала на его боку струя замерзшей крови, глаза желто светились, не выражая ни злобы, ни страдания, ни страха – ничего… Нагнувшись, Георгий Андреевич провел ладонью по жестковатой шерсти, под которой глухо угадывалась холодная плотность тела.
По плечу Белова довольно чувствительно хлопнули. Он рассеянно обернулся. Перед ним стоял незнакомый полупьяный мужичок в перепоясанной патронташем телогрейке с берданкой за плечами.
– Здорово, директор! Шли мы к тебе, шли, насилу дошли. Интерес имеем, чтобы, значит, снял ты нас на фотографию и с нашей трофеей. А мы, ты не сомневайся, не обидим – уплотим и вина выставим.
– Кто вы такой?
– Я-то? А бригадир бригады охотников, и вся бригада моя тут. Костин, фамилию слыхал? «Тигриная погибель» прозываюсь. Не мог ты не слыхать.
– Со вкусом прозвище. Сами придумали?
– А то кто же?
– Зачем ребенка убили?
– К-какого ребенка? – ошарашенно отодвинулся Костин.
– Да ведь ему и трех лет нет. С матерью, наверное, ходил. Хромая была тигрица?
– Это… – подивился осведомленности Белова Костин. – Ну, как есть, точно. Своими глазами не видел, а по следу заметно: на левую заднюю ногу припадала малость. Их, вишь ли, трое сошлось аккурат за Чухунтинским перевалом. Поначалу вот этот был и с тигрицей, а опосля и сам старик в компанию к ним присуседился. Но как токо мы этого взяли, тигрица – в одну сторону, старик – в другую, и теперича, значит, он в Маральей пади держится. Небось надеется, в заповеднике не тронут. А мы-то тут как тут! Порешили, тигрица пущай пока поживет, а его брать нам необходимо, потому как у нас трудовой договор ровно на три шкуры, для чучел. В музей – в Москву повезут. Ну как, сымать-то будешь на фотокарточку? Мысля у меня: тигрюшку нашего надо приподнять и подпереть палками, чтобы он, будто живой, стоял. А я со товарищи вот туточки сядем, рядком. Эй, мужики, подавайсь сюда ближе!.. А назавтра или на послезавтра, ежели фарт нам не изменит, мы опять придем и опять тебя попросим…
– С-сымать не буду, пленка кончилась, – не своим голосом сказал Белов; губы у него вздрагивали. – Да я любого! За тигра! Как бешеного пса!
Произошло нечто несообразное: директор, схватив бригадира, что называется, «за грудки», тряхнул его с такой силой, что голова Костина беспомощно замоталась и с нее слетел небрежно надетый треух, обнажив изрядную лысину, неожиданную у этого, в сущности, еще молодого человека.
Так же внезапно Георгий Андреевич отпустил Костина. Минуту он стоял, глядя сверху вниз на тигра, и, когда вновь повернулся к толпе, его лицо было бледным и отрешенно спокойным.
– Без специального разрешения вход в заповедник запрещен, – тускло сказал он. – Тем более с оружием. Объявляю вас и вашу бригаду задержанными. Следуйте за мной для составления протокола. – И он направился к крыльцу управления. Сделав несколько шагов, обернулся к Костину. – А лично у вас я прошу прощения. Я, кажется, был не очень вежлив… Но за вами остается право потребовать от меня удовлетворения в законном порядке, через милицию.
– Чего?
– А зверя сфотографирую. Вы, кажется, хотели подпереть его палками? Хорошо, подоприте, пожалуйста
– Чего?
Оказалось, еще не кончилась пленка в трофейной «лейке» Георгия Андреевича. Наверное, целую катушку измотал он, с разных точек снимая тигра, при этом с помощью рулетки сделал тщательные замеры и исписал несколько страниц в блокноте. Исполнил он и свою угрозу насчет протокола, а затем самолично, очень спокойный и непреклонный, выпроводил смущенную бригаду за пределы Тернова. Под конец все-таки не сдержался – на прощанье погрозил охотникам кулаком.
Между тем не на него одного вся эта история подействовала удручающе. Житель поселка, обыкновенный, в сущности, житель глухого таежного угла, привыкший чтить охотничью удачу или, в крайнем случае, завидовать ей, если она ни с какого боку его самого не греет, тоже ощутил что-то вроде нависшей беды, причем, пожалуй, и какую-то свою собственную виноватость. Впрочем, внешне ничем особенным это не выразилось, разве что сварливостью матерей, непроходящим испугом самых маленьких ребятишек, сосредоточенностью дедов, в молчании полезших на свои печи, да еще поступком одноногого Силантьева, который, встав на пути Георгия Андреевича, сказал шутливо: «Слышь, теперь впору меня взять в охранники. А что? Я себе из багра костыль сооружу и тогда любого браконьера не так, так этак достану».
Вернувшись в управление, директор повел себя довольно загадочно: сделал несколько беспорядочных распоряжений, которые и назавтра, а иные так даже и через неделю мог бы сделать, был стремителен, сосредоточен и непоседлив: то в столе ящиками подвигает, то в кладовку метнется, то к сейфу, то попишет, то вдруг замрет, склонившись над трехверсткой. Агния наконец догадалась: это сборы.
– Георгий Андреевич, никак за Чухунту намечаете, матерого тропить?
– Намечаю, Агнюша, намечаю. Раз следы там есть – полагаю, Костин их не выдумал, – значит, надо идти.
– Завтра?
– Завтра как бы поздно не было. Сегодня.
– Это на ночь-то глядя?
Прикрыв ладонью рот, Агния осеклась: ну дело ли оговаривать человека, который в тайгу уходит. Только он сам, уходящий, может знать точно свой час и свою минуту.
Георгий Андреевич положил в мешок кое-какой лабораторный инструмент, бинокль, новую толстую тетрадь в синем коленкоровом переплете, «лейку»… Из харчей же – кое-что: чай, да соль, да хлеба немного… «Не так чтобы уж очень надолго уходит», – решила все примечавшая Агния, но тут Георгий Андреевич взялся за свое ружье, которое еще ни разу не расчехлял со дня своего приезда. Вздохнув, он попестовал его, проверяя, сколько в нем тяжести, вынул затем из коробки пять патронов и, подумав, два из них положил обратно. Агния забеспокоилась:
– Стало быть, не на один день, Георгий Андреевич?
– Не на один, не на один, Агнюша… – рассеянно отозвался он и вдруг, как бы что-то вспомнив, испытующе, чуть нахмурясь, посмотрел на девушку. – Вообще-то я могу здорово задержаться, ты это прими, пожалуйста, к сведенью и позаботься, я тебя очень прошу, чтобы, в случае чего, не было никакого беспокойства и паники. Понимаешь ли, вся работа должна идти так, будто я и не отсутствую, я очень на тебя надеюсь.
– Сколько же вас ждать, Георгий Андреич? Неделю?
– Кто знает, кто знает… Да, насчет мальчика. Хотел я его сам отвезти в Ваулово… Надо договориться с учительницей и насчет квартиры, и все такое… Может, это ты сделаешь? Где он, кстати?
– Да здесь же. В канцелярии сидит. Пишущей машинкой заинтересовался. Привести:
Приведенного тотчас Юрку Георгий Андреевич поставил перед собой между колен, погладил его остриженную наголо голову, немного замялся, не зная, что сказать. Все известное о мальчике можно было собрать в одну щепоть: сиротство, детский дом, бегство из детского дома, небольшая компания коренщиков, от которой он ненароком отбился и решил на свой страх и риск в одиночку искать дорогой корень…
– Ну вот, Юра, в понедельник поедешь в школу…
Но дальше этой фразы напутственное слово Георгия Андреевича не пошло. Мальчишка, зажмурив глаза, решительно замотал головой.
– Ты что?
– Зачем посылаешь в школу, Андреич? Я грамотный. Писать умею, читать умею, считать умею. Мне хватит.
– Смотрите-ка, разговорился, – подивилась Агния.
– Ага, с образованием, значит, все в порядке, – сдерживая улыбку, сказал Георгий Андреевич. – Чем же ты тогда намерен заняться?
– Работать буду, в заповеднике. Как Никита. Сами говорите: мужчин мало. Я мужчина.
– Постой, постой… Что-то в этом роде я сегодня уже слышал. Это надо же!
– Мерно-ов! Развяжи, христом-богом прошу! Пальцы окончательно ничего не чуют!
– Потерпишь. До Ваулова часа два езды, там развяжу.
– До Ваулова! – простонал Щапов. – Отмерзнут напрочь! Тебе же опосля ответ держать, почто не уберег мою целость и сохранность. И-и… Куда я без рук?!
– Руки тебе совсем ни к чему. Даже сказать, лишние. А показания будешь языком давать.
– Мернов, души в тебе нету!
– У, язви тебя! – Мернов остановил лошадь, обернулся к Щапову. Тот, вытащив из-под сенной подстилки руки, на совесть связанные увесистым мотком веревки, с болезненной гримасой протянул их Ивану Алексеевичу. Мернов сдернул одну из рукавиц и сразу увидел, что жалобы не притворны: пальцы, похоже, начинали белеть. Быстро развязав веревку, приказал: – Три снегом. И не вздумай баловать.
Пока Щапов, постанывая, оттирал заскорузлые, потерявшие подвижность пальцы, участковый, мрачно наблюдавший за ним, принял решение:
– Ладно, поедешь пока так. Но смотри у меня. Я предупредил.
Надежно обозначенная дорога, миновав небольшую долинку, нырнула в извилистый коридор, пробитый в мешанине деревьев и кустарников, которые, хотя и обнаженные, обступили повозку плотной, казалось, непроходимой не только для человека, но и для всякого зверя стеной. По временам большие дубы и буки по бокам дороги, сплетаясь вершинами, закрывали скудное зимнее небо, и тогда становилось сумрачно, словно поздним вечером, и в глазах участкового словно растворялись дуга и хомут и мерно кивающая голова Василь Васильича.
По-видимому, именно это обстоятельство – сумрак– помешало участковому вовремя заметить своеобразные сигналы, которые чуткий коняга вдруг стал подавать своими ушами. Минутой позже, когда вновь оказались на светлом участке дороги в начале начинавшегося подъема, Иван Алексеевич разглядел-таки тревожные прядания лошадиных ушей и свел брови, пытаясь разгадать их причину, но к этому моменту и времени-то для выводов и догадок не оставалось: впереди раздался шквальный грохот и треск, ошалевший Василь Васильич захрапел, поднимаясь на дыбы и вырываясь из упряжи. Пришлось участковому сделать то, что на его месте сделал бы и любой опытный лошадник, – соскочить с саней, схватить лошадь под уздцы, огладить ее, в общем, попытаться успокоить.
Но страхи еще только начинались. Из-за поворота, сверху, вывернулась, заполонив дорогу, ломая кусты, вздымая снег, живая, подобная лавине, масса – гурт диких свиней голов в тридцать: высоко подпрыгивающие подсвинки, крупные веприцы и ощетиненные секачи.
(Виновник этого появления – удачливый охотник, только что смертельно напугавший мирно отдыхавших на дневке кабанов, – в эту минуту преспокойно уходил в сторону дороги. Без видимого напряжения он уносил в зубах двухпудового подсвинка с прокушенным позвоночником.)
Но и без тигра события на дороге спрессовывались с ужасающей быстротой. Стиснутый кустарником гурт, подобный многотонному монолиту, несомый не поддающейся подсчету мышечной энергией, к тому же, в сущности, слепой (как со страху, так и по природному свойству свиней), надвигался на подводу с огромной скоростью. Когда до жуткого столкновения оставались какие-то метры, свою посильную лепту в события внес и Захар Щапов. Вскочив в санях на ноги, он заорал во всю силу своих незаурядных голосовых связок. Это был вопль торжествующего охотничьего азарта, скорей звериный, чем человеческий, и он намного перекрыл треск сучьев, топот и уханье кабанов. Где-то вдалеке, уже не меньше чем за сто или двести метров, спокойно и даже с важностью уходивший тигр счел за благо припустить рысью, на дороге же произошла полная мешанина: передние животные попытались повернуть, задние полезли на них, и почти тотчас громада достигла ног Мернова. Вздыбленная лошадь извернулась в упряжке каким-то совершенно не лошадиным образом, и конец оглобли угодил Ивану Алексеевичу в голову. Он повалился.
