Текст книги "Приключения 1986"
Автор книги: Олег Кузнецов
Соавторы: Николай Самвелян,Анатолий Селиванов,Игорь Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
– Другими словами, – спросил я, – вы считаете, что место альбома Дюрера теперь здесь, в Нью-Йорке, а не в «Оссолинеуме», где он находился ранее?
В «Электронном Бобби» что-то не сработало, он поначалу как бы не расслышал моего вопроса и продолжал свою затянувшуюся речь, но затем опять замигало, защелкало, «Бобби» сказал: «Извините, я увлекся», а далее:
– Да, я так считаю! Со старым континентом пора прощаться. И все лучшее надо унести сюда. А теперь, чтобы все окончательно стало ясным, заканчиваю мысль. Собирать картины начал еще мой отец. И собирал он их для нового континента. Еще перед первой первой мировой войной уже возникла большая коллекция, соперничая с собранием Морганов, Меллонов, Клеев, Фриксов. У отца был отличный вкус, но он все же предпочитал пользоваться услугами искусствоведов-посредников. Ну а я предпочитаю полагаться лишь на собственные знания и интуицию. Сам оцениваю вещи, сам проверяю их подлинность. Далее – был и остаюсь идейным приверженцем священного принципа частной собственности. Она гарантирует все – свободу, право чувствовать себя человеком, уважающим себя, собственные вкусы, имеющим возможность на них настоять, возможность, ни у кого не спросясь, создать Аполлона Бельведерского, если хватит таланта, или купить его, если таланта недостаточно. Или же написать автопортрет не хуже того, о котором мы сегодня с вами толкуем. Кстати, и Дюреру нужны были средства, которыми он мог бы свободно распоряжаться. Это помогло ему работать спокойно и жить в надежде, что работу купят, а, значит, он, Дюрер, получив достойный гонорар, станет еще независимее. Теперь вам должно быть понятнее, что именно я хочу сказать. Конечно, межгосударственные отношения требуют, чтобы Дюрера возвратили именно на то место, откуда он был взят. Но не забывайте, что во времена вашей революции принцип частной собственности был нарушен. Например, вы отказались платить долги другим государствам. И тот, кто считал принципы частной собственности священными, вправе был ответить корсарством. Таким корсарством, если хотите, были действия последнего куратора Библиотеки Оссолинских Андрея Любомирского. Он ведь не признал правомочным все, что произошло на Западной Украине в 1939 году, бежал на Запад. Позднее, приняв из рук наших парней альбом, он поступил как пират, но пират, отстаивающий давние имущественные права своей семьи. Согласитесь, старый князь Любомирский передавал права на альбом любимому городу и любимой им библиотеке Оссолинских, а вовсе не коммунистам. Он не мог знать, что случится через много лет после его смерти, и не оговорил различные возможные варианты.
И тут-то я понял, что пришла пора сыграть козырным тузом.
– Хорошо, – спросил я, – а если бы выяснилось, что князь Генрик Любомирский все предвидел и все предусмотрел? Если бы он, так же как вы, свято чтя частнособственнические законы, все же выразил волю, чтобы никто из наследников и ни при каких обстоятельствах не покушался бы на рисунки? Как тогда?
– Что же гадать! – сказал «Электронный Бобби». – Этого нет и быть не могло. Существуй такое, не стал бы…
Я достал из кармана специально подготовленный и даже переведенный на английский язык текст завещания князя Генрика Любомирского, составленного в 1823 году и утвержденного в Вене австрийским императором, и зачитал его:
«Его сиятельство князь Генрик Любомирский, владелец Пшеворска, желает передать Библиотеке Оссолинских для общего пользования принадлежащие науке и искусству собрания и предметы… Вещи, которые были в библиотеку внесены, должны составлять с нею единое целое, их никто не должен трогать, переносить с места на место, отрывать друг от друга или разделять, они должны оставаться в ней на вечные времена».
Завещание это было напечатано полностью в книге «Статуты заведения Оссолинских», вышедшей в свет в 1857 году. Там же было сказано:
«…в случае каких-либо изменений вся ответственность за целость и дальнейшую судьбу Библиотеки ложится на плечи сорока мужей города Львова…»
Это была кульминация. И «Электронному Бобби» стало худо – он хрипел, но ничего не говорил. Затем женский голос, не дожидаясь, когда прозвучит голос самого Лемана, произнес:
– Сегодня мистер Леман не может больше с вами беседовать. Совершенно ясно, что вы частный, а может быть, вовсе и не частный детектив…
– Подождите, – сказал я. – Вот старый номер журнала «Морнинг мэгэзин». Тут под рубрикой «Колер ревю» есть статья «Коллекция Лемана». Автор сообщает о необычной, сверхъестественной и даже ошарашивающей скромности Лемана, одного из совладельцев финансовой конторы «Братья Леман». Да, действительно он разрешает всем совершенно, включая шофера, называть себя Бобби. И недавно этот скромный гражданин решил подарить Метрополитен-музею свою коллекцию, насчитывающую 3 тысячи картин, изделий из керамики, гобеленов, ювелирных украшений. Впрочем, подарить-то он подарил, но пока что все шедевры находятся в доме самого Лемана.
В журнале помещено фото: детектив из агентства Пинкертона, между прочим, очень смахивающий на мистера Донована, с таким же впередсмотрящим подбородком, осматривает в кабинете Лемана шедевры, пока что не очень известные широкой публике. Тут и «Портрет старика» Рембрандта, и «Святой Иероним» Эль-Греко, и «Инфанта Мария-Тереза» Веласкеса. И конечно же, «Автопортрет» Дюрера.
Никаких сомнений нет. Если перевернуть рисунок, то на обороте листа будет стоять музейный номер 8319. Впрочем, никаких специальных доказательств и не требуется. Над страницей, где помещено фото, идет аншлаг:
«Герингу не понравился этот Дюрер, и он подарил его Гитлеру».
А в тексте статьи напрямик сказано:
«Этот чудесный автопортрет 22-летнего Дюрера имеет свою историю. Перед войной он находился во Львове, в музее князя Генрика фон Любомирского… Нацистский гауляйтер Ганс Франк захватил коллекцию и подарил ее Герингу. Рейхсмаршал, которому пришелся не по вкусу этот рисунок, подарил Гитлеру. После поражения коллекция была возвращена наследникам Любомирского, выставлена ими для продажи в Нью-Йорке, где Леман и купил ее».
Купил, но должен будет возвратить. И прощание с Европой, а по сути, призыв похоронить ее, преждевременен!
* * *
Вот чего я не знал и предугадать не мог, возвращаясь в скором поезде из Львова в Ленинград.
Все это было впереди, как многое другое. Вспомнилось детство, первые минуты понимания, что все в мире связано и ни одно явление не существует само по себе. Если идет дождь, то он почему-то идет. Если кто-то вторгся в чужую страну, то он почему-то вторгся. Если замыслили обобрать Европу, то это тоже почему-то: от высокомерия, от собственного комплекса неполноценности, от многих вещей, которых лучше бы не было.
Ну а раз так – зрячий да увидит. Если увидел, поймет, как действовать. «Не забыть!» – говорил мой попутчик. Если не забудем, то рано или поздно возвратятся рисунки Альбрехта Дюрера их единственным владельцам. Ведь неспокойно на душе у наследников Лемана – разве электронный фарс не доказательство тому?
Шел на север поезд, я двигался навстречу пути через Атлантику, беседам с электронным Бобби Леманом и другим хитрым фокусам конца XX века.
И вновь скользнула по стеклу капля дождя, в которой, казалось, отражался весь мир, его смехом и слезами, восходами и закатами, рождениями и смертью – загадочным калейдоскопом, который кем-то все же был хитро организован в целостную картину, которая кажется вполне гармоничной, хотя разные ее фрагменты порою находятся в злой вражде друг с другом. Но хоть вражда эта неизбежна, но так же неизбежна и конечная гармония.
Сверкающая капля сползала по стеклу. И думалось о разном – о том, что с огромным континентом цивилизации, называемой Европой, некоторые преждевременно поспешили попрощаться, считая ее чуть ли не Атлантидой, обреченной уйти в вечные волны. Может быть, не все дети Европы были разумны, но наиболее дальновидные спохватились, попытались разобраться: не слишком ли рано прощаются они с землей, которая дала миру добрую половину легенд и героев, песен и вздохов, то есть памяти человечества. А человек потому и человек, что помнит свое прошлое и пытается разглядеть будущее.
Отражались, бежали по сверкающей дождевой капле картинки – кадры из фильма Луиджи Висконти «Гибель богов», в котором так точно рассказано не только о политической, экономической, но и об эмоциональной походке фашизма.
Это загадочный фильм-воспоминание о химерах, которые вовсе не исчезли и не растаяли, а притаились, отползли в темноту, в надежде, что их еще призовут. Еще будут попытки обобрать соседей, сделать их духовно убогими, нищими, ибо повелевать можно только нищими.
Какая может быть связь между «Гибелью богов» и воспоминаниями о детстве, прошедшем в маленьком донецком городке, а затем в школе во Львове? Вроде бы никакой.
Но удивителен механизм людского сознания и памяти.
Мы, наверное, не скоро познаем, если познаем вообще, что или кто руководит отбором тех слов, образов, тех картинок, плясавших сейчас на поверхности дождевой капли, которые позднее поступят в несгораемые сейфы той самой памяти, из-за которой весь сыр да бор.
По-разному совершались попытки лишить человечество памяти. Всегда безуспешно. Но коль скоро такие попытки совершались неоднократно, то где гарантия, что когда-нибудь не будет предпринята очередная? Крутились, неслись картинки по дождевой капле – земному шару в миниатюре.
Разные картинки – смешные и грустные, радующие и пугающие – неслись по сверкающей капле. И удивительно было понимать, что эти картинки – автопортрет Дюрера на фоне зарослей сирени во дворе того дома, где я родился и рос.
Луиджи Висконти у съемочной камеры (фотографию увидел, надо думать, в каком-нибудь киножурнале, название которого тут же и позабыл), удивительный, как сказал кто-то – поющий, профиль Ингрид Туллин, снимавшейся когда-то в «Земляничной поляне», памятной многим, и, позднее, в «Гибели богов».
Странные картинки – кадры из архива памяти – переплетались, наползали одна на другую, сшибались, путались.
А были и чистые кадры. Много чистых кадров, не отснятых. И отснять их еще предстояло. Может быть мне, а может быть, уже моему потомку. Память людская непрерывна, и те кадры, которые отведены для загадочного «завтра», кем-то и когда-то обязательно будут отсняты.
И отсняты с учетом «вчера» и «сегодня».
Будет ли это новой гибелью богов – фильмом, в финале которого разломают, разметут на куски хитрый электронный аппарат, имитирующий строй мысли и чувства (а были ли у него при жизни нормальные чувства?) Роберта Лемана? Не знаю. Возможно. Да так ли важно, в какой форме придет возмездие? Форм миллион. Суть, закон – неизменны. Ворованное никому не приносило счастья и покоя. И нечистая совесть чистой не становилась никогда.
Капля дождя сползла со стекла. «Вильнюс! – объявило внутреннее радио. – Граждане пассажиры, наш поезд прибыл на станцию Вильнюс».
Анатолий Селиванов
ГАРАЖ НА ПУСТЫРЕ
ТРУДНЫЕ ДНИ ЛАВРИКОВА
Лавриков очнулся в больнице, когда его везли на каталке в операционную. В первую минуту не мог понять, где он, почему давит в груди и невероятно тяжело дышать. Потом в памяти всплыло: стремительно и внезапно возникшее откуда-то сбоку тупое рыло грузовика, металлический скрежет тормозов…
«Да как же это?.. Именно теперь?» – забилась тревожная мысль. Лавриков попытался пошевельнуться, но резкая боль пронзила его, и он застонал.
– Пострадавший, вам нельзя двигаться. – Лицо медсестры с большими круглыми глазами склонилось над ним. Он с усилием разлепил сухие губы:
– Ключи… Там ключи… – Каждое слово давалось ему с трудом.
– Успокойтесь, пожалуйста, все ваши вещи в полной сохранности. – Голос медсестры пробивался точно издалека.
Каталка притормозила у дверей операционной. Чувствуя, что опять теряет сознание, Лавриков хрипло выдохнул: «Ключи от гаража… Очень нужно»… – И провалился в темноту.
На вторые сутки после операции он пришел в себя, обвел глазами белый потолок и голые стены больничной палаты, ощутил тупую боль в теле, спеленутом бинтами, вспомнил опять все, что случилось, по-детски сморщился и заплакал.
Ближе к вечеру разрешили прийти жене, Нине Андреевне. Он увидел ее осунувшееся лицо, хотел ободряюще улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.
– Как ты, Сереженька? – тихо спросила жена, садясь на краешек стула.
– Хорошо… Только слабость…, – прошептал Лавриков, избегая смотреть ей в глаза.
Она осторожно прикоснулась губами к его горячему лбу.
– Я разговаривала с врачами. Говорят, скоро поправишься…
– Нина, какое сегодня число? – беспокойно спросил Лавриков.
– Число? 25 августа, вторник… А что, Сереженька?
Лавриков помедлил, мучительно пытаясь что-то вспомнить. Лицо его помрачнело.
– Нина… Где ключи… от гаража? Надо в гараж… Пусть придет Вася…
– Господи, Сережа, о чем ты сейчас думаешь?! – Нина Андреевна даже руками всплеснула. Но, перехватив умоляющий взгляд мужа, поспешно добавила: – Давай я сама схожу. Ты только скажи, что нужно…
– Нет… Пусть Вася, – упрямо сказал Лавриков и закрыл глаза.
Василий Савельевич Мальцев, давнишний приятель Лаврикова, появился в среду утром, отпросившись с работы.
– Не хотели к тебе пускать, Серега… Да я прорвался, – заговорил он прямо с порога, поправляя наброшенный на щуплые плечи халат.
– Тише, Вася, он дремлет, ему сделали укол, – сказала Нина Андреевна, дежурившая у постели Лаврикова.
– Здравствуй, Нинок… – убавил голос Мальцев и, подхватив свободный стул, сел рядом с ней. – Как он?
– Чуть лучше. Только температура…
– Ничего, Нинок, все пройдет, он же крепкий, – уверенно сказал Мальцев и повернулся к мужчине с забинтованной головой, сидевшему на соседней койке и ковырявшему ложкой в банке со сгущенным молоком. – Доброе утро, папаша. Как здесь, помирать не дают?
Лавриков открыл глаза.
– Вася… Пришел… А я вот, видишь, как… – Он часто заморгал…
– Ты что, Серега, ты что? Давай поправляйся! – успокаивающе сказал Мальцев, доставая из сумки увесистый пакет с апельсинами. – Вот ешь, Серега. Ольга прислала. Витамины.
– Вася, – слабо произнес Лавриков, – сходи ко мне в гараж.
– В гараж? – удивился Мальцев и посмотрел на Нину Андреевну. Та непонимающе пожала плечами. – Ах, в гараж! Ну да! – Василий Савельевич бодро закивал, делая вид, что ему все ясно.
– С машиной что-то, – трудно выдавил Лавриков, глядя в потолок.
– Все исполним в лучшем виде, мы клиента не обидим, – шутливо заверил Мальцев, улыбаясь товарищу. – В первый раз, что ли? – прибавил он уже серьезно. – Где ключи?
…Взяв ключи от гаража и машины, Мальцев посидел еще немного и стал прощаться, ссылаясь на уйму дел.
Оперативная группа прибыла на место происшествия в первом часу ночи. Машина свернула с освещенного асфальтированного проезда на узкую, выложенную крупным гравием дорожку в глубь темного пустыря. Автомобильные фары высветили массивное, сиротливо стоящее строение, милицейский мотоцикл, небольшую кучку людей.
Было еще по-летнему тепло, душно, то и дело погромыхивал гром.
Дудин вылез из машины первым, посмотрел на черное, мутное небо. «Только этого нам теперь не хватает», – подумал он с огорчением и, достав платок, вытер со лба первые капли дождя.
– А гроза-то с утра собиралась, – задумчиво проговорил, разминая затекшие ноги, седенький судебный медик Тарасевич. – То-то у меня весь день затылок кусало. – При этом он опасливо покосился на остановившуюся рядом поджарую черную овчарку, которую держал на поводке проводник Сатаев.
К вновь прибывшим спешил незнакомый Дудину молодой офицер милиции.
– Помощник дежурного по 17-му отделению лейтенант Петров, – представился он.
– Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Дудин. Что тут у вас?
– В 23.30 гражданин Дергачев, гуляя с собакой по пустырю, обнаружил у этого строения труп мужчины в возрасте примерно 40 лет, – стал энергично докладывать лейтенант, пропуская Дудина вперед. – В верхнем кармане пиджака найдено служебное удостоверение на имя Мальцева Василия Савельевича. Работает инженером на авторемонтном заводе…
– А это что за домишко? Вроде бы трансформаторная будка, – вступил в разговор приехавший с Дудиным оперуполномоченный Поздняков. Лейтенант повернулся к нему:
– Так точно. Здесь была когда-то трансформаторная подстанция. А сейчас, как выяснилось, она используется под гараж для машины индивидуального владельца. Кто владелец – уточняем.
Сделав еще несколько шагов, они остановились. В дымных лучах автомобильных фар тускло отсвечивали металлические ворота, одна из створок была распахнута, и в глубине помещения виднелась часть багажника автомобиля, поблескивали его задний бампер и белые цифры номерного знака…
На земле, едва касаясь головой порога гаража, в неловкой позе на правом боку лежал Мальцев.
С минуту все стояли в тягостном молчании. Тишину нарушил долговязый, одетый в потрепанную фуфайку Дергачев.
– Главное, я когда через проезжую часть-то перешел, не пойму, чего это моя Тяпа лает – надрывается в ту сторону? – жарким шепотом заговорил он. – Подошел ближе – гляжу: дверь у гаража открыта и огня нет. А он вот лежит… Ну, я, значит, думал, что, может, плохо человеку или пьяный какой… потряс его…
– Потряс! Небось переворачивал? Кто просил? – недовольно пробурчал эксперт научно-технического отдела Ломейко.
– Ничего подобного! – торопливо, с оттенком незаслуженной обиды возразил Дергачев. – Я только тронул и сказал: «Эй, дядя, вставай!» А он ни звука. Я, значит, Тяпу в охапку и к дому. А там вот этот товарищ повстречался. – Он кивнул в сторону плечистого сержанта милиции с бледным, хмурым лицом.
На мгновенье опять стало тихо.
– Кем установлена его смерть? – глухо спросил Дудин.
Лейтенант отчеканил:
– Минут двадцать назад приезжала «скорая помощь». Врач осмотрел тело и констатировал наступление смерти. На левой височной части головы у Мальцева имеется ранение, нанесенное, по предположению врача, тупым предметом.
Тарасевич подошел ближе к убитому, низко склонился над ним, что-то рассматривая и бормоча себе под нос.
– Кстати, обратите внимание, товарищ капитан, – продолжал Петров, освещая карманным фонариком валявшуюся в полутора метрах от умершего лопату. – Вот, видите? Есть подозрение, что ранение было нанесено именно ею. На тыльной стороне металлической части сохранились следы крови.
– Чуть посторонитесь, товарищи, – сказал Ломейко, изготавливая фотоаппарат для обзорной съемки. Щелканье затвора, вспышка, еще раз вспышка…
– Продолжайте, лейтенант. – Дудин отвернулся, чтобы не слепило глаза. – Удалось еще что-либо предварительно осмотреть? Зацепки есть?
– Похоже, что есть, товарищ капитан. – Петров сошел с гравия влево и присел на корточки. – Ну-ка, сержант, дай огонька, – сказал он милиционеру, стоящему у мотоцикла. Тот крутанул руль, включил дальний свет. Подошедшие Дудин и Поздняков увидели на глинистом грунте среди высохших стебельков травы довольно отчетливые отпечатки следов обуви.
– Ты смотри! След женский. На высоком каблуке, – удивился Поздняков.
Дудин, нагнувшись, сосредоточенно вгляделся.
– Да, ты прав. К тому же она бежала. Передний край отпечатка смазан. Видишь?
Вдруг сине полыхнула молния, озарив на мгновение поросший чахлой травой пустырь.
– Сатаев! – крикнул Дудин, выпрямляясь. – Давай сюда собаку, а то к черту все смоет!
– Вулкан, работай! – приказал проводник. Овчарка, азартно посапывая, опустила узкую морду к земле.
Раскатисто ударил гром. Внезапный порыв ветра сдул фуражку с головы Петрова, и она, подпрыгивая, покатилась по земле.
– Взял след, товарищ капитан! – возбужденно воскликнул Сатаев. Вулкан туго натягивал поводок, повизгивая от нетерпения.
Дудин распорядился:
– Поздняков, давай за Сатаевым! И вы, товарищ Петров, тоже с ним!
Ломейко укоризненно взглянул на небо.
– Плащ-палатка есть? – обратился он к водителю мотоцикла. – Накройте отпечатки.
– Тело не забудьте прикрыть! – фальцетом крикнул от гаража Тарасевич. – Ух, мамочки, сейчас польет!
Почти в тот же миг на пустырь обрушился ливень. В полосах света его хлещущие струи казались косо поставленным стеклянным частоколом. На разом взмокшей земле заплясали водяные пузыри.
Чертыхаясь, Дудин и Ломейко кинулись в гараж, где еще раньше укрылся Тарасевич. Остальные тесно набились в милицейский «рафик». Водитель выключил фары.
В гараже Дудин встряхнул пиджак, нащупал на стене выключатель. Однако электричество не зажигалось.
– Перегорела, наверное, – сказал Ломейко, наводя фонарь на свисавшую с потолка лампочку. – А тут просторно, – одобрил он, оглядывая стены с навесными полками, заваленными разными автомобильными принадлежностями и каким-то хламом, пару табуреток и небольшой кухонный столик, примостившийся у задней стены.
Дудин между тем подошел вплотную к машине, обернул ладонь носовым платком и отворил переднюю дверь. Свет в салоне едва мерцал, очевидно, сел аккумулятор.
– Иван Карпович! – позвал Дудин. – Надо здесь внутри поискать. Должны быть пальцы.
– Одну минуточку, Андрей Борисович! – оживленно откликнулся Ломейко. – А сюда вам не угодно взглянуть?
В желтом пятне фонаря Дудин различил на пыльном каменном полу возле стены отпечатки женских туфель. По внешнему виду следы были точно такие же, какие они обнаружили на грунте.
– Чувствуете! Идентичные! – обрадованно сказал Ломейко. – А вот здесь – видите? Следы мужского ботинка!
Некоторое время они молча осматривали помещение гаража.
Гроза стала постепенно стихать, залпы грома звучали все реже и глуше, и дождь заметно ослабел. Где-то совсем рядом заурчал мотор автомашины, раздались голоса.
Дудин поспешил выйти наружу. В шагнувшем к нему невысоком человеке с усами на худощавом лице и в надвинутой на лоб шляпе он узнал следователя прокуратуры Головачева. Они поздоровались.
– Убийство? – спросил Головачев низким голосом, становясь под навес крыши и внимательно вслушиваясь в то, что негромко рассказывал Дудин.
Тем временем дождь прекратился, небо слегка очистилось и кое-где несмело проглянули высокие мирные звезды. От земли потянуло свежей, бодрящей сыростью. Снова вспыхнули фары автомобилей.
– Кругом лужи, – недовольно пробурчал Тарасевич. – Явный дискомфорт. – Он осторожно снял намокшую плащ-палатку с убитого.
Маленькая фигурка на мокром белом гравии… Головачев с щемящей остротой ощутил ее противоестественную каменную неподвижность. Досадливо кашлянув, сказал, ни к кому не обращаясь:
– А у меня некстати радикулит разыгрался. Будь он неладен.
И тут же, должно быть устыдившись неуместной жалобы, сухо прибавил:
– Ну что ж, давайте работать. Понятые приглашены?
