Текст книги "Великая битва у Малого пруда"
Автор книги: Октав Панку-Яшь
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Санду кивнул головой.
– Что мы с ним будем делать? – недоумевал Петрикэ.
– То же, что обычно! – ответил Санду.
Значит, нужно будет допросить. А допрос производится установленным порядком. Следовательно, необходим переводчик: ведь пленные всегда чужестранцы. И только переводчик может знать их язык. Ясно!
– Капитан первого ранга Петрикэ, приступай к допросу, – сказал Санду. Затем, сделав знак Мирче, добавил: – Ты, капитан, будешь переводить.
Петрикэ сел на скамейку и, сдвинув на затылок берет, сказал:
– Капитан, спроси, как его зовут.
– Как тебя зовут? – «перевёл» Мирча «подозрительному субъекту».
– Раду, – ответил тот, шмыгая носом.
– Он говорит, что его зовут Раду, – перевёл Мирча.
– Н-да, н-да… – промямлил Петрикэ. – К какому роду войск принадлежит?
– К какому роду войск принадлежишь? – спросил переводчик.
«Подозрительный субъект» испуганно вздрогнул:
– Чего?
– Он говорит «чего», – перевёл Мирча.
– Спроси ещё раз! – строго приказал Петрикэ.
– Ты пехотинец, лётчик или моряк?
– Как?
– Ну, как ты передвигаешься? Пешком? На самолёте? На корабле?
– Кто, я?
– Ну да, ты!
«Субъект» подумал и ответил:
– Пешком хожу…
– Пехотинец! – перевёл капитан и облегчённо вздохнул.
– А когда я был у дедушки, я и на коне ездил. Дедушка меня подсаживал к себе на седло…
– Он и кавалерист! – пояснил Мирча.
– Чего тебе тут нужно? Тебя кто-нибудь послал? – спросил Петрикэ.
– Нет, я…
– Молчи! – крикнул Мирча. – Отвечай, когда я тебе переведу. Ты же не знаешь по-нашему… Теперь отвечай: что тебе здесь нужно? Тебя кто-нибудь послал?
– Нет!
– Тогда рассказывай, как ты попал сюда.
– Мы уже были здесь! И вчера… и позавчера…
– Кто это «мы»? Ага, значит, вас много?
– Да. Играли мы здесь. А сейчас один мальчик крикнул: чего, мол, вам тут надо, всё и побежали. Только я не бежал. Меня поймали и привели сюда.
– Разве вы не знали, что это место не для игр? – спросил Петрикэ, хотя и сам был убеждён, что мальчик не мог это знать.
– Нет!
– Очень плохо! А теперь знайте, и чтоб больше вы нам тут не попадались! Понял?
– А где же нам играть? Тут так хорошо…
Санду, не проронивший за всё это время ни слова, задумчиво сказал:
– И правда. Не на улице же им играть! Там то и дело машины ездят. А эти пострелята не умеют беречься!
– Пускай тогда дома сидят! – заметил Мирча.
– А мама на фабрике. Как уйдёт, запирает дом. А дома скучно… Прежде с нами ребята в «школу» играли… Только у нас ни ранцев не было, ничего не было. Мы рисовали домики на песке. Один раз я нарисовал аиста!
– Велика важность – аист! – передразнил его Петрикэ, забывая, что он – капитан первого ранга и что непозволительно высказывать своё мнение в присутствии пленного.
– А что, если… – начал Санду.
– Если что? – спросил Мирча.
– Я думаю…
– Ну, говори!
– Вот нас здесь трое членов совета командиров. Будь здесь Нику и Илиуцэ, был бы полный состав. Но даже если нас только трое, а случай исключительный, мы можем принять решение. Верно?
– А что тут исключительного? И о каком это решении ты говоришь? – спросил Петрикэ.
– Не сообразишь? – Санду был уверен, что всё ясно. – Это и есть исключительный случай. Раду и его друзья играли здесь. С сегодняшнего дня им тут играть нельзя. Пойти им больше некуда. Поэтому нам и нужно принять решение.
– Вы нас побьёте? – захныкал было Раду.
– Нет! – строго ответил Санду. – У нас запрещают драться, а драчунов наказывают, в наряд посылают. И, пожалуйста, не вздумай плакать, потому что у нас и за это наказывают внеочередным нарядом. Вот пошлём тебя очищать пруд до утра.
Раду перестал хныкать. Он спросил:
– А ты здесь самый главный, дяденька?
– Да! – ответил за Санду Петрикэ.
– Вовсе нет! Во-первых, я не «дяденька», а потом, самым главным у нас считается совет командиров. Ты о нём не слышал, но, возможно, ещё услышишь. – И Санду обратился к Мирче и Петрикэ: – Товарищи командиры, предлагаю принять решение!
– Ничего не понимаю! – буркнул Петрикэ.
– И я тоже! – пожал плечами Мирча.
– Подождите, я всё объясню. Что, если мы позаботимся о Раду и его товарищах?
Петрикэ и Мирча молча переглянулись. Петрикэ скорчил гримасу и сказал:
– Выдумал тоже! А то мало у нас забот! На гербарий всего две недели дали, не два года! А эти только мешать будут…
– Сделаем так, чтобы не мешали.
– Уж очень они маленькие! – возразил Мирча. – Натворят всяких бед – попробуй тогда привлеки их к ответственности. Думаешь, они знают, что такое ответственность?
– Если научим их, будут знать, – твёрдо сказал Санду. – Если вы согласны, я обещаю заняться ими сам. Хорошо?
– Точно у тебя других забот нет… – пробормотал Петрикэ.
– Н-да, – буркнул Мирча.
– Есть другие заботы, но я и это могу сделать. Да и вы мне поможете…
– Видал? – вскинулся Петрикэ. – Я так и знал, к чему он клонит! У меня, друг, дома девять братьев и сестёр, уж я-то знаю, каково ухаживать за ними! – продолжал Петрикэ таким тоном, будто он и впрямь был единственной опорой своей многочисленной семьи.
– Зато у тебя мать-героиня! Медаль носит!
– Ну и что же? Думаешь, если возьмёшь сюда этих пострелят, то и тебя сделают матерью-героиней? Оставь-ка ты лучше эту затею…
Санду промолчал, потом вздохнул и огорчённо сказал:
– Моё дело было предложить, а вы как хотите. Если вам всё равно, что кого-нибудь из них задавит машина…
– Словно шофёры не смотрят! – сказал Петрикэ. – К нам раз заехал шофёр, отец хотел было его угостить. Думаешь, он согласился? «Нет, – говорит, – машина на водке не идёт…»
– Ладно, – с напускным безразличием сказал Санду. – Скажем ребятам, чтобы они сюда больше не показывались. Пусть идут куда хотят. Пускай играют где хотят. В пыли, в грязи… Где хотят, только не здесь… Потому что здесь пионеры, им, видите ли, некогда возиться с маленькими…
Петрикэ посмотрел на него краешком глаза:
– Ты, никак, обиделся?
– Чего мне обижаться? Если вас это не касается, мне и подавно дела нет. Верно?
А поскольку Санду был убеждён, что это неверно, он добавил:
– Только сами скажите ему, пусть идёт. Я не стану.
Наступило молчание. Все опустили глаза, разглядывая носки своих туфель, будто видели их впервые. Топ равномерно помахивал хвостом, как маятником.
– В конце концов, – заговорил Мирча, пытаясь поймать взгляд Санду, – они могут и остаться. Все дети озоруют. Моя сестрёнка, например, подлила раз отцу в чай рыбьего жиру.
Все засмеялись.
– Ладно! – смягчился и Петрикэ. – Будь что будет! Принимаем решение!
– Дельно! Слышал, Раду? Теперь можешь идти, завтра утром приходи со своими товарищами, – сказал Санду.
– А вы нас не прогоните?
– Нет!
Мальчик уже было обрадовался, но, заметив насторожённую морду Топа, боязливо спросил:
– И он тоже будет тут завтра?
– И завтра, и послезавтра, каждый день. Но он вас не тронет. А теперь ступай. С завтрашнего дня вас назначат помощниками матросов.
– Ой! И лодочки нам дадите поиграть?
– Завтра увидишь. Ступай скажи своим друзьям, пусть приходят сюда.
Раду шёл в сопровождении Топа, уже приободрившись.
– Не будем терять время, – сказал Санду. – Скоро вечер, а у нас ещё уйма дел. Завтра утром всё должно быть готово к открытию порта. Завтра первый день работы над гербарием.
* * *
«Завтра утром всё должно быть готово к открытию порта! Завтра первый день работы над гербарием!» Хотя в команде Нику, производившей ремонт судов во дворе у Санду Дану, никто не говорил об этом, но по ударам молотка, по тому, с каким старанием приклеивали кусочки картона на палубы или укрепляли мачты при помощи щепочек, чувствовалось, что об этом помнят.
Здесь, как и на берегу пруда, ребята стоически переносили июльский зной. На лбу у них выступили капли пота, но никто даже не заикался об этом. Работа должна быть сделана быстро и хорошо.
Сам Нику, однако, не проявлял особого усердия. Не потому, что было жарко, нет, у него были другие причины. Он не ожидал, что на собрании будут говорить о нём. И не просто говорить. Если бы, например, сказали, что он толковый натуралист, лучший шахматист школы или что его последнюю заметку в стенгазете похвалил директор, всё это, разумеется, ничуть не задело бы его. Но ведь о нём говорили совсем иначе! И почему? Потому, что он смелый и сильный? Потому, что он терпеть не может, когда над ним измываются? Только потому, что он утром щёлкнул этого «маменькиного сынка»? А разве зря? Ни с того ни с сего? Ничего подобного! На это были веские причины: тот не пускал его на школьный двор. Сначала Нику ещё спросил его: «Ты почему не пускаешь меня? Я же сильнее!» И что же, вы думаете, тот ответил? «Это тебе не ринг, а школьный двор. Входит первым не тот, кто сильнее, а тот, кто пришёл раньше!» Ну, на такие слова оставалось только ответить: «Сейчас я тебе докажу, ринг это или нет!..» И Нику щёлкнул его как следует. И что же, о таких пустяках надо говорить на сборе отряда? Досаднее всего было то, что Санду от имени группы обязался «заняться им»! То есть как это – заняться? Целый день мораль ему читать? И почему именно Санду? Нику-то знает, почему… Санду Дану важничает: он староста кружка. Его, видите ли, и старостой выбрали и адмиралом. Что же, значит, лучше него никого и нет? Этого дела он так не оставит! Нику Негулеску не позволит помыкать собой. Он им ещё покажет, на что он способен! Увидите ещё, как потом все придут и начнут: «Дорогой Нику… Прости, что мы тебя обидели, дорогой Нику». Тогда небось только и знай «дорогой» да «дорогой»…
Да, не июльская жара была причиной того, что Нику работал без особого усердия. Когда от удара молотка гнулся гвоздь или рвалась нитка при починке паруса, Нику ворчал с досадой:
– Еще бы! Ему-то что? Дал приказ да ушёл. На берегу-то небось неплохо.
– Нику, ты чего злишься? – спросил Илиуцэ, капитан крейсера «Малый пруд первый».
Подклеивая носовую часть теплохода, Нику пробурчал:
– Что не прямо, то криво. Понятно?
Хотя Илиуцэ уже изучил Нику, как свои пять пальцев, он до сих пор не мог освоиться с его манерой говорить. И даже как-то сказал ему: «Ты такой путаник, прямо как кроссворд. Говоришь словно на другом языке». Но после того, как Нику сказал на это: «Такой уж я, и всё тут», Илиуцэ больше не доискивался. Он очень дорожил дружбой с Нику, несмотря на то, что это стоило ему многих неприятностей.
Но теперь Илиуцэ всё же отважился спросить Нику:
– Что-то не пойму… Что прямо и что криво?..
Помешивая палочкой клей в банке, Нику нехотя ответил:
– Так, к слову пришлось. Мало ли что скажет человек в сердцах… А по-твоему, правильно, что он там на берегу блаженствует, а мы знай себе стучи да чини, пока из сил не выбьешься?
– Кто это – он? – удивлённо спросил Илиуцэ.
– Санду Дану, адмирал ваш, – ответил Нику, упирая на последнее слово.
– Почему «ваш»? Разве ты не состоишь в нашем флоте?
– Нет, состою, но я не позволю помыкать мною! В прошлом году ещё куда ни шло. Был адмиралом, пожалуйста, что было, то было. А почему теперь опять он? Он и так староста кружка, хватит! Другой найдётся для адмирала!
– Но у Санду дядя – настоящий моряк. Рулевой на «Плеханове», – сказал Илиуцэ с такой гордостью, словно речь шла о его родном брате.
– Ну и что с того? Мой дядя – майор в кавалерии, и я всё-таки не хвалюсь, как ваш Санду! А майор поважнее всех рулевых.
– Санду вовсе не хвалится! – топнул ногой Илиуцэ. – Он никогда не хвалится. Помнишь, на Новый год он украсил ёлку маленьким? А когда Влад спросил, кто украшал, Санду перевёл разговор. Ведь мог сказать, что это он, и Влад похвалил бы его…
– То было на Новый год, а теперь лето. Почему это он должен быть всё время адмиралом? Приказывать всякий может. Завтра, того и гляди, скажет: «Экипажам береговых судов собрать десять сусаков вместе с корнями!»
– Если так скажет, вот и прекрасно, – обрадовался Илиуцэ. – К сроку соберём гербарий!
– Н-да, – бурчал Нику. – Санду что ни сделает – всё прекрасно. Других-то не замечают. Вот, например, я… Починил этот теплоход, прямо новёхонький стал. Думаешь, ваш адмирал хоть одним словом похвалит? А попробуй только ошибись… Матушки мои! Воды в пруду не хватит с себя позор смыть! А вы все молчите, как рыбы, как послушные пескари. Носитесь со своим Санду: Санду потрясающий, Санду необыкновенный…
– Этого никто не говорил!
– Ещё скажете. Я-то лучше знаю! – Нику швырнул палочку, которой мешал клей. – Кабы я был адмиралом… Мне вовсе и не хочется, это я так говорю. Кабы я был, все бы как по маслу шло.
– А сейчас разве не так?
– Ну тебя! – махнул рукой Нику. – И ты не лучше других. Послушный пескарь. Сегодня на сборе отряда все обрушились на меня, а ты молчал и не подумал вступиться! – И Нику стукнул его по затылку. – Это тебе наука, вперёд будешь знать, как поступать с другом!
На этом Нику закрыл диспут, встал и направился к тройке ребят – Дину, Григорелу и Лэзэрикэ, которые занимались трудным, кропотливым делом. Глядя на чертёж корабля, они крепили на мачте паруса.
– Не так, юноша, – сказал Дину, обращаясь к Григорелу. – Малый парус крепится не здесь. Так ветер будет надувать его в обратном направлении, а это уменьшит скорость корабля. Хорошенько смотри на чертёж!
– Я бы вообще ликвидировал эти корабли, – вмешался Нику, усаживаясь возле ребят. – Ни на одном море их уже не встретишь. Они давно сданы в архив.
– А мне они нравятся, – сказал Лэзэрикэ, откинувшись назад и любуясь стройными очертаниями корабля, паруса которого напоминали лепестки белого пиона.
Звонкий лай заставил всех повернуть голову. Топ прыгнул через забор. В ошейнике было очередное донесение. Дину достал из «почтового ящика» бумажку, развернул и, громко крикнув: «Тише!», стал с пафосом читать:
– «Адмиралтейство сообщает: всё готово для принятия кораблей. Поторопитесь с ремонтом! Ввиду исключительного случая совет командиров, в составе трёх его членов, принял решение ввести звание «помощник матроса» и зачислить во флот маленьких детей, которым присваивается это звание».
– Вот здорово! – захлопал в ладоши Лэзэрикэ. – Я тоже приведу своего братишку!
– Что? – вскипел Нику. – Этого ещё не хватало! Во всеуслышание заявляю: я не желаю быть нянькой!
Глава четвёртая. Вечер в семье
Сумерки незаметно обступили городок. Когда на улицах зажглись фонари и засветились окна домов, на Малом пруду закончились все приготовления к открытию порта.
Луна бросила в пруд золотой серп, и лягушки с суматошным кваканьем стали кидаться за ним в воду. Глубоким сном спали у Лягушиного побережья жёлтые кубышки. Им снился новый день, с щедрым солнцем, навстречу которому они раскроют бархатистые чашечки. Нагоняя дремоту, тростник нашёптывал что-то своё. На пляже в свете луны поблёскивал свежевыровненный песок, и, очутись ты в воздухе, между небом и землёй, пожалуй, подумал бы, что это мириады звёзд, мерцающие алмазные россыпи.
Мальчики попрощались и направились по домам.
С мыслью о том, что завтра они опять соберутся на берегу любимого пруда, ребята шли по улицам и переулкам, как бы овеянные брызгами того моря радости, по которому и тебя не раз мчали паруса надежды, и, бодрый, весёлый, ты испытывал неудержимое желание ликовать, скакать на одной ножке и подбрасывать вверх шапку…
Поскольку ужин ещё не был готов, Илиуцэ решил заглянуть к своему другу Нику. Было ещё сравнительно рано, а во время каникул можно лечь и позже. Спать ему совсем не хотелось… Да и до сна ли в такой вечер? Разве заснёшь, когда знаешь, что завтра утром начинается сбор растений, что ты снова капитан крейсера и на твоих плечах такая ответственность и столько неотложных дел! Илиуцэ накинул курточку и вскоре уже был возле дома приятеля, намереваясь позвать его погулять…
Отец Нику, Мирон Негулеску, работал шофёром в городском совете. Был он высокий, плотный, говорил внушительным густым басом. Любил приодеться, следил за собой, после работы на руках у него не увидишь и пятнышка масла. И летом и зимой он носил ботинки «со скрипом» – обстоятельство весьма существенное для Нику, так как оно исключало возможность внезапного появления отца в нежелательный момент. Например, когда Нику отгадывал кроссворды. Отец не одобрял это занятие. Скрип ботинок был сигналом тревоги: журнал с кроссвордом исчезал под скатертью, а на его месте появлялся раскрытый учебник истории.
В семье Негулеску было трое: отец, мать, хлопотавшая по дому, и Нику. Они занимали квартиру из трёх комнат, и самая большая, самая светлая принадлежала Нику. Отец не раз говорил ему: «На всём готовом живёшь, кормлю тебя, одеваю, обуваю, в школу определил! Я свой долг выполнил! Выполняй и ты свой! Не будь вертопрахом! Не срами меня!» Такие речи были не по вкусу Нику. Он слушал их с отсутствующим видом, думая о своём. Отца побаивался. Рука у того была тяжёлая – и Нику неоднократно испытал это на себе.
Илиуцэ выбрал для своего визита явно неподходящий момент. Вместо того чтобы купить льду, Нику истратил деньги на иллюстрированный журнал. Стоило отцу с первым же глотком убедиться, что вода тёплая, как он начал читать нотацию и, по обыкновению, от слов перешёл к действиям – к пощёчинам и подзатыльникам. Мать убежала на кухню, а отец шваркнул ложку в тарелку с супом, встал из-за стола и ушёл к себе в комнату, хлопнув дверью. Нику слонялся по квартире, бухая ногой в стену, в буфет, во что попало, подвернулась кошка – досталось и ей. Когда вошёл Илиуцэ, тучи уже рассеялись, но о ясном небе говорить пока не приходилось. Отец ушёл из дому, не преминув запереть в шкаф туфли Нику, и, разумеется, взял с собой ключ. На вопрос Илиуцэ, пойдёт ли он гулять, Нику показал на свои босые ноги:
– Не могу же я пойти так.
– А туфли где?
– Долго рассказывать, – сказал раздосадованный Нику.
– Опять он запер? – спросил Илиуцэ без всякого удивления, потому что с приятелем это случалось не впервые.
Нику кивнул головой.
– И надолго это?
– Нет! Я уже его изучил. Рассвирепеет, стукнет меня разок, другой, а потом сразу остынет. Перед уходом туфли запер, а сам сказал матери, что возьмёт на завтра три билета в кино. Если берёт три билета, значит, один – для меня. Отец не злой, он только хочет власть свою показать.
– Как это?
– Ему хочется, чтобы я его боялся. Не понимаешь? Он любит говорить: «Здесь я хозяин!»
– А что мать говорит?
– Мама очень добрая. Она всегда на кухню уходит, когда мне влетает. А у тебя как?
– У меня? – Илиуцэ подумал, но вспомнить ему было нечего, и он просто сказал: – У меня иначе…
– Как это – иначе? Тебе никогда не достаётся?
– Что ты! Разве без этого бывает? – возмутился Илиуцэ. – Если я натворю что-нибудь, меня, конечно, ругают, но поделом, я и не обижаюсь. Досадно, это правда, да ведь когда провинишься, радоваться не приходится. Но обижаться я не обижаюсь.
– А ты думаешь, я обижаюсь? – засмеялся Нику. – Меня это мало трогает!
Долго этот разговор не мог продолжаться. Не для того пришёл сюда Илиуцэ… Нику подобная тема не доставляла никакого удовольствия.
– Итак, завтра утром начинаем, – заговорил гость.
– Начинаем…
– Представляю, как завтра Санду будет объявлять приказ об открытии! Выпятит грудь и забасит: «Товарищи командиры!..» Здорово, правда?
– Ерунда! – сказал Нику. – Все вы так. Что бы ни сделал Санду, всё здорово, всё необыкновенно… А другой хоть весь свет объедет за минуту – и никто не скажет: «Молодец!». Надоело мне…
– Что надоело?
Нику сурово посмотрел на него:
– Всё… И ты надоел… к твоему сведению.
– А что я тебе сделал? Я твой лучший друг, – оправдывался Илиуцэ.
– Попугай ты, вот кто! Повторяешь всё, что говорят другие. Ты у них на поводу… Почему Санду – адмирал, а не ты? Или я?
– Все ребята любят Санду. Выбрали его, а не меня и не тебя…
– И потому он берёт такие обязательства на сборе отряда? Надоело… Малый пруд велик! Там сотню таких портов можно устроить.
Илиуцэ наморщил лоб, пытаясь понять, куда клонит приятель, но так и не догадался.
– Что ты хочешь этим сказать? Опять путано говоришь, как… – и, не найдя подходящего сравнения, добавил: – по-своему!
– Я довольно ясно сказал!.. Разве на свете только и есть один порт, тот, которым командует Санду Дану?
– Порт – наш, а не Санду Дану!
– Не мой и не твой… Твердишь, как попугай, то, что говорят Петрикэ, Алеку, Дину и все прочие! Мы могли бы соорудить себе такой порт, какого свет не видывал! – Он выжидающе посмотрел на Илиуцэ. – Что скажешь?
– Чудак ты!
– Ну, если так, то пеняй на себя, и получишь по затылку как следует… Не я ли защищаю тебя всегда? Не будь меня в школе, все бы тебя лупили. А так – кто тебя тронет? Никто не смеет, все знают, что я тут! Когда ты со мной, ничего не бойся. И не будь попугаем! Я надумал: давай и вправду устроим другой порт, наш! И гербарий соберём, ещё получше, чем у них!
Илиуцэ, хотя и был уверен, что этого никогда не будет, спросил из любопытства:
– А с кем мы будем и порт и гербарий делать?
– В этом, по-твоему, загвоздка? – махнул рукой Нику, как бы говоря: «Ну и бестолочь!» – Оглянуться не успеешь, как я ребят соберу… И кораблями разживёмся. Растения собрать всякий может. Их вдоволь! Пусть не думают, что Нику простачок и только Санду Дану умник-разумник! Понял?
В комнате аппетитно запахло жареной картошкой. Мать Нику готовила ужин во дворе, в летней кухне. Илиуцэ захотелось есть.
– Нику, если ты не можешь идти гулять, я пойду домой. Завтра день велик, ещё успеем наговориться… Только, знаешь, я не попугай. Ты хочешь, чтобы я поддерживал тебя, даже когда ты неправ, вот в чём дело! – Илиуцэ протянул ему руку: – Значит, завтра утром у пруда…
– До завтра, – пробормотал Нику, стиснув ему руку, словно клещами. – Полагайся на меня, не пропадёшь! – И он покровительственно шлёпнул Илиуцэ по затылку.
* * *
Много было в городе домов красивее и больше, чем дом Петрикэ, и всё-таки ни один не фотографировали столько раз. Месяцев семь назад снимки появились в местной газете и даже в журнале. Правда, голубятня на крыше вышла не очень заметной в газете, но Петрикэ сам позаботился об этом и пририсовал её карандашом на том экземпляре, который принёс отец. Снимки, конечно, появились не случайно. Здесь, в семье машиниста Георге Бунеску, родился десятый ребёнок. Мать Петрикэ получила медаль и денежную премию, а дом, в котором жила эта весёлая, многочисленная семья, приобрёл известность. Разумеется, на снимке был изображён не только дом; сам по себе он не представлял интереса. У крыльца на стульях расположились отец и мать с «малышкой» на руках. Вокруг них – кто впереди, на земле, кто по бокам, кто позади – девять сыновей и дочерей.
Петрикэ был седьмым по счёту. Прозвали же его «меньшим», потому что на протяжении пяти лет он был действительно самым младшим в семье Бунеску. Старше него были: сестра – каменщица, брат – лейтенант, ещё две сестры – одна воспитательница в детском саду, а другая техник местного радиоузла, потом сестра – студентка последнего курса металлургического техникума и брат, который учился на третьем курсе химического техникума. Все они считались взрослыми. Младшими были: Петрикэ, двое близнецов-дошкольников и, наконец, «малышка».
Петрикэ часто жаловался на своё скверное «стратегическое положение» в семье. Ни большой, ни маленький!
«В общем, – говорил он, – получается ни то ни сё! У всех – права, только у меня – обязанности!» Например, кончился сахар. Кто сбегает в продмаг? Каменщица? Лейтенант? Воспитательница или радиотехник? Или, может быть, дошкольники, которые ещё в детском саду? Или «малышка»? Она ещё и ходить не умеет! Нет! А раз нет, то путём исключения напрашивается вывод, что идти должен Петрикэ. Слов нет, покупать сахар не так уж неприятно. По дороге можно съесть несколько кусочков. Но какая радость, когда тебя посылают за содой или за керосином?
Бывали моменты, когда «скверное стратегическое положение» сулило кое-какие преимущества. Существенную роль в таких случаях играла копилка «меньшого». Каждую получку отец, каменщица, лейтенант, воспитательница и радиотехник непременно откладывали в эту копилку несколько медных и серебряных монет. Даже будущий техник-металлург и будущий химик, хотя сами ещё ничего не зарабатывали, не желая лишаться «титула» взрослых, вносили свой пай из полученных от родителей денег.
Недавно Петрикэ купил на эти деньги конфет для маленьких. Но этим жестом, к своему прискорбию, он не завоевал права взрослого.
Кроме выражения «стратегическое положение», в семье Бунеску бытовало и другое: «ничто не исчезает, всё преобразуется». Оно было, так сказать, семейной гордостью, и, когда каменщица предложила заменить его выражением: «нет отбросов, а есть ресурсы», будущий химик горячо запротестовал. Но что означало это выражение в семье Бунеску? А вот что. Допустим, каменщица купила себе новые перчатки. Старые перчатки она дарила металлургу. Если же они оказывались слишком рваными и не выполняли своего назначения, их распускали на пряжу, и в результате получался клубок величиной с кулак лейтенанта или два клубочка с кулачок младших детей. Пока придумывали наилучший способ употребления пряжи, клубок служил мячиком для «малышки». Потом мать или воспитательница вязали либо варежки Петрикэ, либо носочки одному из дошкольников, либо башмачки «малышке».
Не менее распространённым было выражение «семейный совет». В совет входили отец, мать, каменщица, лейтенант и воспитательница. «Семейный совет» собирался по понедельникам вечером и, помимо всего прочего, обсуждал еженедельный бюджет, распределял деньги на все «запланированные», а также на «непредвиденные» расходы. Деньги хранились в ящике, который никогда не запирался; назывался он «семейным банком», а сокращённо «С. Б.».
Хотя дети Бунеску весьма различались между собой, у всех у них было общее свойство: весёлость. Смех в этом доме неумолчно звучал на разные лады – от трелей малышей до раскатистого баса лейтенанта. Даже «малышка» обещала не отставать от других. Стоило подойти к её кроватке, как она заливалась смехом, показывая свой единственный, недавно прорезавшийся зуб величиной с рисовое зёрнышко.
Из сада в открытое окно комнаты, занимаемой будущим химиком вместе с Петрикэ, доносился сладкий запах лилий.
Вернувшись домой, Петрикэ в ожидании ужина стал один играть в настольный футбол, и, понятно, скоро это ему наскучило, хотя он и забил два мяча (вернее, две пуговицы) в ворота «противника». Недолго думая Петрикэ швырнул в сторону пуговицы и выпрыгнул из окна в сад. В глубине сада, у самого забора, росла вишня. Она сразу привлекла внимание Петрикэ, так как с ней происходило что-то необыкновенное. Ветер был настолько слабым, что тонкие стебли лилий только чуть покачивались, но ветви вишни гнулись, точно застигнутые бурей. Подойдя ближе, Петрикэ заметил среди листвы босую ногу. Он крикнул:
– Эй, кто там? Что ты тут впотьмах делаешь?
– Это я, твоя соседка, ем вишни. Вовсе и не темно. Луна!
Петрикэ узнал голос Нины, соседской девочки, и сердито крикнул:
– Сейчас же слезай! Ты спрашивала разрешения? Вишня не ваша!
– И неправда! Половина ваша, половина наша… Я на нашей половине и могу есть сколько захочу.
Действительно, часть ветвей свешивалась через забор. Ствол же находился в саду Бунеску. Петрикэ попытался объяснить это Нине, но она живо привела веские доводы:
– А ты ешь абрикосы с нашего дерева!
– Вот и не ем, они червивые!
– А вишни кислые, да и неспелые!
– Погоди, пока поспеют!
– До тех пор ты сам всё съешь.
– Я имею право, это мои. Ну-ка, слезай, а то доберусь до тебя, тогда не поздоровится!
– И не подумаю. Я влезла на свою половину. Если хочешь, милости просим наверх, меня не испугаешь! – И девочка, смеясь, бросила в Петрикэ вишнёвую косточку.
– Значит, ты так! Ну, погодите, агрессор, я вам покажу…
– Я тебе не агрессор… – ответила девочка и вызывающе бросила в него ещё одну косточку.
– Вот именно, что агрессор, потому что на чужую вишню залезла.
Если Петрикэ пустил в ход слово «агрессор», это уже значило, что он взбешён. Проворно взобравшись на дерево, Петрикэ грозно взглянул на девочку, остриженную по-мальчишески, с «серёжками» из вишен, и сурово приказал:
– Слезай!
– Не слезу! Вишня наша.
– Корни и ствол наши.
– Я не заяц, корни и ствол не глодаю. Я вишни ем. Вот, смотри. – Девочка сорвала вишню и положила в рот. Потом, не переставая жевать, добавила: – Они, правда, не поспели, но мне и такие нравятся. Смотри, ещё одну, сорву…
– Не сорвёшь!
– Нет, сорву!
– Нет, не сорвёшь!
Нина протянула руку за вишней, Петрикэ привстал, пытаясь удержать её.
– Ага! Не достанешь!
– Увидишь! – И Петрикэ потянулся, но тут же почувствовал, что ветка уходит из-под ног.
Раздался хруст. Нина испуганно вскрикнула, хотела было схватить его за руку, но было поздно. «Меньшой» кубарем покатился по траве. Он не очень ушибся. Чувствовал только, как жжёт лицо и шею. Петрикэ хотел пощупать ссадины и тотчас же судорожно отдёрнул руку.
– Галстук… Где мой галстук?
В серебристом свете луны высоко на ветке виднелся клочок. А на траве мальчик ощупью нашёл другой.
– Галстук… разорвался!.. Всё из-за тебя!
Краска сбежала с его лица. Позабыв о ссадинах, он поднял обрывок галстука. Нина слезла с дерева и протянула другой клочок:
– Петрикэ, прости меня… Я же не думала, что так получится!.. Я не хотела… Петрикэ! Почему ты не смотришь на меня?
– Уходи отсюда! Уходи! – крикнул Петрикэ, и на глазах у него показались слёзы.
– Почему ты гонишь меня? Если бы я знала, я бы не лазила на вишню! Больно?
– Нет!
– Ничуть?
– Нет же! Оставь меня в покое… Поняла наконец?
– Нечего кричать, всё равно не уйду! – И Нина села на траву возле Петрикэ. Помолчав, она шёпотом спросила: – Ты простишь меня?
– Нет!
– Почему ты такой злой? Я же не хотела… – Глядя, как Петрикэ дрожащими руками прилаживает обрывки галстука, она добавила: – Дай я сошью.
– Не нуждаюсь в твоих услугах!.. Оставь меня и уходи! Что ты ко мне пристала? Что тебе нужно? Хочешь съесть все вишни? Ешь, пожалуйста, мне всё равно… Но что я буду делать без галстука? Твоё счастье, что ты девочка, а то бы отколотил тебя!
– Бей! Я даже сдачи тебе не дам… И плакать не стану… как ты!
– Вовсе я не плачу. Мне что-то в глаз попало… Я пионер, не девчонка!
– Я тоже пионерка! А ты злюка! Сколько раз зову тебя играть вместе, всё не хочешь. Думаешь, зачем я полезла на дерево? Я и не люблю вишен. Просто хотела, чтобы ты меня увидел и заговорил со мной… Ну, злюка, дай я зашью галстук… Так постараюсь, что никто и не заметит…
– Всё равно будет заметно, знаю я! – Раздосадованный Петрикэ вырвал пучок травы и швырнул его. – Уйди, оставь меня!
– Ладно, уйду… Я хотела загладить свою вину… Хотела, чтобы мы дружили. Давно хотела… Даже в своём дневнике написала про тебя… А теперь всё зачеркну… всё!
Нина встала и пошла. Дойдя до забора, она оглянулась на Петрикэ и грустно спросила:
– Даже не позовёшь меня?