Текст книги "Граничный Орден. Стрела или Молот (СИ)"

Автор книги: Н.В. Сторбаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Наконец-то. Сделай лицо повеселее, а то будто на казнь идёшь, – сказал Марчук.

Карницкий вздрогнул.

Граф Порываев сидел за столом в полумраке, окно прикрыли занавесью, чтоб было не так жарко. Возле его сиятельства стоял наполовину опустошенный графин с лимонной водой. У Карницкого тут же пересохло в горле. Да и живот напомнил о бездарно пропущенном завтраке.

– Что же, господа орденцы, закончили уже расследование? Признаться, я и не представляю, как вы намереваетесь заставить меня отказаться от дочери. Или, может, вы поняли, что с Любавой всё хорошо, и пришли распрощаться? Несмотря на ваше приятное общество, Адриан, я буду рад вашему уходу. Надеюсь, вы понимаете мои чувства.

Карницкий кивнул, но промолчал. Ему казалось, что если он попытается открыть рот, то тут же всё испортит своими признаниями.

Марчук же, нисколько не смущаясь ни тому, что граф подчеркнуто его не замечал, ни отсутствию стульев, шагнул вперёд.

– Ваше сиятельство, должен признать, что пребывание в вашем доме изменило мои ошибочные представления о благородных господах. Я увидел, что вы, ваше сиятельство, благородны не только по крови, но и по духу. Вы высоко цените свою честь и доброе имя, принципиальны и бесстрашны. Обычно при виде нас у людей трясутся поджилки, они лебезят перед нами, заискивают и стараются ублажить, только чтоб мы не назвали кого-то из них иномирцами. Вы же совсем иной человек. Даже страх за собственную дочь не позволил вам переступить через ваши убеждения. Потому вы и отправили меня в людскую, хотя я человек вольный и не должен бы спать вместе с холопами.

Даже к концу хвалебной речи выражение лица графа не изменилось. Он привык к лести и, скорее, насторожился от слов Марчука.

– Хоть я и не знаком с вашими детишками, однако я убеждён, что вы воспитали в них те же качества. Честь превыше всего! Доброе имя рода выше сиюминутных капризов! Разве не так, ваше сиятельство?

– Рад, что даже человек из народа сумел уловить это, – сухо согласился граф.

– Я слышал, что барышня до болезни была чистой и светлой душой. Невинной, как небесное создание. Она пожалела беспородного щенка и сама его выкормила! Не каждый день встретишь столь доброе сердце. Уверен, что барышня никогда не позволила бы как-то рассердить вас или расстроить матушку, она скорее бы ранила себя, чем причинила боль кому-то другому. Была послушной, преданной и смиренной.

– Да-да, к чему ты клонишь?

– Та, прежняя Любава, никогда бы не посмела опозорить семью. Прежняя Любава ни за что бы не пришла к малознакомому мужчине в комнату ночью. Тем более дважды. Та, прежняя, не накинулась бы на него с объятиями и ласками, не шептала бы бесстыдные речи…

– Как ты смеешь? – взревел граф. – Вон из моего дома!

Карницкий затрясся как осиновый лист. О чём Марчук думал, когда выкладывал графу о проступке Адриана?

– И не захотела бы убежать из отцовского дома без венчания и благословения, – договорил Марчук, даже не вздрогнув. – Я понимаю, ваше сиятельство. Вы не хотите признавать, что в вашу родную дочь вселилась чужая душа. Думаете перетерпеть немного, потом выдать ее замуж и забыть об этом, как о случайном кошмаре. Но вы так привыкли к послушанию! Так привыкли, что ваши домашние делают всё, что вы скажете… Вы забыли, что бывает иначе. А ещё, как человек умный и образованный, понимаете, что даже если вы не правы, от одной иномирной души мир не рухнет.

Граф стоял, уперев руки в стол, багровый от гнева, еле дыша, но молчал.

– И да, мир и впрямь не рухнет. Граничный Орден тоже стерпит. А вот выдержит ли ваша семья? Чужая душа уже ослушалась вас. Она уже осквернила чистое тело вашей дочери! Думаете, потом будет легче? Нет! Каждый день вы будете слышать о выходках якобы Любавы! Как она изменяет мужу, как открыто гуляет с любовниками, как перешивает платья, выряжаясь так, как и гулящая девка постеснялась бы. А не то ещё возьмётся сочинять дурные песенки и исполнять их прилюдно! Или плясать в коротких юбках! А что будут писать в «Ведомостях»! Дочь графа Порываева пошла в актриски! Дочь графа Порываева бросила мужа и теперь открыто живёт с конюшим!

– Хватит!

Граф ударил по столу так, что чернильница подпрыгнула, опрокинулась и залила бумаги.

– Вы поймите, нет больше вашей Любавушки! Теперь в ее теле сидит чужая душа, которой нет дела ни до вашей чести, ни до вашей семьи. Ей плевать на достоинство, манеры, приличия! Она из другого мира с другими обычаями! Я читал допросы таких иномирных душ. Некоторые из них вообще не ведают греха, точно дикари или звери. Можно ложиться с кем угодно, можно плясать на улице в одном исподнем, можно творить любые непотребства! Их не заботит душа! Они ищут веселья! Единственное, чего они боятся, – лишь скуки. Такую дочь вы хотите? Её защищаете?

Игнатий Нежданович без сил рухнул на стул, не заметив, как пачкает в чернилах домашний сюртук.

– Вы правы, – прошептал он, судорожно расстегивая ворот рубахи, чтоб вдохнуть. – Вы правы. Всё так и есть. Но как я мог… как мог поступить иначе? Это же моя Любавушка. Доченька моя. Двое до нее умерли, едва родившись. Думал, что и она уйдёт за ними. Такая маленькая, такая синенькая. А она жила. Хворала, плакала, но жила.

Он протянул руку, налил в стакан лимонной воды, залпом выпил. И заговорил уже твёрже.

– Я… согласен. Только верните тело. Всё же это моя дочь. Я похороню её на нашем кладбище.

– Можно сделать иначе. Мы сделаем всё тут, не выходя за ворота. А вы объявите, что улучшение было временным, а потом Любава скончалась от той же болезни. Граничный Орден лишь выполняет свой долг, у нас нет желания опорочить вас или вашу семью.

– Благодарю. Да, так будет лучше. Только не в доме, – граф потер лоб так, словно у него разболелась голова. – Там, сзади… Есть стрельбище. Через час я пришлю туда Лю… кхм. Как закончите, сразу уходите. Если надо что-то подписать, пришлите бумаги потом. И чтоб ноги вашей в моём доме больше не было. Это касается и вас, Карницкий.

Марчук поклонился, вытолкал Адриана за дверь и вышел сам.

– Собери вещи и снеси их вниз, чтоб потом не мельтешить у графа перед глазами. Не забудь прихватить пистоль.

Карницкий скрылся в своей комнате, побросал камзолы и сорочки как попало, позвал лакея и приказал ему отнести всё вниз. Оставил лишь свою охотничью сумку с пистолем и заплечный мешок Марчука. Постоял возле двери, в последний раз осмотрел комнату, где совсем недавно обнимал свою первую женщину, и пошёл в людские. Снова.

От обещанного часа прошло едва ли минут пятнадцать. И это ожидание было нестерпимым. Аверий же не волновался вовсе, он прощался с кухаркой, нахваливал ее стряпню и говорил, что будет скучать по ее пирогам. Та же в ответ смеялась, махала выпачканной в муке рукой, от чего в воздухе повисали белые облачка, а потом сунула несколько пирожков Марчуку «в дорогу». Аверий еще раз поблагодарил её и, мотнув головой Карницкому, вышел во двор. Там протянул ему один пирог.

Изголодавшийся Карницкий с жадностью набросился на печево, хоть и не особо любил капусту. Его любимой начинкой была печень, жаренная с морковью.

– Уговор помнишь? – вдруг сказал Марчук. – Твой черёд стрелять.

Адриан закашлялся. Пирог вдруг встал поперёк горла и ни туда ни сюда. С трудом отдышавшись и утерев слёзы, Карницкий прохрипел:

– Мой? Сейчас? Но я же…

– Ты. Твой. Сейчас. Или вылетишь из Ордена. Ни к Молотам, ни к чернильникам не пойдешь, сразу домой.

– Я клянусь, что в следующий раз обязательно… – взмолился Адриан. – Нельзя же так! Я же с ней был, говорил, обнимал. Как я могу? Кем я после того стану?

– Орденцем. Стрелой. Человеком чести. Да мне плевать, Карницкий! – внезапно разъярился обычно спокойный Марчук. – Что я, сопли тебе подтирать нанимался? Будто ты не знал, когда шёл в питомник, чем занимается Орден! Что, думал, из миров к нам только сплошь злодеи да упыри приходят? Ан нет, там каждый первый – вот такая Любава или Женя Сомов! И мы должны убивать их!

– Я знаю! – закричал и Адриан. – Знаю! Но только не сейчас. В другой раз хоть кого! Хоть мальчишку, хоть женщину, хоть мла… младенца, – он запнулся, сам содрогаясь от ужаса сказанного, – но не её. Как я в глаза ей взгляну? Я же был с ней.

Проходящая мимо девка от крика шарахнулась в сторону и убежала, оглядываясь на двух бранящихся орденцев.

– Тогда уходи, – спокойнее сказал Марчук. – Вот прям сейчас уходи. Только в Орден больше не возвращайся. Нам не нужны такие слюнтяи. Так я и знал, что не выйдет из благородия ничего путного. Вам бы только цветочки нюхать да девок топтать, а как до дела доходит, так сразу в кусты.

– А ты! – взбешенный Адриан забыл, что обычно обращался к своему старшему на «вы». – Ты бы на моем месте смог? Выстрелил бы? Хотя спал с ней прошлой ночью! Вот скажи, выстрелил?

– Выстрелил, – уверенно сказал Марчук. – Я же не какое-то сопливое благородие.

– Так и я выстрелю! Вот увидишь!

Карницкий трясущимися руками полез за футляром с пистолем, но Марчук подхватил его под руку и поволок к графскому саду, протащил через вишневые заросли, через яблоневые деревья, густо усыпанные незрелыми еще плодами, через груши. Потом незаметно пошли березы с осинами. Перебравшись через овраг, они остановились на небольшой поляне, где стояли деревянные размалеванные мишени, испещрённые дырками от пуль.

– Встань тут, – Марчук толкнул Адриана за толстый ствол, – заряжай свой пистоль и жди. Когда придет, подойди к ней, приставь дуло вплотную и стреляй.

Всё еще дрожа от гнева, страха и ненависти к самому себе, Карницкий достал пистоль, вытащил порох, завернутый в бумажный патрон, откусил верхушку, засыпал порох, потом взял пулю, выронил ее, поднял, отшвырнул в сторону, достал вторую, засунул, утрамбовал коротким шомполом и поднял пистоль дулом кверху. Его руки подрагивали. Да он сам не верил, что способен сделать такое. Но даже если он струсит, даже если отступит, она всё равно умрёт, только от руки Марчука. Для неё исход будет тот же, а вот для него всё будет кончено. Его выгонят из Ордена. Все будут смеяться и говорить, что благородные сплошь бздюки бесхребетные.

Нет. Он справится. Должен. Его жизнь не может пойти под откос из-за одной распутной девки. Это её вина! Она сама пришла к нему. Сама потащила его в постель. И глупо думать, будто она влюбилась в него с одного взгляда, нет. Как там говорил Марчук? Они точно звери. Не ведают греха. Захотелось ей ласки, вот она и пришла к нему. И чтоб он помог ей сбежать! Хуже уличной девки! Та хотя бы знает, что поступает дурно.

Он выстрелит. Она сама виновата! Её никто не звал. Ни в этот мир, ни к нему в спальню. Никто. Она сама! Это её вина. А Адриан поступает как должно! Правильно!

Послышался шорох. Какая-то женщина грубовато произнесла:

– Вот тут он сказал будет ждать. Я пойду, барышня?

– Иди, – прошелестел нежный голос Любавы.

Карницкий обхватил пистоль обеими руками, боясь его выронить.

– Адриан, где ты? Ты уже здесь?

Он стиснул зубы, шагнул из-за дерева и увидел ее, тоненькую, хрупкую, в длинном голубом платье. Она улыбнулась ему.

– Адриан, зачем ты позвал? Я же сказала, что…

Он стремительно пересёк поляну, посмотрел в ее чистые глаза, наставил пистоль ей на грудь и спустил курок.

Выстрел прогремел так громко! Так громко!

Так и не поняв, что случилось, Любава упала на траву. Два хриплых вдоха, и всё.

Карницкий так и стоял, вцепившись в пистоль. По его лицу текли слёзы, но он их даже не замечал. Он вдруг понял, что совершил ошибку. Непоправимую ошибку. Надо было забыть об Ордене, о никому ненужной чести, о чужих домыслах и бежать с ней. Пусть недалеко, пусть до первого жарника, но они были бы вместе. И были бы счастливы.

Если бы пистоль мог стрелять два раза подряд, Адриан бы сейчас направил вторую пулю себе в сердце.

– Пойдём! Пойдём-пойдём.

Кто-то осторожно вынул пистоль из его онемевших рук и подтолкнул.

* * *

Марчук волок за собой Карницкого, закинув его сумку к себе на плечо.

«Ничего, – думал он, – поначалу всегда больно. Пройдёт время, и он остынет, сходит к девкам раз-другой, забудется. Сам придумает себе оправдание и простит. Сразу – оно проще. А если уступить хоть раз, позволить отложить первое убийство, так они потом всякий раз начинают выдумывать причины, почему нельзя именно сейчас. То погода плохая, то сон дурной, то ветер не с той стороны дует. Хотя сейчас и впрямь неудачно вышло. Как бы не сломался парень».

Дела душевные

Как только Марчук с Карницким вернулись в здание Ордена, старшего тут же уволок к себе командор отделения и после короткого разговора дал обоим три дня отдыха, на радостях, что Аверий сумел не озлить влиятельного графа и при этом разрешил дело.

Адриан же вернулся в крохотную комнатку, упал на кровать и просто лежал, глядя на выкрашенный белым потолок. Ему надо написать отчет о законченном деле, отметиться у чернильников, вычистить пистоль… Юношу замутило от одного лишь воспоминания. Да разве это воспоминание? Это же было вот только, мгновение назад. Голубое платье, распахнутые от удивления глаза, нежная улыбка… и огромное красное пятно на груди.

Так, не шевелясь и не вставая, Карницкий пролежал до темноты.

Нет, надо встать. Встать, пойти в приходный дом и сказать, что уходит из Ордена.

Адриан помнил, как сомневались граничники, брать к себе барчука или нет. Хоть он и сирота, пострадавший от иномирцев, но у него был отец, дом, состояние. Ему всегда было куда идти! Потому его и не хотели брать. Они уже тогда знали? Знали, каково стрелять в беззащитного человека? Знали, что он не годится для такой работы? Эта история дошла аж до Белоцарска, вмешался сам приор Ордена, что отвечает за всё Бередарское царство, и сказал, чтоб взяли, но относились ровно так же, как и к остальным приёмышам. А в письме Карницкому-старшему приор отписал, что делает этот шаг на свой страх, и если Адриан не справится, тогда никого из благородных семейств больше не возьмут, и что по нему будут судить обо всех дворянах Бередара. Разве не честь? Еще какая честь!

И Адриан старался. Еще как старался. Лучший во всем круге! И стреляет метко, и читает бойко, и устав Ордена наизусть знает. И верхом хорош, и бегом, и… А как дошло до дела – струсил.

Хуже всего, что Карницкий не знал, когда же именно он струсил. В чем его ошибка? В том ли, что он не хотел убивать попаданку, или в том, что всё-таки убил? И то и то было предательством. Сначала он предал Орден ради женщины с иномирной душой, а потом себя ради Ордена.

Надо встать, пойти и сказать, что уходит…

Может, поэтому Стрелы и не заводят семьи? Всего два дня знакомства, всего одна ночь, и Адриан чуть не предал Орден, о котором мечтал с детства. Чуть не предал сокружников, с кем учился пять лет. Чуть не предал Марчука, своего наставителя, с которым ходил по делам уже месяц с небольшим.

Нет, он ошибся раньше. Нельзя было ее впускать! Нельзя было соглашаться на поцелуй.

Надо встать…

Медленно, словно деревянная кукла на веревочках, Адриан поднялся с кровати, привычно достал свечу с полки, запалил спичку, подумал, что Марчук бы не одобрил бессмысленную трату дорогой запалки, «будто огнива нет», переломил тонкую палочку, не заметив жара. Постоял в темноте, собираясь с духом для второй попытки.

В тоненьком искрящемся пламени свечи Карницкий увидел несколько писем на столе. Верхнее было от отца. Адриан сел на стул, ножом вскрыл толстую обертку, вынул скрепленные нитью и пронумерованные листы. Отец всегда придавал слишком большое значение письмам.

После традиционных приветствий, сердечных приветов от всех родственников, дальних и ближних, после многочисленных мелких новостей, которыми так приятно делиться с близкими друзьями, хотя человеку со стороны они бы показались бессмысленной чепухой, Адриан добрался и до самого главного. В прошлом письме, которое было написано во время небывалого душевного подъема после Хлюстовки, юноша писал, что намеревается стать Стрелой ради спасения людей. И отец не смог не ответить сыну.

«Мой дорогой Андрюша, можешь ли представить, насколько взволновало и растревожило меня твое письмо? Я ни в малейшей степени не сомневаюсь, что ты станешь достойнейшим представителем Граничного Ордена, самой острой стрелой, так сказать. Меня тревожит другое. Из-за юношеской горячности и некоей слепоты, присущей твоему возрасту, я боюсь, что ты, Андрюша, забываешь о важной части бытия Стрелой, а именно – тебе придется убивать почти безвинных людей. Ты достойный дворянин, образованный, воспитанный на лучших книгах древности и современности, и ты не видел ни крови, ни грязи, ни подлости. Каково же тебе будет, когда ты столкнёшься с этим во всей красе?»

На лист упала капля, размывая чернильные буквы.

«Андрюша, прошу тебя, подумай ещё. Чернильник – это тоже достойное занятие, хоть и звучит не столь блестяще, как Стрела. Если есть у тебя сомнения, которые ты не можешь разрешить сам, я могу приехать в Старополье, невзирая на всю мою глубокую нелюбовь к бездушным чугунным повозкам, именуемым поездами».

Адриан не сдержал улыбки от давней шутки. Отец по молодости много ездил поездами и привык к ним, а вот его знакомые всякий раз при встрече осуждали железные дороги, рассказывали страшные истории, которые якобы когда-то произошли с кем-то. Например, как женщина в тягости поехала на поезде, а потом у нее родился дымящийся младенец. Или как поезд сбил человека, и после всем его пассажирам долгие годы снился один и тот же кошмар. Сначала Карницкий-старший пытался переубедить своих собеседников, а потом махнул рукой и стал поддакивать, сам выдумывал какие-то байки и всегда подчеркивал свою неприязнь к поездам.

Прийти бы этому письму раньше… Впрочем, вряд ли это что-то изменило. Отец, как всегда, прав насчет горячности и слепоты. Адриан и впрямь был слеп, а теперь прозрел. И уже никак не смыть ни с рук, ни с души этот грех.

Карницкий задул свечу и пошёл спать, понимая, что не сможет уснуть ни на мгновение.

Утром, едва рассвело, он встал, переоделся в свежее, а всё дорогое платье, в том числе шитые золотом камзолы, сорочки с кружевом и шелковые штаны, сложил в узел и засунул подальше.

Потом сходил на кухню, поел каши с киселем. И хотя сегодня был день отдыха, Карницкий направился в приходный дом, где его на входе остановил чернильник и сообщил, что Адриана ждут в архиве. Впрочем, ничего удивительного. Отчёт-то по делу он так и не написал.

– Прошу извинить мою нерасторопность, я не успел вчера…

Архивный служака перебил его:

– Марчук вчера предупредил. Сказал, что ты позже заглянешь. На, подпиши.

И протянул уже готовый отчёт. Адриан пробежался по нему глазами: старший ни словом не намекнул на колебания Карницкого, на его постыдное поведение и на излишнюю близость с попаданкой. После описания разговора с графом Марчук добавил лишь, что девицу с иномирной душой застрелил Карницкий. Убедившись в её смерти, они покинули двор Порываева и вернулись в Орден.

Адриан поставил роспись и пошёл вниз, к выходу.

– Адриан! Стой! – из-за двери колчанной высунулась голова Сморкало. – Ты того, не пропадай. Мы сегодня к тебе заглянем, надо же отметить первое дело!

– Это не первое, – сказал Карницкий.

– Ну, ты понял. В общем, если сегодня нас не вызовут, жди!

Вернувшись в комнату, Адриан долго и старательно вычищал пистоль. Потом отправился в дорогую городскую баню, где снял себе отдельную мыльню, не желая пересекаться с другими посетителями. Когда к нему постучал цирюльник, предложивший свои услуги, Карницкий согласился. Помимо бритья, он попросил остричь волосы.

И из бани вышел не изящный юноша из благородной семьи, а худой, чуть нескладный парень в дороговатой не по чину одежде. Недостающий картуз Карницкий купил неподалеку, у мужика с десятком разных головных уборов, привязанных к длинному шесту.

После Адриан снова воротился в свою комнату и там начал писать ответ.

' После долгих раздумий я вынужден согласиться с вами, Ведислав Радимович. Служба в Граничном ордене плохо соотносится с моим родом, образованием и привитыми вами принципами. Поэтому я воспользуюсь примером наших предшественников, основателей Ордена, которые ради доказательства искренности, чистоты намерений и нежелания отступать отрезали себе путь обратно. Они отказались от своих родов, от титулов и наследства ради единой цели – защитить эти земли от иномирцев. Я поступлю так же.

Кроме того, служба в Ордене не подходит благородным господам. Стрелы зачастую вынуждены совершать неблаговидные поступки, которые дурно отразились бы на их родных, если бы те у них были. Может, не случайно в питомник берут только сирот?

Так что я отказываюсь от титулов, от права наследования за вами и от вашей денежной поддержки. Буду жить как обычный выходец из питомника. Я прошу лишь позволить мне сохранить ваше прозвание, но если на то будет ваша воля, я готов изменить его.

Так же смею вас заверить, что приложу все усилия для завершения нашего общего дела и обязательно отпишу вам, как узнаю хоть что-то.

Искренне ваш, Адриан Ведиславович Карницкий'.

Карницкий долго сидел и смотрел на до безобразия короткое письмо, потом вздохнул и запечатал его.

* * *

– И всё же зря ты волосы обкорнал! Хоть на человека был похож, а сейчас ни то ни сё, – в сотый раз повторил Сморкало.

– Так надо было, – в сотый раз ответил Адриан.

Они засели в небольшом кабачке, куда часто захаживали орденцы. Кормили там дурно, поили так себе, зато недорого и без лишних затей.

Метальник опрокинул чарку с хлебным вином, закинул следом пирожок, воняющий прогорклым маслом, ударил кулаком по столу.

– А всё едино видать, что благородный. Хоть с картузом, хоть без. Говорить тебе надо проще, ходить иначе, разлаписто. Даже сидишь вон, как жердь. Нет бы развалиться на полскамьи, ноги расставить пошире и сплевывать на пол, а ты вон морду кривишь при каждом плевке.

Адриан хотел было пояснить, что отказ от титула не обязательно должен идти вместе с утратой всяческих манер и культуры поведения, но не стал. Только больше засмеют. Поэтому взял чарку, с трудом удержался от того, чтоб поморщиться из-за жирных пятен на ее стенках, и залпом выпил.

С каждым выпитым глотком Карницкому становилось легче. И не только из-за помутнения сознания и пьяной лихости, но и потому, что вот этот выпивающий в грязном кабаке человек в картузе, помятых сапогах и темно-синем сюртуке всё меньше и меньше походил на франтоватого господина с длинными волосами, в дорогом камзоле, что сиживал в уютной гостиной графа Порываева. Ведь именно тот господин убил Лю… попаданку.

– Ну и чего? Когда станешь Стрелой? Что Марчук говорит?

– Нич… ничего не говорит. Я его пока не видел. И не хочу.

– Замордовал он тебя? Ну ты того, терпи. Мне Жданко сказывал, что Болт всегда своих питомцев дерёт так, что многие сами уходят в Молоты, лишь бы не вот это всё. Зато! Если кто доходит до конца, так завсегда хорошим Стрелой становится. Их в другие отделения с руками отрывают. И часто потом они идут выше, в командоры, в приор… ну, нет, про приоров не знаю, но слышал, что некоторых на Хребет забрали.

– А чего ж он сам тогда простым Стрелой бегает? – удивился Адриан.

– Не знаю, – вздохнул Сморкало. – Жданко ничего не сказал, хоть я спрашивал.

Другой Молот, не Метальник, а ещё какой-то, чьё прозвище Карницкому говорили, но у него оно из головы вылетело, смытое хлебным вином, вдруг положил локти на стол, заговорщицки уставился на Сморкало и Адриана.

– А вот вы, почти что Стрелы, что бы на месте попаданцев делали? Куда подались? Как прятались бы?

– Я бы… – сказал Сморкало, но его тут же перебил Карницкий.

– Для начала надо знать, что тут есть Орден и что попаданцев отлавливают.

Сморкало пьяно наморщил лоб.

– А чё? А как иначе?

– А то! У них в мирах чужаков не отлавливают. Потому они и прут без страха. Думают, что придут и сделают всё иначе, ну или хотя бы разбогатеют на каких-то хитростях, которые даже не они придумали.

Спросивший Молот заморгал, медленно соображая.

– Ха! А ведь и впрямь! Откуда ж им знать? Иначе чего б они сами в жарник шли!

– Но если бы я попал в другой мир и сразу умел понимать по-ихнему, – сказал Адриан, – то пошёл бы в город, да покрупнее. В деревнях вообще не скрыться.

– Это да, – согласился Сморкало. – Все всех знают, тех людей, что приезжают раз в год, в лицо и по имени помнят. Жданко рассказывал, что чуть ли не каждый месяц приходится вызволять кого-то из жарника, кто вообще не попаданец. То нового управляющего от барина запрут, то самого барина, особливо когда он годами не проверял хозяйство, а тут вдруг вздумалось. Или сына старого барина, которого и в глаза прежде не видывали. Как-то раз Стрелу заперли, не поверили в орденский знак.

Метальник расхохотался на весь кабак.

– И чего? Как они?

– Да там совсем шуганые люди были. Сами зовут орденцев, и сами их запирают. Пришлось звать их барина, чтоб сказал, что этих можно выпустить. Но Жданко говорил, что незадолго до того, лет за десять-пятнадцать в ту деревню пришел какой-то чужак и что-то там недоброе вытворил. То ли хворь напустил, то ли людей убивать начал, то ли еще чего-то. Вот они с тех пор на воду и дуют.

– В городе затеряться легче, – продолжил говорить Адриан. – Тут главное – сразу не попасться, а дальше легче. И хорошо бы, чтоб не захворал никто рядом.

Молоты задумчиво покивали.

– Так-то Орден время от времени проводит проверки по городу, особенно где нищета живет. Сирых и убогих перетряхиваем, сверяем с прежними списками, с приметами, и если кто новый появляется, узнаем, откуда пришёл, кем был. Но это больше Стрел работа. Мы так, только притаскиваем всяких непонятных. Еще раз в три месяца обходим доходные дома, где комнаты в наём сдаются. На каждого жильца должна быть запись, откуда он, кто таков, по какой надобности приехал. Подорожные должны быть. Если у хозяина доходного дома таких записей нет, с него большой штраф берем. За вторую такую ошибку могут и вовсе запретить комнаты сдавать.

– И часто кого находите? – поинтересовался Сморкало.

– Бывает, но редко. Это ж больше для людей! Чтоб не забывали, чтоб следили и блюли. Опять же городу польза, вон караульщикам и сыскарям так уж точно. Всю грязную работу Орден выполняет.

– Как бы ты прятался? – спросил Адриан у Метальника, раз он больше понимает в делах такого рода.

– Подорожную подделать можно, – протянул Молот, – а если и нет, так поступить иначе. Можно вызнать имена лавочников или мастеровых в одном конце города, а потом помелькать на другом. Если вдруг кто спросит, кто таков, назваться подмастерьем кого-то оттуда. Если хорошо примелькаться, можно и работенку какую-никакую сыскать. Не все спрашивают, что за человек и откуда, если его другие знают. К примеру, помочь товары перетаскивать у купцов. И чем больше людей тебя запомнят, тем проще будет. Придём мы, спросим, кто таков, скажут, да это Вьюшка Хромой, он уж тут давно, вон и степенство его знает. А тут как повезёт. Если нарвётся на такого, как Марчук, так всё равно не отбрешется, а если на кого поленивее, так и вывернется.

– Ненадёжно, – покачал головой Адриан. – Слишком много совпасть должно. Проще если душой вселишься, – горький укол в сердце он запил еще одной чаркой. – Там и имя у тебя есть, и прозвание, и семья хоть какая-то. Если держать себя как должно, так и укрыться можно. Особенно если на рожон не лезть и не пытаться что-то напридумывать.

Сморкало вдруг замахал руками, показывая, что что-то вспомнил, только говорить не мог, никак кусок мяса не прожевывался. Собутыльники терпеливо дождались, пока он сладит с мясом, запьёт его и наконец сможет что-то сказать.

– Мне Жданко рассказывал! Ага, было такое! Лет пять назад было, как раз тут, в Старополье!

Адриан невольно позавидовал сокружнику. Ему старший, видимо, всё время рассказывает всякие случаи из своего опыта, а вот Марчук молчит. Как у такого хоть чему-то выучиться? Разве он не должен наставлять его?

– Какая-то баба пришла и нажаловалась на соседа своего. Мол, всегда жил тихо, спокойно, часто ездил строить железные дороги. Там работа тяжёлая, зато платят хорошо и кормят задаром. А тут взял и бросил ездить, жену выгнал и начал хлеб выпекать. Уж не вселился ли в него кто? Ну, Орден взялся проверять, но там всё быстро разъяснилось. И с женой он давно уже был не в ладах, вроде бы даже поколачивала она его, потому он и сбегал от нее подальше. А тут ногу ему зашибло, тяжко стало железки таскать, ну он и перестал ездить, жена его пилила-пилила, тогда он ее выгнал. А жить-то надо на что-то, вот и начал он стряпать.

– Ну и чего? – пожал плечами Метальник.

– Ты погоди! Через месяц другая баба на него нажаловалась. Мол, и хлеб у него не такой, как у других, и печёт он чудно́, откуда бы такому взяться у бывшего путейца? Ну, снова пошли проверять. Он и отвечает, мол, муку беру дорогую, сам просеиваю в трех решетах, сначала с широкой ячеей, потом поменьше, а в конце с самой мелкой, потому его хлеба белые и мягкие выходят. Мол, сам догадался. Снова его оставили. Но Орден всё ж запомнил, что мужик с чудинкой. А на третий раз вышло так, что черёд выпал на Марчука.

Карницкий аж забыл, что они сюда вообще-то пришли отмечать его, Адриана, первое дело. Первого убитого иномирца.

– И так его допрашивал, и сяк, и всё-то он знает, всё отвечает. И старые слухи старопольские припомнил, которые еще до его перемены ходили, и знакомцев всех назвал, и жену обругал. И родня его говорит, что хоть он и поменялся, но привычки многие остались, словечки любимые тоже. Будто и впрямь человек вдруг решил ни с того ни с сего пекарем заделаться, хоть и не мужское это занятие. То и дело что-то новое придумывает, то вместо обычного каравая начал длинные белые хлеба печь с полосками наискось, то медовые кексы затеет. И ведь ходит к нему люд, хоть за глаза и кличет чужаком да пришлым. Даже купцы стали засылать к нему служанок, мол, его хлеб белее и сытнее, чем домашний. Ходил к нему Марчук, ходил, разговоры заводил, про тесто выспрашивал, про печь, про дрова, про муку… Чуть не каждый день заглядывал. Уж и командор его говорить начал, мол, бросай это дело, обычный мужик. А потом хоп – там и впрямь чужак!

– Как? Откуда? – разом удивились слушатели.

– Забылся мужик, привык к Марчуку и проболтался. Всяких чудных словес наговорил, коих неграмотный путеец и слыхивать не должон, а может, и благородные таких не знают. Взяли его в темную, поспрашивали как следует и узнали, что живёт в нем чужая душа, да только и старая никуда не делась. Как-то поместились в нём обе. Вот чужая душа и начала нашёптывать мужику, что, мол, дурно он живёт, тяжко. Она и подсказала, что надо бабу гнать, и с железных дорог уходить. И вообще ногу он зашиб, когда та душа впервые с ним заговорила, с испугу он ту железку выронил. Потом та душа заставила его печь. Поначалу дурно выходило, всё курям да свиньям выкидывал, а потом и хорошо выходить стало. Спрашивали, чего ж он сразу в Орден не сказал, а он говорит, мол, напужался, да и помирать не хотелось. Как душу из тела выковырять? Да еще и нужную, а не старую.