Текст книги "Небо и земля"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
– Я… я…
– Что случилось? С матерью что-нибудь? – испуганно спросил Шефтл, ускоряя шаг.
– Нет, нет, ничего… Мама спит. Почему ты так поздно? Где ты был до сих пор?
– Как это – где? – Шефтл пожал плечами, успокаиваясь. – Я только с поля. Перевозили молотилку на новое место. С рассвета начинаем молотить ячмень в балке.
Войдя в дом, Шефтл первым делом заглянул в боковушку, прислушался. Мать спала. Он осторожно задернул занавеску, снял с себя пыльную куртку и только тут увидел спящих на кровати детей.
– Это еще что за новости? – поморщился он.
– Они тебя ждали, – ответила Зелда жалобно.
– А что? Говори уж! – снова встревожился Шефтл.
– Да вот… были из сельсовета, – Зелда всхлипнула.
– Ну? Не понимаю… Кто был?
– Этот, как его… ну, безрукий, – голос у нее задрожал, как ни старалась она сдержаться. – С повесткой…
– С повесткой? – переспросил Шефтл, словно не веря.
Он ждал этого, ждал каждый день с тех пор, как отдал свое заявление представителю райвоенкомата, – и все же теперь, в первую минуту, растерялся.
«Значит, завтра…» Он крепко потер лоб. Закурил, прошелся по комнате, потом озабоченно оглянулся на бледную Зелду, которая стояла у стола, на детей…
– Ты за нас не беспокойся, Шефтл, – Зелда подошла и несмело провела рукой по его курчавым черным волосам. – И за маму… я съезжу за доктором. Помни… – голос ее дрогнул, – помни, знай – для нас ты всего дороже.
Когда Шефтл писал свое заявление, он не представлял себе в полной мере, как трудно им будет без него. Теперь все свершилось. И так быстро. Он уходил и оставлял Зелду с четырьмя детьми, мал мама меньше, с больной матерью да с чужим ребенком в придачу. Семь ртов, один работник… Как она справится без него?
Он обнял Зелду и высказал ей все, что его мучило.
– Что ты, Шефтл, – ответила Зелда, тронутая его заботой. – Разве одна я остаюсь с малыми детьми? Возвращайся только живой-здоровый.
Слова Зелды немного успокоили Шефтла. Он сел на скамью, снова закурил и озабоченно подумал – сколько у него еще дома дел! Но сначала надо сбегать в контору и передать бригаду. От этой мысли у Шефтла тоскливо екнуло сердце. Он встал и потянулся за курткой.
– Куда ты? – испуганно спросила Зелда.
– Я на минутку, в контору.
– Теперь?
– А когда? Раздень ребят, уложи их спать.
– Ты и не поел… Остались считанные часы… Мы и не побыли друг с другом…
– Так что, не идти мне в контору?
– Иди… Только не задерживайся.
– Я сейчас.
Когда Шефтл ушел, Зелда прислонилась головой к стене и тихонько, чтобы никто не слышал, горько заплакала.
В конторе Шефтл застал Хонцю, Хому Траскуна и Калмена Зогота. Все трое, услышав, что Шефтл уходит в армию, крепко задумались. Особенно Хонця.
Пока Шефтл руководил бригадой, о работах в поле можно было не беспокоиться. Председатели соседних колхозов завидовали Хонце. «С Шефтлом вам повезло», – слышал он постоянно. Но что делать теперь? Кого поставить вместо Шефтла? Разве только Калмена Зогота… Да, придется ему оба воза тащить – и ферму, и полевую бригаду.
Как Шефтл ни торопился, пришлось ему задержаться в конторе: все вчетвером они составили план первоочередных полевых работ.
Было за полночь, когда Хонця, Хома и Калмен Зогот проводили Шефтла.
Рано утром отправляли зерно на элеватор. Чтобы не гнать в Гуляйполе лишнюю подводу, Шефтл решил ехать с обозом.
– Спокойной ночи…
– Спокойной ночи, – ответил Шефтл и вошел в дом.
– Что так долго? – тихо спросила Зелда, отходя от печи. Щеки ее горели. В доме вкусно пахло сдобным тестом. Дети, раздетые, спали в своих кроватках.
– Поешь?
– Нет, не хочу.
– Ты же не ел ничего.
– Не хочу, потом.
Зелда посмотрела на него с беспокойством:
– А что? Что-то еще случилось?
– Да ничего… В шесть утра уезжаю.
– В шесть часов? Так рано?
– С обозом.
– Ну и что, если с обозом? Нельзя его попозже отправить? Ты ведь, я думаю, не один… Кто еще едет-то?
– Чего? – переспросил Шефтл, словно не расслышав.
– Кто, говорю, еще повестку получил?
– Повестку? Не знаю… нет, я что-то не слыхал. Будто бы больше никто.
– Один ты?
– Один, не один, не все ли тебе равно?… Ты что затеяла?
– Коржики тебе в дорогу.
– Какие еще коржики! Не надо.
– Тогда что же тебе дать с собой?
– Хлеба, огурцов, соли щепотку, и все. Больше ничего не давай, все равно не возьму.
– Извести меня хочешь?
– Хочу, чтобы ты отдохнула.
– Как я буду отдыхать, если завтра, в это время… – Зелда быстро отвернулась, вытерла незаметно глаза, потом, снова повернувшись к мужу, сказала, утешая не то его, не то себя: – А может, война скоро кончится и ты сразу вернешься. А, Шефтл?
– Может… – ответил Шефтл, хотя мало в это верил. Сводки со дня на день приходили все хуже, немцы наступали на всех фронтах.
Шефтл устал, его тянуло в постель, но, пока Зелда хлопотала у печи, он не решался. Прикорнул на жесткой деревянной кушетке. Закурил.
– Зелда, а Зелда? Картошкой, я думаю, вы обеспечены. На зиму хватит. Топливо вроде тоже есть. Ну, а остальное – это уж колхоз… Главное, себя береги, слышишь? За ребятами присматривай… ну, и за мамой. Ты ей уже сказала?
– Чего спешить? Еще успеет наплакаться.
– Верно. А все же…
Шефтл задумался. Не говорить? Уйти на войну, не простившись с матерью? Не зная, увидишь ли ее когда-нибудь еще…
– Нет, надо сказать. Нехорошо. – Он снова закурил, потом, с недокуренной папиросой в руке, задремал.
А Зелда продолжала хлопотать. Напекла коржиков, зажарила курицу, сварила яйца, затем начала укладывать мешок, сшитый для Шефтла. Положила две пары нового, недавно купленного в сельпо белья, простыню, полотенце, две пары портянок, катушки ниток, иголки, бритву, мыло, еще кое-какие мелочи. Отдельно сложила завернутое в пергаментную бумагу масло, несколько сочников, курицу. Мешок был почти полон, а она все подкладывала. Уместились еще яйца, кулек сахара, булка и только что испеченные коржики. А ведь надо еще положить горшочек куриного жира, баночку меда, свежих огурцов, яблок… она отдала бы Шефтлу все, что есть в доме!
Погасшая папироса выпала у Шефтла из руки. Он открыл глаза и увидел на столе пузатый, плотно набитый мешок.
Шефтл встал, взял мешок в руки.
– Ого! – крякнул он. – Ничего себе торбочка! – и высыпал все на стол.
– Что ты делаешь? – вскрикнула Зелда.
– Ну скажи сама, что ты мне тут наложила?
– Шефтл… я тебя прошу…
– Не проси, все равно не возьму. На что это мне? Приеду туда, и меня сразу возьмут на довольствие.
– Такой еды тебе там не дадут. Я тебя прошу… Ну, хоть ради меня… мне будет легче, если я буду знать, что ты ешь то, что я приготовила.
– Нет, нет, – отмахивался Шефтл.
Ему в самом деле не хотелось ничего брать с собой. Пусть лучше ей, Зелде, останется, детям, матери. Теперь, когда он уходит на фронт, каждый лишний кусок в доме пригодится.
– Ну что ты меня мучаешь, – сказала Зелда дрожащим голосом, и Шефтл почувствовал, что она вот-вот расплачется.
– Ну ладно, ладно… А белье зачем?
– Так для тебя же покупала. Ты его еще ни разу не надевал.
– Надену, когда вернусь.
– Дай бог, – тихо вздохнула Зелда, – возвращайся скорей.
Зелда снова уложила мешок, умылась, погасила свет. Легли.
Немного погодя Зелда, гладя Шефтла по голове, шептала:
– А завтра в это время… ох, Шефтл, где ты завтра будешь?
– Откуда я знаю? – Завтра в это время, пожалуй, еще будет в Гуляйполе. Он обнял Зелду и поцеловал.
– Давай спать, Шефтл. А то ведь уже и вставать скоро.
– Давай, Зелда.
– Спи… – она поцеловала его тихонько.
Шефтл старался заснуть, но в голову лезли неспокойные мысли. Жаль, он не успел обмолотить ячмень… и не заложил силос в пяти ямах… Не пробороновали перелог в Дикой балке, уже, должно быть, бурьян полез. Не забыть бы сказать завтра Калмену Зоготу, что надо решета переставить в молотилке… Ну, а дома? «Встану чуть свет, – решил Шефтл, – и еще раз все осмотрю. Нелегко ей придется, Зелде», – снова и снова думал он озабоченно и вдруг рассердился на себя за то, что не сказал ей, что идет добровольцем, – не надо было скрывать от нее. Шефтл готов был ей сказать тут же, но пожалел – пусть спит, она здорово сегодня намучилась.
Но и Зелда не спала. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку, а сердце ныло, плакало без слез. Вот он лежит рядом, она слышит его дыхание, а завтра? Уже не надо будет ни завтрак ему готовить, ни к обеду ждать, ни стирать и гладить его рубахи, заботиться, каждую минуту думать: а не нужно ли ему чего? Как без этого жить? Вдруг ей вспомнилась ночь, вскоре после свадьбы, когда они вдвоем уехали на арбе в степь. Они лежали под свежей, дышавшей теплом копной, пока не взошло солнце… Ни одной минуты не мог он быть без нее. И она не могла. Ей никогда и в голову не приходило, что они должны будут разлучиться. И вот осталось всего несколько часов…
Когда Шефтл проснулся, только начало светать. Он встал и вышел из хаты. Поеживаясь от предутренней свежести, обходил заросший травой двор, выискивал, что бы еще наладить, привести перед отъездом в порядок. Ему не понравился недавно сметанный стог – рыхлый, может развеять ветром, он влез на него с вилами и до тех пор уминал сено, пока оно не улеглось равномерно и плотно. Потом наскоро накрыл бурьяном сухой кизяк, чтобы не намочило дождем. Окопал пышно разросшиеся вишни, наполнил кадку, что стояла у колодца, водой и два ведра занес на кухню.
– К чему ты это, Шефтл, – укоризненно сказала Зелда, забирая у него ведра. Она уже успела сходить на ферму и снова разжигала печь.
– Я еще два ведра принесу.
– Не надо, отдохни, посиди минутку. Дай я хоть погляжу на тебя… Ох, забыла соль положить, – спохватилась Зелда и начала шарить за занавеской.
– Ну ладно. Не ищи, у кого-нибудь возьму.
– Пусть у тебя будет все свое. Я ведь вчера приготовила. – Зелда нашла узелок с солью и затолкала его в мешок. – А курево у тебя есть?
– Есть.
– А спички?
– Спички тоже есть.
– Вспомни, Шефтл, что тебе еще нужно. Может, дать одеяло?
– Может, и перину в придачу? – пошутил Шефтл.
– Перестань… – Она помогла ему завязать битком набитый мешок, при этом напоминая, где что лежит, во что завернуто, еще раз наказала съесть все до крошки.
– Ладно, ладно… Ребята еще спят? Я на минутку сбегаю на колхозный двор. Не задержусь, туда и назад.
– Шефтл, всего какой-нибудь час остался, – взмолилась Зелда.
– Я сейчас. Сейчас вернусь. Разбуди покамест ребят.
Шефтл торопливо вышел из дому и чуть не бегом пустился к колхозному двору. Теперь, перед самым отъездом, он особенно сильно почувствовал, как ему трудно расставаться с домом, с детьми, с Зелдой, с матерью, с бригадой, с хутором – со всем, что его окружает. Он как будто впервые увидел, какое здесь все красивое – длинная, плавно изгибающаяся улица, густые ряды акаций по сторонам, беленые домики с синими и зелеными углами, серые петли дороги, трава в канавах… Все здесь было ему дорого, до боли мило: и запах степных трав, который доносил сюда ветерок, и свежая молодая листва в палисадниках, и знакомые узкие стежки… Под ногами – земля родная, единственная на свете! Даже небо над хутором, казалось ему, только здесь такое высокое и голубое…
В колхозном дворе было шумно. Из центрального амбара выносили мешки с очищенной и подсушенной пшеницей и погружали их на длинные, широкие возы, отправляющиеся на элеватор. Распоряжался уже новый бригадир, Калмен Зогот. Увидев Шефтла, подошел к нему. Вместе осмотрели хозяйство, и Шефтл еще раз перечислил, что нужно сделать в первую очередь. Потом сели в двуколку, поскакали в степь, на новый ток, где сегодня должны были молотить ячмень из балки. Вместе с Калменом Зоготом Шефтл переставил на молотилке решета и отрегулировал барабан. Потом съездил на скошенное ячменное поле, к подсолнухам и на перелог. Хотел, чтобы новый бригадир все при нем осмотрел и принял хозяйство из рук в руки.
Когда Шефтл вернулся домой, до отъезда оставалось совсем немного. Зелда была вне себя, металась, не знала, за что взяться: в колыбели плакал Шолемке, свекровь в своей боковушке охала, жаловалась, разговаривала сама с собой, она уже знала – Шефтл уезжает. Расшалившиеся дети бегали и скакали, точно в доме готовилась свадьба. А у ворот собрались хуторяне – по дороге в степь они зашли попрощаться со своим бригадиром.
– Сядешь ты когда-нибудь? – просила Зелда. – Поешь, а то ведь подводы придут!
– Сейчас, – Шефтл зашел к матери.
Вышел оттуда расстроенный, молча сел за стол. Его тут же, шумя и толкаясь, окружили дети. Все: и Шмуэлке – он успел уже сообщить хуторским мальчишкам, что и его отец сегодня уходит на фронт, – и Эстерка, и Тайбеле, и Курт, – все хотели сидеть рядом с ним.
Зелда поставила на стол блюдо картофельных оладий, шипящую на сковороде яичницу и по стакану холодной простокваши – все, что Шефтл особенно любил.
– Садись же и ты, наконец, – позвал ее Шефтл.
– Ешь, ешь, мне спешить некуда. – Она снова убежала на кухню, принесла кастрюлю душистого ячменного кофе с молоком и только после этого присела на краешке скамьи, напротив Шефтла.
– Говорят, в лавке скоро будут учебники, не забудь купить для Шмуэлке букварь, – сказал Шефтл, придвигая к детям яичницу. – Через месяц ему в школу… Перешей старое мое пальто для него на зиму. Теплое будет. Ну, что еще? Как будто обо всем сказал… Да, не забудь про тополек, что я нынешней весной посадил против окна. И пиши… А если что понадобится, скажи Хонце или Хоме.
– Ладно… Ладно… – кивала Зелда, незаметно поглядывая в окно и молясь в душе, чтобы задержался обоз, с которым должен уехать Шефтл. Пусть еще посидит, хоть недолго, пусть лишнюю минуту побудет дома, с детьми…
Подводы показались скорее, чем надеялась Зелда. Услышав грохот колес, она вскочила и бросилась к окну. Напротив их дома остановился высокий воз, на котором громоздились мешки с пшеницей, за ним еще воз, и еще, и еще…
Ноги у Зелды стали ватные. Только теперь она по-настоящему поняла, что Шефтл оставляет ее, что он уезжает, сейчас, сию минуту.
– Видишь, обоз уже ждет. – Шефтл порывисто встал. – Значит, пора… Где мой пиджак, Зелда?
Сдерживая набегающие слезы, она подала мужу пиджак, помогла надеть.
Шефтл спрятал в нагрудный карман повестку, военный билет и пошел в боковушку попрощаться с матерью.
А на улице собиралось все больше людей. Все сгрудились у ворот, вокруг первой подводы с транспарантом «Все для фронта!». Были там пожилые мужики, дети, но больше – женщины, солдатки. Те же бабы, которые вчера злословили между собой, судачили, что вот, мол, муж Зелды дома сидит, когда их мужья кровь проливают, теперь стоял: понуро и утирали слезы.
Мужики курили и обсуждали положение на фронтах.
– Плохие новости, ох плохие, – качал плешивой головой Шия Кукуй.
– Завтра всего месяц, как началась война, а немец вон уже куда допер… До Смоленска…
– В Смоленске он еще шестнадцатого был.
– Плохи дела, что и говорить, совсем плохи.
Вышел Шефтл, в пиджаке, в юфтевых сапогах. На руках он держал Шолемке, остальные ребята толклись вокруг. Сзади Зелда несла мешок.
– Шефтл, скажи напоследок… может, еще что нужно? – спросила она упавшим голосом.
– Да нет, как будто все…
Шефтл медленно, нехотя закрыл за собой калитку.
– Ну, давайте прощаться, – сказал Хонця. Он торопился в поле.
Зелда закинула мешок на первую подводу, ближе к передку, где сидел Додя Бурлак, и взяла у мужа ребенка.
Шефтл простился с председателем, с Хомой Траскуном, с Калменом Зоготом, с остальными, Подошел он и к Лее-Двосе, стоявшей в стороне, у забора, и протянул ей руку:
– Будьте здоровы и не сердитесь на меня.
– Да теперь чего уж, на что сердиться…
Шефтл по очереди поцеловал детей, а Тайбеле взял на руки.
– Слушайся, доченька, маму, – он погладил ее по головке, – ладно?
Тайбеле молчала.
– Обними папу, обними… Поцелуй его, – тихо сказала Зелда. – Бог знает, когда мы его увидим.
– Папа, не надо, – вдруг расплакалась девочка, – не надо уезжать, не уезжай! – Она обхватила отца ручонками, прижалась к нему.
– Вот тебе и на! Да я же скоро вернусь, – громко, с деланной веселостью воскликнул Шефтл. – А ты будешь меня ждать, озорница? Будешь?
– Буду… – Тайбеле потерлась о его плечо головкой и чмокнула в щеку.
Не успел Шефтл опустить Тайбеле на землю, как к нему несмело, бочком придвинулся Курт. Босой, в коротких серых штанишках, он стоял перед Шефтлом и, подняв на него голубые глаза, ждал, когда же и с ним попрощаются.
Шефтл улыбнувшись смущенно, взял мальчика на руки, тот обнял его, прижался головкой, точь-в-точь как Тайбеле Шефтл растроганно похлопал его по худенькому плечику, поцеловал, поставил на ноги и подошел к Зелде. Она стояла как вкопанная, с Шолемке на руках.
Шолемке в новой пестрой рубашонке едва приметно улыбался.
Шефтл посмотрел на младшего сына, порывисто поцеловал его и, чувствуя, что теперь будет самое трудное, торопливо обнял Зелду.
– Ну, будь здорова… Смотри за собой, за детьми, за мамой..
– За нас, Шефтл, не беспокойся, – слезы душили ее, но она крепилась изо всех сил. – Пожалуйста, не беспокойся… Я тебя, Шефтл, очень прошу, пиши нам хоть раз в неделю. Ты слышишь? Хоть раз… – у нее перехватило дыхание.
– Да, да…
– Хоть два слова, но каждую неделю, помни.
– Ладно. Буду писать. Ну, все… – Он еще раз поцеловал ее. – Ступай в дом. Мать там одна. Ну, будьте здоровы, будьте здоровы…
Он повернулся и быстрым шагом пошел к подводе. Толкнул Бурлака – пора!
– В добрый час, – встрепенулся Додя и потянул вожжи.
Подвода тронулась.
Зелда обессиленно прислонилась к стволу шелковицы, что росла у плетня.
– Возвращайся живой и здоровый, целый, невредимый, – шептала она, провожая взглядом удалявшуюся подводу, где на самом верху сидел Шефтл. Кони сразу пошли резвой рысью, и вот уже весь обоз – двенадцать подвод с красным полотнищем впереди – с грохотом спустился вниз по улице и, свернув мимо загона к плотине, начал подниматься в гору.
Колхозники постояли немного, потом стали расходиться. Наконец ушла и Зелда с детьми. Шмуэлке позвал с собой Зузика. Он был доволен – теперь он ни в чем ему не уступает!
… Когда подвода взобралась на гору, Шефтл обернулся и посмотрел на хутор. Отыскав глазами свой дом, он увидел, что Зелда с детьми все еще стоит во дворе и, запрокинув голову, смотрит ему вслед.
«Вернусь ли? Увижу ли их когда-нибудь?» – думал Шефтл.
Подвода, бренча и громыхая, понеслась вниз по косогору, и белая хатка, двор, весь хутор со ставком и плотиной исчезли…
Глава десятая
Уже проехали чуть не половину пути, а Шефтл, ничего не замечая вокруг, понуро сидел на высоком возу, и все его мысли, все чувства были там – дома, на хуторе. Сердце ныло: дети… Зелда… Только теперь, уезжая, он по-настоящему понял, какую добрую, преданную жену послала ему судьба. Он все еще видел перед собой Зелду, окруженную детьми, с маленьким Шолемке на руках. Что она теперь делает? Должно быть, ушла на ферму доить коров. А ребята? Ребята, наверно, как всегда, бегают во дворе, играют… А доктора он так и не привез матери, не успел… Чего еще он не сделал? Окна забыл замазать, собирался и забыл, совсем из головы выскочило. Придется уж Зелде самой. Ей все теперь придется делать самой… И как это вылетело у него из головы? Еще забыл сказать Калмену Зоготу, что в новом амбаре лежит набор ножей для жатки. Хотя Хома знает. Что он ему сказал, Хома, возле подводы? Да, что Катерина повезла трактористам завтрак и поэтому не могла прийти попрощаться. С кем он еще не простился? Кроме Катерины, как будто со всеми… А, вот еще с Добой Пискун. Лежит больная, только вчера узнала про похоронку… Надо было зайти. Интересно, где это Юдл застрял. Что-то он долго не едет. И Басю жалко. На нее прямо страшно смотреть, она так любила Иоську… Если бы не война, осенью бы они поженились. Уезжал Иоська веселый, все играл на своей гармони, из рук не выпускал… И от Вовы уже две недели нет писем… Нелегко будет Калмену Зоготу хозяйничать и на ферме и в полевой бригаде… Как они там без него, без Шефтла, справятся?… Шефтл даже вздохнул, так ясно ему представился новый ток, тарахтящая молотилка… Стучат решета, арбы с ворохами колосьев тянутся гуськом через балку, вилы ярко отсвечивают на солнце… только его, Шефтла, там нет.
Но чем больше удалялся обоз с зерном от хутора, от родных бурьяновских мест, приближаясь к районному центру, к Гуляйполю, где Шефтл сегодня же должен явиться в военкомат, тем упорнее и беспокойнее думал он о себе самом, о том, что его ждет.
Солнце уже садилось, не так пекло, из балки тянуло запахом скошенного ячменя, который еще подсыхал в копнах. От колес попахивало дегтем, а от полных, набитых мешков – свежей, только что обмолоченной пшеницей.
Шефтл жадно вдыхал милые, знакомые, запахи, словно хотел, прощаясь надолго с родной стороной, удержать их в себе.
«Гляди, гляди, – как бы говорил он себе, – запомни эти зеленые балочки, эти холмы и склоны, эти поля с подсолнухами и те два тополя. И тебя пусть запомнит эта земля и это небо, потому что завтра ты уже ничего такого не увидишь, и кто знает, когда еще поедешь этой дорогой».
Уставшие лошади покачивали из стороны в сторону головами, но все еще резво бежали по широкой, укатанной дороге. Доде Бурлаку, сидевшему впереди, чуть ниже Шефтла, не надо было хлестать их и понукать. Он тоже, свесив голову, всю дорогу молчал. От Зораха, любимого внука, не было до сих пор ни одного письма.
Старая Хана совсем извелась. Ксения таяла на глазах. Один Додя, пересиливая тревогу, бодрился и успокаивал женщин.
– Мало ли что, – говорил он им. – Может, Зорах в спешке неправильно написал адрес. Или письмо затерялось. А он ждет ответа, потому и не пишет. А может, задержалось письмо, и мы его завтра-послезавтра получим.
Успокаивая Ксению и Хану, Додя понемногу успокаивался и сам. Но теперь, когда ему никого не надо было уговаривать, он понял, что обманывал и их и себя. С Зорахом что-то случилось. Может, он тяжело ранен… Может, его, не дай бог, уже и на свете нет, а может, – этого старый Бурлак страшился больше всего – он попал к гитлеровцам в плен. Невеселые мысли мучили Бурлака всю дорогу. Время от времени он оглядывался на Шефтла и всякий раз тоскливо думал: «Вот и этот туда же… и кто знает, вернется ли…»
Он хлестнул лошадей. Проехали мимо недавно построенного кирпичного завода, глиняных ям и свернули к старому мосту. Тяжелый воз затарахтел по мостовой, круто поднимающейся в гору.
Это была окраина Гуляйполя. За первой подводой потянулись и остальные, и в зеленых двориках вдоль всей улочки залаяли собаки.
Вдали, на тропинке, Шефтл увидел женщину в белой блузке и от неожиданности потянулся вперед всем телом: ему показалось, что это Элька. Нет, не она. Но он уже не мог успокоиться.
Как же это? Вот он здесь, в Гуляйполе, и Элька тоже здесь, а он с ней не повидается? Теперь, когда он уходит на фронт? Надо ведь узнать, что с ней… может, что-нибудь узнала об Алексее. Если прямо из военкомата не отправят в часть, забежит к ней. Хоть на несколько минут, но забежит непременно. Она ведь живет возле почты, а ему все равно надо там побывать, послать открытку домой.
Первая подвода, на которой ехал Шефтл, уже свернула на длинную улицу, ведущую к элеватору. Райвоенкомат находился правее, на площади.
На углу Додя Бурлак остановил лошадей. Шефтл соскочил с подводы. Простился с Додей и с остальными колхозниками. Немного постоял, провожая взглядом удалявшийся обоз, потом вскинул на плечо свою тяжелую торбу и зашагал к военкомату.
Окна одноэтажных, а кое-где и двухэтажных домой выходили на улицу. Шефтл только теперь заметил, что все стекла крест-накрест заклеены узкими полосками бумаги. Точно так же исчерчены и высокие окна одноэтажного кирпичного дома, где когда-то жил пристав, а теперь помещается райвоенкомат.
Около военкомата толпился народ. Шефтл направился к военкому. Поздоровавшись, тот взял у него повестку, военный билет и приказал немедленно пройти медицинскую комиссию.
– Зачем? – удивился Шефтл. – Я здоров. Вполне здоров.
Все-таки ему пришлось раздеться и показаться врачам. Осмотрели, сказали: «Годен».
Шефтл вышел во двор. «Сколько людей собралось», – подумал он.
Одеты были по-разному: кто на военный лад, в старой гимнастерке или галифе, кто по-будничному, в старом пиджаке и стоптанных ботинках, а кто в своем лучшем костюме и в новых блестящих сапогах. У всех вещмешки, за спиной или в руках. Сейчас призывали тех, кто не мог своевременно явиться: одних задержала болезнь, другие находились в отъезде, третьи имели кратковременные отсрочки по семейным обстоятельствам.
Неожиданно Шефтл увидел в толпе своего старого знакомого, бригадира веселокутского колхоза Олеся Яковенко, с которым соревновался вот уже несколько лет. Олесь был старше Шефтла, у него было трое ребят, и председатель колхоза выхлопотал для него броню. Но от брони он отказался и пошел добровольцем. Оба обрадовались встрече и уговорились держаться вместе. Обоим хотелось, чтобы их определили в одну часть.
Ждали военкома. Не терпелось узнать, кто куда зачислен и когда, каким поездом будет отправлен к месту назначения.
В ожидании прогуливались по двору, курили; кто уселся на ящике с песком, кто стоял у входа в военкомат, развязывал мешок и закусывал. Неподалеку от ящика стояла бочка с заплесневелой водой, над ней висел большой, выкрашенный в красный цвет щит, к которому крепились лопаты, ломы и прочий инструмент, предназначенный для тушения пожара во время бомбежки. Повсюду, а особенно вокруг ящика с песком, валялись зеленые огуречные корки, яичная скорлупа, недоеденные красные помидоры, селедочные головки и хвосты, окурки.
Шефтл вместе с Олесем, как и другие мобилизованные, прогуливались по двору, ожидая военкома. Когда их отправят – от этого и зависело, успеет ли он забежать к Эльке, военкомата до улочки, где жила Элька, было не очень далеко, но уйти без разрешения он уже не мог. Внезапно раздалась команда:
– Стройся!
Кто сидел – вскочил, кто курил – бросил папиросу, – все быстро выстроились во дворе.
Вышел военком – высокий, худой, с портупеей, опоясывающей впалую грудь; с ним еще какой-то, низенький, плотный, в очках.
– Кто это? – тихо спросил Шефтл у стоящего справа Яковенко.
– Новый секретарь райкома.
– А Микола Степанович? – удивился Шефтл.
– Микола Степанович в больнице. Сердце.
– Что ты говоришь? Когда это случилось? – Яковенко хотел ответить, но тут послышалась команда «смирно!».
Военком объявил, что вся группа, состоящая из двадцати шести человек, будет направлена в одну часть. Старшим назначается Антон Иванович Шелестов, бывший буденовец и секретарь местной колхозной партийной организации.
Затем военком дал слово секретарю райкома. Шефтла так взволновало известие об Иващенко, что он ничего не слышал и не заметил даже, как секретарь кончил свою речь. Военком подозвал к себе Шелестова, одетого в старую буденновскую форму, дал ему большой запечатанный пакет и сказал, что через час все должны быть на вокзале, у военного коменданта, так как в восемнадцать ноль-ноль отправляется поезд.
«Через час? – встрепенулся Шефтл. – А Элька?» По команде Шелестова шеренга перестроилась по четыре в ряд. И снова команда:
– На-пра-во! Шагом арш!
Колонна слегка дрогнула, промаршировала по двору и свернула на шоссе, ведущее мимо водонапорной башни, прямо к железнодорожной станции.
Этого Шефтл никак не ожидал, был уверен, что хоть на полчаса они все-таки задержатся. Но теперь он ничего не мог поделать. Шагая по мостовой, он беспокойно оглядывался на тротуары, надеясь увидеть среди прохожих Эльку.
Если бы она знала! Она бы наверняка, хоть издали, простилась с ним. Но откуда ей было знать?
Улочка, на которой жила Элька, была теперь совсем близко, в каких-нибудь ста шагах от колонны. От этого Шефтл еще больше разволновался. Он почти у ее дома…
В первом ряду затянули песню. Колонна зашагала быстрей. Элькина улочка осталась позади.
«Все. Теперь я ее не увижу».
На станцию, вспотев от жары и ходьбы, явились в назначенное время. Шелестов отправился к коменданту. Там он узнал, что поезд на Синельниково придет с опозданием на час.
Шефтл не помнил себя от досады. Ведь он мог провести этот час там! Поди знай.
Шелестов разрешил отдохнуть, но строго приказал: ровно в девятнадцать ноль-ноль собраться у дверей военной комендатуры.
Шефтл тут же побежал к киоску, купил открытку и, прислонившись к каменной ограде, черкнул несколько слов Зелде. Написал, что встретил в военкомате своего старого приятеля из Веселого Кута, Олеся Яковенко, и что их обоих отправляют в одну часть. Так что они будут вместе.
Шефтл знал, что Зелда обрадуется и это ее немного успокоит.
Он с трудом втолкнул открытку в переполненный почтовый ящик и зашагал по перрону.
На перроне и в привокзальном сквере он увидел множество женщин с маленькими детьми и стариков. Стоял шум, в общем гомоне звучали украинские, молдавские, еврейские, русские слова…
Все это были эвакуированные из Ровно, Львова, Тирасполя, Черновиц. Утром их высадили из эшелона, и теперь они ждут подвод из соседних колхозов. Там, как им сообщила районная власть, их должны расселить.
Шефтл с состраданием смотрел на усталых угрюмых людей. Они сидели на узлах или лежали на скамейках и на земле, подстелив под себя кто одеяло, кто пальто. Беженцы…
У каждого недавно был дом – и вот они очутились с маленькими детьми под открытым кебом. Сколько же разрушено очагов…
Раздался протяжный свист локомотива; мимо вокзала пронесся состав с запломбированными пульмановскими вагонами и длинными открытыми платформами, на которых стояли токарные и фрезерные станки, моторы, подъемные краны, всякое заводское оборудование.
А навстречу ему мчался другой состав. Из теплушек выглядывали молодые красноармейцы, под брезентовыми чехлами угадывались стволы орудий, ящики со снарядами… Один поезд мчался в тыл, другой – на передовые линии.
Шефтл искал в толпе Олеся. Снова загудели рельсы. Прибыл санитарный поезд. Возле одноэтажного красного здания вокзала паровоз в последний раз пропыхтел, выпуская густые клубы пара, звякнули, стукнувшись, буфера. В окнах вагонов показались перевязанные головы, бледные лица. В тамбурах стояли раненые – иные на костылях, у иных болтались пустые рукава.
Все, кто был на перроне, побежали к эшелону с ранеными. Местные и приезжие, крестьяне из соседних колхозов и эвакуированные, отталкивая друг друга, толпились у вагонов. У каждого кто-нибудь был на фронте – отец, сын, брат, и каждый в эту минуту надеялся найти среди прибывших кого-нибудь из своих. Взволнованные женщины бегали вдоль эшелона, от которого несло йодоформом и карболкой, и выкрикивали фамилии:
– Карабутенко! Петр Карабутенко!
– Бограчев!..
– Рябцев!
– Рабунский!
– Кубланов Наум…
– Данченко!
– Мееров Михаил!
Шефтл, с мешком за плечами, стоял в стороне и смотрел.
