Текст книги "Небо и земля"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Взвод поднялся в атаку. Алексей сделал несколько шагов и вдруг заметил, что гимнастерка залита кровью.
… После короткой схватки взвод занял хутор.
Алексея, бледного как полотно, доставили в полевой госпиталь. Госпиталь размещался в здании школы в большом селе, расположенном на правом берегу Днепра.
Алексей потерял много крови, но рана была не опасной. Вместе с другими ранеными его уложили в просторной комнате на застланном соломой полу.
Сильно пахло йодом, спиртом, лекарствами. От этих запахов у Алексея закружилась голова.
На следующий день после завтрака санитар принес газеты и раздал раненым. Алексею досталась дивизионная. Напервой странице была сводка– невеселые новости: бои шли уже на Островском, Борисовском, Бобруйском, Новгород-Волынском направлениях. На второй странице Алексею сразу бросился в глаза заголовок: „Подвиг красноармейца Алексея Орешина“. „Обо мне?“ – неприятно удивился он. В заметке описывалось, как красноармеец Алексей Орешин в критический момент, когда атака на хутор захлебнулась, проявил инициативу и отвагу, добравшись под градом пуль до вражеского пулемета, взорвал его гранатой и помог, таким образом, успешно выполнить боевую задачу.
„Вот те на! Кто мог подумать? Попал в герои! А что, если послать эту газету Эльке?“
Усмехнувшись, Алексей сунул газету под подушку.
Глава седьмая
Прошло больше недели с тех пор, как Элька побывала на хуторе, а Зелда все никак не могла прийти в себя. На лбу появились новые морщинки, глаза красные, опухшие от слез.
Как всегда, с утра до позднего вечера она была на ногах. Три раза в день ходила на ферму доить коров. Не покладая рук работала дома, во дворе, ухаживала за детьми. За последние дни они совсем отбились от рук. Варила, убирала, стирала, делала все быстро, даже быстрее, чем обычно. За последнее время она не сказала мужу ни слова.
Осунувшееся лицо жены печалило его, и, может быть, поэтому он бывал теперь дома еще меньше, чем прежде. Еще раньше уходил в степь, а возвращался, когда уже все спали.
Обедать Шефтл не приходил. С утра до ночи, черный от солнца, небритый, весь в пыли и полове, хлопотал на току, где молотили пшеницу. Следил, чтобы зерно было чисто провеяно, чтобы хорошо была заскирдована вымолоченная солома, чтобы обед для колхозников был готов вовремя, а в кадке всегда была свежая вода. Да и кроме этого хватало дел. Здесь, в бригаде, Шефтл забывал о домашних неприятностях.
Только поздно ночью, измотанный, приходил он домой и в одиночестве садился за кухонный стол; там, прикрытый чистым полотенцем, ждал его ужин.
Зелда спала теперь отдельно, на короткой жесткой кушетке, без подушки, без перины; подстилала тонкий соломенный тюфячок и ложилась не раздеваясь, укрывшись старой шалью свекрови.
С каждым днем Зелда выглядела все хуже.
Сегодня Шефтл решил вернуться домой пораньше. Сегодня он с ней поговорит. Хватит!
Но пришлось опять отправлять обоз на элеватор, и, когда Шефтл пришел с поля, Зелда уже лежала, скорчившись на короткой кушетке у открытого окна, и дремала.
Шефтл хотел подойти к ней, сказать: „Да ложись ты, дуреха, в постель, хватит мучить себя и меня“, но побоялся, что она расплачется, поднимет крик и разбудит детей. Он немного постоял, затем, вздохнув, начал раздеваться.
Одному на широкой мягкой постели было неуютно. Несмотря на усталость, Шефтлу не спалось. Он слышал, как Зелда стонала во сне, и при каждом ее стоне страдальчески морщился.
„Ну что я ей сделал, – оправдывался он перед самим собой. – Не рассказал про Эльку, и из-за этого так убиваться…“ Но одновременно он чувствовал, что кривит душой, что все-таки виноват перед Зелдой, обидел ее. То, что он не рассказал жене об Элькином горе, – ладно, это одно, но ведь он видел ее, был у нее – об этом он должен был рассказать. И почему он этого не сделал? Он и сам не знает. Может, и рассказал бы, если б Зелда его тогда не встретила страшной новостью о войне. А так – все откладывал на потом, и вот… Знать бы, что из этого выйдет! Шефтл сел. Зелда все еще постанывала, но тише, чуть слышно, словно из последних сил.
Он слез с постели, босиком подошел к кушетке и осторожно присел на самый краешек.
Зелда повыше натянула шаль и повернулась лицом к стене.
С минуту Шефтл сидел молча, потом тихо позвал:
– Зелда…
Зелда ответила вздохом.
– Зелда, – повторил Шефтл.
Она продолжала молчать, даже не пошевельнулась.
– Зелда, я ведь говорю с тобой, – сказал он с досадой и притронулся рукой к ее волосам.
Зелда вздрогнула. Она уже давно этого ждала. Ждала, чтобы он подошел к ней, попросил прощения, все объяснил и не надо было бы больше страдать и отравлять себе жизнь подозрениями. Но что-то мешало ей отозваться.
– Ну, Зелда, ну чего ты зря мучаешься… Пойдем, ляг в постель.
Она еще больше съежилась, прижала руки к груди и молчала.
Шефтл не знал, что делать. За все восемь лет их совместной жизни он ни разу ее такой не видел и не подозревал, что она может так заупрямиться.
– Ну пойдем, Зелдка, – попробовал он обнять ее.
– Уходи! Уходи от меня!
– Да что я тебе такого страшного сделал? – Шефтл тоже разволновался, но говорил тихо, чтобы не услышала мать.
– Мало тебе? Мало?
– Да о чем ты говоришь? Я ведь даже не знаю, о чем ты говоришь! – вспыхнул Шефтл.
– Он не знает! Нарочно остался на ночь в Гуляйполе… Остался, чтобы переночевать у нее… Красиво, очень красиво… Отец четверых детей…
– Да кто ночевал? Плетешь, сама не знаешь что.
– А тогда почему ты молчал? Почему даже не вспомнил, что видел ее? Почему ты это скрывал от меня?
Шефтл поежился. Правду сказать он не мог, а ничего другого как-то до сих пор не придумал. Да и что тут можно было придумать?
– А зачем она к тебе приезжала?
– Как это – зачем? – поднял Шефтл голову. – Ей что, нельзя к нам приехать?
– Не к нам она приезжала… она приезжала к тебе! О чем вы секретничали? О чем?
Сердце у Зелды билось тревожно. Теперь, казалось ей, от его ответа зависит все – ее жизнь, жизнь детей, всего дома. Она требовала, чтобы он сказал ей правду, и в то же время так этой правды боялась!
Вся сжавшись, тяжело дыша, Зелда ждала. Сейчас ей нужно было немного, хоть два слова, которые бы ее успокоили. Пусть скажет только, что ничего между ними не было. С нее и этого будет достаточно.
Но Шефтл, опустив голову, молча сидел на краю кушетки, и Зелда почувствовала такое отчаяние, что хоть с жизнью прощайся.
– Молчишь? – крикнула она. – Сказать нечего? Она резко поднялась, схватилась за оконный косяк, но тут силы оставили ее, она снова опустилась на кушетку и, уткнувшись лицом в тюфяк, глухо зарыдала. Шефтл встал и вышел во двор.
„Ну что тут скажешь, – бормотал он растерянно. – В такое время… На свете творится бог знает что, а она… Лучше бы уж я к ней не подходил“.
В одном белье он бродил по двору, боялся войти в дом. Как бы Зелда не разревелась во весь голос – соседи услышат, сбегутся, тогда хоть на хуторе не показывайся. Шефтл не знал, что делать, и шагал взад-вперед, от колодца к палисаднику и обратно.
„Если бы Элька видела, как я тут топчусь! Если бы только знала она, что началось в доме после того, как она побывала здесь“.
В последнее время Шефтл меньше думал об Эльке. То ли хватало огорчений из-за Зелды, то ли вообще было не до нее.
Шефтлу до смерти надоело без толку шататься по двору. Он подошел к окошку посмотреть, не перестала ли Зелда плакать.
В эту минуту в небе послышался нарастающий гул. Шефтл задрал голову. Гул становился все громче, пока наконец не превратился в оглушительный рев. Низко над хутором пронеслось несколько истребителей.
Шефтл наморщил лоб. Все, что его только что мучило, мигом вылетело из головы.
Куда они? Что случилось? Может, где-то близко воздушный бой?
Шефтл влез на сарай, но и оттуда ничего не увидел. Истребители были уже далеко, гул утих. Шефтл слез с сарая и пошел в дом. Зелда все еще плакала.
„Да что это она, в конце концов! Что она вбила себе в голову!“ Зелдины переживания и обиды казались ему сейчас глупыми и ничтожными. Он вдруг по-настоящему на нее рассердился: война идет страшная… сколько оставили городов, деревень… сколько земли и всякого добра… А он сидит здесь и жену ублажает! Шефтл решительно подошел к Зелде.
– Ты хоть слышала? Слышала, говорю, сколько самолетов пролетело? – сказал он сурово. – А у тебя что в голове? Кровь льется, каждый день гибнут тысячи людей… Говорят, на вокзалах, на станциях полно беженцев. Уже из Киева эвакуируют. Не знаешь, что завтра будет, поговаривают о новой мобилизации, а ты…
При других обстоятельствах он ей этого не сказал бы, особенно насчет мобилизации, поберег, пожалел бы ее. Но теперь это было его единственным оружием.
Зелда, услышав эти слова, так и обмерла. Как ни горько ей было в последние дни, еще горше был страх, что Шефтла заберут на войну.
Она перестала плакать. Села и испуганно схватила мужа за руку.
Шефтл уже ругал себя за свою вспышку. Ему так жалко было жену, что он решился и рассказал ей об Эльке, о том, что Элька теперь осталась без работы. А другой подходящей пока нет. А она ведь не одна – с ребенком. И где муж ее теперь, неизвестно. Был в Минске, а там уже немцы.
– Ох, бедняжка, как мне ее жалко! – горячо воскликнула Зелда. – Почему же ты тогда ничего не рассказал мне? Я бы дала ей с собой, недели на две для нее и для девочки… Может, кто-нибудь поедет, тогда пошлем, пусть передадут ей, ладно? – и Зелда прижалась к мужниной груди.
Шефтл почувствовал ее жаркое дыхание. Он взял ее на руки и отнес на кровать.
После ссоры и сердечных обид, в эту первую минуту примирения, и в нем вспыхнуло живое чувство. Ему захотелось сказать жене что-нибудь хорошее, чего он давно, а может, и никогда не говорил. Но слова не шли на ум, и он только гладил широкой ладонью ее волосы, голову, шею, плечи.
– Шефтл, Шефтл… – тихо вздыхала Зелда. Светало.
Шефтл встал, босиком прошлепал по кухне, по комнате, внимательно оглядывая спящих еще ребятишек.
Скоро встала и Зелда. Радостно, оживленно, как человек, очнувшийся после долгой болезни, разговаривала она с мужем, а Шефтл, сев у окна, начал бриться. Она нарочно говорила громко, ей хотелось, чтобы дети проснулись, пока отец не ушел в поле. Ничего, пусть сегодня встанут пораньше. Пусть поглядят на отца – вот он, дома, – ведь не видели его целую неделю.
Но дети сладко спали, даже и не думая просыпаться. Зелда ушла на кухню готовить для Шефтла завтрак.
Шефтл быстро сбрил бороду – он не брился с тех пор, как здесь побывала Элька, – потом отправился к колодцу и, вытащив полное ведро воды, хорошенько умылся.
Позавтракал наспех, торопился в поле. А Зелда стояла у стола с виноватым видом.
– Послушай… Приходи сегодня обедать, – тихо сказала она.
– Ладно, – коротко ответил Шефтл.
– Приходи пораньше… хоть сегодня. Пообедаем вместе с детьми.
– Я сказал – приду. – Шефтл встал, надел свою выгоревшую кепку и ушел.
Зелда проводила его до калитки.
Она озабоченно смотрела вслед мужу. Что-то ее беспокоило, но она не могла вспомнить что. И вдруг вспомнила: ведь Шефтл говорил о новой мобилизации! „Не буду об этом думать“, – сказала себе женщина, но уже ничего не могла с собой поделать. „Спрошу хоть, от кого он это слышал“.
– Шефтл! – сделав усилие, окликнула она мужа.
– Что? – обернулся Шефтл.
– Нет, нет, ничего… – и Зелда поспешно ушла во двор.
Шефтл видел, что она что-то хотела сказать, но больше не оглядывался и не переспрашивал.
Ночью, когда они помирились, он готов был сделать все, что угодно, лишь бы успокоить Зелду. Но теперь, когда все было позади, и ссора, и примирение, жена стала его раздражать; даже то, что она так о нем заботится, тяготило его. И в мыслях невольно опять появилась Элька.
Что с ней? Вот уже неделя, как он ее не видел…
На колхозном дворе Шефтл запряг в двуколку гнедого иноходца и поехал в степь, где сегодня кончали молотить пшеницу.
„А не подъехать ли завтра с обозом в Гуляйполе“, – подумал он, глядя с холма на Гуляйпольский шлях. – Все равно надо побывать в МТС… тогда можно бы на минутку и к Эльке завернуть, узнать, как она там…»
Взволнованный этой мыслью, он безотчетно оглянулся и вдруг увидел внизу, под горой, Зелду. С подойником в руке она шла мимо ставка на ферму. Смешавшись, словно его поймали с поличным, Шефтл что было сил стеганул кнутом пританцовывающего гнедого, дернул вожжи и укатил в степь.
Глава восьмая
Покончив с первой, утренней дойкой, Зелда нарвала на лужайке, около фермы, полный передник чабреца и других душистых трав. Шефтл любил, когда пол в доме устлан свежей травой; ей очень хотелось успеть прибраться до того, как он придет обедать.
Еще на ферме, когда процеживали молоко, Зелда, стараясь не выдать беспокойства, осторожно спросила у доярок, не слыхали ли они о новой мобилизации.
Ни одна ничего такого не слышала, и Зелда успокоилась. С легким сердцем она возвращалась домой. У нее было чувство, будто сегодня, после стольких тревог и волнений, ее ждет какая-то неожиданная радость.
Вышло, однако, по-другому. Едва переступив порог, Зелда услышала крики. Свекровь худыми трясущимися руками стаскивала с плачущей Тайбеле мокрое платьице и на чем свет стоит проклинала Курта.
– Этакая дрянь… выродок несчастный, пропади он пропадом… сел на мою старую больную шею, чтоб ему высохнуть с Гитлером вместе… Вот тебе, радуйся! Видишь, что он сделал с ребенком?
– Что с тобой, Тайбеле? – Зелда взяла девочку на руки. – Что тут стряслось?
– Это Курт… он сделал дождик, поливал меня… – всхлипывая, ответила девочка, напуганная бабушкиными криками.
– Да зачем он тебя поливал? – сердилась Зелда, вытирая ее полотенцем.
– Потому что… потому что я хотела поскорее вырасти.
– Это еще что такое? Говори толком, что случилось?
А случилось вот что.
Когда Зелда ушла на ферму, дети забрались в палисадник и стали играть около мальв.
– Отчего они стали такие высокие? – спросила Тайбеле, задрав головку и глядя на бледно-розовые и белые цветы.
– От дождя, – сказала соседская девочка. – Дождь недавно шел.
– А разве у дождя есть ноги? – рассмеялась Тайбеле.
– Ты не понимаешь, – вмешался Курт. – Шел – значит лил, и от этого они выросли.
– А если дождик на меня польет, я тоже быстро вырасту?
– Ого, еще как! Я всегда становлюсь под дождик, потому и расту.
– Я тоже хочу! – заявила Тайбеле. – А где дождик? Нету дождика…
– Я сам могу сделать дождик. Хочешь?
– Ага.
Курт проворно выкопал ямку, поставил туда Тай беле, засыпал ее босые ножки землей, как делают, когда сажают деревья, затем набрал из кадки кувшин воды и, подставив под него старый дуршлаг, начал лить воду девочке на голову.
– Видишь? Настоящий дождик!
– Ой! – вскрикнула Тайбеле, когда вода потекла по телу. – Ой-ой!
– Стой, двигаться нельзя! А то не вырастешь!.. Да это что, это маленький дождик, сейчас я сделаю больше…
Он все набирал и набирал воду из кадки и кувшинами выливал на Тайбеле.
Тайбеле уже насквозь промокла. Красное в белую горошину платьице облепило ее худенькое тело, намокшие косички обвисли, с них струилась вода, словно девочка и вправду была под дождем.
– Я уже немножко выросла? – спросила она, пытаясь вытащить мокрую ножку из грязи.
– Погоди, вот я еще полью, – и Курт опрокинул на нее полный кувшин.
Тут старуха, выглянув случайно в окно, подняла отчаянный крик. Перепуганные дети разбежались во все стороны. Одна Тайбеле продолжала стоять, увязнув в мокрой земле. Бабушка схватила ее за руку и увела в дом.
– Сил моих больше нет, – причитала старуха. – Говорила тебе, у него в Блюментале есть тетя. Почему ты его не отвезешь к тетке? Чего вы от меня хотите? Дайте мне спокойно умереть…
– Случится попутная подвода, тогда и отвезу, – ответила Зелда. Она переодела Тайбеле в чистое платье и отпустила играть во двор.
– До каких пор ты будешь ждать этой подводы?
Пока меня на кладбище не отнесут? Да что я говорю… Кто обо мне беспокоится? Никому и дела нет…
– Да отвезу я. Ведь до Блюменталя не меньше тридцати верст… Потерпите еще два-три дня. Будет подвода, так отвезу его, – успокаивала старуху Зелда.
Но та не унималась. Ходила за невесткой по пятам и не переставая ворчала:
– Так ведь сколько дней, как я узнала, слава тебе господи, что у него есть тетка. Отвезите его к ней! Отвезите вы этого немчуру, сколько можно держать нахлебника, который жрет за троих! Вот сегодня полную миску картошки слопал… А ты на него работай, копай, сажай… Я себе куска лишнего не позволяю, а он…
Старухино брюзжание раздражало Зелду, она еле сдерживалась. Подумаешь, ну съел мальчик несколько картошин, а у нее сразу: «полная миска» да «себе лишнего куска не позволяю». А почему не позволить? Нету, что ли? Или не дают ей? Надо же такое придумать…
Зелда почувствовала, что вот-вот сорвется и наговорит лишнего. Но, как всегда в таких случаях, только крепко закусила губу.
Шефтл приехал в самую жару.
Зелда, увидев в кухонное окно, как он заворачивает ко двору, обрадовалась, словно в первые дни после свадьбы. Она быстро вытерла передником руки и выбежала навстречу.
Шефтл молча вошел в дом. Лицо у него было усталое, красное, воспаленное, все в пыли, губы пересохли и потрескались.
– Сразу подать на стол или сперва отдохнешь? – спросила Зелда, протягивая мужу кувшин с водой.
– А? – отозвался он рассеянно.
Шефтл был не в духе. Час назад, проезжая мимо тока, он сказал Лее-Двосе, чтобы поставила грабли на место, а не бросала их где попало. А та в ответ;
– Ишь ты, он меня еще учит, куда грабли класть… Куда хочу, туда и кладу! Мой муж на войне кровью исходит, а он тут в начальниках, бабами командует…. Отправляйся на фронт, там и командуй!
Слова глупой бабы больно ранили Шефтла, как острые камни. И ему в эту минуту казалось, что не только она бросает в него эти камни, а все оставшиеся без мужей женщины, все солдатки.
Но Зелда не заметила его угрюмого вида. Она вышла во двор и увидела в подсолнухах детей.
– Папа приехал! – весело крикнула она.
Эстерка и Тайбеле, запыхавшись, тотчас вбежали в дом и повисли у отца на шее.
Все эти дни, пока тянулась семейная ссора, Шефтл не видел детей и сильно по ним соскучился. А теперь, после истории на току, ему особенно хотелось побыть с ними. Он устало опустился на стул и, пошире расставив ноги, усадил обеих девочек на колени.
– Папа, – обняла его Тайбеле, – знаешь, папа, а мама сказала, что, когда ты приедешь, мы будем обедать все вместе!
– Ладно, ладно, – сказал Шефтл. – Ну, а где Шмуэлке?
– Сейчас придет.
– А Курт где?
Тайбеле быстро переглянулась с Эстеркой.
– А ты знаешь, папа, что сегодня мама сварила, – громко затараторила она, – зеленый борщ, и морковник, и вареники с вишнями…
– И мы все тебя ждали, – прижалась к отцу Эстерка.
Зелда, запыхавшаяся и сияющая, словно сегодняшний день был самым счастливым в ее жизни, торопливо накрывала на стол.
– Ну, иди, Шефтл… идите, ребята, садитесь, – позвала она, вытирая скамейку передником.
Шефтл встал.
– А мама? – спросил он. – Она уже обедала?
– Конечно! Пообедала и отдыхает.
– Где же Шмуэлке?
– Пойду позову его.
– Позови заодно и Курта.
– Знаешь, Шефтл, – смущенно сказала Зелда. – Я думаю на днях отвезти его в Блюменталь, к тетке. У него ведь есть тетка… Мама, пожалуй, права….
– Опять что-нибудь случилось?
– Нет, почему… ничего не случилось, – еще больше смутилась Зелда, жалея, что затеяла этот разговор, и начала подавать обед.
Шефтл чувствовал, что жена чего-то недоговаривает, но допытываться не стал и хмуро уселся за стол между Тайбеле и Эстеркой. Ему было тяжело. Слова той бабы засели в нем, как заноза. Даже есть ему не хотелось. Однако, чтобы не огорчать Зелду, он придвинул к себе тарелку с холодным борщом и, не дожидаясь Шмуэлке и Курта, взялся за ложку. Надо было поторапливаться, домой он заехал всего на час, пока колхозники отдыхали после обеда в степи.
Пообедали. Шефтл встал из-за стола. И тут увидел на пороге Шмуэлке. Мальчик был весь в синяках. Нос распух, вздутые губы кровоточили. Новая рубашка, которую Зелда сегодня на него надела, разорвана сверху донизу.
– Ой! – вскрикнула Зелда. – Что с тобой, сыночек? Что случилось? – Она схватила полотенце и, смочив в ведре, подбежала к Шмуэлке.
– Постой, – легонько отстранил ее Шефтл, подходя к мальчику. – Это кто же тебя так разукрасил? – спросил он угрюмо.
Шмуэлке опустил голову.
– Говори, с кем дрался, ну!
Мальчик молча шмыгал распухшим носом.
– Я кого спрашиваю? Ты где был? С кем дрался? Отвечай! – вскипел Шефтл и отвесил сыну пощечину.
Зелда всплеснула руками:
– Что ты делаешь? Ребенок чуть жив, пожалел бы, а ты…
– Не лезь! – огрызнулся Шефтл, все больше выходя из себя. – Пожалеем тогда, когда вырастет из сына хулиган, вот когда пожалеем! Молчишь? – обратился он к сыну. – Так и будешь молчать?
Он схватился за ремень.
– Шефтл, прошу тебя… Лучше меня!
Но Шефтл уже потерял власть над собой.
– Отвечай! Кто?… С кем ты дрался? – он занес руку с ремнем.
– С Зу… зиком… – еле шевеля распухшими губами, пролепетал Шмуэлке.
– С Зузиком? А ты зачем с ним драться полез? – Шмуэлке уставился в землю и не отвечал.
– Почему, спрашиваю! – заорал Шефтл вне себя и хлестнул мальчика ремнем. – Говори, не то шкуру спущу!
– Успокойся, Шефтл, что ты делаешь… – взмолилась Зелда, пытаясь поймать ремень.
– Я сказал, отстань! – крикнул Шефтл, и Зелда отступила. – Ну? Почему полез драться? – последний раз спрашиваю.
– Потому… – буркнул Шмуэлке, не поднимая головы.
– Почему – потому?
– Потому что… потому что… он меня дразнил. – А если дразнил, так сразу в драку?
– Он про тебя… он над тобой… он говорил, что его папа на фронте, а ты… а ты… – с трудом выдавил из себя Шмуэлке и разрыдался.
Шефтл побагровел и, не сказав ни слова, вышел во двор. Он готов был сквозь землю провалиться. Стыдно было перед детьми, больно за Шмуэлке, которого он напрасно обидел.
Не заходя домой, Шефтл сел в нагретую солнцем двуколку и покатил в степь. Ехал, опустив голову, пока поросшая травой хуторская улица не осталась позади. Он чувствовал, что виноват перед всеми. И перед Зузиком, и перед другими ребятишками, чьи отцы были там, на войне.
«Надо скорее кончать с молотьбой, – озабоченно думал Шефтл. – И если к тому времени не призовут, я сам… добровольцем пойду».
Солнце жгло вовсю. Было душно. Похоже, собирался дождь.
И правда, к вечеру небо заволокли тучи. Стемнело, заморосил дождик. Мелкий-мелкий, тихий дождичек, как видно, зарядил надолго.
Молотилку остановили, накрыли пшеницу брезентом и отправились на хутор, торопясь поспеть к тому времени, когда старый Рахмиэл обычно разносит почту.
Те, что ушли раньше, уже стояли в дверях, под застрехами и у окошек, и нетерпеливо поглядывали на улицу. С тех пор как началась война, старый Рахмиэл стал для всех самым дорогим и долгожданным гостем. Одна Зелда каждый вечер дрожала от страха – не повестку ли Шефтлу несет старый Рахмиэл?
Зелда с трудом разыскала спрятавшегося в стогу Курта, за руку отвела домой и накормила обедом. Сменила Шмуэлке холодный компресс на лице, потом с опаской подошла к окну. На улице увидела Рахмиэла, окруженного людьми, – несмотря на дождь, они не расходились.
Накинув старый пиджак мужа, Зелда выбежала из дому.
Люди стояли понурые, с печальными лицами и тихо переговаривались.
– Что случилось? – Зелда с трудом перевела дыхание.
– Ох, лучше не спрашивай… – всхлипнула Геня-Рива. – Похоронная… Добиного Иоську убили на войне, Иоську Пискуна… Такой парень! Наплачется мать, ой наплачется…
– Иоську? – вскрикнула Зелда, хватаясь за сердце.
– Тсс, вон Доба идет…
– Она еще не знает?
– Откуда ей, бедной, знать…
Старик Рахмиэл, весь мокрый от дождя, растерянно оглянулся и засунул похоронную поглубже в сумку. Своими руками отдать Добе похоронную? – нет, об этом он и думать боялся. Никогда никому, сколько живет на свете, не приносил он дурных вестей. Может, кто из колхозников согласится? Но охотников сообщить матери страшную весть не нашлось.
Всю ночь моросил дождь, и от этого становилось еще тоскливее.
Никто, кроме Добы, не спал в ту ночь. Только она одна во всем хуторе не знала, что пришла похоронная, в которой было написано, что ее единственный сын, Иосиф Юделевич Пискун, пал смертью храбрых на поле боя.
Через несколько дней, семнадцатого июля, когда до хутора дошло известие, что немцы захватили Смоленск и Кишинев, Шефтл втайне от всех написал заявление и отдал представителю Гуляйпольского райвоенкомата. Он просил, чтобы его взяли в армию добровольцем и послали на фронт.
С этой минуты он начал готовиться. Стараясь скорее управиться с важнейшими работами в бригаде, между делом приводил в порядок и домашнее хозяйство. Дома работал урывками, рано утром, до ухода в поле, или поздно вечером, при свете луны. Обшил колодезный сруб новыми досками, починил наружную дверь, чтоб закрывалась плотнее и не пропускала зимой снега в сени. Расчистил погреб, приготовил место для картофеля, бураков, моркови, заботясь, чтобы Зелде всего хватило до будущего урожая.
Давно он так не заботился о доме! Зелда радовалась, не зная, что Шефтл со дня на день ждет повестки из военкомата.
Глава девятая
Старуха последние дни не вставала с постели. Лежала у себя в боковушке и, чуть шевеля сухими губами, жалобно шептала:
– Умираю…
Зелда, измотанная, молча ухаживала за больной свекровью. «Надо сказать Шефтлу, чтобы все отложил и завтра же съездил за доктором», – подумала она.
Она переменила свекрови холодный компресс на груди и поправила подушки.
Зелда услышала шаги. Кто-то шел к дому. Она забеспокоилась. Последнее время она боялась, как бы не принесли повестку Шефтлу из райвоенкомата.
В темные сени, пригибаясь под притолокой, втиснулась старшая сноха Смекунов, рябая Шейна, которую в хуторе прозвали Каланчой. Худая, длинная, и впрямь как каланча, она всегда знала все хуторские новости. Шейна торопилась – у нее варился фасолевый суп на треноге, и к Зелде она забежала на минутку, занять ложку соли (вечно она занимала всякие мелочи), и все же не могла отказать себе в удовольствии, поделилась новостью:
– Слыхали? Вчера в Ковалевск пришло три похоронных! Председательский сын убит, кузнец и бригадир. Бригадиру еще и тридцати не было… Оставил жену и троих маленьких детей…
Зелда совсем разволновалась. Шейна уже ушла, а она все думала о вдовах и осиротевших детишках, о том, как горько, должно быть, плачут в тех домах…
Чтобы отделаться от невеселых мыслей, она принялась готовить ужин, хотя Шефтл должен был прийти не скоро. «Нажарю-ка я блинчиков, – решила Зелда, – Шефтл любит блинчики со сметаной». Только она сняла с полки крынку простокваши и подошла к столу замесить тесто, как вдруг увидела в открытое окно, что по улице, прямо к их дому, идет посыльный из сельсовета с какой-то бумажкой в руке.
У Зелды упало сердце. Тяжелая крынка покачнулась, и простокваша выплеснулась на стол.
Не успела Зелда прибрать со стола, как вошел посыльный – пожилой, однорукий человек, инвалид войны.
– Добрый вечер, – он снял кепку и вытер вспотевшее лицо. – Хозяин дома?
– А что? – чужим голосом спросила Зелда.
– Да вот, повестка ему… Шефтл Кобылец – правильно? Или, может, я не туда попал?
– Повестка? – У нее подкосились ноги.
– Он дома? Позовите его!
– В поле он, – растерянно сказала Зелда.
– Тогда вы распишитесь, – посыльный протянул ей повестку.
Зелда кое-как расписалась.
Посыльный ушел. Зелда, с повесткой в руке, подошла к окну. С трудом разбирая пляшущие перед глазами буквы, чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног.
Завтра, двадцать первого июля, Шефтл Кобылец должен явиться в Гуляйпольский райвоенкомат.
Зелда бессильно опустилась на скамью.
Завтра…
Она с первого дня войны втайне готовилась к этой страшной минуте и все-таки не думала, что Шефтла возьмут так скоро. Ведь совсем недавно мобилизовали столько людей. И вот на тебе – опять… Не могли пока без него обойтись? Четверо детей, да еще пятый, чужой… И больная мать… Как она одна справится с такой семьей?
«Чего я сижу? – спохватилась Зелда и, сделав над собой усилие, встала. – Надо бежать, искать Шефтла. Он-то еще не знает. Задержится допоздна, я и наглядеться на него не успею…»
Она уже выбежала в сени, когда услышала, что за стеной кряхтит свекровь. Пришлось зайти к ней.
– Кто это был? – прохрипела старуха,
– Никого не было, – как можно спокойнее ответила Зелда.
– Я же слышала, ты с кем-то разговаривала.
– Это я сама с собой… Сейчас приду…
– Куда ты? Не уходи, дай мне чайку… Где Шефтл? Мне что-то так нехорошо…
– Сейчас, свекровь, сейчас… Сию минуту дам вам чаю.
Зелда не могла оставить свекровь одну. Пришлось разжечь примус. Все валилось у нее из рук. На минуту она все-таки выбежала за ворота посмотреть, не идет ли Шефтл. Спросила у прохожих, но без толку – один видел его на току, другой – около силосных ям, третий – на перелоге.
Зелда места себе не находила. Уже столько времени, как принесли повестку, а Шефтл не знает! Она то и дело выглядывала в окно – скорей бы уж он пришел… И вместе с тем с ужасом думала, как она ему об этом скажет.
Старуха выпила полчашки чаю и задремала. Взяв на руки Шолемке, Зелда побежала на колхозный двор. Шефтла там не было.
– Что случилось? – спросил Шия Кукуй, стоявший у конюшни с газетой в руках.
– Свекровь захворала. Будьте так добры, когда Шефтл придет, скажите ему, чтобы шел скорее домой.
А когда уже закрывала калитку, ее нагнали дети. Они возвращались с пруда.
– Мама, где ты была?
– Мама, давай кушать!
– Кушать! – обступили они ее со всех сторон и, толкаясь, теребили за рукава, за подол.
– Будет вам, чего вы так расшумелись, – устало сказала Зелда. – Папа завтра уходит на войну.
– На войну? – обрадовался Шмуэлке. – Правда? Нет, мама, правда?
То, что отца Зузика и отцов других хуторских ребят взяли на войну, а его отца – нет, было для Шмуэлке большим огорчением. Мальчишки его дразнили, часто не хотели с ним играть, а если уж принимали в игру, то только в тех случаях, когда не хватало игрока.
Теперь, гордый и веселый как никогда, Шмуэлке сидел за столом и уплетал за обе щеки. Вдруг он заметил у матери слезы на глазах и притих.
Поужинав, дети еще посидели за столом, надеясь, что отец вот-вот придет. Но стало совсем темно, а Шефтла все не было. Ребятишки, не раздеваясь, один за другим прилегли на кровать – на минутку, а через минутку все уже спали крепким сном.
Зелда, завесив окно, зажгла лампу и вышла за ворота.
«Где он? – томилась она, шагая взад-вперед по тропинке. – Где его искать? Ах, надо было сразу, как только принесли повестку, в ту же минуту бежать в степь… он и собраться-то не успеет… Что делать?»
И вдруг она увидела в ночной синеве Шефтла.
– Шефтл! – крикнула Зелда, бросаясь к нему.
– Зелда, ты? – удивился Шефтл. – Что ты здесь делаешь?
