Текст книги "Небо и земля"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Испуганный мальчик не мог двинуться с места. С затаенной надеждой он ждал, что Зелда заступится за него. Ведь днем никто не захотел, а он баюкал Шолемке, и она сказала, что любит его, потому что он такой послушный. Отчего же она теперь молчит? Почему не заступается?
Но Зелде было не до него, она и не заметила, какими умоляющими глазами смотрел на нее мальчик.
Зелда, со страхом поглядывая на дверь – не идет ли Шефтл, торопливо принялась собирать с пола осколки.
– Видишь хоть, что наделал!
Курт, широко раскрыв глаза, смотрел на Зелду. Как? И она тоже? Мальчик крепко сжал губы, чтоб не расплакаться. Она и не спросила, он ли разбил! А ведь он даже не дотрагивался до комода. Даже не видел, что на комоде стоит вишневка… Ведь он не виноват. Зузик с Эстеркой удрали, а он остался… Ну, пусть… Он все равно не выдаст Зузика. Не скажет. Но вот Эстерка… Удрала! А ведь он за нее же заступился. Раз так, он, Курт, тут больше не останется, он убежит к маме в больницу, пусть тогда Эстерка знает…
Курт кинулся к двери.
– Куда? – Зелда догнала его у самого порога. Не поднимая головы, мальчик старался вырваться из ее рук,
– Смотрите-ка, он еще сердится, а! Ты почему молчишь? Говорить разучился?
Курт перестал сопротивляться, но упрямо молчал. Скажи хоть слово, тут же расплакался бы. А он больше всего боялся, как бы Эстерка (наверное, стоит под окном!) не услышала, что он плачет.
Зелда насильно раздела его, влажным полотенцем вытерла руки и ноги и уложила на кушетку.
– Лежи, не дергайся! Натворил, так хоть лежи спокойно…
Кушетку она обставила стульями, – еще, чего доброго, удерет.
Старуха тем временем собрала с пола остатки вишневки и, кряхтя, потащилась с миской на кухню.
– Ты хоть умри, а завтра отвезешь его к матери в больницу… Больше я его здесь не потерплю.
– Ну ладно, ладно, – старалась Зелда успокоить старуху, – ложитесь, пора уже…
– Попробуй только не отвезти!.. Знаю тебя… Смотри! Я тут пока еще хозяйка.
– Да ладно, разве я спорю…
Зелда принялась за уборку. Прежде всего хорошенько вытерла пол, чтобы Шефтл ничего не заметил. Ему сегодня и без того тяжко. Шутка ли – такая война. Полхутора забрали… А кто знает, что еще будет. И Зелда сама удивилась, что разбитая бутыль с вишневкой в эти минуты заслонила от нее страшное горе, нависшее над страной, над ее домом.
Шефтл пришел поздно. Дети (все трое вернулись поодиночке, не поднимая глаз) уже спали. Старуха была у себя в боковушке. Зелда, поджидая Шефтла, еще возилась на кухне.
– Слава богу, – тихо сказала она, увидев мужа. – Такой день, а тебя нет… Где ты был?… Ты ведь устал, не ел.
– Я не хочу. – Шефтл устало опустился на скамью.
– Надо поесть, – Зелда прикрыла дверь, чтобы не разбудить детей.
– Да не хочу… – Он скользнул по ней отчужденным взглядом. Платье измятое, волосы не причесаны, на лбу морщины… «Как она изменилась… за одни сутки… постарела…» – подумал он с тоской и уныло опустил голову.
__ Нехорошо, – сказал он как бы про себя, – нехорошо, и все тут!
– А, что? – высунула голову из-за занавески старуха. – Что ты рассказываешь?..
– Да что рассказывать… Невесело. – Шефтл медленно обвел глазами кухню, словно уже прощался с домом. – Сегодня на рассвете немцы бомбили Киев и Одессу… Завтра они могут сбросить бомбу и на нас.
– Что ты говоришь?! – воскликнула Зелда, хватаясь за сердце.
– Это же звери, не люди. Они на все способны. Расстреливают невинных… Убивают маленьких детей…
– Мало ли что пишут в газетах, – успокаивала его Зелда. – Я не верю. Не может быть…
– Она не верит! – У старухи горько искривилось лицо. – Все беды от них только и идут, от немцев… Двух братьев потеряла я на той войне, муж вернулся калекой, и осталась я вскоре несчастной вдовой…
– Тише… хватит. – Шефтл тяжело поднялся, сделал несколько шагов, приоткрыл дверь в комнату и опять закрыл.
– Почему пахнет спиртом?
– Нахлебничек… Бутыль с вишневкой разбил! – мстительно отчеканила старуха. Наконец-то ей удалось свести счеты с невесткой!
– Бутыль с вишневкой?
Зелда заметила, что Шефтл покраснел, и промолчала – как всегда, когда он сердился.
– Себе не позволяли… Берегли черт знает для кого, – не унималась старуха. – Пусть его мать уплатит…
– Что творится тут, в моем доме? – возмутился Шефтл. – А ты где была? – повернулся он к Зелде. – Не могла за ним присмотреть?…
– Я только вышла узнать, где ты, – оправдывалась Зелда. – Откуда я знала, что он полезет к вишневке…
Шефтл в раздражении прошелся по кухне, огляделся, казалось думая о чем-то постороннем, своем. И резко вдруг остановился в углу, около печи.
– Страшную историю рассказал сейчас Хома… страшную… В польском городе это случилось. Еврейская девушка, певица, вышла замуж за местного немца. Красивая была, самая красивая девушка в этом городе. Они очень любили друг друга, и она родила от него ребенка. Когда пришли гитлеровцы, послали его рыть окопы, ночью он вернулся и тут же, в доме, застрелил жену и ребеночка.
– О господи, что ты говоришь! – воскликнула Зелда.
– Рассказывают еще и не такое… – Шефтл, опять заходил по кухне. – А что с этой… Эльзой? – спросил он, нахмурившись.
– Я не знаю, она ведь сказала… Может, завтра… должна же она вернуться, – растерянно бормотала Зелда.
Старуха опять хотела вмешаться, но Шефтл недовольно махнул рукой:
– Ну ладно, хватит. Пора спать…
Он снял запыленные туфли и направился было в комнату, но тут под окном послышались шаги. Постучали в дверь.
– Кто там? – спросил он.
– Это я, Гавриловна… Из больницы… Зелда бросилась на улицу.
Вернулась, стала у порога, будто боясь шагнуть в дом.
– Что там? – настороженно спросил Шефтл. Зелда прижала дрожащие руки к груди, молчала. – Что случилось? – повысил он голос.
– Эльза умерла…
– Умерла? – Шефтл посмотрел на нее так, словно не верил своим ушам. – Умерла? Когда?
– Вчера…
– Еще этой напасти не хватало! – схватилась за голову старуха. – А нахлебничек? Куда ты денешь эту немчуру?
Шефтл посмотрел на Зелду, потом на мать, сдвинул брови и, не сказав ни слова, ушел в темную комнату, где спали дети.
– Сами себе привязали камень на шею, – покачивая головой, причитала старуха. – Что с ним теперь делать?
– Не знаю, – растерянно ответила Зелда. – Теперь куда ж я его повезу?
– Куда хочешь!
– Ну что вы говорите, свекровь? – взвилась всегда ровная Зелда. – Это ребенок… Вы слышали – мать умерла. Неужели у вас совсем жалости нет?
– Жалости? – вспыхнула старуха. – Немца жалеть? А они нас жалеют? Теперь немца жалеть грешно!
– Какой он немец? Ребенок…. Что он знает? Кому зло причинил?
– Когда вырастет, зарежет и тебя и твоих детей. Духу его чтобы здесь не было!
Зелда изменилась в лице.
– Я ребенка на улицу не выгоню. И если хотите знать, для меня все дети равны. Дети ничего не знают. Дети ни в чем не виноваты и… не вмешивайтесь. Не ваше дело! У нас будет жить! Что с моими детьми, то и с ним будет. А вам говорю: не вмешивайтесь!
Задыхаясь от возбуждения, Зелда выбежала во двор. Когда она, немного остыв, вернулась, старуха уже ушла к себе за занавеску. Несколько минут Зелда стояла на кухне одна, потом тихонько вошла в комнату. Лампу она не зажигала, только сняла с окна одеяло и бурку, и от лунного света в комнате стало светлее.
Шефтл все еще ворочался, не спал. Зелда на цыпочках подошла к Курту, укрыла его, постояла, тихо вздохнула. Потом бесшумно подошла к постели, разделась и легла рядом с мужем. И прильнула к нему, благодарная, что он не бранил ее из-за Курта, что он здесь, с ней, с детьми. Боже, боже, а если бы и его сегодня призвали… Будь ему на год меньше, не тридцать шесть, а тридцать пять, был бы и он бог весть где. От этой мысли ей стало страшно. «И кто это выдумал войну? Зачем?… Почему люди должны убивать друг друга?» – думала она, прижимаясь к Шефтлу. Она ждала от него утешения, но он лежал чужой. Зелда взяла его руку и положила себе на грудь. Рука соскользнула, словно неживая.
– Шефтл, – позвала она тихо. Он молчал.
– Шефтл, – повторила она.
– Ну чего?… – ответил он недовольно.
– Тебе не низко? Может, дать тебе еще маленькую подушечку?
– Не надо.
– Может, съешь чего-нибудь?
– Спи. Не хочу. – И повернулся к ней спиной. Шефтл вздохнул. Никогда она еще к нему так не приставала. Ему было тяжело и противно, а почему – он и сам не знал. Он не мог с ней разговаривать. Плохо, конечно, особенно сейчас, но он ничего не мог с собой поделать, Ему хотелось одного – тишины.
О чем он думал? Только вчера он был в это время в Гуляйполе, сидел у Эльки в комнате, потом стоял с ней на мосту, и ни он, ни она даже не подозревали, как им хорошо, какие они счастливые. И не только они – все… Все люди без исключения, даже те, которые думали, что несчастливы. И вот прошли одни сутки – и все перевернулось. Сегодня он еще здесь, дома. Но надолго ли? Когда такая война, нельзя отсиживаться дома…
– Ну, Шефтл, – вновь попросила Зелда. – Ты же со мной еще и не поговорил толком. Как это было? Ты когда выехал из Гуляйполя, еще ничего не знал?
– Не знал.
– А что было на совещании? Иващенко ты видел?
– Давай спать, – огрызнулся Шефтл.
– Почему ты не хочешь со мной разговаривать?
– Ну, не видел, не видел, – ответил Шефтл, еле сдерживая раздражение. – Не было Иващенко.
С минуту он колебался, – может, сказать ей про Эльку? – но раздумал, закрыл глаза и ровно задышал, как будто засыпая.
Зелда, затаив дыхание, лежала рядом. Через некоторое время она услышала, как Шефтл похрапывает.
– Спи… Спи, дорогой, – прошептала она.
А Шефтлу снилось, что он и Элька сидят друг подле друга в его двуколке и гнедой стремительно несет их в гору. Элька держит вожжи, она правит и отчаянно погоняет коня. А вокруг цветут маки, высокие красные маки, и от этого красным кажется поле, красной кажется балка, и косогор, и даже небо. Дорога все круче поднимается в гору, Элька гонит коня, хлещет вожжами, и вдруг Шефтл слышит чей-то крик. Он оборачивается. Это Зелда. Бледная, босая, она бежит за двуколкой и плачет, кричит, просит ее подождать, но Элька еще сильнее гонит коня, и двуколка несется еще стремительнее, едва касается колесами земли…
Шефтл хочет сказать Эльке, чтоб она остановила лошадь, но не может выговорить ни слова. Он хочет соскочить на землю, но в эту минуту над головой, как бомба, разрывается бутыль с вишневкой и рассыпается по дороге огненными осколками. Зелда падает, поднимается, снова бежит, но Курт стреляет в нее из пугача. Она хватается за сердце и стремглав катится вниз. А внизу вода… Вот-вот она упадет в ставок и утонет.
Шефтл тяжело дышит, что-то кричит во сне. Зелде едва удается его разбудить.
– Шефтл… Что с тобой? Шефтл?
– А? – он с трудом открывает глаза и растерянно оглядывается.
– Тебе что-то снилось… Сплюнь через левое плечо. Ну, сплюнь же…
Он садится, напряженно морщит лоб и сплевывает.
– Ну что, Шефтл? – спрашивает встревоженная Зелда. – Что тебе снилось?
Он молчит, тяжело дышит и молчит.
– Что с тобой?… А?
– Ничего, – бурчит он и вдруг обнимает ее. Зелда прижимается к нему.
«Хорошо еще, что она меня разбудила», – думает Шефтл.
На душе у него тяжело. Он старается забыть о своем сне, гладит Зелду по голове, потом наклоняется и, закрыв глаза, целует ее.
– Спи, Зелда, спи…
С минуту Зелда лежит неподвижно, не дыша. Потом погладила его небритую щеку.
– Что будет, Шефтл? Такая война…
– Что со всеми, то и с нами. Время покажет… Спи.
И Шефтл засыпает, но Зелде не спится. Ей страшно, и хочет заснуть, да не может. Перед глазами – сегодняшние проводы у плотины. Она видит перед собой совсем еще молоденьких солдаток, заливающихся слезами, видит большой балаган, столы, заставленные блюдами с едой, к которой никто не притронулся, и Додю Бурлака в его праздничном сюртуке, и Хану… и Нехамку, как она бежит за подводами и кричит что-то Вове. И все это натворил Гитлер, думает Зелда и вспоминает об Эльзе: «Умерла Эльза… Нет Эльзы…»
Зелда закрыла глаза, повернулась па бок. Послышался тихий плач. Она осторожно, стараясь не разбудить Шефтла, поднялась, прислушалась.
Плакал Курт.
– Чего ты? – спросила она, наклонившись над мальчиком, и погладила его по голове.
– Я не виноват… Это не я разбил… Хочу к маме, – лепетал он, глотая слезы.
Зелда сама едва не расплакалась от жалости.
– Ну конечно же ты не виноват… Спи, мой мальчик, спи. Не надо плакать. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю…
Она укрыла его простыней и снова погладила по голове.
И тут раздался оглушительный гул, Зелда вздрогнула, посмотрела в окно. Низко над хутором летел самолет. Зелде показалось, что он летит прямо сюда, к ее дому…
Глава одиннадцатая
Когда Элька пришла домой, она застала Свету спящей, с коробочкой леденцов в руке.
Девочка чуть улыбалась – ей, видно, снился хороший сон.
Элька наклонилась, тихо поцеловала ее и тоже легла.
Проснулась она поздно. Встала, выглянула в окно. Было тихо. Как всегда в день отдыха, никто не спешил вставать.
Элька умылась, причесалась, посмотрела на себя в зеркало.
Скрипнула Светкина кроватка.
– Ах ты маленькая моя соня… – улыбнулась Элька, подходя к ней. – Сколько же можно спать?
Светка потерла ладошками глаза и села.
– А где дядя? – спросила она, оглядевшись вокруг.
– Какой дядя? – лукаво спросила Элька.
– Тот, что дал мне вот это… – Светка показала коробочку.
– А… уехал.
– Почему он уехал?
– Начинается! Почему, почему… – Элька сделала вид, что сердится. – Уже поздно. Вставай!
Светка натянула на себя платьице, весело соскочила с постели и принялась надевать сандалии.
Позавтракав, она убежала во двор.
Элька осталась одна. Несколько минут сидела у стола, там, где вчера сидел Шефтл.
… Как все-таки хорошо, что он зашел. Славный он. Кто еще так поймет ее? Хорошо, что есть человек, с которым она может поговорить обо всем… А не съездить ли прямо сегодня на хутор? – мелькнула мысль. Успеет ли? Уже начало первого…
Громко постучали в дверь.
«Кто это?» – удивленно подумала Элька. Она никого не ждала. Не успела она сказать «войдите», как дверь шумно распахнулась и в комнату вбежала соседка со второго этажа. На ней лица не было.
– Вы уже знаете? Какой ужас! Война!
– Война? – Элька остолбенела.
… В это страшное воскресенье почти все гуляйпольские жители до ночи толпились на улицах. Стояли на углах под радиорупорами, напряженно ловили голос диктора, Элька тоже выбегала несколько раз, стояла, слушала вместе со всей толпой сводку.
Боже мой, враг бомбит наши города. И Минск! А Алексей в Минске. Если бы можно было связаться с ним. Но как?
Легла она поздно и долго не могла заснуть. Перед глазами неотступно стояло все, что пришлось пережить за последние сутки: люди на улицах, испуганные лица, Шефтл…
Утром, оставив Светку, как всегда, с ребятами во дворе, Элька пошла на работу. Было рано, но ей хотелось поскорее в контору, к сотрудникам, людям, быть может, не очень близким, но к людям. Несмотря на ранний час, во дворе и на улице, как и вчера, толпились прохожие, – казалось, гуляйпольцы этой ночью не сомкнули глаз. Проходя мимо группы мужчин и женщин, взволнованно обсуждавших последние известия, Элька услышала, как кто-то сказал: «Война скоро кончится. Наши расколошматят врага за несколько недель».
И ей стало радостно: незнакомые люди высказывали вслух то, что ей самой хотелось.
Когда Элька вошла в контору, радио повторяло утреннюю сводку. За ее столом сидел незнакомый пожилой, довольно плотный гражданин и рассеянно перелистывал стопку бумаг. Элька сняла пальто, повесила, как всегда, на деревянную вешалку, подошла к столу и стала ждать, когда незнакомец уступит ей место.
Вошел директор, очень озабоченный, с растрепанными седыми волосами. В ответ на Элькино приветствие он коротко кивнул, выключил радио, взял телефонную трубку и, явно нервничая, стал вызывать железнодорожную станцию. Станция была занята. Он бросил трубку и, недовольный, резко повернулся к пожилому человеку:
– Ознакомились? Все ясно? Сегодня, я думаю, вам надо заняться пятым складом.
Тот, словно лишь дожидался этого распоряжения, поднялся, взял бумаги и вышел.
– Кто это? – спросила Элька.
Директор поглядел на нее, с минуту помолчал, наконец тихо ответил:
– На ваше место, товарищ Орешина. Элька смотрела на него во все глаза.
– Как на мое место? А я?
– Вы будете работать теперь счетоводом. Без работы не останетесь.
«К майским праздникам райисполком вынес вам благодарность за хорошую работу, – горько усмехнулась Элька. – И вот – на тебе…»
На длинной мощеной улице, что вела к центру, собралось много людей. Провожали мобилизованных. Кто-то играл на баяне. В головной колонне, перекрикивая друг друга, пели: «Если завтра война». Женщины плакали. За каждой колонной бежали босые ребятишки. Несколько пожилых мужчин стояли в стороне под пышно разросшимися зелеными акациями и печально покачивали головами.
Элька смотрела на мобилизованных. Она сама пошла бы в военкомат просить, чтобы ее послали на фронт! Но дочь… на кого оставить ребенка?
На углу, против аптеки, на телеграфном столбе гремел радиорупор. Прохожие останавливались и озабоченно слушали последние известия.
«Что с Алексеем? Где он? Почему нет письма от него?»
Элька огляделась и только теперь увидела, что стоит одна на опустевшей улице. Радио замолкло. Солнце скрылось за крышами.
Надо было идти домой. Что-то сварить, покормить Светку. Дуся, соседка со второго этажа, могла и забыть. У нее тоже муж уходит на фронт.
Как на грех, Света, обычно очень чуткая, сегодня не замечала состояния матери. Шалила, хохотала, всю комнату перевернула вверх дном. Только поздним вечером Эльке удалось уложить ее.
Утром у скверика она издали увидела Иващенко. Ссутулившись, он медленно шел к зданию райкома партии.
«Возвратился с курорта… Раньше времени…» – подумала Элька.
Иващенко заметил ее и окликнул.
Тяжело ступая, он пересек улицу и подошел к ней.
– Я тебя еще вон откуда заметил, – он показал на угол улицы. – А ты думала, должно быть, что я все еще греюсь на солнышке, купаюсь в море. – Он тепло пожал ей руку. – Вот видишь, стоило мне в кои-то веки собраться на курорт, как Гитлер тут же начал войну… Тяжелая война… – сказал Иващенко грустно, не спуская с нее глаз. – Ну, о тебе… я знаю. Мне рассказали. Без работы не останешься. А пока…
– Спасибо, Микола Степанович, – у Эльки дрогнул голос. – Я пока ни в чем не нуждаюсь.
– Ну, ну… Вечером приходи, будем тебя ждать. И Светку возьми с собой. Я уж соскучился по ней.
– Не знаю… – сказала Элька.
– Если не придешь, Татьяна Гавриловна обидится. Слышишь! И я тоже. Будем ждать к ужину.
Глава двенадцатая
С каждым днем все больше доходило до хутора тревожных вестей. Красная Армия продолжала отступать. Двадцать третьего июня, на второй день войны, наши части оставили Ковно, Ломжу… Двадцать четвертого – Вильнюс… В сводках Совинформбюро упоминались новые направления: Шавловское, Барановичское, Луцкое, Львовское…
Враг наступал по всему фронту – от Балтийского моря до Черного.
Слушая эти известия, Шефтл все больше мрачнел. Он понимал, что при таком положении скоро будет призван и его год, и хотел до тех пор справиться, по крайней мере, с уборкой урожая.
Хлеба – пшеничный массив, тянувшийся от гуляйпольских могилок до самого горизонта, и на редкость высокий и густой ячмень в Ковалевской балке – почти поспели. День, другой, и можно будет начинать жатву.
Дорога была каждая минута. Это Шефтл знал с малых лет. Жнейки, арбы, упряжь – все нужно успеть подготовить заранее. К тому же до жатвы надо прополоть кукурузу в Кривой балке, свезти оставшееся в степи сено и кое-где перепахать пары.
Была у Шефтла и еще одна забота.
Тракториста Вову Зогота, который ушел на войну, заменила молодая невестка Доди Бурлака, курносая Ксения. Как раз накануне войны приехала в гости из Двинска, да так и осталась здесь. А Ксения вот уже три года – с тех пор, как родила ребенка, – на тракторе не работала. Надо помочь ей на первых порах, пока не освоится.
На многих участках, всюду, где вместо ушедших в армию мужчин работали женщины, старики или совсем зеленая молодежь, дела шли не так, как хотелось бы Шефтлу. Это его огорчало, не давало ему покоя. С рассвета до позднего вечера он был на ногах: то его видели в кузнице – не понравилось, как починили колеса старой жнейки, – то на стогу сена с вилами, то он шел по косогору за трактором, перешагивая через отваленные глыбы чернозема, то наравне с бабами и девками полол в Кривой балке кукурузу… Но чем бы ни занимался Шефтл, как бы ни был погружен в заботы, нет-нет да и стукнет сердце от беспокойного ожидания, не оставлявшего его с тех пор, как он побывал у Эльки. За эту долгую, хлопотливую и тревожную неделю он не раз загадывал – исполнит она свое обещание, приедет ли в воскресенье? Если бы не война, она, конечно, приехала бы, но теперь… в такое время…
Шефтлу очень хотелось, чтобы Элька приехала. И вместе с тем его мучила совесть. Думает о другой, а неизвестно, что будет с женой и детьми, где сам окажется завтра. Он пытался отогнать свои мысли об Эльке, но они его неотступно преследовали. Как надоедливые пчелы, чем упорней он гнал их, тем назойливей они возвращались. Он не в силах был истребить в себе чувство, которое пронизывало его. Он хотел одного – видеть ее. Теперь же. Именно теперь, когда никто не может сказать, что будет с ним завтра.
Он не верил, что Элька приедет, но все же с нетерпением ждал ее.
Как назло, в субботу к вечеру – перед тем всю неделю пекло солнце, а последние два дня были особенно жаркие и парные – небо над хутором потемнело и в воздухе запахло дождем. Шефтл совсем затосковал.
Было уже очень поздно, когда он, еле волоча ноги в тяжелых, запыленных башмаках, пришел домой.
В полутемной кухне еще возилась Зелда, с тревогой поджидавшая мужа.
Зелда жила теперь в постоянном страхе. Всякий раз, когда кто-нибудь направлялся к их дому, у нее падало сердце – а вдруг уже несут повестку. А тут еще Шефтл последнее время так поздно возвращается домой. Понимая, как ему трудно – столько односельчан ушло на фронт, – она старалась ничем его не беспокоить. Раньше Шефтл немного помогал ей – когда воды из колодца наносит, когда приберет в хлеву, – ко всю последнюю неделю, даже сегодня, хотя у нее сильно нарывал палец, Зелда все делала сама. И весь вечер беспокойно думала об одном: что случилось, зачем Хонця, председатель колхоза, спрашивал у нее, где Шефтл?
Услышав во дворе его шаги, Зелда залилась румянцем и начала торопливо накрывать на стол.
– Видела, как небо-то заволокло, – озабоченно сказал Шефтл, входя.
Он плотно закрыл за собой дверь, чтоб не выбилась в сени полоска света, устало спросил:
– Ну, что слышно?
– Ничего. Маме лучше, – тихо ответила Зелда. – Дети уже спят. Ждали тебя, не дождались… А у тебя что? – спросила она, с затаенным страхом ожидая ответа.
– Да что у меня… устал я.
Он хозяйским глазом окинул кухню, как бы удостоверяясь, все ли здесь в порядке, затем стал стаскивать с себя пыльную, выгоревшую рубаху. Закатал рукава широкой нижней рубахи и молча наклонился над тазом с водой, приготовленным на низкой табуретке в углу кухни.
Зелда незаметно бросила на него беспокойный взгляд. «Чего он такой хмурый? Не принес ли Хонця новых повесток из военкомата…» Но спросить она побоялась.
Шефтл вытер лицо серым холщовым полотенцем и, как был в нижней рубахе, сел за стол.
Зелда тут же подала тарелку зеленого борща со сметаной и блюдо горячих картофельных оладий, таких, какие любил он, хорошо прожаренных в масле, а сама присела напротив, не сводя с пего любящих глаз. Теперь она, как никогда, ценила минуты, которые он проводил с ней и с детьми.
Чувствуя на себе ее взгляд, Шефтл проглотил несколько ложек борща и отставил тарелку.
– Почему ты не ешь? – испугалась Зелда.
– Не хочу.
– Невкусно? Может, подбавить сметаны?
– Не хочу больше.
Зелда встала, засуетилась. Словно чувствовала себя виноватой, что Шефтлу не понравился борщ.
– Тогда съешь хоть оладий… Ты же ничего не ел.
Он машинально жевал оладьи, думая, сейчас ли сказать, что завтра, быть может, приедет Элька, или подождать до утра?
Шефтл всю неделю собирался рассказать Зелде, что он побывал у Эльки и она обещала приехать к ним в гости. И всякий раз откладывал. Но больше уж, пожалуй, откладывать нельзя.
– Послушай-ка… Зелда, – начал Шефтл.
– А? Что, Шефтл? – Зелда вздрогнула и прижала руки к груди. – Случилось что-нибудь? – спросила она упавшим голосом.
– Да ничего не случилось, – поморщился Шефтл.
– А Хонця… Зачем он приходил?
– Комбайн привез.
– Комбайн? Поэтому он тебя искал… – У Зелды камень с сердца свалился. – А я уж чего только не передумала… Ну, слава богу! И как раз в субботний вечер – это добрый знак. – Бог даст, вся неделя будет хорошая.
В бога Зелда никогда не верила, но с тех пор, как началась война, стала, сама того не замечая, суеверно поминать его на каждом шагу.
– Дай бог, вся неделя такая, – повторила она с облегчением. – Хорошая, спокойная неделя, Шефтл.
– Дай бог, – озабоченно ответил Шефтл. – Покамест что-то хмурится небо. А тут хлеб… пшеница…
– Хмурится, да не к дождю, – успокаивала его Зелда. – Слышишь – деревья шумят. Пронесет. К утру прояснится.
– Все может быть, – ответил он сдержанно, чтобы не спугнуть доброе пожелание. Затем вынул из кармана папиросы и, не глядя, протянул руку к шестку, где обычно лежали спички.
Зелда вскочила, взяла с плиты спички и подала ему.
– Ну, как твой палец?
– Вроде полегче, – сказала она, чтобы не огорчать мужа, хотя палец еще сильнее распух.
– На ферму завтра еще не пойдешь… Так, может, в доме маленько прибрала бы… и во дворе не мешало бы… А, Зелда?
– Я и сама хотела, да вот… Хорошо, приберу.
– Скажи ребятам, пусть помогут.
– Хорошо, Шефтл, – ответила Зелда, радуясь, что он думает о доме.
Шефтл тяжело поднялся и вышел во двор. Через минуту вернулся с недовольным лицом.
– Ты уже постелила? – спросил он и ушел в темную комнату. Он тихо подошел к кроваткам, где спали дети, постоял около них немного. Дети спали спокойно, только Курт что-то бормотал во сие. Шефтл укрыл его получше и лег в постель.
Ночью Шефтл не раз просыпался и прислушивался – нет ли дождя. Едва рассвело, как он уже был на ногах. Босой вышел во двор, – на него дохнуло туманом и сыроватой свежестью. Над хутором небо слегка прояснилось. Но над гуляйпольскими могилками еще чернели тучи, бросая сумрачную тень на поля. Ближе к Гуляйполю, видимо, шел дождь.
Шефтл, озабоченный, вошел в дом, оделся и, не сказав жене ни слова, направился к двери.
– Постой, куда ты, – окликнула его Зелда. Она уже разожгла под треножником огонь и разогревала оладьи. – Поешь!
– Не хочу, – буркнул Шефтл и вышел.
– Может, дать с собой? – крикнула вслед ему Зелда, выглядывая в дверь.
– Не надо… я потом… – отозвался Шефтл и быстро свернул на колхозный двор, где вокруг Нехамки уже собирались, с тяпками в руках, женщины. Подходя, Шефтл услышал, как они тихонько обсуждают последнюю сводку.
Шефтл еще раз оглянулся на Гуляйпольский шлях и с досадой тряхнул головой. Нет, не приедет она в такую погоду… И решил, пока нет дождя, надо идти с колхозницами в Кривую балку, полоть кукурузу.
Глава тринадцатая
А Элька в это время стояла у старого гуляйпольского моста и нетерпеливо высматривала машину на Бурьяновку.
Утро выдалось прохладное. Небо было покрыто тучами, надвигался дождь. Однако Элька надеялась, что дождя не будет. Она должна была съездить к Шефтлу во что бы то ни стало.
Трудно ей было в последние дни. Все ждала, надеялась, что вот-вот получит весточку – телеграмму от мужа. Минск, передавали по радио, уже был захвачен гитлеровцами. Где же тогда Алексей? Элька терялась в догадках. Мысли, что он мог там остаться, не допускала. Но если успел эвакуироваться или мобилизован, почему не дает о себе знать? А может, телеграфировал, но телеграмма не дошла? Все может быть в такое время. Возможно, еще и придет телеграмма. Однако это не успокаивало. Хотелось с кем-нибудь поговорить, облегчить душу. Тревожить своими волненьями Иващенко – теперь, когда на него свалилась такая гора забот, – Элька не позволила себе. Ну, а Шефтл, с ним она может всем поделиться. Тем более что и время есть у нее… Да, вот оно как бывает. Человек сызмальства привык к труду, в десять лет она уже телят пасла у богатого Ковалевского кулака и потом работала не переставая– а теперь… Война, война страшная – а она бездельничает! Стать счетоводом? Нет, если здесь нет для нее дела поважнее, тогда ее место в армии. Но Светка? На кого оставить Светку? И что, если бы Шефтл, во всяком случае, она хочет с ним посоветоваться.
От разросшейся под мостом осоки тянуло прохладой. Элька застегнула свое легкое пальтецо. Вскоре она услышала низкий гул грузовой машины. По звяканью бидонов, доносившемуся из кузова, она догадалась, что это машина районного маслозавода, и подняла руку.
Оказалось, что машина идет в Мядлоровские хутора, как раз мимо Бурьяновки, а на обратном пути заедет на бурьяновскую молочную ферму. Таким образом, Элька на этой же машине могла вернуться к вечеру в Гуляйполе. Все складывалось как нельзя лучше.
Экспедитор, седеющий худой старичок, хотел было уступить ей место в кабине, но Элька отказалась. Залезла в кузов, примостилась на пустом ящике из-под масла, который стоял среди бидонов; сдвинув на лоб, потуже завязала косынку.
Машина неслась, бидоны звенели, Элька жадно оглядывала милую, знакомую степь. Давно она здесь не была, а вот – все помнит: и широкий Гуляйпольский шлях, и эти холмики вдоль дороги, и два тополя там, на горке… И села, и хутора, раскиданные по степным балкам… И пахнет чабрецом и цветущим катраном – запахами ее детства…
Вспоминалось, как двенадцать лет назад она шла босиком по этой дороге в Гуляйполе, добиваться первого трактора для только что организованного бурьяновского колхоза. И как около подсолнухов ее нагнал Шефтл, она села к нему в телегу, и он погнал лошадей…
А вечером этой же дорогой возвращалась в хутор на тракторе. И когда она проехала плотину и зажгла фары, сбежались все бурьяновцы и уставились на трактор, как на заморское чудо.
Это был первый трактор в. округе. И она его пригнала.
Трехтонка шла быстро, от мелькавших по сторонам пшеничных, ячменных, кукурузных полей рябило в глазах. Вот машина прогремела по новому мостику, перекинутому через узкую зеленую балку, потом, взревев, стала карабкаться по крутым извивам дороги в гору. Отсюда Элька увидела старое немецкое село Блюменталь[3]3
Блюменталь – долина цветов (нем.).
[Закрыть], лежавшее поодаль, слева от дороги. У Эльки дрогнуло сердце. Блюменталь!.. В самом начале коллективизации – ей было тогда девятнадцать лет – она приехала в это село проводить собрание. И блюментальские бабы напали на нее, разорвали на ней блузку и камнями в нее кидали. Она наверняка сбежала бы оттуда, если б не Микола Степанович Иващенко. Вовремя прискакал верхом на коне. Он тогда уже был секретарем райкома. «Только не поддаваться панике», – сказал он.
