Текст книги "Трое под одной крышей "
Автор книги: Нора Адамян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
– Заяви куда следует.
– На Иван Семеныча? – вскинулся Лешка. – На командира своего? Как это можно? Вы сами знаете, чем я Ивану Семенычу обязан.
И уже тише добавил:
– А не захочет он, кто мне поверит? Ведь ни бумажки, ни записки. Один словесный приказ по телефону.
– Так что ж, ты думаешь, что Иван деньги взял? Смотри, Красков!
– Они ему тогда нужны были, – просто сказал Лешка, – он Ольгу по свету возил, удивлял.
– Уйди, – приказал Уваров, – я ему скажу.
Разговор с Иваном был короткий. На улице.
– Ты кончай эту историю с Красковым. По дружбе советую. Грязь к тебе липнет.
– Да нет там никакой истории, – поморщился Иван, – одни сплетни.
Что теперь Ногайцеву советы друга! Теперь он не мальчишка, своим умом живет. Очень возгордился ты, Уваров, думая, что по одному слову послушает тебя директор.
А о Краскове заговорили все громче. Почтальон, старый знакомый Уварова, вручая ему газету, сказал:
– Повестку сегодня Краснову отнес. Прокурор вызывает. А не блуди, не воруй…
В этот же день Алексей Красков выстрелом из охотничьего ружья покончил с собой, оставив записку: «Я ни в чем не виноват. Жить виноватым не могу».
…Дверь открыла Ольга. Уваров оттолкнул ее плечом и прошел в комнату.
Иван обедал. Отодвинув тарелку, расплескал борщ, встал навстречу Уварову.
– Слышал? Эх, Лешка, Лешка, что наделал! С собой покончил, а?
Сдержавшись, Николай глухо сказал:
– Это не Лешка с собой покончил. Это ты его убил.
Он увидел, как испугался Иван. Серые кошачьи глаза его округлились, толстые губы обмякли, кожа на щеках задрожала.
– Николай, опомнись, ты что…
Говорить было нечего, оправдываться нечем, хватался за пустые слова. Но, взглянув на лицо Уварова, напряженное, яростное, крикнул не своим, сдавленным, тонким голосом:
– Кабы не я, ты б его десять лет назад кончил. Ты его трибуналом судить хотел.
Не слушая, Уваров спросил:
– Сколько ты на Алексеевой смерти заработал?
Иван замахнулся. Может, и ударил бы, но открылась дверь, заглянула Ольга. В шубе, в новых ботах.
– Вы здесь беседуйте, а мне это неинтересно. Я пойду погуляю. Ладно, Ванечка?
И наставительно сказала Уварову:
– А все же невежливо, когда мужчина с женщиной не здоровается. – Она кокетливо помахала варежкой на прощанье.
Ее приход будто придал Ивану силы.
– Кому Алексея больше жаль – мне или тебе? Он мне вместо сына был.
– Замолчи! – крикнул Уваров. – Я сюда шел – думал, в тебе хоть зерно коммуниста осталось. А ты вор и убийца, и я это докажу.
Иван усмехнулся:
– Не горячись. Ничего ты не докажешь. Лешку теперь не поднимешь, а смерть, она все спишет.
И тогда, задушенный ненавистью, Уваров медленно и раздельно сказал бывшему другу:
– Деньги, что украл, вернешь. Все до копейки. Десять дней сроку даю. А дальше имя мое забудь, как я твое забуду.
Кровь шумела в ушах.
Вышел – чуть не упал.
А Ногайцеву, видно, суждено удивлять людей. Восемь тысяч, как одну копеечку, внес за своего дружка Краскова. Так и объявил: «Вношу, чтоб очистить его память». Вот он какой, Иван Ногайцев!
Восемь лет прошло с тех пор! И вот зовет старый друг.
Анна последний довод приводит:
– Перед смертью все грехи человеку прощаются.
– Нет, – твердо сказал Уваров, – не позволено жизнь на земле пачкать. Жить надо светло.
Опустила голову Анна.
Он сказал еще:
– Все будем умирать, и ты и я. Смерть прощения не дает.
Золотая масть
Мальчиков туго привязали к лошади мохнатой шерстяной веревкой. Дядя ни разу не спросил: «Удобно ли вам, дети?» Он ни разу не пошутил, не засмеялся.
Младший попробовал захныкать, но бабушка испуганно и жалобно сказала:
– Не плачь, дитя мое, терпи, турок услышит, беда будет…
Летняя кочевка снималась торопливо и тревожно. Прошел слух, что за Карадзором турки напали на армян, перерезали мужчин, а скот и женщин угнали на свою сторону. Бабушка хлопала себя по коленям и беззвучно причитала: «Горе нам, горе нам!..» Жалобно блеяли овцы.
У дяди дрожали руки, а лицо было покрыто крупными каплями пота. Вокруг стояли тихие горы. Огромный вишап – черный камень, похожий на большую рыбу, – четко вырисовывался на вечернем небе.
Лошадь шла, покачивая головой; младший брат все время тыкался в спину; веревка больно врезалась в тело. Овцы, как мягкие серые клубки, катились по дороге.
Оганес дремал, падая на гриву лошади, и, просыпаясь от толчков, ничего не мог разглядеть в темноте. А когда он еще раз проснулся, вокруг был редкий лес и тени деревьев лежали на ярко-желтой земле. Над лесом стояла большая круглая луна. Бесшумно двигались вперед овцы, и слышно было чье-то прерывистое, трудное дыхание.
Впереди кто-то испуганно вскрикнул. Смешалось стадо. Остановились повозки. Тревожно задрожало внутри у Оганеса. Все замерло. Неподвижны были узловатые, невысокие дубы. Навстречу обозу вышел чужой человек, ведущий под уздцы коня. Человек смотрел прямо перед собой, как будто не было рядом неподвижно замерших людей, повозок, скота. Лошадь его ступала легко, почти бесшумно. Она была светло-желтой масти, с пышной золотой гривой и длинным золотым хвостом. Лошадь вышла на полянку, озаренную луной, и вся засветилась. Оганес видел золотое сияние, исходящее от ее разбросанной гривы, изогнутой шеи и удлиненного туловища. Шагая, лошадь высоко поднимала тонкие ноги. Оганес знал, что она легко может оторваться от земли и полететь над лесом. Он видел, как она неслышно перенеслась через большой черный пень. Это была чудо-лошадь, конь Джалали из бабушкиных сказок.
– Не уходи!.. – умолял Оганес. Ему хотелось и плакать и смеяться. Кончились все страхи. Ничего плохого не могло случиться в эту ночь.
Потом разом, точно вздохнул, заскрипел, задвигался и тронулся обоз кочевки. Как они шли дальше, как добрились до своего села, Оганес не запомнил.
Это было давно, лет сорок тому назад.
Председатель колхоза «Заря коммунизма» всегда что-нибудь выдумывал. Главное, очень трудно было угадать, что из его выдумок обернется на пользу, а что во вред. Например, ранние овощи, выращенные в парниках, – сколько было забот и мороки с этими парниками! – дали колхозу триста тысяч чистой прибыли. А с новыми домами для колхозников получилась неприятность.
Дома были хорошие – на высоких фундаментах, с погребами, с большими печами. Председатель объявил, что ни в одном доме не будет тондира. Вселяйтесь, живите, но без тондира. Сперва женщины смеялись и спрашивали:
– А где будем печь лаваш?
– Никакого лаваша. Пеките хлеб в духовках. Что такое тондир? Печь, вырытая в земле. Пережиток старого. Наши бабки и прабабки в такой печи готовили пищу. Должны мы от них отличаться? Надо переходить к высоким ступеням жизни.
Даже секретарь партийной организации Овсеп Азатян поддался этому красноречию. Женщины тоже согласились, но, въехав в новые дома, первым делом стали рыть тондиры.
Председатель с суровым лицом обходил дворы. За ним бежали мальчишки с лопатами и закидывали землей вырытые ямы. Два дня шла война. На третий день председателя и секретаря вызвали в райком. Вернулись они к вечеру.
Неизвестно, как узнали на селе, о чем был разговор в райкоме, но на перилах всех балконов остывал свежий лаваш.
Колхозница Шушан, мать большой семьи, уважаемая на селе женщина, сказала Оганесу:
– Ладно, не сердись ты на нас, Оганес, трудно нам от старого обихода отвыкать. А в новом доме хорошо жить, это ты правильно придумал, спасибо.
Сейчас у Оганеса опять новая затея. Овсеп Азатян уже два дня думает, что получится из механизации горной фермы. Если уж это затевать, то лучше здесь, на селе. Автопоилки, грузоподъемники, кормозапарники и в других селах есть. А в горах? Где это видано, кто это делал? Непривычно! И во сколько это обойдется? Конечно, раз в банке завелись деньги, Оганесу не терпится их растрясти. В горах у стада вода под рогами, еда под ногами, для чего такой расход? Окупит он себя?
Овсеп хотел с кем-нибудь посоветоваться. Дело серьезное. А советоваться надо с человеком, который сведущ в деле и хоть иногда возвышает голос против Оганеса. Словом, надо идти к зоотехнику Арус.
Арус вышла к Овсепу в длинном халате, с распущенными волосами.
– У меня дело, – сказал Овсеп, глядя в землю, – приходи в сельсовет.
Арус пожала плечами, но послушалась, оделась быстро и догнала Овсепа на улице.
Стоял предвечерний голубой час, когда и звезды на небе и огни на земле еще неуверенные, неяркие. Село лежало у подножия большой горы, на пологом склоне. Новое здание сельсовета было выстроено на самом высоком месте.
Остановившись у изгороди, Овсеп сверху видел ряды новых, крепких домов, поставленных на высокие каменные фундаменты. Внизу, у реки, под красной крышей белело здание школы. На другом конце, где тарахтела молотилка, стояли высокие холмы еще не обмолоченного хлеба. Откуда-то тянуло сладким дымком.
– Черт знает как серо у нас! – недовольно сказала Арус, останавливаясь рядом с Овсепом. – Зелени мало, цветов нет. Некрасиво живем.
– Цветов на лугах много, – строго оборвал ее Овсеп, – и перед клубом цветы есть! Где надо, там они есть.
– Не пойду я в сельсовет, – заявила Арус. – Скажи здесь, что тебе надо.
– Оганес ферму в горах затевает, – помолчав, ответил Овсеп, – механизированную. Строительство далеко, осень подходит. Успеем, не успеем – неизвестно. В механизацию большие деньги вложить надо.
– Это ты все «против» сказал. Теперь «за» скажи.
– Положительные стороны тоже есть, – неохотно отозвался Овсеп, – зимой и летом скот в горах, корм на месте. Оганес хочет целину поднять, там же кормовые культуры сеять. Сырзавод при ферме.
– А энергия откуда?
– Не знаю еще. Завтра хотим с Оганесом на место ехать.
– Я с вами поеду! – решила Арус.
И будто разговор был окончен, Арус кивнула секретарю и ушла.
Овсеп посмотрел ей вслед недовольным взглядом. Слишком просто все решают люди, которые вчера пришли в колхоз. Если бы они так же, как он, по горсти зерна, по одному барану собирали, создавали хозяйство! Если бы так же, как он, голодали, мерзли, боролись за каждого работника, тряслись над каждым рублем, – легко ли было бы им швырять сотни тысяч то на хлев, то на клуб, то на какие-нибудь цветы?
Быстро темнело. Окна в домах стали светлыми и приветливыми. Куда идти Арус? К себе? В комнате пусто и тихо. Не настолько она устала, чтоб лечь сейчас на тахту и радоваться покою. Лучше всего зайти к Оганесу, поговорить о той же ферме. Ведь и в технике и в механизации она понимает больше председателя.
Арус свернула в переулок, к высокому дому, и тут же представила себе усмешку, с которой встретит ее Афо – жена Оганеса. Всего понемногу в этой усмешке: и довольства, и превосходства, и снисхождения.
Презрительная враждебность к этой женщине возникла в Арус с того момента, когда она впервые увидела Афо.
Арус тогда только что приехала в село, никто ее не знал. Первым делом она отправилась на почту. В комнате с грязным выщербленным полом было пусто. Только возле будки с междугородным телефоном сидели на скамейке женщина и старик. Вид у них был очень унылый.
За наглухо закрытыми окошечками фанерной перегородки раздавался низкий хрипловатый женский голос:
– Нет, я правду говорю, что во мне люди находят, я просто не понимаю. Нос у меня ничего особенного собой не представляет, рот большой, сама черная. Ну, глаза… Только глаза и хороши.
– Ладно, ладно, Афо, не прикидывайся… Сама знаешь, что красивая.
Арус постучала в фанерное окошко.
– Подождите. Нет еще Еревана на линии! – резко ответили из-за перегородки, и разговор продолжался.
– Что красота! Ты другое скажи. У кого из председателей жены образованные? А я? Хоть один день я дома сидела? И никогда не буду сидеть! На почте работаю, политзанятия посещаю, книги из библиотеки беру, с любым человеком могу поговорить. Ты вот это скажи!
Арус стукнула в окошко кулаком.
– Кто это там? Терпения не имеете?
В распахнутое окно высунулась женщина с угольно-черными глазами и крутыми завитками стриженых волос. Выглянув, она сразу замолчала и с откровенным интересом оглядела просторный серый плащ, замшевые туфли и сумочку Арус.
– Можно дать телеграмму?
Открылось и другое окошко. Телефонистка с наушниками тоже уставилась на Арус.
– Простите меня, – сказала черноволосая улыбаясь, – вы жена полковника Заминяна, что к отцу приехал?
– Нет, – сухо ответила Арус. – Мне надо дать телеграмму.
Женщина подперла рукой подбородок и вздохнула.
– Может быть, вы жена нового директора школы?
– Нет.
Женщина опять помолчала, не сводя с Арус взгляда.
– А чья вы жена?
– Ничья. Я зоотехник. Приехала на работу.
– А-а-а… – протянула Афо и добавила небрежно: – Ты телеграмму завтра дашь. Бланки заперты, а ключи у меня дома.
Несколько раз потом Оганес говорил Арус:
– Ты с моей женой ближе сойдись. Она у меня городская, культурная.
Арус с горечью думала: «Как плохо мужчины разбираются в своих женах! Всю жизнь рядом, а ничего не понимают».
Арус старалась посмотреть на Афо глазами других людей. На торжественном вечере в честь Первого мая Арус и Афо сидели в первом ряду и хлопали докладчику. Оганес с приезжими из города гостями был в президиуме, на сцене. Арус видела, как один из гостей наклонился к Оганесу и с улыбкой сказал ему что-то, кивнув на Афо. Оганес довольно усмехнулся и взглянул на жену. Афо заметила это. Она захлопала еще громче, подалась вперед, тряхнула кудрявой головой. Блестели ее большие черные глаза, ее белые зубы, блестел шелк пестрого платья, блестели серьги в ушах. Она была яркая, как жар-птица. Арус и на себя посмотрела со стороны – сухощавая, невысокая женщина в гладком синем костюме, загорелая, незаметная…
Арус подошла к дому Оганеса и, когда уже собиралась подняться по лестнице, услышала песню.
Низким гортанным голосом Афо пела:
Лунная ночь… Что мне делать с собой?
Не идет ко мне сон, не идет ко мне сон…
Скажет прохожий, встретясь со мной:
«Знать, бездомный он, знать, бездомный он…»
Арус тихо прошла мимо дома председателя.
С гор возвращались уже под вечер. Оганес ехал недовольный. Откладывать строительство до весны ему очень не хотелось. Оганес ничего не любил откладывать. Ферма в горах должна была принести колхозу огромную прибыль. Ведь даже такой пустяк, как автопоилка, сразу повышает удой молока на тридцать процентов.
– Не такой уж пустяк сделать эти автопоилки. Кстати, где ты возьмешь воду? – спрашивала Арус.
Неужели Оганес такой дурак, что даже этого не предусмотрел? В широкой ложбине, куда сбегались три горы, булькал родник.
– Надо исследовать запасы. Родник может иссякнуть, – заявила Арус.
Овсеп помалкивал. Он знал, что не может иссякнуть родник, который существовал еще тогда, когда они совсем маленькими детьми приезжали сюда в горы на кочевку. Сколько раз приходят к этому роднику стада, даже из Азербайджана приходят. А вишап? Вот он стоит, черная каменная рыба. Всем известно, что вишапы в старину ставили охранять воду. Значит, родник существует с древних времен.
– Вишап, конечно, сильное доказательство, – холодно ответила Арус. – А энергия откуда? – тотчас после этого придирчиво спросила она.
Оганес хозяйским жестом указал на линию передачи, уходящую за горы.
– С подстанцией я договорился. Ток дадут, – сообщил он.
Овсеп посмотрел круглым птичьим глазом и недовольно сказал:
– Еще ничего не решили, а ты уже договорился!
– Значит, по-вашему, не строить?
– Строить, – сказала Арус, – только не этой осенью. Не успеем.
– Значит, не поддерживаете?
– Пока не поддерживаем.
Поехали обратно. Копыта коней звонко цокали по каменистой дороге. Горы возвышались одна над другой, как окаменевшие волны. Местами кудрявились на склонах леса. Небо густо синело, и только в просвете между горами, куда ушло солнце, тянулась нежно-зеленая полоса. Въехали в лес, и сразу стало темно. Шелестели осенними листьями невысокие кавказские дубы. Их шишковатые корни, вылезая из земли, в крутых местах были как ступени лестницы, по которой осторожно сходили лошади.
Арус казалось, что она понимает сейчас все, что происходит в сердце Оганеса. Конечно, в эту минуту он ненавидит и ее и Овсепа. Потом это пройдет, но сегодня он будет жаловаться жене: с какими тупыми, трусливыми людьми ему приходится работать! И Афо участливо скажет: «Душа моя, черной завистью завидуют они тебе. Плюнь на них…»
«Почему я не могу сейчас подъехать к нему и сказать, что нет у него большего друга, чем я?» – спрашивала себя Арус. Хорошо бы сказать об этом простыми словами, но так, чтоб он понял и навсегда поверил.
Оганес резким движением остановил свою лошадь. Остановилась серенькая кобылка Арус и пегаш Овсепа.
Навстречу им на поляну вышел невысокий старичок. Он вел лошадь с золотистой гривой и длинным хвостом. Лошадь была очень светлой масти, и ее шерсть, казалось, отражала желтый свет луны.
Арус привычным глазом оценила удлиненные формы коня, втянутый живот, маленькую головку, небольшие сторожкие уши. Но главное в лошади были не формы, а цвет. Она казалась золотой, вся блестела, а грива ее вздымалась, как пышное светлое облако.
Старичок наклонил голову и приложил руку к сердцу, приветствуя встречных. Он прошел дальше, и еще долго в темных кустах колыхалось светлое пятно.
Оганес не трогался с места.
– Вот чудесная лошадь! – вздохнула Арус.
– С азербайджанских кочевок. Они такую масть любят, – равнодушно сказал Овсеп.
– Первый раз в жизни такую вижу!
– А я видел, – неожиданно сказал Оганес. – Я видел…
Лес кончился. Широкая дорога повела по полям. Внизу, как нанизанные на нитку, ровными рядами тянулись огоньки села.
– Вы езжайте, я сейчас… Я потом… – невразумительно проговорил Оганес и, хлестнув своего коня, поскакал обратно к лесу.
– Куда он? – растерянно обернулась Арус к Овсепу.
– Ты что, Оганеса не знаешь? – махнул рукой Овсеп. – Кто скажет, что взбрело ему в голову!
Ночью Оганес сидел на кошме у костра. Далеко в горы забралась азербайджанская кочевка. Среди больших каменных глыб и гладких валунов пристроились палатки.
Несмотря на поздний час, Оганеса угостили хорошо. Под костром, прикрытый слоем земли и золы, испекся молодой барашек. Старик отгреб красные угли, разрыл землю и вытащил дымящиеся куски мяса.
Оганес знал, что сразу говорить о деле неприлично, но ему не терпелось.
– Ты меня знаешь? – спросил он у старика.
– Знаю, товарищ Амирян, – отозвался старик, – мы не первый год сюда скот гоняем.
– У вас председатель Кязимов? Я его тоже знаю, – сообщил Оганес, доставая измятую пачку папирос и протягивая ее старику. Потом без всякой подготовки он приступил к делу: – Эта лошадь, что я сегодня видел, – колхозная лошадь?
– Это мой конь, – ответил старик.
Оганес обрадовался. С человеком можно быстрее договориться, чем с колхозом.
– Ничего лошадь, – небрежно похвалил он, – светлая только очень…
– Хорошая лошадь. Породистая – кяглан. Золотая масть.
– Я не говорю, плохая.
Оганес сам чувствовал, как фальшиво звучит его голос. Ничего на свете не было для него желаннее этой лошади.
– Ты ее не продашь? – спросил он сразу.
Старик посмотрел на Оганеса и вздохнул:
– Нет! Я ее не продам.
– Продай, – попросил Оганес.
Афо всегда говорила: Оганес покупать не умеет. Если ему что нравится, он это сразу показывает. Дорого, дешево – цены для него не существует.
– Продай! Я хорошо заплачу! – убеждал Оганес.
– Нельзя ее продать, – неохотно сказал старик.
– Почему нельзя? Какая причина? Пойдем, я посмотрю коня.
– Что его смотреть, – сказал старик, но поднялся с места.
Когда они проходили мимо шатра, женский голос окликнул: «Ильяс!» Старик остановился. Его разговор с женщиной был похож на ссору.
– Видишь, и жена не хочет продавать, – недовольно пояснил он, подходя к Оганесу.
– С каких пор ты жены слушаешься? – подзадорил Оганес.
Стреноженный золотой конь пасся за камнями.
У Оганеса забилось сердце, когда он положил руку на его тонкую переносицу и коснулся светлеющей в темноте пышной гривы. Ему казалось, будто сбылся давний сон, будто что-то недосягаемое далось наконец в руки, и теперь только надо удержать, не упустить, иначе проснешься с чувством острого разочарования.
– Продай! – умолял он. – Нужен мне этот конь!
– Дорого стоит, – наконец решительно проговорил старик.
– Сколько?
– Дорого, – упрямо повторил Ильяс. – Двенадцать больших баранов стоит.
Цена была невозможная.
– Много хочешь.
– Много хочу, – легко согласился Ильяс. – Не стоит покупать. Айда, спать пойдем.
– Ну, десять баранов! По рукам?
Оганес не знал, есть ли у него десять баранов. Он и не думал об этом. Ходят какие-то его бараны в стаде. Не хватит – он их докупит. Торговался он потому, что так полагалось.
– Нет, – упрямо сказал старик, – двенадцать больших баранов.
– Ладно. Забираю лошадь.
Ильяс был раздосадован. Он пробормотал какое-то ругательство и крепко ударил животное по ребрам. Лошадь зафыркала и запрыгала в сторону.
– Баранов доставишь – заберешь, – угрюмо сказал старик.
Оганес ехал горными дорогами под звездным небом, радостный, как в день своей свадьбы. Он видел табун золотых коней; кони паслись на зеленых склонах, гривы их под солнцем точно костры. Оганес не ощущал холода горной ночи, не чувствовал, что роса ложится ему на плечи. Он ехал по горам под звездным небом и пел:
Лунная ночь… Что мне делать с собой?
Не идет ко мне сон, не идет ко мне сон…
Скажет прохожий, встретясь со мной:
«Знать, влюбленный он, знать, влюбленный он!»
Пастух Мартирос сидел на камне, томился и ругал себя. Что такое коробка спичек? Пустая вещь, копейка! И видишь ее во всех подробностях, и слышишь, как в ней спички тарахтят, а нет ее, нет ее в руках! И ведь лежит где-то, никому не нужная, на печке, на столе, лежит где-то, а вот здесь, где она нужна, нет ее, сатаны! Папироска обсосана до самого табака, ночь длинная – что будешь делать? Жди до завтра, пока со стоянки придет напарник!
Овцы сгрудились в кучу. За ними не доглядишь – вся отара перелезет на свежие участки. Но Мартирос не уснет. Отоспался за день. И Топуш не заснет. Огромная чернобелая кавказская овчарка лежала у ног пастуха, навострив обрезанные уши.
«Не взял я эти спички или потерял?» – с тоской думал Мартирос, натянув бурку на плечи и десятый раз хлопая себя по карманам. Вдруг Топуш повел ушами, поднял голову и залаял.
– Э-ге-гей! – крикнул чей-то голос.
Вот редкая, небывалая удача! Сейчас Мартирос закурит!
– Э-ге-гей! – отозвался он.
– Спишь? – громким голосом спросил Оганес, подходя к пастуху.
– Дай закурить, – ответил Мартирос.
Они оба закурили и молча стояли, жадно затягиваясь и глядя, как желтело небо, как явственней открывались вокруг синие горы.
– Плохой у тебя характер, Мартирос, – сказал наконец председатель, – даже спросить не хочешь, зачем я к тебе ночью приехал. Может, случилось что?
– Плохого не случилось, – невозмутимо сказал Мартирос. – Ты веселый приехал.
Оганес засмеялся.
Уже совсем рассвело. Овцы зашевелились, и сейчас было видно, как их много. Они покрывали весь склон горы.
– Сколько тут моих гуляет? – спросил Оганес, махнув в сторону отары.
Мартирос недоуменно посмотрел на него.
– Каких? – переспросил он.
– Ну, моих собственных, – нетерпеливо пояснил Оганес. – В прошлом году пять овец, что ли, было. Приплод какой-нибудь тоже, верно, есть.
Мартирос так же недоуменно покачал головой.
– Нет твоих, – сказал он. – Той осенью Афо трех ягнят забрала, к зиме опять пару взяла. Двух ягнят я ей этой зимой пригнал. Ты со счету сбился, председатель. Спроси у жены…
Оганес почувствовал себя неловко.
– Я в эти дела не вхожу. Она хозяйка. Взяла, – значит, ей надо было.
– Может, ты мне не поверишь – спроси у нее. Осенью трех забрала, к зиме еще двух. Это точно… Как же так…
Оганес тяжело опустился на камень. Золотой конь не давался в руки. Все отодвигалось, все становилось неверным. Пока купишь по одному этих баранов… Старик и так не хотел продавать коня, потом и вовсе раздумает. И ведь всего двенадцать баранов, двенадцать из этого моря, из этих тысяч! Да он их возьмет, в конце концов, – и всё! Чьими руками это создано? Не его, Оганеса, руками? Что имел колхоз, когда Оганес стал председателем? Сто чесоточных овец имел…
Оганес сорвал с головы фуражку, с досадой швырнул ее на землю.
– Двенадцать баранов мне сейчас нужно, – сказал он хриплым голосом.
– Оганес, – тихо ответил пастух, – одного, ну двух я могу. Незаконно, но я твое желание уважу. Потом оформишь. А двенадцать я не могу.
– Ты и одного не можешь, – с горькой досадой сказал Оганес. – Я у тебя самовольно возьму. Получай мою расписку, и все!
– Нет, – вздохнув ответил пастух, – не соглашаюсь я, товарищ председатель.
Оганес молчал. Пастух сбоку заглянул ему в лицо.
– На что тебе бараны, Оганес?
– Лошадь я думал купить. На азербайджанских кочевках. Золотая масть. Идет – блестит!
– Видел я, – вздохнул Мартирос. – Двенадцать баранов хотят! Совесть имеют?
Оганес злился на себя, что не мог переступить какую-то запретную черту и своей властью взять этих баранов. Что ему мешало? Он брал их не для забавы, не из прихоти. Будущее великолепие и богатство колхоза видел перед собой Оганес. Табун золотых коней на пастбищах. А на пути к этому стоял осуждающий и требовательный глаз Овсепа и собственная трусость. Иначе Оганес не мог назвать чувство, которое мешало ему сейчас забрать овец.
И, думая так, он сердился на себя, на Мартироса, на стадо.
– Этого коня я, конечно, видел, – повторил Мартирос, глядя на отару, – орел конь, джейран конь…
– А если их табун вывести? Человек глазам не поверит. Это еще невиданное на земле будет.
Мартирос слушал молча, сдвинув брови. Потом он скинул бурку и нырнул в глубь отары. Раздвигая овец сильными руками, рассматривая их одну за другой, пастух вытолкнул на дорогу кучку животных с тяжелыми, трясущимися курдюками.
– Пять моих собственных, – сказал он, подходя к Оганесу, – четыре брата моего, три – племянника.
Оганес встал.
– Я в роду старший, – сурово продолжал Мартирос, – имею право распорядиться. Только не знаю, как брат и племянник пожелают – или ты им деньгами отдашь, или баранов взамен купишь. Это уж их дело, этого я не знаю.
– Я тебе расписку оставлю.
Оганес непослушными от холода и волнения руками полез за блокнотом.
– Плевал я на твою расписку! – зло сказал Мартирос. – Спички оставь!
Оганес видел, что Афо лжет и выкручивается. Неестественным было ее многословие, суетливость и манера, с которой она изумленно поднимала брови.
– Я просто не понимаю: куда делись наши бараны? Не может быть, чтобы мы остались без баранов… Давай все проверим. Помнишь, ты сам сказал: «Отправь пару в город, пусть мама твоя себе каурму на зиму сделает». Помнишь? Ты мне так сказал!
Оганес ничего не помнил. Он сумрачно кивнул головой.
– Одного, правда, я дяде отвезла. Когда он сына женил, на свадьбу. Ты тогда не поехал. Как мой дядя обиделся! Разве можно родственников обижать? Нехорошо ты сделал, что не поехал на свадьбу. Вообще ты моих родственников не любишь…
– Ладно, – сказал Оганес, – довольно тебе!
Афо зорко следила за Оганесом. Не из-за баранов же он рассердился! На всякий случай Афо решила сама высказать свои обиды.
– О баранах ты спрашиваешь, – слезливо заговорила она, – а у меня ты спросил: «Здорова ты, жена? Ела ли ты? Пила?» Что я передумала, когда тебя всю ночь дома не было! Глаз с дороги не спускала. Овсеп приехал, эта ящерица Арус приехала, а тебя всю ночь нет. Для того я замуж выходила, чтоб всю ночь на дорогу смотреть?
– Разве я первый раз в горах ночую? – неохотно ответил Оганес.
– И всегда мое сердце болит, – подхватила Афо. – Смотри, на кого я похожа стала. Дома у отца я такая была? Соседи моей матери говорили: «У вас Афо веселая, как собачий хвостик». Где мое веселье? Люди глаза проглядели – завидуют тебе, что такую жену имеешь. А ценишь ты это?
– Хватит! – сказал наконец Оганес. – Теперь, раз баранов нет, мне деньги нужны.
Афо перестала плакать. Она подняла голову и посмотрела на мужа угольно-черными глазами:
– На что тебе деньги?
– Лошадь я купил, – ответил Оганес. – Пойдешь в сберкассу, снимешь с книжки что там есть.
– Ты что, меня за сумасшедшую считаешь?
– Афо, – сдерживая себя, проговорил Оганес, – послушай меня: я двенадцать баранов у Мартироса взял. Мне расплатиться надо. Я слово дал.
– Слово ты дал? – завизжала Афо. – Ветру свое слово отдай! Нет у меня денег. Об этом ты подумал? Я должна восемь часов на почте спину гнуть, работать, копейки собирать, а ты их в одну минуту развеять хочешь? Ты со мной, с женой, советовался, когда слово давал? Или я в этом доме ничто? Нет! Кончились те времена, когда женщина с завязанным ртом ходила. Ты меня по-старому не заставишь жить.
– Замолчи, – прохрипел Оганес и отшвырнул стул ногой, – чтоб я голоса твоего больше не слышал!
– Убей – не замолчу, убей – не замолчу! – надсаживалась Афо. Она взвинтила себя до истерики, била кулаками по голове, растрепав свои жесткие кудри.
Оганес, тяжело ступая, вышел на улицу.
Овсеп недавно пришел с поля. Он сидел у своего стола, разминая в руках крупные зеленые листья табака. Рядом с ним стоял бригадир Серго Гамбарян. Секретарь и бригадир раздумывали, как повысить сортность сдаваемого табака, когда в комнату вошла возбужденная и шумная Афо.
– Куда вы ездили с Оганесом? – со слезами в голосе спросила она, облокотившись руками на стол.
– Оганес вернулся, я видел. – предупредительно сообщил Серго, – лошадь с собой пригнал. Такую красивую лошадь! – Бригадир покружил головой и зацокал языком.
– Разрушила мой дом эта лошадь! – со злостью крикнула Афо. – У Оганеса разум унесла эта лошадь. Двенадцать баранов из стада отдал он за нее! Это поступки разумного человека? Я к тебе пришла, Овсеп. Ошибся Оганес, очень ошибся. Растолкуй ему ошибку, поправь дело.
Овсеп сморщил лицо.
– Ты ступай, – сказал он Серго, – мы потом все обсудим.
Он поднялся и закрыл за Серго дверь, но в комнату, помимо желания его, протиснулась Арус.
– Ах, Афродита, Афродита, – сказала она, – не очень уважаешь ты своего мужа! На все село слышно, как кричишь о его ошибках!
Арус часто называла жену Оганеса полным именем, которое ей дали при рождении. Афо при этом всегда настораживалась. Сейчас она с удовольствием ответила бы: «А ты, ничья жена, сперва сумей заполучить себе хоть какого-нибудь мужа, а уж потом учи других!» Но Афо знала, когда надо сдержаться, и сдержалась.
– Я не куда-нибудь пришла, – ответила она с достоинством, – я к старшему партийному товарищу пришла за советом. Человека поправлять надо. Пусть Оганеса в райком вызовут, пусть ему внушение сделают.
– Где, говоришь, он баранов взял? – угрюмо спросил Овсеп.
– У Мартироса, на кочевке, – охотно ответила Афо.
– Нет, Афо, милая, тут не внушением пахнет, – опять вмешалась Арус. – Тут дело серьезное. Хорошо, если только с председательства снимут, а если под суд отдадут? Будешь мужу в тюрьму передачи носить?
