Текст книги "Закон вечности"
Автор книги: Нодар Думбадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Думбадзе Нодар
Закон вечности
Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
ЗАКОН ВЕЧНОСТИ
Роман
Перевод З. Ахвледиани
================================================================
А н н о т а ц и я р е д а к ц и и: В настоящий сборник Нодара
Думбадзе, грузинского писателя, хорошо известного читателю,
вошли произведения, снискавшие широкую популярность автору:
романы "Белые флаги", "Закон вечности", повесть "Кукарача" и
наиболее значительные рассказы.
================================================================
1
Боль возникла в правом плече. Затем она поползла к груди и застряла где-то под левым соском. Потом будто чья-то мозолистая рука проникла в грудь, схватила сердце и стала выжимать его, словно виноградную гроздь. Выжимала медленно, старательно: раз-два, два-три, три-четыре... Наконец, когда в выжатом сердце не осталось ни кровинки, та же рука равнодушно отшвырнула его. Сердце остановилось. Нет, сперва оно упало вниз, как падает налетевший на оконное стекло воробушек, забилось, затрепетало, а потом уже затихло. Но остановившееся сердце – это еще не смерть, это широко раскрытые от неимоверного ужаса глаза и мучительное ожидание забьется вновь или нет проклятое сердце?!
– Сердце нельзя проклинать, батоно! Его нужно лелеять, дуть на него осторожненько, как на закипающее молоко... – проговорила фельдшерица.
– Уважаемая, не до художественной литературы мне! Помогите!
– Надя, анальгин!.. Сейчас боль утихнет!
– Да он выпивши, доктор!
– Кардиограмму!
Чьи-то руки обхватили больного.
– Ну как? – спросил врач.
– Очень глубоко... Не знаю, что тут можно сделать...
– Болит?
– Доктор, уймите боль... или уж убейте меня!
– Промедол!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спустя пять минут:
– Ну как, полегчало?
Больной попытался открыть глаза, чтобы взглянуть на человека, задавшего этот наивный вопрос, но не смог: веки его были словно прижаты тяжелыми холодными свинцовыми пластинками.
– Морфий! – распорядился обескураженный врач и взял телефонную трубку.
– Это я, Антелава. Освободите монитор и подготовьте дефибриллятор. Быстро!
– У-ух, убейте меня! – взмолился больной.
– Азот! – приказал врач.
Больной почувствовал легкое прикосновение к лицу влажного куска марли. Потом тело его осторожно подняли, уложили в лодку и...
...Лодка чуть покачивалась, плывя по спокойной морской глади. Вдруг лодочник схватил огромный ржавый гвоздь, приставил к груди больного и сильным ударом кулака прибил его к скамье.
– Что ты делаешь, изверг! – простонал больной.
– Иначе свалишься в воду! – ответил лодочник.
Затем он такими же ржавыми гвоздями прибил руки и ноги больного, а сам бросился в воду.
– Не уходи, не покидай меня, дорогой, – взмолился больной. – Кто же выдернет гвозди?!
– Выдернут там, на другом берегу! – донесся издали голос лодочника. Больной слышал и другие глухие голоса с берега, но он не мог понять, что это было – прощальные напутствия, предостерегающие крики, слова утешения или вопли оплакивавших его людей.
...Потом голоса смолкли, растаяли, пропали. Остались лишь тупая боль, томительное ожидание, безбрежное море и он сам, пригвожденный к лодке, всеми забытый.
– Боже мой, боже мой, зачем ты покинул меня! – прошептал больной, но тут же понял, что слова эти произнес не он и поэтому бог не услышит их.
А лодка все так же мерно покачивалась на легких волнах голубого моря...
Минула тысяча лет, и вдруг больной ощутил толчок. И тут же острая боль, вызванная этим толчком, пронзила его. Лодка пристала к берегу.
Огромная толпа окружила лодку.
– Боже мой, как его пригвоздило, несчастного! – пожалел кто-то больного, вытаскивая лодку на берег.
– Выньте гвозди, я не в силах больше терпеть! – взмолился больной.
– Где Яшвили? – спросил один из встречавших.
– Я здесь!
– Выдерни!
– Глубоко очень...
– Тогда давайте все вместе! Ну... Раз, два взя-а-а-ли!..
"Господи, неужели не выдернут?" – подумал больной, приподнимая руку.
– Не двигаться! – предупредил его кто-то и тут же обратился к своим: – А ну еще раз, взя-а-а-ли!
Прошла еще тысяча лет. Люди зубами тянули гвозди из тела больного.
– Как? – спросил старший.
– Поднимается! – ответили подчиненные.
– Сколько?
– Шестьдесят!
– Ладно, погодите с давлением, займитесь теперь сердцем!
– Пульс пятьдесят!
– Кажись, выкарабкался! – сказал стоявший у монитора.
– Скатилось! – вздохнул больной.
– Что скатилось? – переспросил удивленный врач.
– Колесо скатилось! – повторил больной.
– Какое колесо? Откуда? – Голос у врача задрожал.
– Отсюда, вот отсюда, батоно! – больной приложил руку к сердцу и улыбнулся.
Врач, облегченно вздохнув, вытер со лба больного холодный пот.
– Спасли как будто! – проговорил он.
– Гм, инфаркт в его годы... Не рановато ли? – спросил кто-то, доставая дрожащими пальцами сигарету из коробки.
Больной еще раз попытался открыть глаза, чтобы взглянуть на задавшего этот наивный вопрос, но не смог: холодные свинцовые пластинки на его веках стали еще тяжелее...
...А потом наступило удивительное исцеляющее опьянение – теплое, легкое, розовое. Боль исчезла. Наступило исцеляющее опьянение, и больной вновь отправился в путь, но на сей раз не по морю, а по нескончаемой крутой лестнице. Удивляло одно: он спускался по лестнице вниз, а казалось, что поднимается все выше и выше...
2
В черной навыпуск блузе, опоясанный бечевкой, за которою торчал фанерный нож, во двор вошел, напевая песенку, хромой Аветик Бабаянц. За ним следовала женщина с шарманкой на спине. За женщиной бежала французская болонка. Сквозь спадавшие на лоб собачки белоснежные пряди шерсти сверкали иссиня-черные глаза-пуговки.
Бродячий театр Бабаянца расположился посредине двора. Хромой с довольной улыбкой оглядел домохозяек, заполнивших балконы четырехэтажного дома, картинно оперся левой рукой на рукоятку ножа, правой послал дамам воздушный поцелуй и объявил репертуар своего театра:
– Уважаемая тбилисская публика и аристократия! Полевой театр публичного артиста Грузии Аветика Бабаянца сегодня покажет вам современный вариант своей новой трагедии "Отелло". Роли исполняют: Отелло – Аветик Бабаянц, Дездемона – Мария Павловна, Яго – болонка Стелла.
Увертюру на шарманке исполняет Мария.
Цена билета – двадцать копеек. Деньги – вперед! Начинай, дура!
Мария завертела ручку шарманки. Под хриплые звуки музыки Бабаянц запел:
Летит муха из Багдада...
Летит муха из Багдада...
Айда-да-да, айда-да-да...
Среди вас кто всех милее
Бросьте деньги поскорее!
Айда-да-да, айда-да-да...
Монетный дождь звонко забарабанил по булыжнику двора. Дети, словно стайка голодных воробьев, бросились подбирать деньги.
– Эй вы, сорванцы, не вздумайте прикарманить их!
– Тут и медяки, дядя Бабаянц!
– Нагрей их и приклей себе к одному месту, а белые давай сюда!
– А которые решкой?
– Давай, давай, в кармане лягут орлом!
– Ого, вон сколько набралось!
– Не больше зарплаты твоего папаши!.. Эй, Мария, сука, вынь деньги из лифчика!
Сбор дани закончился. Бабаянц отпустил пояс, всыпал деньги во внутренний карман брюк, потом извлек из наружного кармана сложенную газету, развернул ее, положил на булыжник и чиркнул спичкой. Когда газета сгорела, он осторожно собрал пепел на ладонь, плюнул и растер его другой ладонью. Затем обеими ладонями провел по лицу и обернулся перед восторженными зрителями венецианским мавром.
– Стелла, выходи! – приказал Отелло.
Собачка подбежала. Отелло нагнулся, приблизил ухо к черному блестящему носу болонки. Собака – Яго трижды пролаяла и стала на задние лапки.
– О! – воскликнул Отелло, обращаясь к зрителям. – Яго говорит, что жена моя Дездемона путается с Кассио!
Изобразив на лице печаль, он снова нагнулся к болонке, и снова собачка трижды пролаяла – на сей раз громче и злее.
Отелло оторопел. С минуту он молчал, оценивая создавшуюся ситуацию. И вдруг громко захохотал:
– Ха-ха-ха! Нет и нет! Ты лжешь, собака!
Стелла подбежала к Марии, зубами выхватила из ее рук цветастый багдадский платок и поднесла мавру. Отелло взглянул на платок и застыл.
– Да, это тот самый платок, что подарил я ей в прошлом году! воскликнул он трагическим голосом и трижды ударился головой об акацию. Вспорхнули перепуганные воробьи. – Мария, выходи! – позвал мавр Дездемону.
Супруга Отелло прислонила шарманку к акации и подошла, низко опустив голову.
– Куда ты дела подаренный мною платок? – спросил Отелло, испытующе глядя на жену.
– Ты чего придираешься? Откуда мне знать, где твой платок? Небось сам потерял или сунул куда-то, а теперь терзаешь меня! – огрызнулась Дездемона.
– О, ничтожество! И ты должна называться женщиной! На кого ты меня променяла? На подонка Кассио? – Взбешенный Отелло схватил Дездемону за шею.
– Полегче, дурак! – Дездемона вырвалась из рук Бабаянца и улеглась на разостланную загодя на земле шаль.
Отелло еще раз громко расхохотался, потом опустился на колени, приложил ухо к груди Дездемоны и, убедившись, что она мертва, в ужасе схватился за голову, затем выхватил фанерный нож, ткнул его, словно термометр, себе под мышку и растянулся рядом с бездыханным телом своей невинной супруги. Болонка – Яго, улучив момент, подбежала к акации и, подняв ножку, окропила прислоненную к дереву шарманку.
Трагедия окончилась.
– Браво, Бабаянц! – гремели балконы.
– Браво, Отелло! – гремели веранды.
– Браво, Мария! – гремел весь дом.
– Браво, Дездемона! – вопили женщины.
– Браво, Стелла! Браво, Яго! – визжали дети...
В столовой горел свет. Трое разговаривали вполголоса, почти шепотом, будто боялись разбудить кого-то четвертого. Настенные часы пробили дважды.
– Поторопитесь, пожалуйста, нам нужно побывать еще кое-где... проговорил мужчина.
– Оля, надеюсь на тебя... Ребенка отвези к маме в Хони*...
_______________
* Х о н и – старое название города Цулукидзе.
Женщина, дрожащими руками укладывавшая в чемодан белье, с мольбой взглянула на другую, плакавшую в углу женщину.
– Не беспокойся, Анико! – всхлипнула та.
– Завтра же!
– Не нужны, калбатоно*, эти завещания, – вмешался мужчина. – Я ведь сказал – вам зададут несколько вопросов по делу вашего мужа и отпустят домой. И чем скорее соберетесь, тем раньше вернетесь.
_______________
* К а л б а т о н о – форма вежливого обращения к женщине.
– Не бери греха на душу! – взмолилась женщина. – Пожалей несчастного ребенка! – Руки у нее дрожали, чемодан не запирался. Мужчина помог, запер чемодан и подал его женщине.
– Поторопитесь же, калбатоно, утро уже!
– Какая я тебе калбатоно?.. Если осталась в тебе хоть капля человеческой крови, сжалься надо мной... Скажи, что не застал меня дома... Я сегодня же исчезну, сгину, испарюсь... – В голосе женщины зазвучала слабая, еле уловимая нотка надежды.
– Нет, это исключено!
– Тогда повремени еще минуту, попрощаюсь с сыном, – попросила женщина.
– Да уж прощались три раза!
Женщина направилась к спальне, но мужчина опередил ее и спиной прислонился к двери.
– Давайте кончать! Всему свой порядок!
– Одну только минуту!
– Нет!
– Неужели нет у тебя ни жены, ни детей?
– Нет и не будет, я человек вольный! – улыбнулся мужчина.
– Раб ты, а не вольный! Несчастный раб, комедиант и подлец, вот кто ты! – взорвалась женщина.
– Кто из нас раб и подлец, это выяснится там, а теперь шагайте, пока я... – побледнел мужчина.
– Что – пока?..
– С изменниками родины иначе не поступают!
– И ты говоришь о родине?! Бродяга!
– Запомните эти слова!
– Запомню!
Мужчина взял женщину за локоть и повел к выходу.
– Оля! – крикнула женщина.
– Анико! Дорогая моя!
На минуту наступило молчание. И вдруг раздались громкие рыдания двух женщин.
– Ух, будь проклято все на свете! Нашли куда посылать меня! заскрипел зубами мужчина. – Хватит вам! Человек же я, в конце концов! – Он с трудом проглотил подступивший к горлу комок. – Хватит! Пошли!..
Ребенка разбудил громкий стук захлопнувшейся двери. Он быстро привстал в постели и посмотрел на кровать матери. Кровать была пуста.
– Мама! – позвал ребенок.
Ему никто не ответил.
– Мама! – повторил он тихо. Потом подошел к материнской постели и приподнял одеяло. Постель была еще теплая.
Страх поднялся от ступней ног, через колени проник в полость живота, затем сковал легкие и, наконец, застыл в зрачках. Босиком, в длинной, до пят, белой сорочке ребенок подбежал к двери и толкнул ее.
В столовой на низкой тахте, уткнувшись головой в руки, сидела тетя Оля. Плечи у нее дрожали. Ребенок остановился перед ней и тихо спросил:
– Тетя Оля! Где мама?
Женщина не ответила.
– Тетя Оля, где моя мама? – повторил ребенок, коснувшись плеча женщины худенькой холодной рукой.
– Твоя мама, Бачана... – Женщина запнулась.
– Куда ушла моя мама?!
Женщина обняла ребенка, прижала его голову к груди и закрыла ему рот рукой, чтобы не слышать этого жуткого вопроса. Ребенок замолк, но по движению его губ женщина догадывалась, что он повторяет один и тот же вопрос.
Ребенок продрог, холодный пот лил с него ручьями. Губы его посинели и уже не двигались.
– Боже, боже праведный, неужели ты не видишь это? А если видишь, то где же твое могущество?!
Обессилевшая женщина опустилась перед ребенком на колени...
– У мальчика порок сердца и острый невроз...
– Откуда? Почему, доктор? – спросила удивленно тетя Оля.
– Порок благоприобретенный... Не перенес ли он тяжелую травму?
– Н... нет!
– Сколько ему?
– Девять.
– Мда... а... а... странно... Очень странно...
Поезд медленно, словно зеленая гусеница, двинулся с Тбилисского вокзала. Тетя Оля раздела Бачану, надела на него длинную ночную сорочку, уложила на верхнюю полку, подложив под голову большой кожаный чемодан.
– Спи! – сказал она мальчику и уселась внизу, у окна. Бачана повернулся к стенке.
В переполненном общем вагоне было душно.
– А что принято говорить перед сном? – напомнила тетя.
– Спокойной ночи! – улыбнулся мальчик пассажирам и снова повернулся к стенке.
– Гляди, какой вежливый мальчонка! – удивился худой пассажир. – Мои дети только и обзывают друг друга сукиными сынами, да еще в моем присутствии!..
– А он кто? Ваш сын?
– Сын...
– Понятно... Но он совсем не похож на вас. Наверно, в отца?
– Да.
– Понятно... Верно сказано: яблоко от яблони недалеко падает...
– Ну-ка опустите шторы! – раздался повелительный голос проводника.
– Что случилось? – спросила тетя Оля.
– ЗАГЭС! – ответил кто-то.
– Ну и что?
– Боятся диверсии, – объяснил тот же голос.
– Диверсия... Диверсия... – повторил в полусне Бачана. – Утром спрошу у тети, что это такое...
И тут же сон сомкнул ему глаза...
...Ночью пришла мать. Она осторожно убрала из-под головы Бачаны чемодан и подложила мягкую пушистую подушку. Мальчик пошевельнулся. Мать обычно часто поправляла ему подушку, поэтому он даже не открыл глаза, а плотнее укутался одеялом.
– Положи голову на подушку, сыночек... – слышит Бачана шепот и чувствует прикосновение руки к щеке... Но почему рука такая шершавая? У мамы руки куда нежнее... Может, это папа? Да, наверно, папа, и он, конечно, положит под подушку подарок...
Гу-у-у-у... – гудит поезд.
Спит Бачана сладким сном. Спит, и снится ему чудесный сон... В зеркальном зале Дворца пионеров выстроились мальчики и девочки... Белоснежные сорочки... Алые галстуки... Бачана среди них. Сегодня не обычный день: Хосе Диас и Долорес Ибаррури раздают тбилисским пионерам шапки с кисточками – подарки детей республиканской Испании... Долорес Ибаррури, высокая, смуглая красивая женщина, вручает Бачане шапочку от имени баскского мальчика.
– Будь готов! – говорит Ибаррури.
– Всегда готов! – отвечает, салютуя, Бачана.
– Салют! – говорит Долорес Ибаррури, поднимая над головой кулак, потом гладит Бачану по щеке и тепло улыбается...
Поезд вихрем вырвался из Ципского тоннеля, не останавливаясь, миновал, гудя, станцию Марелиси (шарахнулись перепуганные люди, толпившиеся на перроне) и помчался дальше.
– Этак мы за час будем в Самтредиа! – проговорил хриплым голосом пассажир с обвязанной грязным бинтом шеей.
– А в Самтредиа он останавливается? – спросила встревоженная тетя Оля.
– Странный какой-то вагон прицепили к нам в Мцхете, – вступил в разговор худой пассажир, тот, что хвалил Бачану за вежливость. – На лестницах стояли военные. Я как раз спустился за водой, видел собственными глазами...
А поезд все мчался и мчался, проносясь мимо небольших станций и полустанков.
– Через полчаса Самтредиа! Остановка – три минуты! – Проводник шел по вагону, стуча ключом по койкам.
– Слишком уж быстро летит сегодня ваш поезд, – обратился к нему худой пассажир, – может, придется доплачивать?
– Доедешь – спроси об этом начальника станции! – огрызнулся проводник.
– А он встретит меня? – с напускной наивностью спросил худой.
– Если правительство не забыло предупредить его, встретит, конечно!
– Ну, на память нашего правительства я не жалуюсь... По сей день помнит, за кого я голосовал в девятьсот пятом на митинге во дворе Илорской церкви...
– Эй ты! Прикуси-ка язык да благодари бога, что я туг на ухо! прикрикнул на него проводник.
Худой прикусил язык. Поезд сбавил ход.
– Калбатоно, вы, кажется, сходите в Самтредиа? – Молодой пассажир коснулся рукой задремавшей тети Оли.
Тетя вздрогнула и открыла глаза:
– Что?
– Самтредиа, говорю, скоро. Вы сходите?
– Да.
Тетя вскочила, бросилась к Бачане.
– Бачана, проснись, дорогой! Сходим!
Бачана присел на койке.
– Быстрей, дорогой!
Тетя возилась с сумкой.
Мальчик протянул руку к изголовью и обомлел.
– Тетя Оля, где мама?
– Ты о чем, Бачана?! – У тети Оли задрожал голос.
Пассажиры изумленно поглядывали то на мальчика, то на побледневшую женщину.
– Тетя Оля, ночью мама взяла чемодан! Куда она ушла?
Оля поняла, что сейчас повторится история прошлой ночи. Она быстро спустила ребенка на пол, прижала его к груди и прикрыла ему рот рукой.
– Люди, помогите мне!
Поезд остановился.
Дежурный по станции Самтредиа трижды ударил в колокол. Когда стоявший на втором пути поезд медленно тронулся с места и скрылся, дежурный так и застыл на месте: перед ним на пустом перроне стояли два человека – женщина без пальто, с распущенными волосами и перекошенным лицом, и босоногий мальчик в длинной, до пят, белой сорочке. Держа друг друга за руки, они не двигались. Дежурный с минуту остолбенело глядел на них, потом машинально дернул за веревку колокола. В глубокой ночной тишине раздался заунывный колокольный звон.
Дзин-нау... Дзин-нау... Дзин-нау...
– Зосим, – обратился начальник станции к своему помощнику, – будь другом, уйми этого негодяя! Опять пьяным пожаловал на дежурство!
Женщина и ребенок все так же стояли на пустом перроне. А колокол все так же продолжал свою заунывную песню: дзин-нау... дзин-нау... дзин-нау...
3
Трехкоечная палата была пропитана смешанным запахом йодоформа, спирта, камфоры и сыростью свежевымытого пола. Чтобы не задохнуться, Бачана осторожным движением прикрыл нос одеялом, потом так же осторожно пощупал себе пульс. Сердце билось, как в детстве, когда, зажмурившись и прислонясь головой к стенке, Бачана начинал считать:
– Раз, два, три, четыре пять, шесть, семь, во-о-осемь, во-о-о-осемь с полови-и-иной, де-е-вять, де-е-евять с полови-и-и-ной, десять!
Бачана убрал руку с пульса и приложил ее к сердцу. Сердце молчало. Испугавшись, он тотчас же взялся за пульс. Пульс бился. Тогда он медленно высвободил нос из-под одеяла. Запахло остро.
– Окно... – тихо произнес Бачана.
– Чего? – отозвалась соседняя койка.
– Ого! Он жив? – спросила другая койка.
– Тащут сюда покойников! Что здесь – палата или морг? – сказала обиженно первая койка.
– Говорят, писатель, – ответила вторая.
– Писателю место на Мтацминде, а не здесь!
Бачана слышал диалог соседних коек, но главным для него сейчас был воздух – свежий, чистый воздух, и ничего больше.
– Окно! – повторил он.
– Что-то ему здесь не нравится – то ли воздух, то ли окно, – сказала первая койка.
– Воздух, – сказал Бачана.
– Видите ли, уважаемый, нам запрещено вставать и даже двигаться, сообщила ему вторая койка, – так что придется вам до прихода сестры довольствоваться тем же воздухом, которым дышим я и уважаемый Булика.
Бачана понял, что Булика – это имя первой койки. Теперь следовало установить личность второй.
– Сколько времени? – спросил он.
– По-моему, сейчас самое время батюшке осенить себя крестным знамением и воздать хвалу господу! – ответила первая койка.
Бачана покосился на вторую койку и увидел черную с проседью бороду. "Поп, что ли?" – подумал он и повторил вопрос.
– Сколько времени?
– Десять часов, – ответила борода.
– А век вас не интересует? – полюбопытствовал Булика.
Больные шутят или перед смертью, или после выздоровления. Бачана помнил, который теперь век, его сейчас интересовало другое – лицо этого выздоровевшего. Изголовье Булики было у ног Бачаны, и потому он мог видеть лишь блестящую его лысину.
Бачана невольно улыбнулся и, не желая обидеть соседа, спросил:
– Какой же сейчас век?
– Да-а, батюшка, видать, он едет из очень уж дальних краев, обратился Булика ко второй койке. – Я так далеко не забирался.
– Так у тебя была всего лишь ишемия задней стенки, а у него не стенка, а развалины Баграти!*
_______________
* Б а г р а т и – храм Баграта (X – XI вв.), около города
Кутаиси.
– Ну, в таком случае сейчас для вас, уважаемый, первый век нового летосчисления! – уточнил Булика.
Бачана не ответил. Он стал осматривать палату.
Дверь. Койка. Койка. Две тумбочки, на них банки с мацони*, пузырьки с лекарствами, прикрытые салфеткой фрукты. Белые стены. Большое окно. Общий стол с графином для воды и засохшими розами. Под первой койкой – белый ночной горшок, что под второй, Бачане не видно. Сам он оказался No 3. Лысину первого соседа он изучил достаточно. Профиль второго, бородатого, ему показался довольно симпатичным: высокий лоб, прямой нос, густая с проседью борода... Какое сегодня число? Какой месяц?
_______________
* М а ц о н и – род простокваши.
Вопросы один за другим возникали в голове Бачаны, и ни на один из них он не мог найти ответа. Да черт с ними, с вопросами, узнать хотя бы, какой сейчас год!
– Какой год сейчас? – выпалил он вдруг.
– Он или бредит, или дурачит нас! – сказал Булика.
– Нет, просто ему не хватает кислорода, и потому подводит память. Так было и со мной, – ответила борода, – надо постараться открыть окно.
Комната вдруг стала наполняться знакомым розовым туманом, и Бачана вновь оказался на крутой лестнице.
– Как вас звать, уважаемый? – донесся издалека голос Булики.
"Звать меня Бачана, фамилия – Рамишвили!" – хотел ответить Бачана, но промолчал, – Булика был очень, очень далеко.
– Отстань, он засыпает! – ответила борода еле слышно.
"Да нет, я не засыпаю, меня тянет вниз по лестнице! Помогите мне, верните наверх!" – хотел крикнуть Бачана и не смог. Началось розовое опьянение, язык не подчинялся ему. И, чтобы окончательно не лишиться соседства этих людей, Бачана присел на ступеньке.
– Заснул! – сказал Булика.
Бачана не спал. Он слышал все.
Из-под койки Булики выползла крыса, задрала вверх мордочку, принюхалась, пошевелила усиками.
– Пожаловала! – объявил больной No 2.
– Одна или с семейством? – спросил Булика.
– Пока одна.
– Погляди-ка, не умер ли наш писатель? Крысы, знаешь, прут на трупный запах, – сказал Булика и осторожно приподнял голову, чтобы увидеть крысу, но это ему не удалось. Скрип койки спугнул крысу, она стремглав бросилась к норе. Булика только успел увидеть кончик ее хвоста. – Ушла! – сказал он с сожалением.
– Вернется, – обнадежил его больной No 2, достал из тумбочки кусок сахара и бросил на пол. – Сейчас же вернется, с семейством.
– А ты все же взгляни – жив писатель?
Борода повернула голову в сторону койки Бачаны. Тот лежал неподвижно, сложив на груди бледные руки.
– Одеяло шевелится, и веки вздрагивают.
– Одеяло шевелится – значит, он дышит; раз дышит – значит, сердце работает; если вздрагивают веки – значит, он не спит; если не спит значит, слышит нас; слышит – значит, должен отвечать; не отвечает значит, плохи его дела... – заключил Булика. – Уважаемый писатель, вы живы?
"Жив, сижу на лестнице и жду, когда вы поднимете меня наверх", хотелось ответить Бачане. Увы, только хотелось. Угадывать же чужие желания Булика не умел.
– Выкарабкается, вылезет – уверую в бога! – обратился Булика к бороде.
– А вот и вылезла! – обрадовалась борода. – Да еще с семейством!
На сей раз крыса изволила явиться в сопровождении супруга и двух крысят. Она совершила круг почета вокруг ночного горшка, потом бесцеремонно подошла к сахару. Не утруждая себя перетаскиванием пищи в нору, крыса подозвала домочадцев, и все по очереди принялись грызть сахар.
– Чует, сволочь, что мы не в силах встать! Иначе на такое нахальство при людях не осмелился бы даже тигр! – Булика в сердцах покачал головой. Крыса повернула голову, встала на задние лапки и с любопытством уставилась на говорящего.
– И даже речь нашу понимает, мерзавка! – удивился Булика.
Есть в мире неживом язык свой тайный, чудный.
Понять его людскому роду не дано.
Как знать, откроется ли мудрость нам, разумным,
Что в мире том постигнута давно?
– Это что, "Витязь в тигровой шкуре"? – спросил Булика.
– Нет, "Витязь" – вот это:
Звери, слыша Автандила, шли толпою из дубрав,
И внимали, и дивились на его сердечный нрав.
– Гм, да ей получше человека живется. Жрет бесплатный сахар, не ведает ни инфаркта, ни стенокардии, ни тахикардии... И мы же ей стихи читаем!.. Гляди, какая она кругленькая, что твой поросенок!
– Что ж, условия здесь подходящие...
– А что? Если рассмотреть вопрос в социально-историческом аспекте и исключить антисанитарию, то, рассуждая логически и объективно, нужно признать, что крысы появляются в условиях изобилия продуктов питания. Так что я не вижу в этом факте ничего постыдного... И вообще, крыса ведь тоже божье творение... Жаль только, чуму она разносит, это да...
– Ты только не шуми и не обзывай меня безбожником, но скажи, пожалуйста, зачем понадобилось твоему богу сотворять крысу, а? Снабдил бы ее по крайней мере инструкцией! Ну, какое ей назначение на белом свете, а? Музыку играет? Нет! Вино пьет? Нет! Туфли починяет? Нет! Толму готовит? Нет! Что же она делает? Сахар грызет, пол грызет, землю грызет, железо грызет, холеру, чуму, заразу всякую разносит! Вон что оно такое, твое божье творение! Тьфу, мать ее!.. – Булика плюнул и отвернулся к стене.
– Глупый ты человек! Бог сотворил крысу, чтоб убедить подобных тебе невежд в своем всесилии! И вообще, держи язык за зубами, иначе, гляди, как бы бог не переселил твою душу после смерти в ту самую крысу! – пригрозила борода.
– Для этого хватило бы ему и одной крысы, – сбавил тон Булика.
– Брось крысе сахар, у меня вышел весь! – сказал больной No 2.
– А может, "раковую шейку" ей поднести? Не выскочат ли у нее прыщи? спросил с презрением Булика, вновь поворачиваясь к собеседнику.
– Все живое на свете – творение божье, – ответил тот назидательно, и жить нам следует в полной гармонии.
Покончив с сахаром, крысы стали обнюхивать тумбочку Бачаны, но, не найдя там ничего съестного – Бачана не успел еще обзавестись запасами продуктов, – перекочевали к владениям больного No 2. Однако и здесь не оказалось ничего подходящего, и тогда они принялись грызть ножку тумбочки.
– У, чтоб вам провалиться! – взвизгнул вдруг больной No 2 и с такой силой запустил в крыс башмаком, что перепуганный Булика схватился за сердце.
– Не нарушай гармонию, батюшка! – сказал он с иронией и на всякий случай подложил под язык таблетку нитроглицерина.
– В чем дело? – спросила вошедшая на шум фельдшерица.
– Уважаемая Женя, – обратился к ней взволнованно больной No 2. – Или защитите нас от этих презренных тварей, или поставьте мышеловку!
– Что вы имеете в виду?
– Конечно, не "Мышеловку" Важа Пшавела! Спасите нас от крыс. Невозможно терпеть дальше их присутствие!
– Что вы, батоно, тридцать лет я работаю здесь и ни разу не видела ни одной мышки!
– А я и не говорю о мышах. Речь идет о крысах! – объяснил Булика.
– Тем более!
– Заявляю вам, здесь полно крыс! – повторил настойчиво больной No 2.
– Чей это башмак? – ушла от ответа фельдшерица.
– Мой, уважаемая Женя, мой башмак, я хотел убить им крысу!
– А как же насчет "не убий", батюшка?
– Заповедь эта не нуждается в ваших комментариях, уважаемая Женя, а вообще-то говоря, женщина в вашем возрасте должна отличать человека от крысы! – обиделся больной No 2.
– Мой возраст – не ваша забота! – взорвалась Женя. – И я фельдшерица не по крысам! Хотите лекарство – скажите, а насчет мышеловок и стрихнина обращайтесь к завскладом!
– У нас теперь в палате писатель. Он, наверно, скоро придет в себя, увидит все собственными глазами и пропечатает вас в газете! – пригрозил Булика.
Фельдшерица подошла к койке Бачаны, присела на постели и пощупала его безжизненную руку.
– Эх, куда уж ему... – вздохнула она.
– Откройте, пожалуйста, окно, недавно он очнулся и попросил воздуха, – вспомнил больной No 2.
Женя быстро вскочила с койки, подошла к окну и широко распахнула его.
В комнату ворвался свежий, живительный, настоянный на цветах акации воздух. В палате запахло весной.
– Встань, поднимись! – позвал сидевшего на лестнице Бачану чей-то очень знакомый голос, и он последовал этому зову. Лестница вывела его на небольшую поляну, окруженную цветущими акациями, усыпанную кровавыми маками. Среди маков стоял белоснежный, с роскошной гривой жеребенок. Он нетерпеливо бил передней ногой об землю, словно подзывая Бачану к себе.
– Иди сядь на меня! – услышал Бачана. Он сел на жеребенка, обнял его руками за шею и головой приник к шее. Жеребенок понесся. Гулко зацокали неподкованные копыта. Он примчал Бачану к белому храму и заржал так, словно забили тысячи больших и малых колоколов. Распахнулись врата храма, и появилась богоматерь с младенцем на руках. "Господь мой", – подумал Бачана, опускаясь на колени...
...Очнувшись, Бачана увидел фельдшерицу в белом халате, считавшую ему пульс. Он чувствовал, как текла по жилам кровь и как где-то около сердца движение ее замедлялось, натыкаясь на невидимую преграду. Но кровь упорно пробивала себе дорогу, напирала на окружавшие ее стенки. Течение крови становилось все сильнее, быстрее. Теперь она не текла, а билась, струилась, кипела так, что у Бачаны даже разболелись виски. Но это была иная, особая боль. И Бачана понял, что покинувшая его жизнь возвратилась, вошла в комнату, уселась к нему на койку и коснулась его груди. Все это Бачана сперва почувствовал, затем услышал, а потом уже увидел.
– Здравствуй! – улыбнулся он возвратившейся жизни.
– Здравствуйте! – вырвалось у фельдшерицы и обоих соседей. И было в этом "здравствуйте" все – неожиданность, радость, удивление.
– Здравствуйте! – повторил Бачана, улыбнувшись людям.
