355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нина Молева » Левицкий » Текст книги (страница 15)
Левицкий
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 14:23

Текст книги "Левицкий"


Автор книги: Нина Молева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

ЧИТАЕМ ВОЛЬТЕРА, НЕГОДУЕМ НА ПАВЛА…

В то время существовали в России люди, известные под именем мартинистов. Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философского вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали.

А. С. Пушкин


Вот уже четвертый год я не только не получаю за труды мои, но и за издержки мои никакой уплаты, будучи в самых горьких обстоятельствах…

Д. Г. Левицкий – А. А. Безбородко. 1791

Как недавно еще ничто не предвещало такого конца! 25 января 1780 года Совет Академии художеств за недостаточностью числа присутствующих членов определяет Левицкому присутствовать на своих собраниях одновременно с профессором исторической скульптуры Ф. Гордеевым, и это решение поддержано Бецким. 4 августа 1782 года «протчим не в пример» художник награждается двойным окладом «в рассуждении его долговременной службы и по классу его оказанной пользы» решением академического Совета. А ровно через пять лет, 1 августа 1787 года, следует личное прошение Левицкого об отставке по болезни и полной физической немощи, и уже на следующий день тот же Совет удовлетворяет его – редкая при существовавших бюрократических препонах поспешность.

Положим, Левицкий действительно заболел (за месяц до отставки никакие документы не свидетельствовали о его недомоганиях – художник брал один заказ за другим) и, не дожидаясь исхода болезни, почему-то заторопился уйти в отставку. Но тогда чем объяснить все те меры и способы ущемления его законных прав, к которым прибегает и академическое начальство и вчерашний покровитель А. А. Безбородко? Руководитель одного из ведущих академических классов, член Совета, после семнадцати лет самого успешного преподавания получает худшую из всех возможных в Академии форм обеспечения, наравне с канцеляристами и вдовами технических служащих, – пенсию в размере половинного оклада. Существование на двести рублей в год с семьей, предполагая невозможность частных заказов, означало плохо прикрытую нужду.

Дирекция Академии не забывает урезать заработок художника и в отношении уже выполненных работ. В журнале директорских определений за 1788 год появляется запись: «За писанные для Академии художеств два портрета почетных любителей за первой его высочества государя цесаревича и великого князя Павла Петровича 50 рублей. За второй его светлости князя Григория Александровича Потемкина Таврического 25 рублей. Итого 75 рублей господину Академику и Советнику Дмитрию Григорьевичу Левицкому выдать». Полное перечисление титулов художника в противопоставлении с ничтожно малыми суммами само по себе говорило о том, как резко и неотвратимо изменилось положение Левицкого.

Дирекция уверена, что оспаривать ее издевательской оценки художник не будет (не сможет?). Недаром вчерашний его патрон Безбородко и вовсе откажется оплачивать законченные для него заказы. Еще в 1787 году Левицкий выполнил заказанный Безбородко портрет Екатерины – 27 ноября 1790 года он денег еще не получил. Не получает он их и в апреле следующего года. Безбородко проводил заказ через Кабинет и теперь явно не хочет, чтобы имя художника всплывало в платежных ведомостях, а Академия, в отличие от спора с Дебрессаном, и не думает встать на защиту прав Левицкого. Совсем непросто независимому нравом портретисту заставить себя написать: «Сиятельнейший граф, милостивый государь, все мастеровые и художники получали, а другие получают оплату за труды свои, один только я забыт милостию вашего графского сиятельства. Вот уже четвертый год как я не только не получаю за труды свои, но и за издержки мои никакой уплаты, будучи в самых горьких обстоятельствах при старости моей, и всего только за работу мою, по поданным к вашему сиятельству щетам, следует получить 2000 рублей. Заступите, сиятельнейший граф, своим покровительством человека, который служил и служить вашему сиятельству за честь почитает». Две тысячи рублей – десять лет отныне назначенного пенсиона.

Левицкий не преувеличивает. До 1776 года связанные с двором заказы исходили в основном от Бецкого, затем от Завадовского, но с начала восьмидесятых годов исключительно от Безбородко. Но при новых обстоятельствах последняя фраза письма явно неуместна. Безбородко не станет пользоваться услугами художника, может быть, «подозрительного», скорее крамольного, иначе мгновенно изменившееся отношение к живописцу вряд ли удастся объяснить. А что касается сочувствия или совести Безбородко, то остается вспомнить слова дольше и ближе всех знавшего его Семена Воронцова. В интригах при дворе Безбородко умел многие годы противостоять самому Потемкину – это ли не высший аттестат его жизненных принципов.

И еще одна подробность отставки художника. Совету достаточно одного дня, чтобы ее принять, но вот окончательная резолюция президента оттягивается без малого на год. Лишь в мае 1788 года следует распоряжение Бецкого отставку принять и «на место уволенного от Академии господина Советника Дмитрия Григорьевича Левицкого для обучения живописного портретного класса вступить господину назначенному (всего лишь!) Степану Семеновичу Щукину…».

Ученик. Один из лучших. Занимавшийся под руководством Левицкого с первого и до последнего дня в стенах Академии. Для Левицкого всегда стояла на первом месте благодарность тем, кто учил, помог пусть даже отдельными советами, пусть совместной работой. Портреты Козлова и Антропова в качестве академических программ – даже такая возможность используется для того, чтобы оставить в стенах Академии имена мастеров. Если сам Левицкий еще в 1769 году напишет портрет Козлова и его жены, то в 1786 году на вершине официального признания он предложит портрет Козлова в качестве программы на звание академика живописи портретной Л. Миропольскому.

Щукин так не поступил. Может быть, не смог? Но ничто не говорит о том, чтобы подобная попытка была им когда бы то ни было сделана. Все в практике портретного класса выглядит так, будто именно с него, с Щукина, класс и начал свое существование.

Но все-таки – с чем же была связана затяжка? Надеялся ли Бецкой задержать художника, или наоборот – кто-то задерживал руку Бецкого от последней решающей подписи в надежде изменить создавшееся положение? И кстати, о роли Бецкого. Как разительно отличается она от того, как стало принятым ее представлять. Бецкой – президент и единовластный правитель Академии художеств, а между тем недовольство им Екатерины приводит к тому, что с начала фавора Завадовского, то есть с 1776 года, Завадовский становится неизменным посредником в их отношениях, которыми императрица все более откровенно тяготится.

С 1782 года Завадовский возвращается в столицу хотя и не в прежнем своем качестве, но отныне все распоряжения императрицы по ведомству Бецкого передаются только через него. С этого же года Бецкой перестает получать награды, больше того – приглашения во дворец (но кому же в таком случае обязан повышением своего оклада «протчим не в пример» Левицкий?). Чтобы сохранить за собой хотя бы номинальное положение, Бецкой готов клясться Завадовскому, которого не выносил, в вечной дружбе и верности: разве не стоят высокие должности и унижений и откровенной лжи! Бецкой твердит своему неожиданному опекуну об «отличной любви» к нему. «Сие я сам знаю, – отвечает Завадовский, – а только того не ведаю, за что вы меня ненавидели?» – «Сие было не от сердца, а пар политик (из соображений дипломатических)», – ничтоже сумнящеся, отвечает президент.

Завадовский, по поручению Екатерины и вопреки отчаянному сопротивлению Бецкого, осуществляет в 1783 году реформу Смольного института, в системе которого вводится новая административная должность помощницы начальницы. Эту должность занимает генеральша А. Ф. Монахтина, и тогда же Левицкий пишет ее портрет. Восторги же по поводу воспитанниц института становятся теперь ненужными, как и их новые портреты.

Но ведь не исключено, что затяжка была связана с какой-то предысторией вопроса, с ситуацией, начавшей складываться много раньше разразившейся грозы.

Когда все началось? С появлением «Екатерины-Законодательницы» и вызванного ею чрезмерного энтузиазма зрителей, усматривавших в картине именно то, что хотел, но чего не должен был хотеть показывать художник. Впервые произведение портретиста воспринимается в своем гражданском звучании наравне с полотнами мастеров исторической живописи.

Или началом стал 1784 год, когда при дворе разражается, тщательно, впрочем, скрываемый от посторонних, скандал, связанный с постоянными покровителями Левицкого Воронцовыми? Племянница Е. Р. Дашковой, Елизавета Петровна Дивова, вместе с братьями Бутурлиными и широким кругом других родственников оказывается, и притом с полным основанием, заподозренной в сочинении снабженного карикатурами памфлета на любимцев Екатерины и самую императрицу. Если Екатерина и допускает в свой просвещенный век сатиру, то, пожалуй, только вышедшую из-под собственного пера. Дивова с мужем, Воронцовы, Бутурлины немедленно высылаются из столицы. С 1801 года Дивова окажется в Париже и не где-нибудь – при дворе первого консула, сдружится с самыми известными просвещенными женщинами Франции – мадам Талейран, Жюно, Рекамье. Постоянная гостья Мальмезона станет ближайшей подругой и императрицы Жозефины.

Или первыми грозовыми раскатами прозвучал 1785 год, когда начинает определяться «дело» Н. И. Новикова. Годом раньше Комиссия народных училищ предъявляет ему претензии за перепечатку нескольких учебников. Подтвердить невиновность Новикова мог бы предложивший ему эту перепечатку московский главнокомандующий Захар Чернышев – речь шла о возможно более широком распространении и удешевлении книг, тогда как сам издатель не получал на этом никакой прибыли, – но З. Г. Чернышев только что скончался, и Новиков вынужден выплатить огромную компенсацию, которая должна подорвать финансовую основу его деятельности. Когда эта цель остается недостигнутой, в 1785 году назначается полная ревизия издательской деятельности Новикова, а сам он подвергается испытанию в «прочности веры», которое проводит по личному поручению императрицы митрополит Филарет. И даже Филарет не сознает, что его благожелательный в конечном счете отзыв ничего не может изменить в линии, намеченной правительством Екатерины. Новикова необходимо обезвредить, лишить возможности деятельности и сделать это в пример другим, не останавливаясь ни перед какими мерами жестокости, не соотносясь ни с какими законами. И хотя в марте 1786 года Новиков получает разрешение продолжать торговлю книгами, но часть из них изъята и на издателе уже лежит клеймо неблагонадежности.

А чиновники все еще не понимают желаний самодержицы, хотя она столько раз под разными предлогами указывает на необходимость лишить упрямого «мартиниста» хотя бы типографии, не понимают, что следствие все равно состоится. Что же касается Левицкого, то ни для кого не секрет его дружба с Новиковым и близость со всем окружением издателя, тянувшиеся с начала 1760-х годов связи с московскими «мартинистами». Но теперь игра в вольтерьянство для Екатерины подошла к концу, и она без колебаний применяет всю силу самодержавной власти против той «смуты рассуждений и мнимого здравого смысла», которую насаждает Новиков со своими единомышленниками. Екатерина великолепно сознает, какова их роль в возникновении все более и более ощутимого и дающего о себе знать общественного мнения.

Подозрение в политической неблагонадежности – его круги все шире и шире расходятся, а страх перед «мартинистами» достигает апогея, когда в 1787 году они делают попытку непосредственно связаться (а может быть, и устанавливают этот контакт) с «малым двором» – Павлом. Это ли не сигнал для перехода к самым решительным действиям, особенно в отношении тех, кто расположился в непосредственной близости от дворца и наиболее влиятельных политических игроков и фрондёров. Безбородко фрондирует. Это несомненно. Он не хочет выделяться из общих тенденций либерально настроенного дворянства, во всяком случае, противостоять ему – это тоже так. И пытаясь смягчить и повернуть на другие рельсы подозрительность Екатерины в отношении Новикова и его окружения, не думает ли он при этом и о себе, о собственной безопасности? Достаточно императорскому гневу накопиться, а Безбородко уяснить себе, насколько серьезна позиция Екатерины в этом вопросе, как он отступается ото всех тех, кто был связан непосредственно и с главным «мартинистом» и со всем «мартинистским» делом.

Наконец, именно 1787 год ознаменовывается для Левицкого событиями, затронувшими самым непосредственным образом его преподавательскую деятельность и положение в Академии художеств. Речь шла о «потемкинских деревнях» и путешествии Екатерины в Тавриду.

В начале 1787 года из Петербурга выехал грандиозный кортеж – сама Екатерина в окружении своего двора и дипломатического корпуса. Желание увидеть недавно обретенные Российской империей земли, узнать их особенности, масштабы, потребности. Нет, такой любознательностью Екатерина не отличалась никогда. По собственному признанию, ее вполне удовлетворяют словесные описания и рисованные планы. Зато политическая демонстрация – об этом в Петербурге думают не первый год.

Отношения с Оттоманской Портой продолжают ухудшаться. Турецкая война висит в воздухе. Надо демонстрировать расцвет государства, его успехи, силу и будущим врагам и возможным союзникам. Возможным – потому что их еще предстоит убедить. Отсюда царские почести, оказанные послам Франции и Англии, которых приглашают участвовать в поездке. Отсюда заранее намеченная встреча с австрийским императором Иосифом II и согласие дать по дороге аудиенцию Станиславу-Августу Понятовскому. Екатерина уже не играет в нежную дружбу с теряющим былую силу польским королем, но все же в большом дипломатическом розыгрыше лишний монарх может пригодиться.

Впрочем, внешне все выглядит совсем иначе. Идут усиленные разговоры о необходимости проверить состояние новых земель – Екатерина всегда умела слыть рачительной хозяйкой. Дать возможность подданным увидеть обожаемую монархиню – Екатерина просто не вправе лишить их такого законного счастья. И даже – кто бы мог подумать! – подвергнуть ревизии наместника Новороссии всесильного Потемкина. Якобы до императрицы дошли наконец о нем неблагоприятные слухи. Якобы наконец-то стало истощаться ее многомилостивое терпение. А если европейские дворы и не склонны верить во все это – их дело. Камуфляж – неизбежная дань дипломатическим условностям – им хорошо знаком и понятен.

И Новороссия поражает участников поездки порядком, благоустроенностью, размахом строительства – уже завершенного! – цветущими городами и селами – уже существующими! Что там успехи в освоении нового. Никакого сравнения со старыми, коренными землями Российской империи! Да что говорить, когда едва не опальный, по слухам, князь Потемкин за несравненные свои заслуги в управлении землями здесь же, на обратном пути, получает знаменательный титул Таврического и в честь него выбивается медаль. «А твои собственные чувства и мысли тем наипаче милы мне, что я тебя и службу твою, исходящую из чистого усердия, весьма весьма люблю и сам ты бесценной» – строки из письма Екатерины «светлейшему», наспех набросанные перед возвращением в Петербург.

«Как будто какими-то чарами умел он преодолевать все возможные препятствия, побеждать природу, сокращать расстояния, скрывать недостатки, обманывать зрение там, где были лишь однообразно песчаные равнины, дать пищу уму на пространстве долгого пути и придать вид жизни степям и пустыням». Очевидцы не слишком заблуждались. Кто-то останавливал коляску в неположенном месте и выходил на непредусмотренную никакими планами прогулку. Кто-то, проснувшись ни свет, ни заря, оказывался на палубе галеры до появления на берегах обещанных чудес. Кто-то и вовсе, отстав от кортежа, пускался в путь рядом, чуть в стороне. И другой очевидец записывает: «Города, деревни, усадьбы, а иногда простые хижины были так изукрашены цветами, расписанными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор, и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами».

Определения свидетелей не нуждались в уточнениях: «чары», «декорации» и, значит, исполнители. Потемкину в своем «секрете» без них было не обойтись, но они-то и оставались главной и на протяжении почти двухсот лет неразрешимой загадкой: ни имен, ни самого факта их существования не удавалось установить. Обвинения против «светлейшего», как и утверждения очевидцев оставались одинаково голословными. Тем не менее разгадка существовала и, как оказалось, была связана с Академией художеств.

За год до крымской поездки, в сугубо личном письме Потемкин просит президента немедленно прислать ему большую группу художников. Бецкой и не думает обращаться к помощи подведомственных ему академистов. В этом отношении существовал строжайший запрет императрицы, соблюдению которого Екатерина придавала совершенно исключительное значение: академисты должны были только учиться. Другой, окружной путь обеспечивает президенту и «светлейшему» более надежную тайну. Президент повторяет от своего имени просьбу в Канцелярии от строений. Делопроизводство фиксирует, что большая группа живописцев действительно направляется в распоряжение Бецкого. Как он использует их, администрация Канцелярии не обязана ни знать, ни отмечать.

Потемкину и его помощнику не нужно много времени, чтобы убедиться, как недостаточна эта поддержка. Почти сразу по приезде художников. Бецкой сразу же отвечает – Потемкин не тот человек, новой аналогичной просьбой: нужны художники, много, очень много художников. Бецкой сразу же отвечает – Потемкин не тот человек, с просьбами которого можно медлить, да и президент рассчитывает обойти докучливый надзор ненавистного Завадовского. Факт ответа делопроизводством отмечен, факт отписки – копия в архивах отсутствует. Во всяком случае, его содержание и принятые Бецким меры полностью удовлетворили «светлейшего»: никаких просьб о художниках больше не повторялось.

Выпуски в Академии после пятнадцатилетнего курса обучения происходили раз в три года. И Потемкин еще до установления точных сроков крымской поездки обращался к Бецкому за содействием: уже тогда ему нужны были художники. У Академии всегдашние хлопоты с устройством своих питомцев – первые шаги вольнопрактикующего мастера без заказчика и заказов всегда трудны, – и предложение «светлейшего» принять к себе на службу большую их группу было бы встречено академической администрацией восторженно. Тем не менее формально администрация не узнает ни о чем. Своеобразная сделка между «командиром» Новороссии и президентом, против которой, конечно же, стали бы интриговать и Безбородко и Завадовский, совершается на личной почве, безо всякой огласки. Причем Бецкой выбирает не случайных, а лично ему обязанных своей подготовкой учеников. Это либо дети подчиненных президента, либо прямые его пенсионеры, то есть учившиеся на его средства. От них скорее, чем от кого бы то ни было другого, можно было ждать полного подчинения и необходимого молчания.

В первом «потаенном списке» находятся «живописцы зверей и птиц», пейзажисты и воспитанники Левицкого – портретисты, как, например, «краскотера Академии художеств сын» Андрей Егорович Емельянов. Все они не претендуют на золотые медали – медалистов, получающих вместе с отличием право на шестилетнюю заграничную поездку, и так не удалось бы скрыть, – но они лучшие после будущих пенсионеров, чьи работы и сегодня можно найти в музейных фондах.

Та же картина повторяется и в 1787 году. Только теперь за отсутствием времени для работ Бецкой умудряется переправить к Потемкину будущих выпускников Академии почти всех специальностей. Там будет видно, какой ценой или способом удастся добиться молчания. Ни Бецкой, ни Потемкин не сомневались, что удастся.

Действительно, все выпускники 1787 года, работавшие в Новороссии, так и остаются на службе у Потемкина – род неволи, которой почти невозможно было не подчиниться. Их искусство больше не нужно «светлейшему», но здесь он не жалеет денег на идущее впустую жалованье. А непокорство может привести начинающих безвестных художников к конфликту не только с Потемкиным. События покажут, что к сохранению «секрета» не останется безразличной и сама императрица.

«Потемкинские деревни» существовали. Спустя двести лет нарицательное понятие стало документально установленным историческим фактом. Но вот современники – насколько обманул их и обманул ли вообще потемкинский театр?

Непосредственное окружение Екатерины. Супруга коронного гетмана Польского русского генерал-аншефа, Александра Браницкая, малограмотная, без памяти влюбленная в дядю племянница Потемкина. Принц де Линь – при всей звучности своего титула подобострастный, хотя и в рамках придворной благопристойности, искатель расположения Екатерины. Иосиф де Рибас – муж побочной дочери президента Академии, сумевший за время крымской поездки сойтись с Потемкиным. Еще один принц – Карл Нассау-Зинген, прославившийся по всей Европе искатель приключений и богатств, наглый и удачливый дуэлянт. Сомнительность его репутации не мешает Потемкину пригласить его к себе, представить Екатерине, добиться приема Нассау-Зингена на русскую службу начальником гребной флотилии русского флота на Черном море. Метаморфоза, случившаяся во время крымской поездки.

И полная противоположность предыдущим – В. П. Кочубей. Известный своими либеральными убеждениями, он станет со временем одним из «молодых друзей» Александра I, впрочем сумевшим удержаться и при Аракчееве и при Николае I. В. П. Кочубей не скрывает, что считает крепостное право «гигантским злом», но не скрывает и своей боязни «потрясений», с какими могла быть связана его отмена. Его оценка происходящего никогда не нарушала принципа «ни в чем не ослаблять существующего порядка».

С совсем иной ступени социальной лестницы В. С. Попов, ближайшее доверенное лицо Потемкина, секретарь, ведавший всей перепиской «светлейшего». Он получает доступ к Екатерине, сумеет завоевать расположение и Павла и Александра I и при этом издать «Заметки для рассказов между друзьями» о подробностях своей придворной жизни. В. С. Попов не поспешит ни с какими разоблачениями, разве что будто случайно запишет слова одного из послов: «Маленькая лгунья, – сказал, задумавшись, Фицгерберт, увидя Славу, трубящую над триумфальной колесницей Екатерины II».

Имен множество, известных во всех подробностях происходившей на виду, на чужих глазах жизни, усилий честолюбия, властолюбия, алчности. Кому из них и зачем нужна была правда? Каждый мог и имел случай говорить о правде, если бы – если бы эта правда могла войти в расчеты императрицы. В конце концов, игра «светлейшего» была настолько крупной и дерзкой, что в ней ничего не стоило сорваться. Или Потемкин не был в ней одинок. За его спиной существовало решение, иначе как объяснить ту поспешность, с которой строители должны велением Екатерины заканчивать для «светлейшего» дворец в Петербурге. Будущий Таврический, дворец был задуман еще в 1783 году, и И. Старов в немыслимой спешке заканчивает его к началу 1788 года. Оказавшись в Петербурге, Потемкин должен сразу же иметь роскошнейшую резиденцию. Это ли не спланированный триумф, из которого «светлейший», кстати сказать, сумеет извлечь двойную, пересчитанную на золотые рубли выгоду. Сразу по приезде в столицу он, опять-таки с разрешения Екатерины – иначе с царским подарком нельзя! – продает подаренный, дворец в казну за астрономическую сумму в 450 тысяч рублей, чтобы через год с небольшим второй раз быть награжденным им же. Только в этой части награда за «потемкинские деревни» составила около миллиона рублей.

В начале июля 1787 года Екатерина возвращается из крымской поездки, 1 августа следует прошение Левицкого об отставке, на следующий же день удовлетворенное. Временное совпадение? Но перемены происходят в жизни всех так или иначе связанных с поездкой лиц.

Левицкий не пользуется поддержкой Потемкина. Нужно ли большее доказательство: сколько лет он пишет портреты Екатерины, не получив ни одного сеанса с натуры, но достаточно Потемкину протянуть руку помощи художнику М. Шибанову, не имеющему вообще никакой известности, не представленному при дворе, чтобы императрица согласилась ему позировать. Памятью ее пребывания в Киеве, где происходили сеансы, останутся портреты ее самой в дорожном костюме и меховой шапке и ее тогдашнего фаворита Дмитриева-Мамонова. Больше того – Екатерина отдает распоряжение эти портреты гравировать, для чего привлекается такая знаменитость, как Уокер, и императрица постоянно интересуется судьбой заказа. Ни на что подобное за всю свою жизнь Левицкий рассчитывать не мог.

К тому же после триумфа «потемкинских деревень» слишком заметно падают шансы у неуязвимого Безбородко. Потемкин – его открытый враг, давний, непримиримый. «Места священные облег дракон ужасный», – отзывается Безбородко словами Ломоносова о появлении Потемкина при дворе. И если теперь Екатерина показывает ему свое неудовольствие именно в связи с поездкой, то не сделал ли Безбородко попытки выяснить императрице характер производившейся подготовки. Эта подготовка могла остаться незамеченной опекуном Бецкого Завадовским, но не ушла от глаз находившегося в Академии Левицкого – ведь брали воспитанников его класса! – который был к тому же, в отличие от большинства академических преподавателей, связан и с Канцелярией от строений. Почему бы художник стал молчать в кругу близких ему людей, тем более, что в силу своих убеждений не мог согласиться с подобным ремесленническим использованием получивших превосходную подготовку художников, остаться безразличным к тому отношению, которое они встретили в Новороссии и которое мало чем отличалось от отношения к крепостным.

Для Безбородко подобная информация представлялась хорошим козырем в той ежечасной игре, которую ему приходилось вести в придворных кругах. «Много в нем остроты, – отзовется он о своем противнике, – много замыслов на истинную пользу; но сие исполнять надо бы другим». Только в данном случае авантюра Потемкина как нельзя более совпадала с планами самой Екатерины. Безбородко же неточность его расчета обходится в три года ощутимого охлаждения императрицы: с 1787 по 1791 год он перестает получать привычные денежные подачки, исчислявшиеся большими суммами в десятки тысяч рублей.

Произошедшее не сойдет безнаказанно с рук и Бецкому. Екатерина немедленно расправится с ним не за то, что нарушил ее собственный запрет и распорядился воспитанниками Академии, а за то, что не сумел сохранить этого в надлежащей тайне. В Петербурге, да и за рубежом начинаются нежелательный шумок, пересмеивания, открытые обвинения. В том же 1787 году Екатерина рубит последнюю соединявшую ее с Бецким «семейную» нить – лишает его функций опекуна ее сына А. А. Бобринского, которые переходят к Завадовскому. Будут приняты еще более строгие меры против появления Бецкого при дворе, а годом позже ему вообще перестанут присылать приглашения во дворец. Екатерина не сумеет скрыть своего годами накапливавшегося раздражения даже в момент смерти президента. Времена идиллических часов вдвоем с «гадким генералом» отошли безвозвратно. Остался ненужный назойливый старик, освободивший императрицу от своего существования всего-навсего за год до ее собственной смерти. Как напишет Екатерина в 1795 году Д. Гримму, «этого 31 августа пополудни скончался господин Бецкой, два часа назад, в возрасте 93 лет; вот уже семь лет как он впал в полное детство и частично в сумасшествие; десять лет как он ослеп. Когда кто-нибудь приходил к нему, он говорил: скажите императрице, что я работаю со своими секретарями. Он прятался от меня главным образом из-за потери зрения, чтобы я не лишала его должностей».

Гримм слишком далеко, чтобы проверять объективность объяснений Екатерины, да и кто бы стал ставить под сомнение – хотя бы на словах! – правдивость ее утверждений. Екатерина не собирается преодолевать себя в отношении Бецкого. И как в свое время, уже будучи императрицей, Екатерина не пожелала уплатить долгов своей умершей матери, так и здесь она утвердит более чем выразительную эпитафию на надгробии «гадкого генерала»: «Что заслужил при жизни, то получил навеки».

Из близких Левицкому людей в немилость попадает Капнист.

За два года до поездки в Тавриду он стал предводителем киевского дворянства, так или иначе должен был участвовать в подготовке поездки и, конечно же, находился в курсе всех предпринимаемых Потемкиным шагов. Одобрял ли он их, мог ли с ними согласиться поэт, только что написавший оду «На истребление рабства»:

 
«На то ль даны вам скиптр, порфира,
Чтоб были вы бичами мира
И ваших чад могли губить?
Воззрите вы на те народы,
Где рабство тяготит людей;
Где нет любезные свободы
И раздается звук цепей…»
 

Позиция Капниста – она выявлена к этому времени совершенно ясно. В 1783 году, одновременно с «Екатериной-Законодательницей», он пишет «Оду на рабство», поводом для которой стало прикрепление императрицей крестьян к землям Киевского, Черниговского и Новгород-Северского наместничеств. В печати эти строки покажутся лишь в 1806 году, но и без печати они расходятся среди той части дворянства, для которой очевидна необходимость изменения самодержавного строя. Да автор и не думает их скрывать. Как раз в эти годы Левицкий особенно тесно сходится с Капнистом, пишет портрет его жены. Непосредственно перед поездкой в Тавриду Капнист заканчивает другую оду – «На истребление в России звания раба». Формальный повод – запрещение Екатериной подписывать официальные бумаги словом «раб», которое следовало заменять выражением «верноподданный», – становится новым предлогом для разговора поэта о свободе.

Но вся поездка в Тавриду в каждой своей подробности была противопоставлением тому, за что ратовал поэт: торжество самодержавия в его слепой, нерассуждающей и всеподавляющей силе. Назначение Капниста предводителем дворянства в Киеве носило черты ссылки поэта и, во всяком случае, удаления его из столицы. Но после пребывания Екатерины в течение нескольких месяцев в Киеве (с 29 января до 22 апреля 1787 года) – вынужденное ожидание времени, когда вскроется Днепр для продолжения путешествия водным путем, в действительности было необходимо Потемкину для окончания постановки грандиозного спектакля, – Капнист не остается и на этой должности. Он назначается главным надзирателем Киевского шелковичного завода. Не таврическими ли впечатлениями будет порождено ставшее крылатым ироническое замечание Капниста: «Правители все святы, / Лишь исполнители лихие супостаты». И это в виду декораций, заменявших несуществующие и прикрывавших подлинные деревни, в виду бутафорских мешков с житом, наполнявших раскрытые вдали от проезжей дороги амбары, в виду вековых деревьев, вырванных из земли и воткнутых «для благородства вида», тысяч крестьян, согнанных в праздничных одеждах со всех концов Новороссии, скота, пригнанного от самого Ростова-на-Дону, чтобы составить вдоль дорог картину жизни «благоденствующих поселян».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю