Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е"

Автор книги: Нина Катерли

Соавторы: Сергей Носов,Сергей Коровин,Игорь Адамацкий,Василий Аксёнов,Николай Исаев,Борис Дышленко,Сергей Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Борис Тимофеевич стал вполне прилично зарабатывать на информации. Где он ее добывал и каким образом – об этом никто не знал, но его часто видели за столом, где он, сосредоточенно хмурясь, аккуратно заполнял бухгалтерскую книгу. Время от времени, набредая на особенно удачный сюжет или острое словцо, Борис Тимофеевич начинал смеяться радостно и визгливо. При этом ангел-хранитель, в полудреме наблюдавший за подопечным, вздрагивал и потел, а Лина, вязавшая на кухне бесконечные пары носков, аукала:

– Борис Тимофеевич! Скажите свеженькое общественное мнение!

Он чувствовал себя превосходно, у него не было ни вялости в мышцах, ни слякоти в душе, да и внешне он изменился: лицо, освещаемое изнутри упорной идеей, обрело непреклонность; фигура его, прежде рыхлая и нелепая, стала сухой и мускулистой, да и манеры его из робких сделались уверенными до наглости.

У них с Линой, полневшей день ото дня и любившей по этой причине тихо посидеть, выработалась привычка – чайная церемония. Садились на кухне друг против друга, ставили электрический чайник на восемнадцать с половиной стаканов. Блестящий, он отражал лицо Лины, с синевой под глазами и пятнами на щеках и скулах, и гладкое, довольное лицо Бориса Тимофеевича, отражался и заварной чайник со следами былой утонченности – деталь царского сервиза, неведомо как попавшего в этот дом, тонкие синеватые чашки и прочие принадлежности семейного вечера.

Лина, убрав живот под край столешницы, шила что-нибудь для будущего ребенка, сладко улыбаясь и взглядывая иногда на Бориса Тимофеевича. Он, напившись чаю и ощущая тепло в желудке, покой на сердце и ясность в мыслях, встречал взгляд Лины и подмигивал: мол, все о’кей, я здесь, со мной не пропадешь, милая. Лина кивала ему удовлетворенно – мол, все ол райт, я тебе верю, дорогой.

Несколько событий, последовавших одно за другим и, казалось бы не связанных друг с другом, заставили Бориса Тимофеевича внутренне напрячься, как перед шагом в неистовую неизвестность. Во-первых, расхворалась и слегла учительница, и ее перестали встречать на лестнице. Затем последовало исчезновение Сергея Алексеевича, работодателя и наставника. Когда Борис Тимофеевич в определенный час пришел в дом на лужайке, дверь оказалась запертой, а у порога, притиснутая камнем, белела бумага. «Дорогой друг! – писал в записке Сергей Алексеевич. – Наше с вами предприятие потерпело крах. Меня уволили за ненадобностью, и теперь я на гражданке работаю по горячему тарифу. Расчет с вами по первое число будет в конце концов произведен. Жаль терять такого, как вы, покладистого товарища и милейшего человека. Помяните в своих молитвах преданного вам Алексея Сергеевича».

Борис Тимофеевич положил синюю папку с сочинениями, сел у порога и задумался. Густые травы, напитанные богатыми земными соками, источали густой пряный запах. Настоянный на травах воздух кружил голову, рождал мечты о возможном. «Нам бы с Линой и ребеночком этот домик! – думал Борис Тимофеевич. – Ни тебе квартплаты, ни мне шуму городского. Живи и радуйся. Эх!»

Гортанно выкрикивала что-то свое, неведомое и таинственное, какая-то мутантная птица; тонко вызванивала неистребимая мошкара, толпившаяся в воздухе; отрывисто стрекотали кузнечики; было райски спокойно, беззаботно и безлюдно.

«У того куста поставим колясочку, – продолжал планировать Борис Тимофеевич. – Садовый столик и мягкое кресло, чтобы Лина могла сидеть и вязать носки. Эх!»

Он встал, подергал дверь, заглянул в замочную скважину, снова подергал дверь и, шаркая ногами по траве, двинулся на трамвайную остановку.

Был утрачен верный заработок, и это еще более подстегнуло Бориса Тимофеевича принять какое-то важное решение, пока непроясненное окончательно, но уже начинавшее принимать различные очертания, имевшие рисунок и направление.

Третьим событием, поразившим Бориса Тимофеевича, было полученное по городской почте письмо от Симагина.

«Слышь, Бобби, – писал Симагин, – дуй ко мне, как только получишь сию писульку. Есть одно чертовски увлекательное дельце. Николя».

– Что-нибудь случилось сегодня? – спросил Борис Тимофеевич, задумчиво постукивая конвертом по согнутым пальцам.

– Да, – отвечала Лина, – все жильцы дома получили «смотровые» на новую жилплощадь. Дом объявлен в угрожающем состоянии и идет на слом.

– Так, понятно, – сказал Борис Тимофеевич, которому ничего понятно не было. – Понятно. Вот что, ненаглядная, к завтрашнему вечеру собирай барахло. Ничего лишнего. Самое необходимое. Сдается мне, что нам придется сматываться гораздо раньше. Во всяком случае, завтра я на работу не иду. Баста.

СИЛЬНЫЙ ВЗРЫВ ПРОИЗОШЕЛ НА ШАХТЕ… ПОД ЗЕМЛЕЙ ОКАЗАЛИСЬ ПОГРЕБЕННЫМИ… ЧЕЛОВЕК…

Дверь открыл сам художник. Он был небрит, слегка нетрезв и выглядел усталым. Широкий ворот мятой рубашки с отвращением обнимал немытую шею Симагина, лицо было опухшим, под глазами лежали тени беспорядочного богемного жизнепровождения; давно не стриженная грива не могла сдержать стремительно выдававшегося лба, и оттого весь вид художника, противоречивший мыслимым понятиям о чистоте и аккуратности, показывал, однако, что этот человек крепко держит за горло подругу-судьбу, не отступит ни перед какими ее фокусами и, если захочет, сможет выглядеть элегантным, как страховой агент.

Борис Тимофеевич переступил порог и попал в мускулистые массивные руки, они дружелюбно похлопали Бориса Тимофеевича по позвоночнику и за рукав повели в мастерскую. То была большая комната, освещаемая эркером, откуда безжалостно лилось горячее послеполуденное солнце. Борис Тимофеевич на мгновение закрыл глаза, всем лицом и всем существом своим впитывая жаркое солнечное тепло, и ему вдруг нестерпимо захотелось вернуться назад, в то апрельское утро, когда все это началось, и в еще более раннюю пору, когда жизнь его катилась своим чередом, с короткими привычными остановками в пути, и с острой жалостью ощутил, что возврата не будет и что ему, волею судеб втянутому в круговорот событий, не остается ничего иного, кроме как без страха и упрека идти к своему предназначению.

Борис Тимофеевич со вздохом открыл глаза и осмотрелся. Станок, трехногий стул перед ним, инкрустированный слоновой костью журнальный столик, два низких кресла, старый диван, у которого выпирали все пружины и вместо ножек подсунуты кирпичи, огромный – от пола до потолка и в четверть стены – черный деревянный крест, черная резная этажерка, забитая набросками, рисунками, и множество картин, прислоненных к стене, сваленных на полу, скученностью и запыленностью напоминавших запасник музея, – вот и все, что успел заметить Борис Тимофеевич, прежде чем его за рукав подвели к старому дивану и усадили на выпиравшую горбом пружину.

– Однако ты, парень, спиваешься, – посочувствовал Борис Тимофеевич.

– Неужели? – удивился Симагин. – А мне кажется, что я и не начинал пить.

– Такая жизнь не доводит до добра.

– А какая доводит? – рассмеялся Симагин. – Доведет и бросит? А потом что с добром делать? У меня нет времени на добродетели, дай бог в пороках преуспеть.

– Ладно, тебе жить. Зачем звал? – сухо спросил Борис Тимофеевич, вдруг вспомнив прежние свои обиды и твердо решив больше не сносить ни одной.

– Экий ты прыткий, – улыбнулся Симагин, – посиди, я приготовлю антураж для разговора.

Оставшись один, Борис Тимофеевич прошел по комнатам, стараясь не задеть, не коснуться пыльных вещей, и остановился перед станком. Холст запечатлевал натюрморте жареной рыбой и глиняной кружкой. Задний план – фиолетовая драпировка, цветущая ветка березы в молочной бутылке, оплывшая свеча в стакане и полупустая пачка «Авроры» – был еще не прописан до оттенков, набросан в основном цвете, но рыба на широком блюде и глиняная кружка были выполнены настолько осязаемо реально, что ничего не оставалось, как протянуть руку. На ощупь рыба была теплой, а на вкус хорошо прожаренной. «Где он, проходимец, треску достает?» – машинально подумал Борис Тимофеевич и взял с картины глиняную кружку. Молодое, бодрое, энергичное вино защекотало в переносице и загуляло в голове. Улыбаясь, Борис Тимофеевич сел в кресло, поставил кружку на полированную столешницу и принялся обсасывать рыбий хребет.

Вошедший Симагин увидел пьющего Бориса Тимофеевича, медленно перевел взгляд на пепельницу, откуда торчал рыбий хвост, опасливо обернулся посмотреть на станок, обнаружил опустошение в картине.

В мастерской напряглась минутная тишина.

– Конечно, – сказал наконец Симагин и поставил бутылку на стол. – Мне говорили, что ты все можешь, но я не верил.

– Извини, Коля, сам не знаю, как получилось. Картину испортил.

– Не стесняйся, чего там. С нами, ремесленниками, чем проще, тем убедительней. Еще напишу. Кружку я писал по памяти, теперь натура есть. Ты сиди спокойно, пока еще чего-нибудь не натворил.

– В плохих романах, – говорил Симагин, наполняя рюмки, – под коньяк полагается вести глубокие разговоры с тайным смыслом и подтекстом.

– Мне без разницы, – пожимал плечами Борис Тимофеевич, – со старым другом и помолчать приятно.

– Пей, – поднял рюмку Симагин. – За тебя. За будущее. За удачу.

– Как будто, – проворчал Борис Тимофеевич, – у кого-то из нас есть будущее.

Однако задержал дыхание и выпил.

Симагин пододвинул тарелку с яичницей, оперся локтями о стол, смотрел, как Борис Тимофеевич тычет вилкой.

– Я знаю все, – сказал Симагин.

– Вот как? – удивился Борис Тимофеевич. – И что ты хочешь за это все?

– Не продается, – подмигнул Симагин. – Первое: ты вхож в будущее. Второе: ты бывал в домике на лужайке. Третье: ты способен материализовать вымысел. Четвертое: ты добр не по необходимости, не по принуждению, не по правилам игры в мораль, а по естественному влечению сердца. Следовательно, ты настолько свободен, что тебе не место среди нас.

– На что ты намекаешь? И при чем здесь ты?

– Все объясню. Хочешь еще выпить?

– Нет.

– Тогда угостимся. – Симагин перегнулся к этажерке, вытащил лежавший сверху плотный лист бумаги и положил на стол. На белом листе не было изображено ничего, кроме двух больших, с виду спелых яблок.

Борис Тимофеевич усмехнулся, снял с листа яблоки, одно подал Симагину, второе надкусил.

– Антоновка. По-моему, перележала.

– Да, – согласился Симагин, – рисунок старый.

– Забавно. Надо будет научить этому Лину. Тогда проблема ужина решится раз и навсегда.

– У Лины не получится. Ни у кого не получится.

– Жаль, – задумчиво произнес Борис Тимофеевич, – насколько жизнь тогда стала бы интересней.

– Санкта симплицитас! – воскликнул Симагин. – Воистину нищие духом наследуют мир. Ты уже давно мог не работать. С момента сокращения.

– Я не знал. И потом… не могу же я пользоваться тем, чем другие не могут воспользоваться.

– Ишь ты, праведник. А кто доносы писал?

– Я. – удрученно согласился Борис Тимофеевич. – И на тебя сочинил. Но, честное слово, там ни слова правды. Одно вранье!

– Вот-вот.

– Боже мой! – воскликнул Борис Тимофеевич с неподдельным ужасом. – Я оставил папку с сочинениями про тебя у домика на лужайке! А что, если вместо Сергея Алексеевича туда явится кто-нибудь другой?

– Не угрызайся, – примирительно сказал Симагин. – Обратного хода у времени нет. Да мне в высшей степени наплевать на твои художества. Может, это хорошо, что именно ты дурочку валял. Другой мог делать это серьезно.

– Но откуда ты узнал про меня?

– Узнал, и все. Точка. Теперь слушай внимательно. У тебя есть ангел – хранитель?

– Черт его знает, – улыбнулся Борис Тимофеевич. – Может, и есть. Как у всех. Хочешь взять напрокат?

– Нет. В ближайшие дни, даже возможно часы, твоему ангелу-хранителю придется засучить рукава и поработать как никогда. В последний раз.

– Не стращай, Николя. Меня в жизни столько стращали, что и у моих внуков образуется иммунитет против страха.

– Я не пугаю, Боб. Это не треп, а реальность. Факт, против которого не попрешь, а если и переть, так открыто, грудью. И до счастливого конца.

– В конце счастья не бывает. Счастье – это движение, а не остановка. Процесс, а не результат, – упрямо твердил Борис Тимофеевич.

– Согласен, не станем спорить. У меня мало времени, а у тебя и того меньше. В ближайшие сорок восемь часов тебя решено ликвидировать.

– Ликви… что? – поперхнулся Борис Тимофеевич. – Кем решено?

– Ликвидировать, – жестко повторил Симагин. – Убить. Убрать. Пустить по мокрому. Вынести ногами вперед. Отправить к праотцам. Выбирай, что по вкусу.

– Как? За что? – вскричал Борис Тимофеевич. – Зачем?

– Кто? Не знаю. Зачем? Для общего блага. За что? За все разом.

– От кого ты знаешь? Ты в точности знаешь? И что теперь делать? Может, в милицию пойти?

– И что ты там скажешь?

– Действительно, что я там скажу? Нелепо. Нелепо и глупо. Господи! – воскликнул Борис Тимофеевич и стукнул кулаком по колену. – Как это все бездарно и мерзко! Почему меня?

– А кого же еще? Меня?

– Да, ты прав, – вдруг успокоился Борис Тимофеевич. – Конечно, меня. Кого же другого? Никто искать не станет… Налей. Нет, не надо. Во хмелю я слабее… Пусть так… А как же Лина? Не-ет, Коля, шалишь! Я не кролик. Конечно, не кролик. И я могу показать зубы. Мы еще посмотрим.

Он налил рюмку, выпил и вытер рот ладонью.

– Выкладывай, что мне делать. Ты мой старый друг, и я тебе верю.

– Тогда слушай по порядку и не перебивай. Запоминай. Тебя решено убрать потому, что ты слишком много знаешь, слишком много умеешь и слишком легко можешь уйти из-под контроля. Это попытается сделать твой друг Сергей Алексеевич. Уезжать в какой другой город или даже в другую страну – бесполезно. Тебя везде найдут, распознают, угадают, и везде ты будешь лишним, ненужным, опасным. Выход один: навсегда уйти из этого времени. Вместе с Линой. В домик на лужайке. Таких, как ты, не много, но вы уже есть, и ты не будешь одиноким.

– А если туда явится Сергей Алексеевич?

– Это уж твоя забота. Нарисуй пулемет и отстреливайся.

– Не-ет, – улыбнулся Борис Тимофеевич. – В том времени стрелять нельзя.

– Кто знает? Мне-то во всяком случае до твоего времени не дожить. Да не в этом суть. Еще свое-то поле с толком перепахать.

– А вдруг со мной обойдется, утрясется или еще как? – с надеждой риторически спросил Борис Тимофеевич.

– Наивный и смешной ты человек. Рассуди здраво. Если ты каким-то неведомым случайным образом обрел способности, которыми в далеком будущем станут пользоваться наши далекие потомки, более совершенные, чем мы, – обрел ты – не обижайся – в общем-то безвольный, временами жалкий человек, то что станет, если так же вдруг, случайно обретут эти способности люди, могущие использовать их для корысти и во зло? Что станет с обществом и государством? Никакая угроза не является большей для людей структуры, чем угроза существования людей, подобных тебе. Ты чужой в этом мире. Пришелец, которого следует изгнать. Что можно с тобой сделать? Посадить в тюрьму? Для тебя нет ни запоров, ни решеток. Преобразовать тебя духовно? Но в тебе уже существуют, живы и активны признаки иной духовности и морали, и наша стареющая идеология кажется тебе пошлым анекдотом. Значит, единственный способ спастись от тебя – убить. Как видишь, эта мысль и трезва, и разумна, и результативна…

Симагин умолк, налил в рюмку коньяк и с удовольствием выпил.

– Понимаю, – сказал Борис Тимофеевич. – Но почему бы и тебе не уйти туда? Можно было бы собрать хороших людей и устроить колонию…

– Исправительную? – грустно улыбнулся Симагин. – Мне не уйти от своего времени… Каждый должен жить в своем времени. А я – гнусное дитя гнусного двадцатого столетия. Да и будущее меня меньше интересует, чем настоящее. Только в настоящем я могу найти и запечатлеть красоту жизни, гибнущую, нарождающуюся, вечную, преходящую, всякую. Это мой способ стоять на своем и выстоять до конца. А у тебя – другая задача, и решить ее можешь только ты… Кстати, тебе придется в домик на лужайке взять посылку.

Симагин вышел в другую комнату, вернулся с черным чемоданом системы «дипломат» и положил на край стола.

– Вот, – сказал он. – Это отнесешь в свой дом на лужайке.

Борис Тимофеевич вопросительно посмотрел на художника.

– Рукопись книги, которая должна дойти в будущее, потому что эта книга – не для нашего времени.

– Что-нибудь анти?.. – спросил Борис Тимофеевич.

– Чудак! За пределами нашего времени такие слова лишены смысла. Один автор – имя его ничего тебе не скажет, да это и не нужно, – написал книгу размышлений о времени, о людях, о жизни. Он убежден, что современники по-настоящему не поймут его. Да это так и есть. Я пытался читать и понял, что недостаточно развит для такого чтения. А там, в будущем и дальше, эта книга, возможно, окажется кстати. Возможно, спустя годы к тебе придут люди из еще более далекого будущего, и тогда эту книгу ты передашь им.

– Я понял, – сказал Борис Тимофеевич, – непременно передам.

– Не сомневаюсь, – сказал Симагин. – Для тебя нет вымысла, все – реальность.

Он откинулся в кресле, закрыл глаза и потер ладонью лоб.

– Мы видимся с тобой в последний раз… Пропасть времени, она разделяет вернее, чем остальное… И весь день сегодня какое-то дурное предчувствие… и что-то надо вспомнить… не забыть сказать… Но что же? Ага, вспомнил. Слушай. Тебе бежать надо как можно скорее. Как только управишься с мелочами и сборами, так и уходи. На всякий случай помни: завтра в выставочном зале открывается вернисаж молодых художников. Из моих работ там только одна – точная копия дома на лужайке. Большое полотно – два метра на два с половиной. Протиснешься. Этот путь для тебя, и только для тебя. На всякий случай.

– Лину я не оставлю.

– Быть вдовой ее больше устроит?

– Лину я не оставлю, – повторил Борис Тимофеевич.

– Это меня уже не касается. Я сказал все.

ЗА МИНУВШИЕ СУТКИ В ДОРОЖНЫХ ПРОИСШЕСТВИЯХ ПОГИБЛО… ЧЕЛОВЕК…

Лина горбилась на кухне на чемоданах, смотрела перед собой невидящими глазами и беззвучно плакала.

– Мне страшно, Борис Тимофеевич, – всхлипывала она. – В доме так тихо, будто все умерли. В комнате что-то шуршит, покашливает, и мне страшно.

Борис Тимофеевич встал перед ней на колени и ладонями вытер лицо.

– Ты умеешь принимать роды? – спросила она.

– Не знаю, – развел руками Борис Тимофеевич, – не пробовал, может быть, умею. Я знаю, что пуповину нужно перегрызть зубами, завязать узлом, поднять ребенка за ножки и шлепнуть по заднице, чтоб он закричал и набрал воздуха, потом ребенка надо вымыть, присыпать тальком подмышки и между ножек, запеленать и подсунуть к материнской груди. Очень опасны в этот период сквозняки, всякая простуда и переохлаждение. Правильно?

– Теорию ты знаешь, – сквозь слезы улыбнулась Лина, – а как все это получится? Я ведь тоже никогда не рожала, и мне так страшно, так страшно.

– Глупая ты, глупая, – приговаривал Борис Тимофеевич, гладя ее лицо, – все это делают, все – молодые и зрелые, красивые и дурнушки, храбрые и трусливые, умные и дурочки, и у всех это прекрасно получается. А ты у меня и молодая, и красивая, и храбрая, и умная, и все у тебя получится быстро и легко.

– Ты успокаиваешь, а мне страшно.

– Рассказать, как меня рожали? Мать – царствие ей небесное, добрая была женщина – никак не могла разродиться. То ли перекормила, то ли мышцы были слабы, то ли я сам не спешил на свет появиться, только мать уже теряла последние силы и последнюю надежду. И вот приходит главный врач больницы – огромный армянин с огромной черной гривой на голове, с огромными, черными от волос руками, откидывает простыню, видит синий живот да как закричит: «Ах ты, так твою растак! Держите ее за плечи!» Перекрестился и сел на живот моей матушки. Я вылетел пулей. Еле поймали. Родился – да как заору на армянина. Он даже опешил. «Ты чего, – говорит, – ругаешься? Смотри у меня, а то ведь я могу и обратно затолкать!»

Лина перестала плакать и тихо терлась щекой о ладонь Бориса Тимофеевича.

– Ты сильный. С тобой ничего не боюсь. Ни жизни, ни смерти.

– Я ужасно сильный, – похвастался он, – со мной не пропадешь. Я держу жизнь за руку, а смерть за горло, так что руки у меня постоянно заняты. Зато голова свободна. Ты знаешь, у меня вдруг появилось за последнее время столько интересных идей и планов, что мне без тебя будет не справиться. И там, в нашем доме, мне понадобятся не только твои руки, но и голова. Я тебя очень люблю.

– Учительница умерла, – неожиданно сказала Лина.

Борис Тимофеевич вздрогнул и зябко повел плечами.

– Почему ты знаешь?

– Я слышала много шагов на лестнице, и все были наверху.

Борис Тимофеевич поднялся с колен и прошелся по кухне.

– Отчего мы не уезжаем сейчас? – спросила Лина.

– Ах, как жалко!.. Да, конечно, как только стемнеет… Иначе нам не попасть на лужайку. Как жалко хороших людей! Ты что-нибудь ела?

– Нет, я тебя ждала, Я боялась, что не придешь. А люди уезжают из этого дома… Когда тебя не было, я видела: подъезжали грузовики, люди грузили вещи и уезжали.

– И правильно делают, – задумчиво проговорил Борис Тимофеевич. – У вещей своя власть над людьми. Но мы-то ничего этого не возьмем. Только то, что необходимо в самые первые дни. Я должен подняться наверх.

– Опять ты уходишь, а мне сидеть и бояться?

– Бояться тебе нечего. Через полчаса я вернусь. Закройся на цепочку. Если кто-нибудь придет, ты не открывай, а стукни в потолок шваброй, и я спущусь.

Он вышел из квартиры, поднялся направо и остановился перед старой, потрескавшейся, давно не крашенной дверью. Хотел позвонить, но передумал, потянул дверь на себя.

Гроб стоял посередине комнаты на трех табуретах.

Он подошел к гробу, отвел воздух от лица покойной, дотронулся до костяного желтого лба.

– Простите, – сказал он, – я был вашим другом и не знал, что вам нужна помощь. Простите.

На лестнице послышались шаги и голоса, тяжелые, множественные, дверь без стука отворилась. Вошли двое, по виду грузчики, – в синих комбинезонах и с длинными брезентовыми ремнями, какими обычно таскают мебель. Один из грузчиков, мордатый, кудрявый, улыбчивый, – то ли хмельной, то ли веселый, то ли с придурью, – игриво оглядел гроб, Бориса Тимофеевича и бодро спросил:

– Ну-с, господа хорошие, кого здесь нужно перевозить? Мы эт-то чичас мигом обтяпаем.

Он профессионально-безразлично обошел кругом гроба и постучал костяшками пальцев по крышке.

– А домовуха-то бросовая, из сырой доски, с брачком, не по ГОСТу… Н-да, видать, покойница бедновато жила. Или, может, в чулок рублики складывала? Кто ж магарыч поставит за вынос тела?

– Слушайте, вы! – крикнул побелевший от ярости Борис Тимофеевич. – Если вы тотчас не прекратите свои идиотские излияния!..

– Голу-убчик, какая встреча! – послышался голос от двери, и новое лицо – это был Сергей Алексеевич – вошло в комнату привычно, по-хозяйски. – Какая приятная неожиданность! – Сергей Алексеевич подошел к Борису Тимофеевичу, любовно взял за плечи и сам откинулся назад, чтоб лучше рассмотреть. – А я только-только думал, как бы мне вас встретить, и вот вы сами тут как тут, весь живой и по-прежнему добрый и милый человечишка! Как живете-можете? Больше живете, чем можете?

Борис Тимофеевич, оторопелый и покрасневший от такого напора, хотел было решительно возразить, но Сергей Алексеевич ласково похлопал его по плечу.

– Не вибрируйте, дорогуша, – а то моим молодцам придется вас связывать. А, молодцы?

Мордатый придурок, забивавший крышку гроба дюймовыми, щепившими доски гвоздями, ухмыльнулся:

– Эт-та мы могем.

– Да оставьте меня! – Борис Тимофеевич с гневом оттолкнул липнувшие к нему руки.

– Какой бяка, – укоризненно покачал головой Сергей Алексеевич. – Мы со всем нашим расположением, а ты такая бяка.

– Перестаньте выкобениваться! Говорите, что у вас за дело, и я иду.

– Куда? Дачку на лужайке заселять? А это видел? – Сергей Алексеевич сделал неприличный жест. – Одиночка по тебе плачет, не райская поляна, а, молодцы?

Молодцы, закончившие дело, уже поставили гроб на пол, сели на крышку и наслаждались мизансценой.

Сергей Алексеевич прошелся взад-вперед по комнате, заложив руки за спину, остановился у пианино, поднял крышку и проиграл несколько тактов «Турецкого марша» Моцарта.

– Вот что, – сказал Сергей Алексеевич, глядя на Бориса Тимофеевича, – я вас-с-с давно засек. Все ваши связи-с. И черный чемоданчик, переданный художником, и все остальное. Вы поняли?

– Понял, – ответил Борис Тимофеевич.

– Тогда слушайте. Столкуемся… Так? Завтра в это же время я приду, и вы мне выложите как на духу все, что знаете. И я посмотрю, что с вами делать дальше. В противном случае… вы понимаете? Жена… Ребенок, который должен завтра у вас родиться… А может, и сегодня…

– Я согласен, – сказал Борис Тимофеевич. – Завтра я приду и как на духу…

Молодцы легко подняли гроб, будто он пустой, вынесли из комнаты, гробом толкнули входную дверь и начали разворачиваться на площадке.

– Пойдемте, – сказал Сергей Алексеевич, – немного провожу вас. Нельзя так расставаться. Держите хвост пистолетом, и все будет оʼкей. Я всегда рядом с вами, и в трудную минуту…

Они вышли, спустились этажом ниже и остановились. Молодцы с гробом топотали где-то внизу, потом и их не стало слышно, и наступила напряженная, томительная тишина.

– Как тихо, – сказал Сергей Алексеевич. – Я люблю старые, брошенные на слом дома. В них особая тишина и идет своя особая жизнь, жизнь разрушения, поэзия распада, печаль прощания… Скоро и этот дом рухнет. А жаль. Я так любил его. Вы знаете, Борис Тимофеевич, этот дом когда-то строил мой дед и занимал в нем весь второй этаж… Н-да… Этот дом знавал слишком много напрасных рождений, бесполезных жизней, бессмысленных смертей… Какие воспоминания! Какие грустные воспоминания! Ну, я пошел. Привет супруге. Не забудьте: завтра я вас жду.

– Не забуду, – тихо, сам себе ответил Борис Тимофеевич.

Он подождал, пока угаснет эхо шагов, и только тогда условным способом позвонил домой.

– Лина, – сказал он, – собирайся, мы уходим.

МОЩНЫЙ ВЗРЫВ ПРОИЗОШЕЛ МИНУВШЕЙ НОЧЬЮ НА… ПОГИБЛО… ЧЕЛОВЕК. ПРОИЗОШЛА ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ УТЕЧКА… НАСЕЛЕНИЕ БЛИЗЛЕЖАЩИХ РАЙОНОВ ЭВАКУИРОВАНО…

Когда на следующий день в назначенный час Борис Тимофеевич пришел на условленную встречу, он не узнал своего дома. «Скворечник» был весь огорожен высоким забором из свежих некрашеных досок, и на заборе в нескольких местах на фанере чернели предупреждения «опасная зона».

Борис Тимофеевич обошел кругом, ища ворота или калитку, и обнаружил, что забор сделан сплошным, глухим. «Не изнутри же его заколачивали?» – подумал он и еще раз обошел вокруг дома. Ни ворот, ни калитки не было. Тогда он ногой выбил одну широкую доску и боком протиснулся внутрь. Вокруг дома покоились кучи мусора, под ногами хрустело битое стекло, парадная дверь дома висела на одной петле, боком, цепляясь изо всех сил за гнилую коробку, а на лестнице с этажа на этаж вели следы вонючей жидкости.

– Входите, дружище, входите. Будьте как дома. Вы точны, словно расписание аэрофлота, – услышал Борис Тимофеевич знакомый голос, как только открыл дверь квартиры.

На кухне уютно расположился Сергей Алексеевич. Перед ним на столе стояла начатая бутылка коньяка трехлетней выдержки, две рюмки и на широкой хлебнице – дюжина апельсинов.

– Как вы сюда попали? – хмуро спросил Борис Тимофеевич.

Сергей Алексеевич хитро улыбнулся.

– Вы по привычке пользуетесь ключами. А для нас с вами нет ни замков, ни запоров. Садитесь, выпьем, поговорим.

Борис Тимофеевич молча сел на стол, налил рюмки и начал пальцами рвать тугую кожуру апельсина.

– Какой коньячок? – добродушно спросил Сергей Алексеевич.

– Терпимый. Синтетический?

– Нет, ворованный.

– Надо же. А по вкусу не отличишь от купленного.

– Вы – сильный человек, – с уважением сказал Сергей Алексеевич. – Как вы еще держитесь? Ведь знаете, что назначены на ликвидацию, – а ничего. На вашем месте я бы уже крутился, как бес перед распятием. А вы – ни бровью не ведете, ни глазом не моргнете. Уважаю. Скажите честно, откуда вы черпаете силу самообладания и много ли ее там осталось?

– Честно? Честно? – Борис Тимофеевич взглянул в глаза Сергея Алексеевича, глаза были светлые, пустые, прицельные, безжалостные. – Честно? У меня просто нет сил волноваться. Я чертовски устал.

– Понимаю. Как супруга себя чувствует?

– Вчера вечером она родила.

– Как же вы, – задохнулся от изумления и восторга Сергей Алексеевич, – без помощи, без врача?

– Обыкновенно. Сами. Все сделали как надо. Роды были абсолютно нормальные, мальчик тоже в порядке, очень симпатичный парень. Кричит басом. Голосистый мужик будет. Так что все ол райт.

– Ну и ну! – восхищался Сергей Алексеевич. – Какие люди! Какие матерые человечища! Право, удивлен, потрясен, до слез растроган. Поздравляю, от души поздравляю. Надо по этому поводу…

Сергей Алексеевич наполнил рюмки, они чокнулись за здоровье новорожденного, выпили.

– Каков коньячок?

– Ничего, ворованный?

– Нет, синтетический, – рассмеялся Сергей Алексеевич. – Ей-богу, дорогуша, чем чаще мы видимся, тем крепче я к вам привязываюсь. Не представляю, как и отвязаться… Мне ведь предписано вас ликвидировать.

– Успеется. Я не тороплюсь.

– Мне тоже не к спеху, но теперь все дело усложняется. Без вас ни Лина, ни ребенок не попадут в наше время. И если я ликвидирую вас, то на моей совести окажутся еще две жизни. Разве это справедливо?

– Несправедливо. Потребуйте прибавки к жалованью.

– Конечно, – обиделся Сергей Алексеевич, – вам, райской птахе, легко острить на тему зарплаты, а у меня жена не работает и двое детей.

– У вас действительно есть жена и дети?

– Есть!

– И она вас… любит… ласкает и говорит хорошие слова?

– Ну да. Любит, голубушка. Ласкает, шалунья. И говорит, умница, всякие хорошие слова. И детишки-малолетки у меня – папе на радость. Я их учу ненавидеть евреев. На всякий случай.

– А как же ваша работа?

– Что работа? Моя – почетна и уважаема, как и всякая другая. Да к тому же окружена ореолом таинственности и романтизма. Вы знаете, некий умник говорил, что государство подобно человеческому телу: все его отправления естественны, но не все благоуханны. Мы выполняем функции почек – выводим из общественного организма отравляющие вещества. Это не очень приятная служба, так что мне не позавидуешь.

– Я и не завидую.

– Вы – да. Вы даже себе не завидуете. А другие думают, будто я живу как кусок сыра в куске колбасы… А жизнь дорожает, потребности растут, расходы тоже…

– А вторая работа по похоронной части?

– Э-э, – скривился Сергей Алексеевич. – Разве это работа? В крематории. Кстати, вашу старушку, – Сергей Алексеевич сладко хихикнул, – я сегодня сжег. Сухонькая была. Сухариками питалась. Сгорела аки березка. Я уже завсегда по пламени определяю, кто как при жизни едал. Те, которые на мясо налегали, горят обычно с желтизной. Вегетарианцы, например, дают пламя погуще, порасцветистей. А эта фукнула – и нет ее. И я же собственноручно ее в стену замуровал. А рядом, – Сергей Алексеевич хихикнул, – рядом с ней я и для вас нишку застолбил. В стене, значит. Стало быть, вы – того… без глупостей. Иначе… Мне перед молодцами будет неловко. Я им литровку посулил за работу.