Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е"

Автор книги: Нина Катерли

Соавторы: Сергей Носов,Сергей Коровин,Игорь Адамацкий,Василий Аксёнов,Николай Исаев,Борис Дышленко,Сергей Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– Знаем, знаем, в духе митька – вырывать у друга бутылку бормотухи!

Да, читатель, у друга иной раз можно вырвать бутылку бормотухи, иной раз это даже обязательно нужно сделать. Да что говорить! Разведка – разведкой, бутылка – бутылкой, но если мне придется обороняться от всего света, я хотел бы прислониться спиной к грязной тельняшке митька…

Митьковская культура пока не идет семимильными шагами, но страшный образ бутылки, вырванной у друга, не исчерпывает сложный образ митька.

Есть такой праздник – День Митьковского Равноденствия (это непонятное название сложилось исторически). Праздник не отмечается по определенным датам, он может отмечаться и раз в месяц, и раз в неделю, и каждый день. Часто он совпадает с показом по телевидению митьковской телеклассики (правда, на эти дни есть свои, отдельные праздники, например «Адъютант его превосходительства сухой» – просмотр телефильма без выпивки или «Адъютант его превосходительства мокрый» – с выпивкой).

Представим себе съезд троих известных нам митьков А, В и С, собравшихся, чтоб отметить День Митьковского Равноденствия.

А: Сейчас для начала я почитаю вам Пушкина.

В: Подожди, дорогой. Ведь сегодня День Митьковского Равноденствия. Давайте я сначала сбегаю в магазин. У меня и деньги есть.

С: Что ты! Ты каждый раз больше всех приносишь! Давайте я сбегаю.

А: Нет! Хоть на куски меня режьте – не могу я больше за ваш счет пить! Я пойду!

(А убегает в магазин. В и С в это время украшают помещение транспарантами и плакатами с лозунгами типа: «Митьки никого не хотят победить», «Митьки всегда будут в говнище» и «Митьки завоюют мир».

А возвращается и ставит бутылки на стол. Обычно тут следует короткая разминка, во время которой митьки ходят вокруг стола, как кот вокруг сметаны.)

А: Дядя Захар, а бывает она, настоящая-то любовь?

В: Бывает, Натаха… Лучше уж в «лифту лагерном на лесосеке, чем в костюмчике у Фокса на пере. А что это, Абдулла, твои люди подпалить чего хотят?»

С: Да вот забрался тут один приятель и не выходит! Как быть-то, Иван Петрович? Сам в КГБ позвонишь или мне звонить?

А: Складно звонишь, но одного не учел: не стала бы Аня на Петровке колоться!

В: Не стала бы, говоришь? Со мной и не такие бобры сидели, а все кололись! Джабдед убил моего отца, меня хотел закопать!

С: Встань, хряк! Володя! Открывай, волчина позорный!

(Разминка закончена, митьки открывают бутылки и садятся за стол.)

А: Ну, сейчас для начала я почитаю вам Пушкина!

В: Нет, дорогой, для начала выпей.

А: Выпей ты первый.

В: Нет, братки дорогие! Хватит мне вас обжирать! Пейте спокойно, с душой – а я посмотрю на вас и порадуюсь.

С: Ну зачем ты так? Ты всегда меньше всех пьешь и сейчас не хочешь? Не обижай, выпей!

В: А вы от души мне предлагаете?

А и С (хором): Пей, пей, дорогой!

В (со слезами умиления пьет).

А и С: Еще, еще пей!

В (протягивая бутылку С): Сердце у меня рвется глядеть, как ты и глоточка как следует сделать не можешь! Допивай всю бутылку до конца!

С (чуть глотнув, поспешно протягивает бутылку А): Пей, браток, ты! Образ Божий я в себе чуть не затоптал, вас обжираючи! Пей, сколько есть в тебе силы!

А (кланяясь во все четыре стороны и делая движение поцеловать землю): Отопью я глоточек самый маленький, чтобы вас не обидеть, и прошу у неба и земли и братков своих прощения за всю прорву, что за ваш счет вылил себе в пасть, яко в бездну бездонную, и никогда уж больше…

С (прерывающимся от волнения голосом): Всегда! Всегда теперь будешь пить сколько тебе полагается, хватит мы тебя обижали!

А (кобянясь и давясь от умиления, пьет).

В и С (хором): Пей до дна! Пей до дна!

И так далее до конца собрания.

Вот какие митьки хорошие, добрые! А сколько про них ходит нелепых, злых слухов – и в основном потому, что не могут отделить исторической реальности от митьковской мифологической символики.

Поговаривают даже о сексуальной распущенности митьков, что уж ни в какие ворота не лезет. Митьки, как известно, не сексуальны настолько, что кичатся этим, – Д. Шагин, например, тщеславно утверждает, что ни разу в жизни не знал женщин. От этих разговоров ему делается и гордо, и горько; он гладит по головам своих трех дочерей и жалостливо закусывает губу. И так это все высоко и благородно, что язык не повернется спросить – откуда три дочери-то? Я однажды решился спросить: под давлением фактов Д. Шагин признался, что все-таки да, три раза в жизни он знал женщину (показательно, что, назло своему свободолюбию, митьки плодовиты, как кролики).

Итак, вопрос: откуда в общественном мнении появляются порочащие нравственный облик митьков сведения? Ответ: из митьковской мифологии. Сознание неразвитого слушателя выхватывает из мифа не суггестивные слои и даже не мораль, а то, что это неразвитое сознание принимает за факты. Проследим это и опровергнем на примере двух мифов, сложившихся в митьковской среде примерно в одно и то же время.

Невеста

Рассказ Фила

Однажды Фил решил показать свою невесту (Оленькой звать, конечно) Флоренычу – смотрины устроить.

Долго с ней мотался по улицам, не решался, все сомнение брало – понравится ли Флоренычу невеста; замерз как собака, бедный, больной, не жрамши с утра. Наконец купил бытылочку винца – приходит к Флоренычу.

Сидит Флореныч. Пьяный в жопу, рожа красная, уминает яичницу с ветчиной. Фил сел напротив на табуретку, поставил на стол винца бутылочку, волнуется, ждет, что Флореныч скажет.

Флореныч умял яичницу с ветчиной, все вино, что Фил принес, выжрал, потом пододвигается к невесте и начинает ее мацать: сиськи гладит, под платье лезет. Видно, собирается использовать право первой брачной ночи.

ИСПОЛЬЗОВАТЬ ПРАВО ПЕРВОЙ БРАЧНОЙ НОЧИ (мифологич.) – манера А. Флоренского держать себя с подругами своих знакомых.

У Фила в глазах потемнело; опустил голову, сжал челюсти, одни только ножки торчат.

Да сердце не каменное – схватил со стола нож и бросил во Флореныча. Но или Фил так дрожал, или Флореныча шатало – а только нож в невесту попал, чуть-чуть по щеке проехал – так и остался шрамик. Маленький, белый. Под глазом.

Невеста

Рассказ Флореныча

Сидит однажды Флореныч – бедный, больной совсем, холодно. Пришел с работы не жрамши, устал как собака, спину ломит, башка разламывается; сидит на табуретке, одни только ножки торчат.

Сделал себе яишенки с ветчинкой – дай, думает, хоть раз в жизни покушаю спокойно.

Приходит Фил. Пьяный в жопу, рожа красная, двух лялек под мышками держит. Причем одну ляльку для смеха невестой называет, Оленькой.

Сел Фил за стол, яичницу с ветчиной умял; винца бутылочка у Флореныча была припасена – выжрал. Поставил стакан, вилку положил и начинает одну из лялек (не невесту, а другую) мацать. Сиськи гладит, под платье лезет.

Флореныч, бедный, напротив сидит на табуретке, смотрит – а у невесты Филовой одни только ножки торчат. Голову опустила, плечики вздрагивают, носом захлюпала. Пододвинулся к ней: не плачь, мол, это он нажрамшись такой, – и по спине погладил.

Вдруг Фил вскакивает, рожа пьяная, красная, схватил со стола нож и бросил во Флореныча. Не попал, конечно, а невесту-то задело, чуть-чуть нож по щеке проехал – так и остался шрамик. Маленький, белый. Под глазом.

Любопытно, что обе эти истории от первого до последнего слова – фантазия, точнее – митьковский миф с характерными мифологическими штампами. Оба рассказчика, например, не сговариваясь, употребляют в мифах светлый образ «яичницы с ветчиной», которой, как понятно каждому, не было, не будет и быть не может в мастерской А. Флоренского.

Основой мифов послужило то обстоятельство, что Флореныч и Фил действительно пили (как и каждый день) в мастерской с сестренкой Оленькой, у которой под глазом есть маленький белый шрамик оттого, что она в детстве упала с горки.

Зачем же понадобилось Филу и Флоренычу так чернить друг друга? Затем, что они на пользу движению создают митьковскую мифологию, невзирая на лица. Оба рассказа несут в себе одну и ту же нехитрую мораль: одни только ножки торчат – хорошо, судьба-карамелька – плохо. Отрицательный персонаж – сытый, пьяный, довольный, пользующийся успехом; положительный – бедный, больной, голодный.

Так что же, митек – это обязательно бедный, больной, голодный? Нет, это справедливо только для данного мифа.

Что такое митек – сформулировать трудно. И вообще, я больше не могу сказать, что такое митек.

Дело вот в чем: первые части «Митьков» написаны отстраненно, это взгляд на движение извне. Но каждый, кто хоть на короткое время остановился поглазеть на победное шествие митьков, – сам, как магнитом, втягивается в их ряды.

Любое определение движения, сделанное самими митьками, – очаровательно, но не полно (например, один из пионеров движения, А. Горяев, в своей работе «Митьки и живопись» выдвинул такое определение: «Митек – это человек, который тонко чувствует прекрасное»).

Так что я больше не могу быть бесстрастным и объективным наблюдателем движения и вынужден отложить перо – я уже не думаю о том, что такое митек.

Как не может человек, живущий полной жизнью, ответить: зачем ты живешь. И художник: зачем писать картины. И не стал Гребенщиков отвечать на вопрос телезрителей: почему ты поешь?

Что такое митек? Сколько звезд на небе? Зачем растут цветы?

1985

Борис Иванов

На закате империи

Статья к сборнику, завершающему серию книг «Коллекция: Петербургская проза (Ленинградский период): 1960-е; 1970-е; 1980-е», должна выполнить и роль послесловия – быть обобщающим комментарием к произведениям, принадлежащим определенному культурно-историческому контексту. Необходимо заметить, что составители уже на стадии отбора провели важную аналитическую работу. Исключив из рассмотрения тексты, обслуживавшие интересы власти, они отобрали неангажированные, те, что принадлежали к литературе, имевшей собственные исторические названия: «новая», «независимая», «неофициальная», «неподцензурная», «вторая». Нельзя было не заметить, что произведения именно тех авторов, которые не оглядывались на идейные и эстетические табу соцреализма – для этого требовалась творческая отвага, – придали литературному процессу инновационную динамику. Составители, отделив одну литературу от другой, собственно, повторили выбор, который делали сами писатели и либо становились «разведчиками коммунизма», либо создавали художественные свидетельства о своих современниках и своей эпохе. Неангажированная петербургская проза, впервые представленная читателю в хронологической перспективе, открывает возможность увидеть важные аспекты духовной и общественной биографии нашего города изнутри, а не по глянцевой официальной историографии, понять внутренние мотивы творчества независимых авторов.

Если читатель первого сборника серии просмотрит справки об авторах в конце книги, он заметит – к середине 1960-х годов им было примерно по двадцать пять лет. А это значит, что их юность выпала на 1950-е годы – годы разоблачения культа личности, подавления народных восстаний в Венгрии и Польше, выхода несанкционированных студенческих газет, журналов, листовок с декларациями гражданских свобод, годы поэтического бума, подпольного джаза, крамольных брюк-«дудочек» и юбок с разрезом. Первое послесталинское поколение создало молодежное движение, которое стало важным фактором общественной жизни.

Новое поколение уже само по себе представляет некое братство и становится, как замечал К. Юнг, «архаически-инфантильной движущей силой». Для большинства молодых людей мир старших поколений представляется ханжеским и конформистским. Эмоциональная раскрепощенность, самоутверждение в эротической сфере, чувство физического превосходства выражаются в негативном отношении к доминирующей в обществе культуре, в вызывающем стиле поведения. Молодые люди создают свою собственную среду, свою моду, свои утопии, свой язык, свою поэзию, поют свои песни, выдвигают своих лидеров. Авангардные течения в искусстве, как правило, возникали в среде молодежных нонконформистских групп. Их значение сильно возрастало в обществах, охваченных брожением. Молодежь без труда находит в искусстве прошлого выразителей таких же настроений. «Шестидесятники» подняли на щит футуристов – раннего Маяковского, Хлебникова, Крученых, обэриутов.

Столкновение молодежного движения с тоталитарным режимом, который с подозрением относился к малейшим отклонениям от идеологических, эстетических и морально-бытовых предписаний, было неизбежным. Власть не отдавала себе отчета в том, что встретила сопротивление на антропологическом уровне. Возникновение независимой культуры было неизбежным и стало свидетельством глубинной аномалии «социалистического общества». Отношения молодежи с властью обострились и в других городах СССР, особенно в городах с многотысячным студенчеством.

Дистанцируясь от соцреализма, молодые писатели и поэты выразили собственные представления о ценностях. Не идеология, а литература свидетельствует о подлинности человеческого существования, не в безличности коллективного функционирования, а в частной внутренней жизни открывается сущность человека. Новая литература противопоставила главным персонажам официальной литературы: «солдат партии», «строитель коммунизма» – человека чувствующего, воспринимающего проблемы существования не сквозь призму идеологических предначертаний, а в достоверности личного эмоционального опыта.

Главными героями многих произведений новой литературы не случайно стали дети и юноши, только еще вступающие в самостоятельную жизнь^[2].

Подрастающее поколение воспринимает действительность такой, какая она есть, его реакции на то, что окружает, естественны и искренни. Возникла парадоксальная ситуация: не взрослые детям должны служить примером, а дети – взрослым, утратившим простые и твердые мерила добра и зла. Позднее (в романе «Пушкинский Дом») Битов напишет, что люди разучились руководствоваться в своих поступках собственными ощущениями и чувствами. Но спасение может прийти, если открыть свою душу природе. Главный персонаж рассказа Сергея Вольфа «Как-никак лето» – семейный человек, затюканный служебными и домашними заботами. Но однажды он вдруг увидел речку, звезды, услышал кукушку как-то иначе, произошло то, что называют «посланием человеку благодати», и бросился «целовать стволы деревьев и всякие там листья и веточки».

Для молодой литературы конфликт переместился из зоны социально-политических противоречий в зону столкновений двух реальностей – СОЦИУМА с ПРИРОДОЙ ЧЕЛОВЕКА. Повесть Бориса Вахтина «Одна абсолютно счастливая деревня» подняла эту тему на уровень глобального противостояния вечной природы жалким, опасным и утопическим потугам ее переиначить. Повести «Подонок» Б. Иванова, «Поражение» Ф. Чирскова о драматическом исходе столкновения молодого поколения с существующей действительностью.

Во второй половине 1960-х годов молодая литература начала испытывать кризис. Битов заговорил о ее инфантилизме, Грачев пишет эссе, в которых пытается осмыслить истоки духовного и морального поражения своего поколения. Особенно чувствительный удар нанесло новое литературное поколение – «семидесятники». Их дистанцированность от всего советского была выражена радикальнее. Они презирали предшественников за их стремление инкорпорироваться в союзписательскую систему, приладиться к требованиям издателей. Они создали самиздат как постоянно действующий общественный институт. Демарши «семидесятников» были направлены как против официальных литературных авторитетов, так и против тех, кто в 60-е был кумиром либеральной читающей публики – от Евтушенко и Вознесенского до Бродского и Битова. Задачу книги лидера петербургских ниспровергателей Владимира Эрля «В поисках за утраченным хейфом» А. Скидан определил так: «…переписать „литературу“ таким образом, чтобы обрушить все ее здание, оставив зиять на его месте котлован заумного языка»^[3].

Где проходит разграничительная черта между литературой «шестидесятников» и «семидесятников», подразумевая, что речь идет не о календарной границе, а о смене одного культурного проекта другим? Если главный герой независимой литературы шестидесятых – человек чувствующий, его мир – мир увлечений и душевных состояний и, соответственно, лирическая модальность текста служит выражением его контекстуального смысла, то в центре прозы семидесятых, прежде всего, человек, старающийся постичь смысл бытия. Для него чувственно воспринимаемый мир – иллюзия, ловушка для простодушного сознания.

Произведения, представленные во втором томе «Коллекции», дают читателю возможность почувствовать этот поворот в творчестве «семидесятников». В повести Бориса Кудрякова «Ладья темных странствий» помимо обыденного социального окружения есть еще «пустота», «антимир» и иные субстанции невидимых сил, открывающиеся человеку в случайностях яви и в сновидениях. Загадочность бытия и попытки проникнуть в его тайны – тема многих других прозаических произведений «семидесятников» («Пять углов» Бориса Дышленко, «Крысолов» Тамары Корвин, «Таксидермист, или Охота на серебристоухого енота» Ильи Беляева в «Коллекции» представлены).

Автор-«семидесятник» не воспринимал себя ни «частным лицом», ни государственным подданным. Он чувствовал себя «гражданином культуры без границ». Владимир Лапенков текстом «Раман» и Владимир Губин повестью «Илларион и Карлик» демонстрировали эту свободу внутри литературы, нарушая правила единства стиля, жанра, идентичности героев. Эти произведения сейчас представляются прологом петербургского постмодернизма. «Семидесятники» вернули Петербургу ауру мистического города. Если «шестидесятники» противопоставили языку партийных мифов язык конкретной предметности, то «семидесятники», напротив, занялись его дематериализацией, прокладывая дорогу прозе «условного реализма» – индивидуальному мифотворчеству.

«Вторая литература» в 1970-е годы продолжала пополняться произведениями прозаиков-«шестидесятников». В сборнике прозы 1970-х они представлены романтическими новеллами Александра Морева, «Хроникой детства Владимира Кузанова» Владимира Алексеева. Юрий Шигашов и Николай Коняев, входившие в литературу на переломе десятилетий, в своих рассказах продолжили традиции «молодой литературы», имеющей преданную читательскую аудиторию. Самиздатские и русскоязычные эмигрантские журналы публиковали неангажированные произведения тех и других.

К началу 1980-х годов в нашем городе независимые литераторы вместе с неофициальными художниками, рок– и джазовыми музыкантами, философами, переводчиками образовали автономную культурную среду. С помощью простых технических средств – машинопись, фотокопии, магнитофонные записи – они тиражировали свои произведения, устраивали выставки и концерты, в дискуссиях полуподпольных семинаров выходили на философский и социально-политический уровни осмысления исторической ситуации и, наконец, учредили собственные институции. Такими институциями стали «толстые» самиздатские журналы («37», «Часы», «Обводный канал» и др.), литературная Премия Андрея Белого, нелегальные конференции культурного движения и, наконец, Клуб-81 (1981–1988) с его многочисленными секциями. В середине 80-х годов литераторы, входившие в это объединение, выпускали восемь машинописных журналов, включая сатирический, детский и журнал новых переводов.

В конце 1970-х-начале 1980-х стало заявлять о себе новое литературное поколение – «восьмидесятники». Но прежде чем описывать возникшую в связи с этим ситуацию, посмотрим, какими вещами в эти годы пополнили неподцензурную литературу петербургские прозаики старших поколений. Подчеркнем, их произведения, критичные по духу, упреждали поток разоблачительной публицистики конца 1980-х – были написаны и напечатаны в сам– и тамиздате до Горбачева, до перестройки. Повесть Нины Катерли «Треугольник Барсукова» написана в 1980-м, Бориса Дышленко «Что говорит профессор» – в 1985-м, «Сокращение» Игоря Адамацкого – в 1986-м.

Игорь Адамацкий. Творческая биография И. Адамацкого совпала с формированием первого послесталинского литературного поколения. Учился в Библиотечном институте, читал тех же авторов, которых читали его сверстники – Хемингуэя, Ремарка, из русских – раннего Маяковского, Хлебникова, Крученых, Александра Грина, бурно реагировал на венгерские события, на выставку живописи Пикассо в Эрмитаже, посещал литературное объединение института. О том времени писал: «Складывались не только литературные интересы, складывались характеры… которые со временем должны были понести груз поступков».

Поступки: участвовал в выпуске самиздатского журнала «Ересь». Первая официальная публикация не где-нибудь – в органе горкома партии «Вечерний Ленинград»: газета поместила разгромную статью о «Ереси» под названием «Смертяшкины» с цитированием стихов Адамацкого; вошел в студенческую подпольную организацию Револьта Пименова, главная задача которой состояла в гражданско-политическом просвещении соотечественников. Допросы, судебный процесс, изгнание из комсомола и института. По сходному поводу отчислен из аспирантуры ИРЛИ в 1971 году.

Творческая активность Адамацкого стала особенно высокой в конце 1970-х – и в 1980-е годы, когда он сблизился с редколлегией журнала «Часы», принял участие в организации первого независимого литературного объединения в СССР Клуба-81 (в течение нескольких лет избирался его председателем). В эти годы им написано несколько повестей, рассказов, книга притч.

Дом, в котором живет главный герой повести «Сокращение», – красноречивая метафора переживаемой эпохи. Дом крепился, «как предрассудок, озлобленно-равнодушный к переменам, стоял насмерть, как форпост косности, основательно и надолго, как тюрьма». Дом подлежит сносу, но власть занята «неотложными юбилеями». Как авторы многих других произведений, представленных в сборнике, Адамацкий вводит в повесть фантастические и полуфантастические элементы, которые в основном связаны с обозначением ИНСТАНЦИЙ государственной власти. Вставки в текст хроникальных сообщений о пожарах, наводнениях и других бедствиях, с многоточиями, предлагающих читателю самому их заполнить, – яркая аранжировка происходящего.

Борис Тимофеевич – советский Акакий Акакиевич. Он служит в одной из бесчисленных контор. Его ангел-хранитель «обречен на бездеятельность», ибо настоящего советского человека можно без колебаний занести в святцы: послушен, терпелив, привык обходиться немногим. Увольнение с работы преданного делу служаки – абсурд, но абсурд в неофициальной литературе больше, чем тема. Это свойство самой советской действительности. Возникает вопрос: как жить в стране абсурда?

Если по правилам конформизма, – тогда это проблема маски и искусства ее носить. Если отстаивать право быть личностью, тогда проблема оборачивается поиском своей позиции, сопротивлением всеобщей обезличенности, интересом к философии персонализма и в итоге присоединением к той среде, в которой думают так же, как ты, а заповедь «не высовывайся!» становится признаком социального идиотизма. Герой повести услышал призыв к защите личного достоинства от гардеробщика. От кого еще его можно было услышать, как не от лифтеров, кочегаров, сторожей с высшим образованием! Или от двух лауреатов Нобелевской премии, но один из них выдворен из страны, а другой сослан в город Горький. (Заметим, академик Андрей Сахаров присутствует и в повести «Шмон» В. Кривулина, и в повести «Что говорит профессор» Б. Дышленко).

Герой «Сокращения» балансирует между отвагой протеста, надеждами на перемены – и чувством своего бессилия, невозможностью вырваться из царства абсурда. Однако восприятие окружающего мира не лишено единства – герметизма иронии, которая спасает сознание от шизофренического паралича и является опознавательным знаком всей неофициальной литературы. Ироническим было отношение к любому партийно-государственному (официозному) тексту: ирония предупреждала – перед нами вранье, но также и к тексту собственному как к одному из видов авторского аутодафе: власть карала своевольное творчество. Ирония восходила к противоречию между человеческой личностью и системой – к невозможности устранить как систему, так и личность и к абсурду одновременного существования партийного мифа и реальной действительности. Можно сказать, что ирония – это единственное состояние ума человека, позволяющее в эпоху тоталитаризма реалистично воспринимать действительность.

У Адамацкого Империя – уже пережиток. Дом, переставший быть жилым, рушится. Воздух повести пронизан таинственной и неотвратимой стихией перемен. Симптоматичен конец повести: от террора службы государственной безопасности героя спасает искусство, он уходит в виртуальный мир картины, созданной вольным художником.

Евгений Звягин. Воспоминания и статьи, посвященные петербургской независимой культуре, часто ограничиваются рассказами и пересказами полулегендарных-полуанекдотических эпизодов из ее истории. Стороннему наблюдателю может показаться, что жизнь «неофициала» – это праздничная беззаботная феерия: свободная талантливая братия проводит время в веселых компаниях в гостеприимных домах и кафе. В действительности же все крайности безбытного существования: ранние болезни и короткие жизни, душевные срывы, психиатрические больницы и массовая эмиграция – именно из этой среды. Парадокс имеет объяснение.

Неписаный кодекс добровольных сообществ, поставленных в экстремальные условия существования, запрещает жаловаться, роптать на свою судьбу. «Не порти настроение, иди туда, где тебе будет хорошо, никто тебя здесь не держит». Один из культовых ритуалов неофициальной среды – «фронтовая выпивка», ее повод: «Мы еще живы! Лови момент!» В этом ритуале содержалась инъекция бодрости, заглушающая сознание своей безрадостной участи. Повесть «Сентиментальное путешествие вдоль реки Мойки, или Напиться на халяву» Евгения Звягина – одно из немногих повествований, в котором автор обратился к теме неофициальной культуры, к нравам ее среды и реальным судьбам ее обитателей как ее участник и как резонер.

«Путешествие вдоль реки Мойки…» – это рассказ о Голгофе свободного художника. Освободившись от социальных пут, эстетических запретов, семейных обязательств, сведя свои потребительские запросы к элементарным, он оказывался в вакууме неограниченной духовной свободы. Но одаренность без творческого честолюбия и фанатичной веры в свое призвание редко могла проявить себя в полной мере в условиях того времени. Герой повести произносит горячий монолог о тех, с кем разделяет свою судьбу: «…страшные видом, сильны они духом и провидящим зрением!» – но сам терпит поражение в борьбе с соблазнами неограниченной свободы. Гамлетовская альтернатива «Быть или не быть» (имя датского принца в повести упоминается) для художника оборачивалась вопросом: «творчество или кайф?». Взять кисть и встать к мольберту или, скажем, направиться в «Сайгон»…

Соблазны кайфа все глубже погружали в зависимости от алкоголя, «травки», сексуальных перверсий и, как героя Е. Звягина, могли привести в «дурдом». На своем пути художник проходит круги социального чистилища: «алконавты», ученые чудаки, хиппующая молодежь, сатанисты – все они бегут от действительности, у всех свой кайф. В описании этого теневого мира ощущается влияние прозы Константина Вагинова, с ее травестированием бытовых подробностей жизни «творцов» и художественной среды, с сохранением насмешливо-иронической интонации даже тогда, когда повествование касается драматических коллизий (Вагинову посвящено эссе Е. Звягина «Письмо лучшему другу»). В этой тональности написаны заметки о неофициальной литературе К. Кузьминского, С. Довлатова, В. Уфлянда и других мемуаристов.

Нина Катерли. Немногие авторы этого сборника могли бы сказать о юной поре своей жизни, как Катерли, что в «мире взрослых» – а это был мир семей привилегированных писателей – она чувствовали себя «уютно и защищенно». В автобиографическом повествовании «Кто я?» Н. Катерли отмечает, что в школьные годы и позднее, работая инженером в НИИ, ощущала дистанцию между собой и другими, «надевала на себя маску», «переставала быть собой». И в то же время «буквально исследовала людей, лезла в их души». Ей хотелось знать, как живут эти другие.

И что же открыла Нина Катерли? – «Треугольник Барсукова».

В советской городской прозе послесталинского периода мы не найдем произведений, в которых повседневность современников становилась предметом, достойным внимания и описания. Подлинная жизнь, согласно официальной идеологии, протекала там – на лесах строек и в цехах предприятий, на колхозных полях и в научных лабораториях, – там велась страстная борьбы за выполнение плана, передовую технологию, там было место подвигу и высоким чувствам. Быт – это место, где человек спит, за обеденным столом ведет разговоры с домочадцами о захватывающей романтике социалистического труда.

Реальный быт, который человек начинал познавать, как только он являлся на свет, – мир коммунальных квартир со склоками и конфликтами, часто затягивающимися на «всю оставшуюся жизнь», с соседством на жалких квадратных метрах жилья любви и разврата, материнского подвига и эгоизма детей, бомжа и застенчивого интеллектуала, с бесконечными очередями, подвергающими психику человека серьезным испытаниям, – оборачивался внутривидовой борьбой, самой жестокой и, хуже всего, абсолютно бесперспективной. Все эти мучительные проблемы считались недостойными пера патентованного советского писателя.

Повесть «Треугольник Барсукова» о житье-бытье населения одного петербургского дома нарушала табу – рассказывала о том, о чем знали все, но что при этом должно было оставаться секретом, как архипелаг ГУЛАГ и многое другое. Автор не пытается представить «Треугольник…» исключением, напротив – границы общего неблагополучия расширяются: «Нам и без Бермудского треугольника есть чего бояться: войны с Китаем, тяжелой продолжительной болезни, бандитизма отпущенных по амнистии, своего непосредственного начальника и еще кого-то неведомого, кто не ест и не спит, а денно и нощно дежурит у нашего телефонного провода, чтобы узнать, что же мы говорим о погоде».

Об издании повести советским издательством не могло идти и речи – «Треугольник…» был опубликован в США в альманахе «Глагол». Последовали звонки из Союза писателей. Н. Катерли советовали немедленно отправиться в КГБ и заявить о том, что повесть опубликована против ее желания. Хвалебная рецензия на только что вышедшую книгу «Окно» исключается из номера журнала «Звезда», подготовленного к печати. Появился и тот, «кто не ест и не спит», – начальник отдела КГБ по борьбе с идеологическими диверсиями: предупреждение, попытка завербовать… Описание встречи писательницы с офицером КГБ могло бы стать продолжением повести.