Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е"

Автор книги: Нина Катерли

Соавторы: Сергей Носов,Сергей Коровин,Игорь Адамацкий,Василий Аксёнов,Николай Исаев,Борис Дышленко,Сергей Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– С крыльца за дом налево. Там узкая тропинка. В конце концов выйдете на площадь из-за фруктового ларька, – он давно не действует, – в щель между ларьком и стеной. Там темно, а сегодня утром дворники поставили там бетонную тумбу для мусора, так что не ударьтесь. Устраивайтесь на работу, и о том, что были здесь, – никому ни полслова. И еще. – Сергей Алексеевич подошел ближе и взял гостя за пуговицу. – Вот о чем я хотел вас просить: вы бываете среди людей, разговариваете, умеете слушать. И если услышите что-нибудь этакое, – Сергей Алексеевич покрутил растопыренными пальцами возле своего уха, – тогда пожалуйста, прямо ко мне. Договорились?

– Я не умею отличать интересное от скучного. Зачем вам это?

– Видите ли, – Сергей Алексеевич погладил друга по плечу, – жизнь сложна, люди – доверчивы и часто склонны к ложным суждениям. И вы представляете – нам это важно: вовремя поддержать человека, остановить его неверный шаг? Вы согласны со мной?

– В общем – да. Поддержать – это важно.

– И остановить на неверном пути, – подмигнул Сергей Алексеевич. – Так вы сразу ко мне, ладно? Но в день печали, в тишине есть в мире сердце, где живу я… Ну, ступайте, дружище.

Щель за ларьком была узка, Борис Тимофеевич втянул живот, протискиваясь, и сильно ударил колено о бетонную тумбу.

В городе настаивался на сырости промозглый вечерний час. Сверху сыпал мелкий нудный дождичек, и Борис Тимофеевич, в одной рубашке, съежившись от холода, стоял на остановке и думал, что вот доберется домой, и напьется чаю с малиной и медом, и укроется ватным одеялом, и будет спать, спать, спать.

– Гражданин! – услышал он строгий голос и увидел рядом человека в форме и руку, вскинутую к козырьку. – Что вы делали за ларьком?

– Я? – испугался Борис Тимофеевич. – Я – ничего, я тут случайно… Я газ забыл дома выключить…

– Вот как? – иронически спросил милиционер. – По-моему, вы за ларьком оправлялись по малой нужде.

– Нет, я оправлялся на лужайке.

– Так-с, понятно. На лужайке, значит. По ветерку. На травке. Штраф на месте будем платить или в отделение пройдем?

– Конечно, я сейчас, – заторопился Борис Тимофеевич и вывернул карман брюк; глухо звякнул об асфальт металлический рубль.

Милиционер с треском оторвал квитанцию, вручил Борису Тимофеевичу и козырнул:

– Впредь, гражданин, прошу не нарушать. А сейчас – марш домой, а то простудитесь.

Когда Борис Тимофеевич, вымокший до нитки, иззябший до костей, измученный душой и уставший телом, добрался до двери, он не сразу попал ключом в скважину замка – так тряслись руки.

В темной комнате что-то шуршало, как будто расходились по щелям разгневанные тараканы. Потом шуршать перестало, и в наступившей тишине стали слышны жизнеутверждающие аккорды Шопена, опус № 17.

Заснул он мгновенно, как только облачился в шерстяную пижаму и лег в постель, но спал трудно, вздыхал и ворочался, – снилась женская баня. «Чертовы бутерброды», – говорил он во сне, борясь с наваждением, отодвигая тазы с водой и мочалки, сбрасывая с себя ватное одеяло.

Он так и не досмотрел, чем все это кончилось, потому что в прихожей резко и жалобно закричал звонок. Был первый час ночи, и Борис Тимофеевич немного испугался, но, услышав из-за двери знакомый, хотя и неузнанный голос, снял цепочку с двери.

На пороге стояла Лина. В плаще и резиновых сапогах, с непокрытой головой, мокрая и несчастная, она жалобно улыбалась:

– Вы говорили про окно, где свет… Вот я и пришла…

– Боже мой, Лина! Что случилось? Входите же! Разрешите, я вас раздену. Так вымокнуть! Да нет, сапоги тоже. Секундочку, я достану шерстяное белье. Обязательно в сухое. – Борис Тимофеевич метался по квартире. – Вот, в ванную. Сейчас, я чистое полотенце. Да вы вся мокрая! Разве так можно? Закройте дверь и разденьтесь. Ничего, что дам пару нижнего белья? Еще не надеванное, видите, ярлык фабричный? А сверху – тренировочный костюм. Боже мой, да вы вся ледышка! Хорошо, хорошо, переодевайтесь, я чайник поставлю, потом расскажете.

Они сидели на кухне напротив друг друга. Лина, чистая, вымытая, в большом, не по росту, тренировочном костюме, походила на проигравшую теннисистку. Борис Тимофеевич, одетый по такому случаю во все белое: белые носки, белые холщовые брюки и белую полотняную рубашку, – выглядел офицером.

– Ради бога, еще кусочек. Вот этот. Посмотрите, какой аппетитный. Сам в рот просится. Ну, пожалуйста. Знаете, говорят, в здоровом теле – здоровый дух.

– Борис Тимофеевич, милый, больше ни кусочка. Меня вырвет – я уж и так переела.

– Тогда еще чашечку какао?

– Если только полчашечки.

И Борис Тимофеевич, помолодевший и праздничный, как будто и не было минувших хлопотливых суток, наливал еще чашку какао.

– Меня сократили, Борис Тимофеевич, – торжественно сказала Лина.

– Что они творят? Что они…

– И мать меня выгнала из дома… Но сейчас мне все равно. Вы знаете, она так кричала, так ругалась, что сбежались соседи… И вот мне некуда… Не знаю, что делать дальше…

– Ради бога, оставайтесь здесь сколько пожелаете. Мой дом – ваш дом.

– Борис Тимофеевич, голубчик, – всхлипнула Лина, – я беременна.

– И что же? – спокойно и строго посмотрел ей в лицо Борис Тимофеевич. – Вы не хотите этого?

– Хочу… девочку…

– Тогда на здоровье. Разве вы не свободный человек? Или обязаны кому-нибудь давать отчет? Вы будете матерью, и уж этим вы святы. Я не понимаю, в чем проблема? Каждый должен помогать вам. Каждый, у кого есть возможность и желание. Человек свободен… внутри себя. И свободен делать добро.

– Как вы необычно говорите, Борис Тимофеевич, я никогда прежде не слышала от вас такого. Да и ни от кого не слышала. От меня хотели только одного, – Лина всхлипнула и ладонью вытерла слезы, – а я никому не могла отказать. Мне всех было жалко…

– Пейте какао и – в постель. Спать. Я постелю вам в комнате, а сам на кухне устроюсь.

– Вместе. Мы будем спать вместе. Одной мне холодно и страшно. И одиноко. Только сегодня, пожалуйста, меня не трогайте. Я должна привыкнуть. Мы будем просто лежать в темноте и думать о чем-нибудь.

– Хорошо, – сказал Борис Тимофеевич и покраснел. – Должен заранее вас предупредить, что у меня ничего такого не было, и я не знаю, как все это делается. Но это потом. Вы меня научите. А сейчас давайте договоримся: пока вы в моем доме – будете делать то, что я скажу. Никаких капризов, никакого своеволия. Иначе выгоню. – Он широко улыбнулся. – Выгоню на дождь и холод. Требования таковы: есть то, что я прикажу. Вам нужно откормиться, а то ведь это чистое издевательство над человеческой природой – ни грудей, ни плеч, ни остального. Глазу не за что ухватиться. Баба должна быть здоровая, иначе она ни на что не годна. Значит, первое – питание. Второе – не лентяйничать и какую посильную работу по дому – исполнять. Лентяев не терплю. Ясно?

– Ясно, – сквозь слезы улыбнулась Лина. – Все стану делать, как скажете. Вы чудесный человек.

– Ладно, разберемся. А сейчас – марш в постель.

Уже под самое утро ангел-хранитель тихо спорхнул со шкафа, приподнял край одеяла и улегся в ногах спящей пары, чтобы в случае необходимости помочь своему подопечному.

САМОЕ РАЗРУШИТЕЛЬНОЕ ЗА ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ ПРОИЗОШЛО НА ТЕРРИТОРИИ… ПОЛНОСТЬЮ РАЗРУШЕН ГОРОД… АРМИЯ И ТЫСЯЧИ ДОБРОВОЛЬЦЕВ ВЕДУТ СПАСАТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ, ПОД ОБЛОМКАМИ ЗДАНИЙ ОКАЗАЛИСЬ ПОГРЕБЕННЫМИ… ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК…

Иван Кузьмич пришел рано, чем несказанно удивил Бориса Тимофеевича.

– Как мы давеча надрались, а? – громко засмеялся Иван Кузьмич. – А ты молодец. Говорил «не пью, не пью». Знаем мы вас, малопьющих. Сколько ни пьете – все мало. Ну, проспался? Пойдем в комнату, потолкуем.

– Туда нельзя. Там… женщина спит.

– Ого! – удивился Иван Кузьмич. – А ты мужик не промах. Начал за упокой, а кончил за здравие. Понятно – дело холостое.

Они прошли на кухню.

– Вот мое предложение, Борис Тимофеевич. Сейчас одевайся и едем к моему брату в гастроном.

– Сегодня не пью, – быстро ответил Борис Тимофеевич.

– Никто тебе и не наливает. Ты слушай вначале. Мой брат – директор гастронома. Двоюродный брат. Что-то вроде свояка. Короче – мы когда-то вместе работали. Я хочу тебя устроить заведующим ППП. Все прежние завы оказались никудышные. Один – алкаш, другой – припадошный, третий – не чист на руку. На той неделе ему дали год исправительных.

– Я не хочу в ППП.

– Вот неразумеха. Это Пункт Приема Посуды. Банки-склянки, понял? Зарплата больше, чем в твоей прежней конторе. Режим – свободный: захотел – принимай посуду от населения, надоело – закрыл. Повесил табличку «переучет» или «ушла на базу» и – гуляй не хочу. А?

– Боюсь, – засомневался Борис Тимофеевич. – Работать, конечно, где-то надо, но такая работа – это сложно. План на посуду. Ревизии всякие.

– Справишься, – убежденно говорил Иван Кузьмич. – План, считай, у тебя в кармане, об этом пусть другие заботятся. Один винный отдел тебе весь план перекроет. А ревизия – плюнь и разотри. У брата в гастрономе вся районная власть кормится. А? Х-ха. Потому свояк так крепко и держится. Попробуй сковырни – ногти обломаешь.

– Стыдно как-то, – сказал Борис Тимофеевич, – с техническим образованием идти на приемку посуды. Неловко. Люди подумают: лентяй.

– Ишь ты! – поперхнулся от возмущения Иван Кузьмич. – Девочка нашлась какая – стыдно ему. А что ты станешь делать, опять к бумажкам?

– Да нет, пожалуй, бумажки тоже надоели. Я и так за бумажками полжизни просидел и ничего не высидел.

– Тогда одевайся и пойдем. Не понравится – слиняешь в другое место.

Борис Тимофеевич пошел в комнату одеваться.

Лина не спала, она лежала, натянув одеяло до подбородка, и смотрела большими глазами на Бориса Тимофеевича.

– Вы уходите?

– Да, на часок насчет работенки потолковать. Ты прибери немного тут, приготовь завтрак из чего найдешь, поешь и жди меня.

– Какие у вас необыкновенные глаза, – тихо сказала Лина, – даже страшно смотреть в них. Голубые и беспощадные. Вы, должно быть, решительный и честный человек.

– Ну вот, опять ты свои финти-минти разводишь. Не люблю этого. Отвернись, я оденусь.

Лина покорно накрылась с головой и захихикала.

– Ты чего? – строго спросил Борис Тимофеевич.

– Так, – был ответ из-под одеяла, – смешной вы. Впервые встречаю такого смешного человека. Чего вам приготовить на завтрак, когда вернетесь?

– Чего хочешь. Посмотри в шкафах и в холодильнике. И вообще – веди себя по-хозяйски. Надумаешь выйти в магазин – деньги на кухне под коробкой с вилками. Ключи от квартиры – на гвозде у двери. Все ясно?

– Ясно, – послышался смех из-под одеяла.

Приятели вышли на улицу. Было свежо и сухо. Небо безоблачно. Солнце ярко. И от всей этой весенней чистоты и ясности люди на улицах, вымытых вчерашним дождем, казалось, с каким-то особенным восторгом спешили по своим и посторонним делам.

– А со мной вчера приключение случилось.

– И когда ты все успеваешь? – покачал головой Иван Кузьмич. – Вот ухарь. Я ж тебя вчера самолично оттаскивал от стола. Ты в капусте лежал. Еле справился. Тяжелый ты, боров, килограмм под девяносто. Ну вот. Ты, стало быть, отправился искать приключения?

– И не знаю, Иван Кузьмич, как объяснить. Очутился я вдруг в будущем времени, на шестьдесят лет вперед. Оказался на зеленой лужайке. Там домик. А в домике сидит и пьет пиво АОН. Агент Особого Назначения.

– И у его в каждом пальце по пистолету, – ввернул Иван Кузьмич. – Брось, Боря, лапшу на уши вешать. Напился, как зюзя, вот тебе и привиделось. Небось как вчера еще за водкой летали, – забыл? Ну вот. С литровки тебе и не то могло привидеться.

– Я не вру, Ваня, честное слово.

– Ладно, валяй дальше.

– Потом этот АОН снял с меня анкетные данные и отправил их в Большое Досье.

– Зачем?

– Откуда мне знать? Говорит – для безопасности. Чтобы я, попав в будущее, чего-нибудь там не натворил.

– Ишь ты! – разочаровался Иван Кузьмич. – Я думал, в будущем анкет не станет, а они и там заведены. Профилактика, значит.

– Потом я подписал бумагу, что стану приносить информацию, где, кто, что и как говорит.

– Ну и дурак! – веско изрек Иван Кузьмич. – Дождешься, тебе однажды хохотальник на сторону свернут. И я помогу в этом святом деле.

– Что же делать, Ваня? Иначе бы АОН не выпустил меня из будущего.

– Плюнь. С тебя взятки гладки. – От Ивана Кузьмича, от его корявой крепкой однорукой конструкции исходила такая величавая уверенность, что Борис Тимофеевич успокоился и даже позволил своему воображению увлечься. «Дверь выкрашу снаружи зеленой краской, а изнутри – лиловой. Повешу плакаты про вторсырье, стихи: „От пятилетки не отставай – бутылки вовремя сдавай“ Или: „Товарищ, дело всегда разумей и на работе спиртного не пей“. Поставлю ленту-транспортер прямо от приемочного окна. Механический укладчик. Главное – ликвидировать очереди на пункте приема посуды. Очереди – вот тормоз экономики. Чтоб все катилось своим чередом: выпил – сдай посуду – иди опохмеляйся».

В полутемной каморке в глубине склада, за столом, усеянным квитанциями, ценниками, отчетами, сидел у настольной лампы короткий толстый человек и угрюмо щелкал косточками счетов.

– Виктору Эмильевичу – наше праздничное, – бодро говорил Иван Кузьмич, приближаясь к коротышке.

– Угум, – покосился тот на вошедших. – Что нужно: телятина, индийский чай, гречневая крупа?

– Ни то, ни третье, – хитро осклабился Иван Кузьмич, – добыл я тебе честного человека.

Директор отодвинулся от лампы, козырьком приставил над глазами ладонь и так пристально уставился в честного человека, что тот покраснел и затоптался на месте. Удовлетворенный видом честного человека, Виктор Эмильевич, однако, не выразил восторга, ибо от рождения не видел никакой иной доброты, кроме материальной, и спросил с излишней угрюмостью:

– Сколько стоит этот честный человек и чего хочет за честность?

– Ви-и-тя, – укоризненно произнес Иван Кузьмич, заметив, что его протеже совсем потерялся. – Витя, что за грубый материализм? Честность – дар божий. Ей нет цены…

– И применения тоже, – заметил коротышка, – что ж мне его – в витрину сажать и делегациям показывать?

Борис Тимофеевич потянул приятеля за пустой рукав:

– Пойдемте, Иван Кузьмич, мы не туда попали.

– Погоди! – озлился однорукий и побелел с подбородка. – Да ты знаешь, паршивый торгаш, что всей твоей вонючей лавочки мало будет отдать за один волос с головы Бориса Тимофеевича! Да ты…

Виктор Эмильевич хотел было возразить и открыл было рот, но вместо слов быстро выдвинул ящик стола, выбросил стаканы, из-под ног выхватил распечатанную бутылку коньяку, плеснул в стакан.

– Глотни, может, подавишься.

Иван Кузьмич не подавился, а успокоился, подвинул свободный стул, усадил Бориса Тимофеевича, сам уселся на ящик из-под макарон.

– Этому человеку нужна работа. Он согласен пойти на посуду. Возьмешь?

– Возьму. У меня на посуде завал. Если начальство торга пропустит…

– Пропустит, – сказал Иван Кузьмич, – Боря под судом и следствием не состоял. Не курит, не пьет. Даже анекдоты не умеет рассказывать.

– Он же мне весь коллектив развратит… – испугался директор. – Темнишь ты, Ванек, таких людей не бывает – выродков следует изолировать от общества… Однако… Завтра можете выйти на работу?

– Могу, – благодарно кивнул Борис Тимофеевич.

– Тогда заметано. – Директор хлопнул толстой ладонью по бумагам и встал, оказавшись неожиданно высоким и барственным.

– А зарплата? – спросил Иван Кузьмич.

– По работе и деньги, – улыбнулся директор. – По Сеньке – шапка, под одежку – ножки, по работе – почет. Правила у нас строгие: на работе – не пьянствовать, не в свои дела – не путаться, без разрешения и помногу – не подворовывать, вывески отличного обслуживания беречь свято. Добрые традиции коллектива приумножать. И вообще – перед началом работы мы хором читаем моральный кодекс работника торговли. Все заповеди – назубок.

– Вы шутите, Виктор Эмильевич, – мягко улыбнулся Борис Тимофеевич, – вы ведь не строгий, а добрый и веселый.

– Конечно, веселый, – согласился с удовольствием директор, – иначе я бы давно отбывал что положено на общем режиме. – Он строго глянул на Бориса Тимофеевича и вдруг подмигнул. – Не только веселый, но и честный. Как и вы. Честность – мой капитал: двадцать лет проценты снимаю, одиннадцать ревизий и шестерых председателей контроля пережил и – ничего. Как говорит поэт: у меня в душе ни одного седого волоса и старческой нежности нет в ней.

– Да, – пораженный, вымолвил Борис Тимофеевич. – Одиннадцать ревизий! Это ж надо! Вы человек редкого терпения.

– Возможно, – суховато ответил директор, уловив насмешку в похвале. – А вы, случаем, не гомосексуалист? Нет? Наркоман? Тоже нет? Жаль. Когда у работника есть какие-то черточки, он делается понятнее и ближе… Итак, до завтра и – за работу, товарищи!

– Ну как? – весело спросил Иван Кузьмич, когда приятели оказались на улице. – Видал энергию? Своя машина и дача в Зеленогорске. А посмотрел бы ты на его мебелишку! Ворует, сволочь, и хоть бы сна лишился… Зато человек хороший. Не мужик – душа. Семью любит. Две дочки на выданье.

– Не похвалишь – не продашь, – рассмеялся Борис Тимофеевич. – Если б он семью не любил, я бы к нему на посуду ни в жизнь не пошел бы.

Прощаясь на остановке, Иван Кузьмич, будто невзначай, сказал:

– Слышь, Боря, будешь на лужайке, ты… это… прихвати пару бутербродов… хочу на старухе попробовать, а?

НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ МЕЖДУ ГОРОДАМИ… И… СТОЛКНУЛИСЬ ДВА ПАССАЖИРСКИХ ПОЕЗДА. ЧИСЛО ЖЕРТВ СОСТАВЛЯЕТ… ЧЕЛОВЕК. ПРЕДПОЛАГАЕТСЯ, ЧТО КАТАСТРОФА ДЕЛО РУК… ИСТОВ. ВЕДЕТСЯ РАССЛЕДОВАНИЕ…

– Что же вы, Борис Тимофеевич, так загулялись? – встретила его Лина домашним, уютным говорком. – Уж вся я извелась, чего это с вами приключилось?

Видно было, что роль хозяйки ей очень нравится.

Борис Тимофеевич с властным одобрением оглядел ее, – из какой-то цветастой тряпки смастерила она изящный передник, повязанный тесемками над животом под грудью; волосы гладко причесаны и сзади перехвачены розовым бантом; глаза блестят; лицо умыто; на лице улыбка.

– Чем ты занималась? – просто и строго спросил Борис Тимофеевич, с самого начала решивший про себя, что распускать и тем более баловать женщину опасно. – Все перед зеркалом вертишься, кокетка?

– Что вы, Борис Тимофеевич? – застеснялась Лина. – Где это у вас зеркало? Одно я нашла, да и то мухами в два слоя засижено. Еле-еле отмыла.

Борис Тимофеевич прошел в кухню и был потрясен: женская рука, движимая благодарностью и вдохновением, сотворила чудо – закопченные стены отмыты, газовая плита сияет белизной, посуда также выполоскана и расставлена в том гармоническом соответствии, какое ведают лишь великие искусницы очага.

– Ох, Лина, – рассмеялся Борис Тимофеевич, – ох, подруга, цены тебе нет! И полы, смотрю, блестят. Ну, спасибо, ублажила.

– Давайте завтракать. Я сварила овсяный киселек.

– За заботу спасибо, а вообще-то – к черту всякую диету, будем жить полной жизнью. Жизнь – сочна и пахуча, и надо от нее не отщипывать, а ломать большими кусками.

– Не подавиться бы нам, – заметила Лина, расставляя на столе посуду. – Вы сами как-то говорили: не откусывай больше, чем можешь проглотить.

– Небось прокусим. Или пальцем протолкнем. – Борис Тимофеевич говорил уверенным тоном, и движения его были скупы и сильны, да и в лице появилась некоторая лихость. – Я теперь в магазине стану работать. В гастрономе, на посуде, а? Тебе не стыдно будет, что твой мужик из инженеров в посудники подался? Бабы – народец честолюбивый.

– Лишь бы человек был хороший, – улыбаясь, отвечала Лина. – Остальное все можно: где сгладить, где перетерпеть.

– Я еще и воровать научусь, – подтрунивал Борис Тимофеевич.

– Не получится. У вас в сердце – правда.

– Нашла праведника. Праведники, голубушка, все больше по отдаленным местам мыкаются, в своей ли, в чужой стороне. Для остальных закон один: с волками – по-волчьи.

– А кто овцами захочет быть?

– Если б овцы знали, что они овцы… А кисель хорош! Недаром я давно глаз на тебя положил – догадывался, что из тебя укладистая хозяйка выйдет. А сама что еле ложкой ворочаешь?

– Да я уж поклевала до вас.

– Нет, миленушка ты моя, так не годится. Тебе есть надо много, с аппетитом и покалористей. Будешь есть только то, что захочешь. Зря я, что ли, в магазин устроился? Сейчас приберемся и пойдем тебе тряпки покупать. Платье попросторней, плащик какой поприглядистей, туфельки, бельишко. Голову приведем в порядок, причесочку построже.

Лина, улыбаясь, слушала.

– Косметика на время отменяется. Никаких помад, красок на глаза. Это вредно для ребенка. Курение – отменяется.

– Я сегодня еще не курила.

– Правильно. И завтра не закуришь.

– Хорошую вы мне жизнь планируете, Борис Тимофеевич. Хуже каторги.

– Ничего, перебьешься. Ребенок должен рождаться здоровым. Завтра утром пойдешь в консультацию и принесешь мне бумагу от врача, какие у тебя анализы и какие витамины тебе нужны.

– Вам тоже бумага пришла. Телеграмма. – Лина вытащила из кармана передника листок и положила на стол. – Я расписалась в приеме.

Борис Тимофеевич прочитал: «Тов. Востриков зпт жду информацию тчк Сергей Алексеевич тчк».

– Кто этот Сергей Алексеевич?

– Вербовщик, Линочка. Вот впился, клещ!.. Я попал вчера в будущее, – не знаю, как это случилось, – и там меня этот тип подцепил на крючок.

– Это некрасиво, – осторожно и твердо сказала Лина.

– Куда некрасивее, да что делать? Я бумагу подписал.

Они замолчали. Лина, опустив голову, чертила на клеенке невидимые узоры.

– Ладно, – решительно качнул подбородком Борис Тимофеевич. – Станем выбираться из этой грязи. Так, чтоб никого не запачкать. Слушай, – сказал он, – ты серьезно решила выйти за меня замуж?

– А вы мне предлагали?

– Так я сейчас предложу. Выходи за меня замуж.

Она улыбнулась.

– Вот и правильно, – рассудил он, – я стану тебя беречь и любить. Буду верным, как собака, и страстным, как горилла.

ДВОЕ ТЕРРОРИСТОВ ЗАХВАТИЛИ АВИАЛАЙНЕР, СОВЕРШАВШИЙ РЕГУЛЯРНЫЙ РЕЙС ИЗ… В… БАНДИТЫ ПОСАДИЛИ САМОЛЕТ В АЭРОПОРТУ… И ПОТРЕБОВАЛИ…

– Здра-а-авствуйте, дорогуша! – воскликнул радостно Алексей Сергеевич, широко раскинув руки, идя навстречу Борису Тимофеевичу, похлопал по спине и доверительно-загадочно шепнул: – Хорошо, что сам пришел. Я собирался посылать за тобой. – Затем громко сказал: – Да ты проходи, дорогой товарищ, садись и будь как дома. Пиво? Полюстровую? Боржоми? Ессентуки?

– Нет, благодарствуем, – отвечал растерявшийся от натиска доброжелательности Борис Тимофеевич. – Я ведь на минуту.

– Ну, что там у вас? – спросил Алексей Сергеевич.

– Ничего серьезного. Народ ныне мелковатый. Как семечки с худого подсолнуха… Два анекдота, одно стихотворение, одно высказывание.

– Ага, – оживился Сергей Алексеевич, – это уже лучше. Где слышали? От кого? Кому?

– От кого – не ведаю, – сокрушенно покачал головой Борис Тимофеевич. – Я вижу только посуду и руки.

– Это уже хуже, – огорчился Сергей Алексеевич. – Но голос при случае узнаете? Возможно, этот человек к вам часто приходит с бутылками.

– Нет, его руки я видел впервые. Он сдавал три молочных бутылки – у одной горлышко было выщерблено, восемь майонезных баночек и одну склянку из-под подсолнечного масла. И руки самые обыкновенные – суховатые, ловкие и энергичные. На левой руке след от кольца, видимо, человек этот был раньше женат. Голос спокойный, негромкий, с ленцой. Делаю вывод, что на работе ему приходится мало разговаривать.

– Ну, голубчик! – воскликнул Сергей Алексеевич. – Да у вас кладезь способностей. Со временем вы станете для нас ценнейшим человеком.

– Зачем вам? – спросил Борис Тимофеевич. – Для изучения общественного мнения достаточно каких-нибудь анкете дюжиной скользких вопросов…

– Не-ет, дорогуша, – заходил Сергей Алексеевич по комнате, потирая руки, – ошибаетесь… Как бы вам объяснить… Будущее светло и прекрасно. Стремитесь к нему, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести. Улавливаете?

– Не улавливаю, – признался Борис Тимофеевич.

– Тогда с другой стороны подойдем, – терпеливо объяснял Сергей Алексеевич. – Будущее – это не то, к чему вы идете, а то, к чем мы вас приведем. Догадываетесь? То-то же… А зачем? – Сергей Алексеевич вздохнул. – Человек стремится к счастью, как рыба к глубине. И чтобы это счастье предусмотреть в будущем – ведь наш человек заслуживает счастья, не так ли? – чтобы предусмотреть, мы должны знать сегодня, в 2039 году, о чем вы там, в восьмидесятых, думаете и говорите, а?

– Ловко! – восхитился Борис Тимофеевич. – Прямо роман можно писать.

– И напишем, голубчик, напишем. И роман, и повесть… Все зафиксируем. Ну так как? Будем работать?

– Надо обмозговать, – уклончиво ответил Борис Тимофеевич. – Сколько платить станете… И чтобы отпуск и путевка в дом отдыха.

– Не будем торопиться, голубчик, не станем торговаться. Выкладывайте что принесли.

Слушая бесстрастный, нудный пересказ Бориса Тимофеевича, Сергей Алексеевич то криво улыбался, то громко хохотал, показывая в смехе искусственные передние зубы. Иногда он перебивал рассказчика и сам, давясь смехом, вставлял что-нибудь этакое, неприличное, с гнильцой и изюминкой, – всего один профессиональный штришок, но зато как высвечивалась и озарялась веселием вся картина, как будто два старых друга встретились на заслуженном отдыхе и делятся свежими воспоминаниями. Блаженные минуты!..

Выслушав последнее стихотворение, Сергей Алексеевич вдруг помрачнел.

– Да, – с горечью признался он, – интереснейшие времена! А жаль… не дотянем мы с вами всего промежутка. Два-три десятилетия так и выпадут из нашего свидетельствования. Сколько вам возраста? Да? И мне тоже. Удивительное совпадение. Вот подлинный трагизм – работаешь, не спишь ночами, свершая адский труд по расчистке геркулесовых конюшен человеческой памяти, а результат? Безымянность? О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Ну так что, до следующей встречи?

– Мне бы сегодня плату получить, – напомнил Борис Тимофеевич.

– Ах да! – ударил себя по лбу Сергей Алексеевич. – Запамятовал. Он извлек из стола затрепанную книжку – тарификационный справочник. – Сейчас посмотрим. Так. Вот «А». Смотрим. «Анекдот об…» Четыре рубля двенадцать копеек. Дальше. «Анекдот с упоминанием…»Три рубля восемьдесят четыре копейки. Смотрим литеру «В». Есть. «Высказывание об…» Сколько слов было в этом высказывании? Шесть слов? – хитро взглянул Сергей Алексеевич.

– Семь слов. Буква «и» – это слово, – твердо стоял Борис Тимофеевич.

– Ладно, не будем мелочиться. Еще рубль четыре копейки. Все?

– А стихи? – вскинулся Борис Тимофеевич. – Четырехстопный ямб с пиррихием на третьей стопе.

– Ямб, ямб, – проворчал Сергей Алексеевич. – Вымогатель вы, любезнейший. За ямб больше пары рублей дать не могу. Ей-богу, больше не могу. В конце концов, я не частная лавочка. Вот вам червонец и сдачи не надо.

– Благодарим-с, – осклабился Борис Тимофеевич, двумя пальцами беря со стола «красненькую» и небрежно суя ее в карман. – В другой раз я такое вам выдам, такое…

– Только без анекдотов. Это я и сам могу.

– Попробуйте, – небрежно бросил Борис Тимофеевич, – я, например, не видел ни одного человека, который бы похвастался, что он придумал анекдот. И потом, товарищ начальник, анекдот – это дух времени. Чем больше анекдотов, тем веселее эпоха.

– Ну хорошо, уговорил. Анекдоты по рублю за штуку, и ни копейки больше. Но помимо всего мне нужна целевая работа. Помните друга детства Симагина?

– Кольку? А как же! Месяца два назад встретил у пивного бара.

– Что можете сказать о нем?

– Про Кольку-то? Росту невысокого. Упитанность средняя. Лицо круглое, бугорчатое. Глаза голубые, чистые. Носит грязно-рыжую бородку.

– Его занятия, взгляды, высказывания?

– Занимается живописью. Взглядывает прямо в лицо. Высказывается туманно.

– О чем и каким образом?

– О женщинах, о хоккее, о живописи. Ругает современных художников.

– Как ругает и кого?

– Всех и по-всякому. Больше матюгом.

– Н-да. – Сергей Алексеевич крепко потер руки. – А нельзя ли вызвать его на откровенность?

– Спровоцировать на искренность?

– Опять вы, голубчик, не те слова берете. Не «спровоцировать», а «проявить достаточное понимание внутренних мотивов его поисков». Это очень важно. – Сергей Алексеевич вздохнул. – Видите ли, парадокс в том, что Симагин, как и мы с вами, принадлежит будущему, и никуда от этого не деться… Как все сложно в жизни. Как все запутано! Мы должны бороться за каждого человека, понимаете? За каждого. Каким бы он ни был. Как говорил поэт: «Сердца – да это же высоты, которых отдавать нельзя». Прекрасно сказано! Как пишут люди! Как пишут!

– Будем бороться за каждого человека, – растроганно подтвердил Борис Тимофеевич.

– Может, вам помочь? Приделать к вашему ППП наше КУКУ?

– Что это еще за куку?

– Комбинированное Универсальное Контролирующее Устройство. Вершина технической мысли.

– Не-е, спасибо, не надо. Я лучше по старинке, на память.

Домой Борис Тимофеевич вернулся веселый, окрыленный, со сладостями и бутылкой вина. Он обнял Лину, шаманившую у плиты, и закружил по кухне.

– Драгоценная моя, – пропел он, – красавица. Заживем теперь. Шабашку я себе сбил. Халтура – блеск! Теперь капуста в кармане не переведется. Завтра же дуй в магазины и собирай все, что относится к практике русского стихосложения. И сборники частушек, анекдотов и всего, что есть смешного!

Лина ничего не понимала и улыбалась.

В ПАССАЖИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ… – … ВЗОРВАЛАСЬ БОМБА, ОРГАНИЗАЦИЯ… ПРИНЯЛА НА СЕБЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ЭТОТ ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЙ АКТ…

Дом-скворечник жил обычной жизнью, – днем он бодрился, скрывая возраст и тяжкий житейский опыт, но по ночам все чаще и настойчивей скрипел и постанывал. Каждый житель дома тянул свою собственную лямку, иногда с веселостью, подтверждающей, что упорная дрессировка бытом может создавать иллюзию благополучия, иногда с угрюмой озлобленностью, позволяющей надеяться, что в любом человеке, даже забитом, замызганном жизнью, загнанном в угол, – в любом человеке тлеет искра мятежа.

Бухгалтер-вдовец вышел на пенсию и теперь разводил суккуленты – опунция фикус-индика, фипсалис капиллиформис, рилосэреус лейкоцефалис, эхинорис мультиплекс, лабивия пентландии, споне суа ет ад апорес. Завелись у него приятели-кактусисты, любители степенных разговоров о почвенных смесях, ареолах, цветоносцах, ребрах, бугорках и комочках. Вася с мыльного завода женился, взял фамилию жены и, как только жена забеременела, перебрался работать на молочный завод. Водитель трамвая накатывал по городу очередную тысячу километров. Кандидат наук ушел в докторантуру, и ему обещали квартиру. Жизнерадостная шлюха вышла замуж, а супружеская пара начала процесс развода. Спортсмен был на сборах со своей девушкой. Начинающий писатель добывал вторую рекомендацию в творческий союз. Телемастер переквалифицировался на ремонт швейных и вязальных машин. Тихий сумасшедший стал еще тише, но по-прежнему по ночам читал большую энциклопедию. Ангел-хранитель продолжал лысеть, исходя пухом и перхотью.