Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е"

Автор книги: Нина Катерли

Соавторы: Сергей Носов,Сергей Коровин,Игорь Адамацкий,Василий Аксёнов,Николай Исаев,Борис Дышленко,Сергей Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– Я не пойду, – решил кадровик. – Востриков – рохля и не способен на самостоятельные технические решения.

Остальные молчали, они тоже не собирались идти в разведку с Борисом Тимофеевичем, тем более в бой.

– Позвольте! – опять вступился начальник отдела. – Востриков проработал у нас около двадцати лет без замечаний…

– Не был замечен, не был заметен…

– Может быть, прекратим прения? – спросил директор. – Мы не филантропы и у нас не богадельня.

Толстый красный карандаш перечеркнул жирной красной чертой фамилию Бориса Тимофеевича и сломался.

…СКИЕ ТЕРРОРИСТЫ ЗАХВАТИЛИ ЗДАНИЕ ОФИЦИАЛЬНОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА… В… БАНДИТЫ ДЕРЖАТ В КАЧЕСТВЕ ЗАЛОЖНИКОВ… СОТРУДНИКОВ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА И ТРЕБУЮТ ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВА… ВЫКУП В РАЗМЕРЕ…

– Слышали новость? – бодро и преувеличенно оживленно спросил Борис Тимофеевич, входя в отдел. Уши Бориса Тимофеевича пылали, и лицо было красное, будто он только что усвоил неприличный анекдот и собирался поделиться.

Лина, всегда ожидавшая неприятностей от жизни, с испугом посмотрела на Бориса Тимофеевича. Вера Кирилловна, которой одной разрешалось курить за рабочим столом под красочным плакатом, где жирно-роскошная дымящаяся сигарета была перечеркнута траурной линией, повернула недрогнувшее лицо, плавно отогнала ладонью легкий дымок и с некоторым торжеством сказала:

– Я знала это еще в начале недели.

– Разумеется, – с улыбкой ответила ей Александра Андреевна, – вы связаны с высшими сферами…

– Ах, оставьте свои намеки при себе, – томно сказала Вера Кирилловна и плотоядно вдавила в пепельницу недокуренную сигарету. – У меня с директором чисто деловые отношения. Я затачиваю его красный карандаш.

– Слишком часто вы затачиваете его карандаш, – хихикнула Александра Андреевна, взбивая на затылке жидкие волосы.

– Что же за новость, Борис Тимофеевич? – тихо спросила Лина, досадливо морщась от начинающейся свары.

– Лина, меня сократили! – торжественно произнес Борис Тимофеевич, и, хотя ему хотелось заплакать от обиды, так стало жалко себя, – он неожиданно рассмеялся, и Вера Кирилловна от удивления вскинула на круглый лоб толстые брови.

– Как… сократили? – опять испугалась Лина.

– Обыкновенно. Как это делается: спрашивают у начальников, каков есть работник, намеченный к сокращению, и острым красным карандашом зачеркивают фамилию. Затем в бухгалтерии выдают двухнедельное пособие и говорят: «До свидания, квартальную премию получите по почте».

– Почему же вас?

– Какие все-таки недалекие вы люди! – слегка рассердилась Вера Кирилловна, – да об этом сокращении говорили давно. Вы читали постановление о рациональном распределении кадров? Каждый должен работать на своем месте.

– Но почему же вас? – спросила Лина.

Он беспомощно развел руками:

– Говорят, я не способен к самостоятельным решениям. Не могу обижать мух и ходить в бой. Короче, как говорил один комик из республики Коми, – а ля ви ком а ля ви.

– Вы знали об этом раньше! – воскликнула Лина. – Утром у вас были откровенные глаза! Что же вы станете делать?

– Я не хочу работать, – улыбнулся Борис Тимофеевич, удивляясь себе. – Нет, не вообще, – поспешно поправился он, испугавшись самой мысли, что может остаться без общественно-полезного труда и даже – мелькнуло у него в голове – деградировать в обезьяну. – Некоторое время. Пока присмотрюсь к жизни. Что к чему. Кто за кем. Что по чем… Иногда мне кажется, что до сего дня я и не жил.

– Зачем же так торжественно и стоя? – усмехнулась Александра Андреевна. – Вы сядьте, Борис Тимофеевич, и поведайте в интимной манере, что вы думаете о жизни. Сокращенному терять нечего. Кроме иллюзий.

– Как знать? – произнес загадочно Борис Тимофеевич. – Возможно, именно теперь я начинаю что-то приобретать, а до этого – терял.

Вера Кирилловна с интересом – будто не Борис Тимофеевич, а конторский шкаф заговорил – повернулась всем крупным телом к нему.

– Да! – продолжал Борис Тимофеевич, чувствуя поднимавшееся вдохновение, необычное, непривычное, будто напрокат с чужой, широкой души. – Да! Я полагаю, мы все живем неправильно. Люди не умеют жить. Как мы живем? Мы по горло погрязли в грубом материализме. Беспокоимся о заработке, волнуемся о пище и об одежде, стремимся к суетным удовольствиям. Нас терзает болезненная зависть к тем, кто имеет больше исчислимых благ, жестокое равнодушие к тем, кто имеет их меньше. Но наш дух предназначен постичь жизненную цель, а наша душа может стать вместилищем неизреченной любви. Не-ет, Вера Кирилловна, я совсем не «спятил мужик», как вы думаете, и совсем не «у него истерика», как думаете вы, уважаемая Александра Андреевна. Я – проснувшийся человек. Вам случалось когда-нибудь просыпаться? Вдохнуть свежего ветра свободы приходилось? Свободы от мерзостной приземленности, свободы от тошнотворного страха перед завтрашним и, особенно, послезавтрашним днем? Абсолютной и полной свободы внутри себя ради поиска и устремленности. Нет? Вот видите! А вы пытаетесь меня жалеть. Пустое дело! Ваша жалость, дорогие женщины, это копеечная жалость, милостыня, которую вы сами себе подаете. Проснитесь и оглядитесь вокруг себя. О чем вы печетесь, о чем хлопочете? Лина – о новых колготках, Александра Андреевна – о том, чтоб пристроить дочь за кандидата фармацевтических наук, а вы, Вера Кирилловна, о том, чтобы директор поехал с вами в Коктебель на летний отдых. И что же? Колготки, которые Лина купит на следующей неделе, расползутся в первый же день, потому что в кинотеатре на шестнадцатом ряду торчит в сиденье шляпка гвоздя. Ваш химический кандидат, Александра Андреевна, окажется с наследственным сифилисом, а вашего директора, Вера Кирилловна, снимут с должности восьмого июня сего года.

– Вы чокнулись, – сказала Вера Кирилловна с крутым презрением, – и если вы не прекратите своих предсказаний, я вызову медтранспорт.

– Ладно, – решительно и горестно хлопнул Борис Тимофеевич себя по колену и встал. – Я ухожу. Спите дальше. Упивайтесь цветными грезами. Я понимаю: в мире сумасшедших любая норма противоестественна. Более того: любая норма – преступна. Простота вам неведома, искренность подозрительна. Люди, замкнутые на желудок, переваривайте черствые мысли и огрызки чувств, насыщайте это жидкими эмоциями… Да что там!

Он безнадежно махнул рукой и вышел.

В коридоре его догнала Лина. Тощенькая, скуластенькая, с голодным блеском в глазах, она догнала Бориса Тимофеевича и взяла за локоть.

– Борис Тимофеевич! – сказала она с дрогнувшей улыбкой. – Вы очень расстроены? Я вас понимаю. Это все интриги Веры Кирилловны…

– Не надо, Лина, – мягко возразил Борис Тимофеевич, – при чем здесь Вера Кирилловна? Опять в вашем сердце говорят раздражение, зависть и жалость. Не в этом дело, и даже не во мне, а в том, что в мире что-то начинает происходить, что-то меняется. Я не знаю точно, что это, каким словом обозначить и как объяснить. Я чувствую, что у меня в крови – кусочек солнца, в груди – очищающее жжение…

– Вам нужно отдохнуть как следует и потом искать работу. Хотите, я вам помогу? У меня есть знакомый на одном заводе, и там как раз нужен исполнительный техник на должность инженера.

– Спасибо, Лина, но, кажется, вы меня совсем не поняли. Я – сокращен. Меня нет в списках работающих людей. На меня даже никакой еды не должно планироваться. Но я совсем не собираюсь искать работу по производству смывных бачков, или велосипедов, или стиральных машин, или чего-нибудь похожего.

– Как же вы собираетесь жить? – жалобно спросила Лина.

– По-человечески. Я секрет открыл, – улыбнулся Борис Тимофеевич и, видя, что лицо Лины недоверчиво, добавил: – Может быть, я отныне самый счастливый человек в нашей стране. Единственное, от чего мне придется иногда страдать, это одиночество.

– А мне будет скучно без вас, Борис Тимофеевич. Это правда.

– Почему же, Лина? Я – наискучнейший человек на свете. Это известно.

– Лучший ум – доброта, и, значит, у вас ума палата.

– Спасибо, Лина, вы добры ко мне не по заслугам. И помните: если вам в этой жизни станет нестерпимо тошно, найдите мое окно, в нем будет свет для вас.

Он взял ее руку в свои рыхлые ладони, потряс и заглянул в глаза:

– Будьте счастливы. Захотите счастья, и оно придет.

Он повернулся и пошел, чувствуя на себе тоскливый взгляд Лины.

Однорукий гардеробщик ликовал. Он с такой умильной торжественностью наблюдал за спускающимся Борисом Тимофеевичем, будто собирался, не разобравшись, поздравить с законным браком или рождением тройни.

– Голубь ты наш, – звучным речитативом прошептал он. – Дождались-таки праздничка!

– О чем вы? – хмуро поинтересовался Борис Тимофеевич, подходя к барьеру.

– Ну как же! – Гардеробщик взял собеседника за рукав и нежно припал к его плечу небритой, коричневой от загара щекой. – Благодетель. Я уже в курсе. Уволили вас?

Борис Тимофеевич посмотрел в лицо однорукого: глаза гардеробщика были зеленые и с желтой искрой, как у кота-ворюги.

– Вас? Не знаю. Может быть, вас тоже сократят, когда в гардеробе установят автомат или перейдут на самообслуживание.

– Не-ет, родимый, – уверенно пропел гардеробщик. – Я грамотный, на политбеседах бываю. Знаю, сфера обслуживания прочна и незыблема. Настанет время – все будут друг друга обслуживать. Что ни мужик – то шестерка. Что ни баба – тоже шестерка. Вот такие пироги. А самообслуга в гардеробе – хлопотна. Опять же хищение носильных предметов может произойти. Автомат – дорого. Так что я буду при своих номерах сколько хочу. Это вас сократили. Заслуженного итээровца. У, подлецы!

Он сжал корявые пальцы в кулак и погрозил в потолок:

– Такого человека! Лизоблюды! Маразматики! Но мы им покажем, на что годимся. Такую карусель закрутим, а?

И он ладонью энергично принялся смахивать с плеч и спины Бориса Тимофеевича серую пыль и мелкий прозрачный пух.

– Фу, гадость какая насыпалась на вас. Перхоть или что другое. Повернись-ка, ангел. Вот и здесь насыпалось. У моей свояченицы так же было: сначала ее чем-то обсыпало, а потом она ногу сломала. Как мой дед, печник, говаривал: пришла беда – закрывай заслонку. Ну вот, теперь чисто. Сейчас и пальтишко подадим. И шляпу поднесем. Вот так. Слушай, птаха, плюнь ты на них. Не расстраивайся. Да очнись ты!

– Не понимаю, – вышел из раздумий Борис Тимофеевич, – зачем сокращать? Я мог бы работать контролером ОТК или мастером-технологом.

– Еще как бы мог. Не в этом корень.

– В чем же?

– Слово знаю. Иди-ка сюда. – Гардеробщик подтянул к себе Бориса Тимофеевича и зловеще прошипел в ухо: – Ин-фля-ция. Слыхал?

– Слышал. Это выпуск лишних бумажных денег.

– Эх ты, недоварок, – ласково покачал головой гардеробщик. – Денежные бумажки для того, чтоб туману напустить, чтоб свет застить. Инфляция – это когда жизнь дешевеет, а вещь дорожает. Теперь усек?

– Не совсем. Но я подумаю и постараюсь усечь.

– И то ладно. А теперь ступай.

Борис Тимофеевич двинулся к выходу, но замешкался:

– Как звать-то вас?

– Иваном Кузьмичем меня зовут, – с достоинством ответил гардеробщик. – В детстве больше Иваном-царевичем, а теперь Иваном-дураком.

– Иван Кузьмич, не заглянешь ли сегодня вечерком ко мне? Посидим, потолкуем. Что-то мне одному тошно в доме.

– Отчего не заглянуть? Уважим. Заглянем. Посидим. В котором часу-то?

– Часов в семь. Да вы знаете, где живу? Найдете?

– Знаю. Про вас все знаю, Борис Тимофеевич. Ступайте с богом. Идите и ничего не бойтесь. А то вон охранник пучится, окунь пялистый.

Борис Тимофеевич вышел на улицу.

В небе, на крышах и стенах домов, в окнах и под ногами – везде бесновалось весеннее солнце.

НА НЕФТЕПРОВОДЕ В… ПРОИЗОШЕЛ СИЛЬНЫЙ ВЗРЫВ, В РЕЗУЛЬТАТЕ КОТОРОГО ПОГИБЛО… ЧЕЛОВЕК И БЫЛО РАНЕНО… ЧЕЛОВЕК.

Вы, конечно, бывали на Молуккской отмели и помните, какие там весенние вечера: теплое, устало-размягшее – как старый сухарь в бульоне, – неестественное солнце, едва-едва окрашивая в розовые будуарные тона туманный мерцающий горизонт, опускается в безразличную гладь океана, не оставляя после себя ни стремления к добру, ни желания любви – только желание уйти пораньше спать; бывали и на Акульих камнях – коралловых образованиях неподалеку от экватора, и видели тамошние закаты: ненатурально яркий солнечный круг – плоский и пошлый – быстро вонзается в темные воды, как монета в карман алкоголика, и наступает темень, хоть глаз коли.

Совсем не тот закат, наблюдаемый из окна квартиры Бориса Тимофеевича в апрельские дни. О эти весенние вечера! О эти пьянящие закаты! О наши утраченные грезы и несбывшиеся надежды!

Если этот город – первый среди равных, то небо над ним – самое переменчивое, несравнимое ни с каким другим ни по фактуре, ни по фону, ни по оттенкам.

Пусть из вашего окна не наблюдается ничего, кроме кроны дремлющего от старости дерева, куска ржавой кирпичной стены и части крыши, крашенной сто семь лет тому назад и потому особенно выразительной, но если надо всем этим вы видите кусок неба – считайте: вы спасены. Даже если небо смотрит на вас сквозь решетку.

Томление, катарсис, апокалипсис с солнцем, облаками и небом длятся час, полтора, два с минутами в зависимости от времени года, атмосферных условий и состояния ваших нервов.

Прозрачный с голубизной и дышащий прозеленью воздух колеблется над облаками; у кромки облаков он плотнее, темнее, деятельнее; облака вытянуты и оформлены, расставлены в порядке – будто высокогрудые парусники, идущие в кильватер норд-остом; солнце, густо-красное от натуги и выпуклое, тащит за собой всю армаду облаков, постепенно убыстряя общее движение, чтобы спасти их от надвигающейся ночи, мрачной завистницы, чтобы увести заодно и нас самих – увести от вчерашних надежд и завтрашних утрат, все заодно и только скорее и дальше от нашей жалкой повседневности к праздничному обновлению.

Примерно так, пусть и не столь красочно, думал Борис Тимофеевич, сидя у окна и ожидаючи прихода Ивана Кузьмича, однорукого друга.

В квартире скапливалась тишина. Телевизор, с большим, будто покрытым бельмом глазом, молчал и не зрел; вода из испорченного крана на кухне перестала капать еще во вторник; ангел-хранитель на шкафу за пыльным разбитым глобусом был тих и недвижим – он сильно сдал в последнее время и подумывал о смерти и даже забросил любимую свою шутку – шуршать крыльями, а потом, хихикая, наблюдать, как Борис Тимофеевич в поисках мышей оглядывает углы; радио тоже безмолвствовало; только холодильник, время от времени вспоминая об обязанностях, начинал натужно гудеть, пока не захлебывался от собственной показухи; стол, уставленный закусками, поскрипывал в ожидании трапезы, но и это не нарушало общей торжественной траурной тишины.

А Борис Тимофеевич смотрел во все глаза в окно на хмельной малиновый закат и с грустью прощания вспоминал все сорок лет своей прежней постыдно-заурядной жизни. Как текли и куда утекли его лета и зимы? Какие дни, какие встречи, какие мысли сталкивались в нем, чтобы выбить в его окаменевшем уме ослепительную искру божественного вдохновения? Кого он любил? Кого пригрел? Кому был опорой? И на все эти вопросы Борис Тимофеевич отвечал сам себе с беспощадным стыдом: никак, никакие, никого, никому.

Это было мучительное чувство беспомощности, одиночества, страха и отчаяния – потому что ничего не изменишь и не повернешь вспять, потому что не было мужества отстаивать, да и отстаивать нечего было, потому что не оставалось надежд на близкие перемены, а дальше – это, как подозревал Борис Тимофеевич, для тех, кто придет потом.

Потом пришел Иван Кузьмич, наново бритый, с двумя свежими царапинами, пышущий энергией и устойчивостью, в новом костюме – пустой рукав лихо-небрежно засунут в карман пиджака.

В прихожей Иван Кузьмич долго растирал ботинками ветхий коврик, также долго и с чувством мял руку Бориса Тимофеевича, обнимал за плечи, заглядывал в глаза, говорил тепло и усмешливо:

– Что затосковал, чижик сердешный? Плюнь слюнями на ихнее сокращение. Сокращают? Плюнь. Нас сокращают, а мы не сокращаемся, а? Ха-ха-ха. Иди в магазин приемщиком винной посуды, а? Будешь сыт, пьян и нос в табачных изделиях. Процент боя стекла дают? Скидку на жратву в магазине дают? Дефицит какой – сардельки там или еще чего – дают? Все дают, только стой и бери, а? Да ладно, не печалься, вдвоем перетоскуем это дело.

Войдя в комнату, Иван Кузьмич мельком взглянул на приготовленный стол и, пораженный, остолбенел, едва не застонал, однако, как матерый затрапезник, вида не подал.

Две бутылки водки – высоченькие, прозрачные, чистенькие, невинно-похабные, с тонкими девственными горлышками вперехват и в ярких этикетках-передниках – приглашали начать застольную круговерть; в дымчатой полухрустальной посудине один к одному и один на одном покоились, обретая духовитость, грибы, маринованные на перце, чесноке, лавровом листе, травах, кореньях и еще черт знает на чем; в грубой металлической банке тускло и нежно отблескивала упитанная килька; просвечивающий, дырчатый, настойчиво пахнущий сыр; темная, как лик пустынника, колбаса с мелкими хитрыми глазками жира; тугой и даже на вид упругий хлеб – вся композиция немудрящей холостяцкой сервировки разом была уловлена цепким взглядом Ивана Кузьмича.

Он поднял глаза, увидел икону в углу у окна, построжал лицом, уверенно перекрестился левой рукой и сел.

– Под образами – во славу и во здравие – наливай хмельную радость. Пусть течет беседа в утешение соседа.

Борис Тимофеевич наполнил стеклянные стаканчики.

Гость поправил засаленный узел галстука под горлом, ухватил корявой рукой стаканчик так, что стекло заскрипело в крепких пальцах.

– Будем здоровы, Борис Тимофеевич. И дай бог не в последний раз.

Борис Тимофеевич, зажмурясь, выпил с таким отвращением, что Иван Кузьмич рассмеялся отрывисто-хрипло:

– Так ее, треклятую.

Они молча, сосредоточенно закусывали. Потом еще выпили. Хмелели медленно, с расстановкой – торопиться было некуда.

– Не понимаю, Иван Кузьмич, такого порядка, – ковырял вилкой в тарелке Борис Тимофеевич.

– Чего же не понять? – дожевывал гриб Иван Кузьмич. – Наружного порядка или внутреннего?

– Вот-вот. По-ря-док. Ряд за и рядом с рядом. Чередом… Жизни своей не понимаю. Не-до-ум-ение. Ума не хватает. Не до ума, если жизнь связывается и плетется узором, цепью, веревкой, удавкой… Мысли заплетаются…

– Не тушуйся, брат, давай плести, пока плетется. – Иван Кузьмич кончил жевать и теперь дымил дешевой сигаретой. Не был он пьян, но только набухал сытостью, благодушием, сочувствием. – Неужели ничего не можешь вспомнить в жизни приятного?

Борис Тимофеевич горестно покачал хмельной головой:

– Ничего. В кино однажды пошел без билета. На Мойке провалился под лед. Вытащили. Зачем? Не знаю. Портфель новый мать купила в шестом классе. Кошка была у нас. Сдохла. Слушай! – воскликнул Борис Тимофеевич и обратил к гостю блестящие слезами глаза. – Почему у человека в душе такой хлам и запустение? Почему пыль и паутина по углам? Зачем все люди живут так пошло и муторно? Зачем? Кому это нужно?

– Никому, – резонно ответил Иван Кузьмич и воткнул окурок в блюдце. – Душу надо чаще проветривать. Чистить, выметать. Как говорил мой дед, печник: пришла тоска – открывай заслонку: все выдует.

– А ты проветриваешь, друг?

– Всенепременно. У меня в душе ажур. Чисто и пусто. Как в храме. И никаких портретов по стенам. А тебе, Боря, жениться надо. Есть у меня одна на прицеле, хочешь? Сзади – во! Спереди – во-о-о! Хочешь, сосватаю? Готовит хорошо. Непьющая, некурящая, неблядущая. Золотая баба. А, Боря? Валяй? Детей заведете.

– Детишек жалко! – Борис Тимофеевич утер ладонью накатившие слезы. – Куда ж их в такую жизнь, а, Ваня? Разве годится?

– Оно конечно, ежели рассудить. В душе тогда точно никакого порядку не станет. Носы сморкать, попки подтирать. Зато в кино можно ходить, на прогулку или еще куда.

– Не-ет, – мотал головой Борис Тимофеевич, – не готов я для этого. Не могу размножаться в неблагоприятных условиях.

– Ишь ты! – несколько презрительно молвил Иван Кузьмич. – Прынц дерьмовый. Другие могут, а ты не можешь? Сам-то как собираешься жить?

Борис Тимофеевич не знал. Тогда они взяли за горло вторую бутылку. Гулять так гулять.

НАКАНУНЕ ОТКРЫТИЯ КОНФЕРЕНЦИИ… ДЕРЖАВ ПО ПРОБЛЕМАМ… МИНИСТР ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ… ВЫСТУПИЛ С ЗАЯВЛЕНИЕМ, ЧТО ОПРЕДЕЛЕННЫЕ КРУГИ… ПРИЛАГАЮТ УСИЛИЯ К ТОМУ, ЧТОБЫ…

Очнулся он на лужайке. Светило солнце. День был безоблачен и ярок. Кругом стояла тишь такая, что стук сердца казался отдаленным громом. У самого лица по тонкой нежно-изумрудной травинке полз крохотный красный жучок с желтыми пятнами.

Борис Тимофеевич вытолкнул из легких застоявшийся воздух, и жучок, молитвенно сложив лапки на блестящем черном брюшке, свалился в обморок.

Посреди лужайки стоял небольшой кирпичный дом с квадратными зарешеченными окнами, плоской крышей и резным крыльцом. Несмотря на сказочное белое крыльцо, весь дом походил скорее на миниатюрную казарму, чем на жилье.

Борис Тимофеевич встал на карачки, с трудом поднялся, распрямился и по густой пушистой траве направился к дому, поднялся на крыльцо и, не найдя кнопки звонка, постучал в лакированную дубовую дверь.

– Следующий! – послышался в доме равнодушно-бодрый мужской голос.

Дверь подалась легко и с громким железным стуком захлопнулась. Борис Тимофеевич сделал несколько неуверенных шагов и оказался в большой комнате, почти без мебели, если не считать огромного, до потолка, сейфа с двумя ручками, шикарного письменного стола, за которым сидел и писал гладкий бритый мужчина неопределенного возраста и профессии, небольшого круглого коньячного столика, где стояли две неначатые бутылки пива и два стакана, двух казенного вида стульев, – остальное пространство комнаты было заполнено атмосферой сухой официальности: пахло нестираными носками.

Мужчина за письменным столом поднял голову, посмотрел на стул перед собой и безразлично сказал:

– Садитесь.

Борис Тимофеевич приблизился и сел, упершись ладонью в колени.

Мужчина положил авторучку на стопку бумаги, отодвинул это в сторону, затем, не вставая, протянул руку к коньячному столику, налил из бутылки пиво в стакан и поставил перед Борисом Тимофеевичем.

– Пейте. Вероятно, перебрали накануне?

Борис Тимофеевич кивнул и с благодарностью припал к горьковатой прохладной влаге. Противный застоявшийся липкий комок в груди распался, на душе стало свежо.

Мужчина проследил, как Борис Тимофеевич допивает пенистый остаток, потом достал из ящика стола незаполненную анкету и положил перед собой.

– Ну-с, приступим? Фамилия?

– Востриков Борис Тимофеевич, – с готовностью назвался Борис Тимофеевич. – А… зачем это вам? Я вчера что-нибудь натворил? Ничего не помню. Мы с Иваном Кузьмичем – это мой друг детства – по случаю моего сокращения так врезали… так врезали…

– Год рождения?

Борис Тимофеевич ответил, и мужчина, прежде чем записать, внимательно посмотрел в лицо, примеряя возраст на внешность.

– Социальное происхождение?

Борис Тимофеевич вспомнил, что его дед два лета жил в деревне, и сказал, что происходит из крестьян.

– Национальность? Конечно, русский?

– Конечно, – с удовольствием подтвердил Борис Тимофеевич, которому вся эта процедура начинала нравиться: если кто-то им интересуется, значит, кто-то собирается о нем заботиться.

– Образование?

– Среднее техническое. Холодильный техникум.

Мужчина перестал писать и авторучкой указал за спину:

– Холодильник. Замаскированный под сейф. Барахлит. Вверху жарко, внизу холодно. Неудобно. Нагибаться. Потом посмотрите. В каких партиях состояли?

– Ни в каких, – поспешно ответил Борис Тимофеевич. – Только в профсоюзе и в черной кассе.

– За границей бывали? Если да, то с какой целью?

– Что вы? – оскорбленно удивился Борис Тимофеевич. – Разве можно?

– Родственники за границей имеются?

– Я сирота, – облегченно сказал Борис Тимофеевич.

– В какие органы избирались? Если да – на какой срок?

– Один год был членом ревкома.

– Чего-чего?!

– Членом ревизионной комиссии профсоюза в отделе, на работе.

– Какой культ исповедуете?

– Культ личности! – выкрикнул Борис Тимофеевич.

– Э… – поморщился мужчина, – не путайте исповедь с борделем. Ваше отношение к воинской службе?

– Хорошо отношусь. У меня белый билет. Запас пятой категории.

– Это что еще за пятая категория?

– В случае объявления войны я обязан в течение первых пяти часов спрятаться в ближайшем подвале. С запасом пищи, питья, медикаментов.

– Ладно, это мы выясним. Ваше семейное положение?

– Холост, – с виноватой улыбкой ответил Борис Тимофеевич, – как-то все не случалось подходящей партии.

– Импотент?

– Что вы! – покраснел Борис Тимофеевич.

– Так. Теперь распишитесь здесь и здесь. – Мужчина повернул лист и подал авторучку. – За то, что сообщенные вами сведения истинны. В противном случае вы несете ответственность по закону согласно статье 2039.

– Боже мой! – проговорил ошеломленный Борис Тимофеевич, выставляя подпись дрожащей рукой. – Что я натворил?

– Успокойтесь, милейший Тимофей Борисович, все в порядке. Ничего страшного. Формальная процедура. Идентификация личности.

Мужчина вытащил лист из-под потной руки Бориса Тимофеевича, сложил пополам и опустил в щель в крышке стола – тотчас под полом загудел и смолк какой-то мощный механизм.

– Ну вот! – весело сказал мужчина, добродушно улыбаясь, и наполнил стаканы пивом. – Теперь перейдем к неофициальной части протокола.

Он обошел стол, сел напротив Бориса Тимофеевича, взял стакан и приветливо поднял:

– Поздравляю. Вы начали систему БД. Вы – первый, понимаете?

– Что это за система?

– Большое Досье. Наша контора регистрирует всех вновь прибывших. Вы первый. Я знал, что именно мне повезет. Недаром сегодня ночью снилось, что я ловлю мальков в ванной. Ваше здоровье, милейший Тимофей Борисович. Вы, можно сказать, спасли меня от выговора с занесением. До сегодняшнего дня мне приходилось в отчеты вштопывать липу, а это – поверьте – так противно. И вот вы – реальный, живой, добрый и честный человек. Ваше здоровье.

– И ваше, – ответил Борис Тимофеевич и отпил глоток прохладного, щекочущего пива и поставил стакан на полированный стол. – Как вас, извините, зовут?

– Сергей Алексеевич. Или Алексей Сергеевич. Все равно. Как в пословице: хоть горшком, лишь бы не в печь.

– Куда же я попал? – спросил Борис Тимофеевич, ощущая брожение старых дрожжей, а вместе с тем и прежнее беспокойство.

– Вы находитесь в ООН.

У Бориса Тимофеевича отвисла челюсть.

– Да нет, – живо рассмеялся Сергей Алексеевич и махнул рукой. – Нет, совсем не то, что вы помните. У нас контора серьезная. – Отдел Особого Назначения. На правах министерства с соответствующими окладами.

У Бориса Тимофеевича сами собой застучали зубы.

– Ну, ну, дружище, – живо блеснул крепкими зубами Алексей Сергеевич. – Ну, Боря, не тушуйся. Можно, я буду просто по имени? Мы почти одногодки, оба холосты и оба со средним техническим, только ты – по холодильникам, я – по печам… Да ну же! Возьми себя в руки. Вот так. Сядь прямо. Умница.

– Сейчас, – прошептал Борис Тимофеевич, у которого кружилась голова и бурлило в желудке. – Сейчас пройдет. Это пиво натощак.

– А! – воскликнул Сергей Алексеевич. – Что ж ты сразу не сказал? Я тебя таким деликатесиком угощу – обалдеешь! Сейчас, дружище. – Он повернул ручки сейфа, замаскированного под холодильник, откинул тяжелую дверцу и достал тарелку с бутербродами с красной икрой почему-то синего цвета.

– Отведай, голубчик.

Борис Тимофеевич зажевал бутерброд, и этот знакомый процесс жевания принес чувство уверенности, расположил к развязности.

– Откуда икра-то, из-под прилавка?

– Что ты! – рассмеялся Сергей Алексеевич. – Меня снабжает наша контора. Вкусно? Знаешь, из чего эта прелесть делается?

– Из чего? – перестал жевать Борис Тимофеевич.

– Из нефти. И пропитывается гормональным препаратом, вызывающим тягу к сексу. Удобно, правда? Поел и – готов к использованию.

– Спасибо, больше не хочу. – Борис Тимофеевич отодвинул тарелку.

– Сигарету?

– Я не курю… Я хотел бы добраться до дома.

– Непременно, – сказал Сергей Алексеевич, и у его губ обозначились жесткие складки. – Как только закончим неофициальную часть. Я хочу что-нибудь для вас сделать. Вы ведь остались без работы?

– Да, – удрученно подтвердил Борис Тимофеевич. – Надо искать работу.

– Тем более, – продолжал Сергей Алексеевич, – что мне повезло с вами. А говорили, что нельзя верить снам на пятницу.

– Сегодня вторник, – сказал Борис Тимофеевич.

– Завтра суббота, голубчик.

– Вы шутите. Или, извините, я так набрался вчера, что проспал четыре дня?

– Нет. Но держитесь крепче за стул, дражайший Тимофей Борисович. Сегодня пятница апреля 2039 года.

У Бориса Тимофеевича голова пошла кругом, в глазах помутилось, он начал оседать, и, если бы не Сергей Алексеевич, который подхватил гостя, Борис Тимофеевич упал бы. Очнулся он оттого, что ему терли уши ладонями и говорили неторопливо, механическим голосом:

– Вы находитесь в апреле 2039 года. Ничего в этом исключительного или предосудительного, тем более преступного – нет. К тому же, гражданин Востриков Б. Т., я вас зарегистрировал. К сему – вы без работы… в своем времени… следовательно, с большей легкостью согласитесь помогать нашей конторе. И вы подтвердили это собственноручной подписью. И если откажетесь – автоматически нарушите статью о неразглашении. Вам все ясно?

– Ясно, – голосом умирающего праведника сказал Борис Тимофеевич. – Кто вы?

Сергей Алексеевич прошелся по комнате, заложив руки за спину, и с чувством продекламировал:

Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальний,

Как звук ночной в лесу глухом…

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

– Видишь, и мы что-то помним из классики. Старая школа, старая выучка.

– Я ничего не понимаю, – слабо прошептал Борис Тимофеевич, – что со мной происходит! Куда я попал и кто вы? Зачем анкета, пиво, бутерброды?

– Пиво для посетителей, бутерброды для друзей, анкета для всех. – Сергей Алексеевич посмотрел сверху на гостя. – А с вами, Востриков Б. Т., ничего необычного не произошло. Каким-то образом, это еще предстоит проверить, вы получили возможность переноситься в будущее время, например в это. Поскольку подобной возможности мы не исключаем для отдельных общественно-полезных граждан, постольку мы вынуждены были устроить вперед по времени такие ППР – профилактические пункты регистрации.

– Зачем?

– В целях ОБ, Обеспечения безопасности. Поскольку могут быть некоторые неустойчивые…

– И вы сидите и ждете? И это вся работа? – вяло спросил Борис Тимофеевич.

– И еще пиво пью, – улыбнулся Сергей Алексеевич, продолжая стоять, как учитель над нашкодившим разгильдяем. – И в этом моя работа.

– Все равно не понимаю. Я устал, у меня болит голова, и я хочу домой. Я, кажется, забыл выключить газ на кухне. Куда мне идти?