Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е"

Автор книги: Нина Катерли

Соавторы: Сергей Носов,Сергей Коровин,Игорь Адамацкий,Василий Аксёнов,Николай Исаев,Борис Дышленко,Сергей Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Ох, если бы так! Пусть – не через две, пусть через пять, хоть через десять зим, только бы вернулся живой! Пусть раненый, больной, виноватый, пусть старый и беспомощный, а – живой!

Вы ведь тоже это понимаете, правда, Роза Львовна? И вы, Наталья Ивановна, потому что сын ваш сейчас далеко, кто знает, как он там, и ничего вам не надо – пусть плохой сын, эгоист, пусть грубый, пусть даже хулиган и бездельник, а пусть вернется, пусть вернется!

Ну а вы, вы-то что сцепили зубы, Лазарь Моисеевич? Песня наша не нравится или переживаете? Чего вам переживать? Отца вы знать не знали, а ее, глупую, разлюбившую, ту, что даже сына вам родить не удосужилась, стоит ли жалеть? Да, не стоит. Да, глупая. Разлюбила, променяла на подонка, карьериста, на беспринципную сволочь, потеряла рассудок, не видит, что не она вовсе нужна Петухову, а виза в Израиль, а останься он тут, на своем руководящем посту, он на нее, на евреечку, и плюнуть бы побрезговал. Дура сумасшедшая, но… пусть вернется!

Пусть они все вернутся, все, кого мы потеряли по собственной вине, по легкомыслию, слепоте, трусости или равнодушию, кого не захотели вовремя понять, не сумели защитить, простить, не смогли удержать, и вот уже подхватила их и, крутя, всосала черная воронка – прошлое.

Сколько таких «черных дыр» на пути, пройденном каждым из нас? Они не зарастают травой, их не заносит песком, не засыпает снегом, они не заживают, становясь рубцами. А между тем и старость недалеко. Все быстрее проходят долгие зимы и мелькают короткие весны, все чаще и длиннее бессонные ночи. Скоро будет поздно.

Пусть они вернутся, мы ждем, мы не забыли и уже никогда не сумеем забыть их. Пусть вернутся!

Анна плачет, ревет в голос, Дуся скупо и вороватенько крестится, с опаской поглядывая на мужа, а Семенов – тот вовсю разошелся. Голос у него громкий, он везде хорошо споет, хоть на сцене, хоть в строю. И Наталья Ивановна подпевает, выводит тоненько и чисто, с переливами.

Застыла с сухими глазами вдова Марья Сидоровна Тютина. Нет, не может быть того, чтобы так все и кончилось – этим гробом и дождем за окнами. Ведь не для холодного глухого мертвеца, чужого и молчаливо-враждебного, поют сейчас Семенов с Натальей. Он их не слышит. А Петр Васильевич Тютин обязательно слышит.

Марья Сидоровна не плакала. Теперь она наверняка знала: в этом страшном ящике Петра нет.

Проехали Сенную площадь.

…Сколько жить-то осталось? Ну, год еще, ну – два… Через две зимы… Ничего, она подождет, потерпит, в войну больше ждали. Ничего… А пока все правильно. Так он хотел. Так велел. Все сделала. Выполнила.

«…Через две, через две весны…»

1980

Сергей Федоров

Из цикла рассказов «И вдаль, и вширь, и всюду»

Куда идем мы с Пятачком…

Стояла погода осени.

Висел дождь.

Серел жидкий свет дня. Сцеженный так, что не было теней.

Витька шел по лужам. Карман его куртки оттопыривал завернутый в мокрую газету подарок.

Логиныч ждал Витьку в подворотне.

– Вот жду. Привет, – сказал он.

– С пенсией! – отвел глаза Витька, поздравляя. Закурил, стеклянно позванивая карманом.

– Переложил бы ты ключи.

– На набережную? – спросил Витька.

И они пошли на набережную под дождем.

Шаги их стали громкими, когда они шли проходным двором. Сухой звук шагов Логиныча достигал серого квадрата неба у крыш. Звуку Витькиных шагов место было внизу.

Они оставили проходному двору пару окурков и вышли на набережную. Вновь притихли их шаги.

На другой стороне канала в неподвижных облаках плыли неподвижно крыши. Расплывались и стекали каплями со стекол отражения в окнах домов.

Санитарный час в подвальчике должен был закончиться вот-вот. Ожидающие люди стояли на набережной. И все, что случится с ними сегодня, было известно каждому из них. Да и завтра тоже, и послезавтра.

Маслянилась внизу вода канала, и течение кривило отражения. Люди сплевывали вниз, метя свои неживые лица. Молчали. Потому что знали все главное о завтрашней своей жизни.

Люди знали еще, что в подвальчике они обязательно забудут вдруг настоящую свою жизнь и обманут себя обещаниями другой судьбы. И все привычно забудут завтра.

Назавтра снова будет пасмурно, и предметы снова будут лишены тени. Вечером же воздух под фонарями станет желтым. Тени появятся и будут до утра. Только под фонарями.

Стены в подвальчике были облицованы фанерой. Они отталкивали, если прислониться. Это неприятно, считал Витька. Хотя он любил подвальчик. Возможно, из-за того, что у буфетчицы Тамары тихий голос. А может быть, оттого, что она не похожа на буфетчицу, красивая Тамара. А может, потому, что Тамара не хотела замечать, как разливают из-под стола. Если только возьмешь сосиски.

Они взяли по порции и, ради стаканов, компот. Витька раскупорил подарок под столом. К их столику подошел старик в нейлоновой куртке. Со спины он напоминал подростка из малообеспеченной семьи. На тарелке у него скорчились две сосиски. Стакан компота он выпил на ходу. Старик повозился под столом, откупоривая и наливая. Кадык его ходил длинно и остро, когда он пил. Витька и Логиныч выпили тоже.

Потом было принято помолчать, ощущая теплоту начала не сбывающейся назавтра жизни.

После второго стакана Витьке стало все равно, что здесь пружинят стены.

– Вы, мужики, по какому поводу здесь? – спросил старик.

– Вот, на пенсию выхожу, – сказал Логиныч.

– Самое место здесь справлять, – кивнул старик одобрительно. – Только здесь и справлять.

Старик закурил, таясь. Пепел стряхивал на край тарелки.

– Пенсия – тоже жизнь, – сказал он, стараясь не обсыпать сосиски. – Особенно когда персональная. Давайте, мужики.

Они выпили.

– Я певцом был, – сказал старик. – На пенсию вышел, думаю, и в хор церковный пойду. Деньги хорошие. Пришел. Жду. Подъезжают «Жигули». Вылезают парни – и в храм. Захожу. Сидит этот из «Жигулей», но в рясе. Живьем. Нога на ногу. А из-под подола носки белые торчат. И такое зло взяло, что торчат и белые. Спрашивает, что вы нам, говорит, споете? А на носках еще и полоски красные. Я и говорю: «Куда идем мы с Пятачком…» – говорю. А он: «В Божьем-то храме?»

– Не взял? – спросил Логиныч.

– Нет, не взял.

– Ну ничего, – сказал Логиныч.

– Конечно, – серьезно сказал старик. – На пенсии и так хорошо. Особенно если один.

– У меня сын, – сказал Логиныч. – Женатый. Внук, ну и невестка.

– Полным-полно, значит, баб.

– Одна.

– Нет. Баб никогда мало не бывает. Полным-полно. Давайте.

Они выпили.

– Нет, одному лучше. – Старик прожевывал сосиску. – Носки, рубашки можно редко – когда хочешь – менять. Прочее. Тут достала одна меня. За функционером райторга ранее была. Сходили, пива попили с ней. Туда-сюда, раз-другой. Она и говорит, давай к тебе перееду. А я на ноги ее смотрю – и из комнаты выйти хочется. А у нее нижнюю губу волнение грудью колышет. Оскаливает она свои протезы и говорит: «Может, я для тебя недостаточно свежа?» Во! «А для мужа своего вы достаточно свежа?» – говорю.

Витька засмеялся.

– Ты, парень, не афганец ли? – вдруг спросил старик, скосив глаза на Витькину ногу.

– Инвалид детства.

– Наливаю? – спросил Логиныч быстро и открыл бутылку своих запасов.

– Ясно, – сказал старик. – Инвалид с детства. Ясное дело. Давай.

Они выпили. Разговор расклеился. Старик опьянел сильно.

– Запомни, парень, – сказал он. – Я один. Все путем у меня.

За окном возникал вечер.

– Вокализ! – вдруг объявил старик, пристально глядя на остатки сосисок.

– «Куда идем мы с Пятачком!» – объявил и мужик, стоящий за соседним столиком. Он, наверное, слышал все.

– Упитанная счастьем жизнь. Все путем, – пробормотал старик. Набрал воздуха и громко и протяжно запел.

– Это кто это что это орет? – ласковым своим голосом поинтересовалась из-за стойки Тамара.

Старик опять хрипло взял ноту. Воздуху не хватило, он пояснил: «Вокализ…»

– Стасик! – позвала Тамара.

Вышел немолодой модный Стасик.

– Ну, что, юноша, к выходу! – рванул он старика за воротник куртки.

– Все путем, – сказал старик.

– Сними с него копыта, – сказал Витька.

– Залепи дуло, ветераст, – сказал Стасик, радостно удивившись. – Ты у меня в очередь пойдешь. За Карузо этим.

– Стасик, брось мараться. Звони в участок, – сказала хладнокровно Тамара.

Стасик зарысил в подсобку.

– Пошли, – сказал Логиныч.

Они, уже не таясь, допили спиртное. Подхватили старика и вышли из подвальчика.

На них из темноты наплыл город. По набережной дождь пузырил лужи.

Старика качало. Они потащили его подворотнями и вышли на бульвар.

Окна подвалов домов отдавали зарешеченным блеском. Деревья опирались на свои тени. Тени переплетал свет фонарей.

Старика прислонили к стене в подворотне.

– Отец, сам дойдешь? – спросил Витька.

Старик кивнул.

– Ну, мы пошли, – сказал Логиныч. – А то давай проводим.

– Пока, – сказал старик. – Ты, парень, с палкой ходи. Легче.

Витька и Логиныч, не оглядываясь, пошли прочь по бульвару. Тени их старались казаться независимыми, вели себя непримерно. Они ломались на стенах домов и ныряли в подворотни. Уходили вверх, смазанные темнотой. Дождь не переставал.

– Куда идем мы с Пятачком… – усмехнулся Логиныч. – Врет, наверно, что певец…

– Врет. Он все врет, Логиныч, – сказал Витька.

Они дошли до перекрестка и закурили по отсыревшей беломорине. Нужно было прощаться. Они курили, озирались на освещенные окна домов и молчали. Логиныч судорожно затянулся напоследок, кинул окурок в урну. Не попал. И огорчился.

– Витька, – сказал он неожиданно, – я вот уехать собрался. Не могу тут. Ну не могу… Каждый день скандалы. Хоть домой не приходи. Поеду в Псковскую… Летом дом присмотрел. Дешево там. Уеду я…

Витька молчал.

– А мужик-то… Вокалист, – сказал он наконец, – потом за нами долго еще шел. Я видел… По бульвару… А тебе я сидор подарю и кирзу.

Логиныч ждал Витьку в неудачном месте, у перронов. Был вечер, вроде уже зимний. Шел снег с дождем. Логиныч истоптал вокруг себя снег в слякоть и мучился отсутствием папирос. Но киоск торговал папиросами за углом, а Витька должен был сейчас подойти.

До отхода поезда оставалось минут семь, когда Логиныч увидел в толпе Витьку. Витька силился идти побыстрее. От усилий его глаза стали пустые.

– Вот, уже думал, не придешь. А телефона с адресом твоих не знаю, – сказал Логиныч, не в силах смотреть больше в Витькино лицо.

Витька подхватил чемодан и сидор, и они пошли по черному раздавленному снегу к вагону. И Логиныч не мог заставить себя идти рядом с Витькой или сзади. Шел впереди.

– Тебе вот, Витька, – говорил он, пытаясь отнять у Витьки чемодан и сидор, – в вуз надо. Одна дорога тебе. Не в артель же. Голова есть… И льготы.

– Ум – это другой посев на черепушке, Логиныч.

В вагоне Витька закинул шумно чемодан на третью полку, а сидор под лавку.

– Витька, я взял с собой. Давай? – сказал Логиныч с надеждой, что Витьке не больно стукаться повсюду покалеченной ногой.

– Пошли лучше на перрон. Покурим, – сказал Витька.

И они пошли из купе на выход. Коридором, очень узким для Витьки.

На перроне стоял провожающий народ. Витька достал «Беломор». Они закурили.

– Возьми. Там нашего не покуришь. – Витька протянул пачку.

По вокзалу объявили отход поезда через две минуты. Логиныч вошел в тамбур. Затянулся, уронил метко окурок под платформу.

– Ты, Витька, в вуз давай, – сказал, изучая взглядом драповый низ какого-то провожающего.

Витька остановил вдруг невозможные свои глаза на лице Логиныча. Словно почувствовал момент отправления.

Поезд тронулся без рывка.

– Да нет, езжай. Хорошо. Как помрешь там, старухи обмоют… На столе полежишь! – сказал удаляющийся Витька в глаза Логинычу. Повернулся и пошел по перрону прочь под фонарями. В желтой мути сумерек.

– Ты, дед, только вывалиться не вздумай. Возись потом с твоим шмутьем, – не слишком обеспокоенно хмыкнула проводница. И закрыла дверь.

Формалистика казуса

Свечкин Рома проявлений чувств не любил.

Если случалось, он говорил человеку что-нибудь хорошее, его собеседник почему-то чувствовал всю пошлость своей добропорядочной жизни. Роме было его жалко. Поэтому говорил он всем несколько не то, что думал. Вот родственники жены на поминках и орали, что тещу свел в могилу он, Рома, и никто иной.

Удивительно, но это отложилось и в голове тестя. Хотя сам он вытворял над тещей черт знает что и много дольше Ромы.

Тесть нашел-таки случай напомнить Роме точку зрения родственников, и Рома вынужден был облагородить внешность тестя асимметрией лица. Надо же догадаться, говорить при детях плохое об отце! С тех пор он с тестем не разговаривал совсем.

Рома был человеком занятой жизни. Взял садовый участок и по выходным строил дом для себя и двух своих пацанов. И для жены, конечно. Для дачи Рома даже стал выкраивать время и на неделе. В рабочее время ездил по магазинам стройматериалов и плотницкого инструмента, а частенько и в садоводство. Строить.

Так он стал в своей лаборатории кандидатом номер один для сокращения.

Только Рома собрался было уж отправиться к открытию магазина за гвоздями, как позвонила мать. Попросила вечером после работы навестить в больнице отца. Сказала, будто бы отец хочет видеть именно его.

Рома сказал: «Ладно».

Отец с матерью развелись давно. С тех пор жизнь отца пошла непутево: женился – развелся, стал пить – попал в психлечебницу. Попал, и началось: раз в год – это как правило. Вот сейчас он там и находился.

Рома купил двадцать пачек «Беломора» и десять «Любительских». Отец всегда просил его принести что-нибудь бодрящее существование, лучше всего водку, но Рома никогда не носил. Отцу было нельзя. И отец сердился и горевал.

Вторая жена знать его не хотела. И отец был привязан к Роминой матери. Только такими вот категориями Рома желал мыслить об их отношениях.

В коридоре больницы он столкнулся с лечащим врачом. Молодым и самоуверенным. Тот в медицинских терминах объяснил: положение отца тяжелое. Сделал намеки, что отец долго не протянет.

Рома слушал врача с неприязнью. Лощеных и с апломбом он не выносил.

Он вошел в палату и поразился виду отца. Отец же – псих, и, по мысли Ромы, внутренние-то органы у него должны были быть в порядке.

На тумбочке у отца лежала сигарета. Рома знал, сигарет отец не курит. Видно, кто-то угостил.

Отец сильно обрадовался «Беломору» и попросил прикурить.

Он стряхивал пепел в бумажный пакет и спрашивал о матери, о внуках и Роминой жене. Даже о тесте спросил. И сказал: нехорошо, что они не разговаривают. Рома согласился. В психушке ли спорить.

Когда паузы в разговоре стали их тяготить, отец сказал:

– Ладно, иди.

Рома поднялся с облегчением. Отец потянулся к тумбочке и вынул из ящика запечатанный конверт:

– Матери вот отдай. Жене, внукам привет. Пока.

Когда Рома выходил из палаты, отец произнес:

– Формалистика казуса…

Он такие вот звучные фразы зачем-то всю жизнь любил.

Больница находилась за городом.

Рома ехал в тамбуре электрички и наблюдал конец лета.

А на вокзале в городе его задержали и привели в пикет милиции для выяснения личности.

Документов у Ромы с собой не оказалось. Лейтенант со слов Ромы записал его фамилию-имя-отчество, год рождения, место жительства и работы. Крикнул нижнего чина, вручил ему написанное. Тот пошел проверять. Звонил куда-то, Рома слышал.

Содержимое Роминых карманов лежало на столе. Лейтенант молча пролистнул его записную книжку. Взял в руки письмо. Конверт не был подписан.

– Это нельзя читать, – сказал Рома хрипло.

– Вот как?! – Лейтенант заинтересовался.

– Это нельзя читать. – Интонация была на удивление просительной и жалкой.

Милиционер надорвал конверт и потянул оттуда листок.

Вошел нижний чин. Сказал: все нормально. Перед Ромой извинились тем, что он сильно смахивал на особо опасного преступника.

Рома шел по улице. Все киоски «Союзпечати» были закрыты. Поздно уже. Он зашел в забегаловку и выпил на все, оставил только мелочь на транспорт.

Только на Главпочтамте Рома сумел купить конверт и заново запечатал письмо. Боясь прочесть хотя бы слово.

Наказание

Отец сидел на кухне.

Марина не хотела понять, зачем его было вообще впускать. Игорь пошел к отцу. И выслушал, что эта женщина умерла. И как это случилось, под утро.

– Ты не к матери ее хоть зарыл? – спросил он.

– Она долго мучилась. К врачам не ходила. От рака это. Может – от простуды. Но скорей от рака это. Пила она.

Ел отец неопрятно. Насорил макаронами на пол.

Остался ночевать. И назавтра не ушел.

Пришел же он недели через три после ее похорон.

С того дня их квартира приобрела запах. Запах усиливался возле комнаты отца.

– Наказание какое-то папа твой, – говорила Марина.

Жили они скучно и розно.

Игорь и Марина стали меньше разговаривать. Даже у себя в комнате. Словно думали над чем-то постоянно.

Отец тоже все время думал. И по размышлении говорил мысль:

– Читал, СПИД через пищу и закуску не передается. Откуси я колбасы, а ты, скажем, Марина, дожуешь, так я – не заражусь.

А еще он говорил стратегически:

– Полагаю, не будет погромов и войны. Так что, Марина, сына рожай. Уже при всеобщей трезвости он старым мужчиной помрет себе.

Марина кривилась от таких прогнозов и предложений и выходила.

Игорь трудно молчал.

– Папа единоутробный твой – что скот, – говорила Марина. – От него псиной отдает.

Игорь молчал.

На октябрьские праздники от отца пошел запах кладбища.

– На могиле скультр железобетонный с надписью годов жизни ставил, – сказал он. – Матери тоже подкрасил оградку. В беспризорности оградка была.

Игорь пустым голосом сказал: «Спасибо».

Вел себя отец смирно, правда, не всегда трезво. Но пить в квартире он себе не позволял.

Однажды Игорь поднимался по лестнице домой.

– Мне себя делить не с кем, – пьяно сказал голос сверху. – Я с тридцати двух – сирота, как мама того. А бабы кончились год назад. По моему самочувствию.

– Прими руки от стакана, – глухо сказал голос отца. – Соблюди очередь. Знаем мы сирот!

Игорь повернулся и вышел на улицу. Переждал под детсадовским грибком, пока отец и сирота не выйдут из парадной.

Что употреблял отец, Игорь не знал. Видел его раз в очереди на сдачу стеклотары. С бутылками темного стекла.

Чем жил отец в будни, Игорь знать не мог. В выходные отец ходил на набережную, Игорь видел из-за занавесок. Облокачивался на парапет. Спиной к реке и собору. Собор тускнел на том берегу. Отец стоял долго. Может, час. Смотрел перед собой. Потом уходил. Куда – Игорь не знал. Не домой.

В Новый год Игорь и Марина пришли из гостей утром. Отец сидел в своей комнате. К обеду вышел. Его голова пестрела пигментными пятнами старика. Марина ахнула.

– Я вообще-то голову – хозяйственным всегда, – сказал нетрезво отец. – А тут не нашел. Полил на волос из бутылочки красивой там. А он, гляди, и облетел весь. А на вид – шампунь там был.

Марина вышла быстрым шагом.

Игорь пошел к ней.

– Игорь, – сказала Марина, – у нас ребеночек будет. Как же мы с ребеночком и с ним, а?.. Может, уйдет он? А, Игорь?

– Врач же сказал, привет ребеночкам.

– Игорь, может, уйдет он?

– Ну, попользовался он французским твоим средством для сведения волос, – сказал Игорь. – Хуже, если б внутрь заглотил. Весь флакон. А про ребеночка не ври лучше… Лохматая походишь.

Марина перестала разговаривать и с Игорем, и с отцом.

Следующим вечером отец снова сумел напиться.

Игорь и Марина уже лежали в кровати, когда отец стал кричать. Кричал он что-то бессмысленное, а может, и вообще без слов кричал.

Игорь и Марина лежали молча. А отец кричал в голос непрерывную тоску.

– Тебе же завтра на работу, – сказала Марина.

Игорь терпел еще несколько. Потом вскочил и побежал к отцу.

Отец сидел на кушетке. Руки его лежали на коленях. Он не перестал кричать, когда Игорь распахнул дверь. Выражение лица его не изменилось.

Игорь схватил его под мышки и вскинул вверх.

Отец был очень легкий. И очень удобный для держания на весу.

– Чего же ты на ночь-то кричишь, сволочь, – сказал Игорь тихо.

И бросил отца на кушетку. И даже не посмотрел, счастливо ли тот рухнул.

Отец не кричал больше той ночью.

Наутро отец исчез.

Он не появлялся уже два дня.

Игорь поковырял в тарелке и пошел зачем-то на набережную.

Темнота лепилась к реке. Был бесснежный январь. Река не стала.

Игорь привалился к парапету. За его спиной река размывала перевернутый собор. Летели в сторону дымы заводских труб. Тянулись на воде огни другого берега. Игорь не видел этого, как и отец.

Под ногами схватилась наледь.

Игорь сел на трамвай. И проехал в центр, не заплатив. Прошел переулком и проходным двором.

В окнах отца было темно.

Отец вернулся через три дня.

Игорь и Марина не вышли к нему. Они смотрели в телевизор и слушали, как отец ходит по прихожей и удобствам.

Встретились за ужином.

Отец выпил две чашки чаю с плавленым сырком и сказал:

– Ребята! Мойте руки после туалета – я ангиной заболел!

Марина засмеялась. Игорь вдруг тоже.

Вечером Марина мотала шерсть. Отец и Игорь помогали. И не хотелось расходиться.

В субботу Игорь стал класть кафель в ванной. Отец вызвался помогать. Игорь работал. Отец подавал плитки, но больше смотрел. Резать плитку Игорь ему тоже не доверил. Взялся сам и запорол уже две штуки. Плитки были дефицитны и куплены с расчетом, почти без запаса.

Получалось ровно и хорошо.

Тут отец разбил плитку. Уронил. Чешскую. Чешские нельзя было бить совсем. Они были для узора.

Игорь молча сидел на краю ванной.

– Сынок, – сказал отец, – я же сволочь к людям с детства… А, сынок…

Игорь шагнул в коридор, оделся и тихо прикрыл за собой дверь квартиры.

Внизу он закурил. И вышел на дождь в январе.

Он никуда не пошел. Не пошел на набережную. Посидел во дворе под детсадовским грибком.

Оказалось, грибок протекает. Оказалось, человеческие ногти съедобны.

Когда он вернулся, отца не было.

А он почему-то не встретил отца, когда шел домой.

Капитуляция

Старик Гавриков любил выражаться военными словами. Осенью сорок второго хирургия полевого госпиталя произвела в его телосложении теловычитание. Ногу отняли в паху. С тех пор Гавриков и стал сильно выражаться в военных терминах.

День Гаврикова начинался рано. Он вставал, жевал что-нибудь из того, что осталось от вчерашнего. Или не вставал. Лежал в кровати и глядел на пыльный луч, на который была косо насажена коробка комнаты. Потом он брал с батареи женский гигиенический пакет, подвязывал в паху. Культя стала мокнуть. Покупать женские гигиенические пакеты было весело и смешно. У молоденьких аптекарш – особенно.

Оснастившись в паху, Гавриков относил свое сношенное туловище в пивную. Если были деньги, пил на свои. А когда не было, шлялся с кружкой между столиками, стучал костылями. И выражался военными словами. И за это ему подливали хмурые мужики. А веселые – реже.

Обычно хватало, но всегда нужно было еще.

Были деньги, Гавриков доходил до универмага. Там он брал флакон туалетной воды с ботаническим названием. Таким, как он, препятствовали. А ему давали. Почему-то всегда.

Дома он освежал пищевод лосьоном. Один или с мужиками, которые налипали у ларька. Иногда у него бывали и женщины. Они смахивали на Гаврикова, как сестры. И он их за это не любил терпеть.

А соседку Милицу Серафимовну он называл Милицией.

Потому что ненавидел.

Но ни разу не мог догнать.

Приверженный военной терминологии, он кричал ей через дверь:

– Ты у меня капитулируешь!

И называл ее некоторыми словами, которые воспринял за свою жизнь.

Милиция молча сидела за запертой дверью. А он кричал:

– Капитулируешь! Полно и окончательно!

На следующий день приходила общественность. Милиция выходила в коридор и объясняла суть претензий. Мол, в квартире плохо пахнет алкоголиком, сосед Гавриков сквернословит, пьет и не делает общественную уборку. Покушался на побои и ругает советскую власть.

Общественность молча слушала. Говорила только: «Да-да».

А Гавриков в это время расставлял на столе флаконы поживописней. Сверху клал костыли.

Общественность робко стучалась в дверь. И старушечьим голосом уговаривала Гаврикова соблюдать правила коммунального общежития. Гавриков отвечал по существу.

Да, говорил он, мочусь ночами. В кастрюльку зеленой эмали. Как человек и инвалид.

И общественность оглядывала отбитую эмаль кастрюльки и ее рыжее нутро. И говорила: «Да-да».

Но утром, говорил Гавриков, это дело выношу почти каждый день. Руки вот трясутся, проливаю иногда позамиму. И квартира пахнет моим нежилым духом. А советскую власть, верно, критикую. Но – правду говорю. Пусть соседка скажет, что неправду. Пусть мои слова повторит и скажет, что там неправда.

Но Милиция повторять стеснялась.

Общественность уходила. Гавриков закрывал за ней дверь. Глядел, как она ставит деревянно ноги на ступеньки и судорожно сжимает перила лестницы.

Милиция уже сидела запершись. Гавриков гремел костылями до ее двери и говорил:

– Все равно капитулируешь. Окружена. Чего же ерепенишься?

И удивлялся, что она зовет общественность, а не участкового.

В тот вечер Гавриков запасся тремя флаконами «Огуречного» лосьона. Два уже доел. Раскладывал на батарее женские гигиенические пакеты для просушки. Выбирал, какие уже пора выбрасывать. И громко говорил. Соседка должна была пугаться этими словами и ужасаться свободомыслию.

– На Гаити – режим! А у нас, видишь, – строй! У Гитлера и Пини в Чили – режим! А у нас – строй! Водка – с двух! Строй!

От таких слов Милиция шуршала в коридоре нервно. Но сейчас было тихо. Это удивило.

Гавриков взял костыли и вышел в коридор.

Дверь в комнату Милиции была приоткрыта. Гавриков отворил ее костылем и вошел.

Старуха стояла на коленках.

Слишком неподвижная.

Грудью она повалилась на кушетку.

Гавриков помялся у дверей. Взял с полки флакон одеколона. И еще один, величиной с наперсток, тоже взял.

Потом полез в холодильник. Там лежала лишь пачка творога. Он взял. Не мог допустить до несвежести молочный продукт.

Вышел, не прикрыв дверь.

Снял трубку телефона. Набрал 01.

– У нас тут член правящей партии на компост пошла. Надо б под газон. Коммунистку-то.

И назвал адрес.

У себя в комнате он докончил флаконы. Наперсток выкапал на хлеб. Зажевал творогом.

И заснул.

Когда он разлепил глаза, комната была еще не насажена на луч. Поэтому неустойчива.

Начало светать.

За окном стала происходить жизнь. Старик слушал, как скребет лопата дворника. И хлопают двери парадного вслед рано уходящим людям. И срывается лед в водосточной трубе. А лед в лужах – остро колется. И скрипит снег под ногами двуногого дворника. Который сильно обогнал его, Гаврикова, по жизни.

Когда в комнате Милиции заговорило радио, старик нашарил костыли. Он встал и пошел к ней. Прямо в исподнем.

Старуха стояла на коленях, точно как и вчера. Руки под себя. Она совсем не шевелилась ночью. Особенно мертвыми были ноги со свернутыми внутрь ступнями. Гавриков посмотрел на свою ногу. Нога торчала из фиолетовой нелепости трусов. И тоже выглядела плохо.

Старик разглядел слабые волосы у нее на затылке. Повернулся и вышел.

В коридоре он сказал телефонной трубке:

– У нас тут человек умер. Вы приедьте, а…

Через час пришел участковый. С дворничихой и двумя соседками из соседней квартиры.

Участковый ходил в старухину комнату и делал там что-то. Когда он вышел из комнаты с бумагами, дворничиха и обе соседки подписали их.

– Вы в каких с покойной отношениях были? – спросил участковый глаза Гаврикова.

И сам же отвел взгляд.

– Надо бы ее хоть положить, – сказал участковый. Но оглядел Гаврикова, женщин, спрятал бумаги в папку и вышел.

Вечером пришли двое мужиков. Они прошли в ее комнату. Спросили простыню покрепче и полотенца. Гавриков не знал, где у нее что. Мужики порылись в комоде и справились самостоятельно.

Полотенцами они связали ей руки и ноги. Подвязали челюсть и завернули в простыню. Гавриков что-то подписал в бумаге. Ему сказали, что везут в Боткинские, что холодильника там нет. Советовали поторопиться.

Унесли. И хлопнула дверь внизу.

Старуха ведь уже плохо гнулась. Локти ее тянули простыню. Выпирали колени. Но мужики ловко обнесли дверные косяки. Старик Гавриков остался терпеть жить.

Боец

Две недели уже Виталик ходил чуть позади своего перегара. Жена сделала себе подарок ко Дню знаний 1 сентября. Она взяла с собой швейную машинку и фамилию Свиридова. После себя она оставила пачку макарон и своего дедушку Экстрина.

Взаимоотношения с дедушкой Экстриным получались у Виталика только из посещений мест общего пользования. Ему даже пришлось овладеть пером в меру записок: «Не забывайте зубные протезы в объединенном санузле».

Но дедушка Экстрин забывал все равно.

Виталик клал челюсть в унитаз. Предварительно спускал воду. Потому что профессионально уважал санитарию. Но испытывал сдержанную жалость к млекопитающим.

Работал он на мясокомбинате. Бойцом скота. Правда, скорей всего, и не работал уже.

Почему-то лишь по средам звонила урожденная Экстрина. Эти звонки нервировали Виталику сердце. Экстрина не здоровалась, а просто просила:

– Вилена Ароновича, пожалуйста.

Виталик колотил кулаком в дверь комнаты жениного дедушки Экстрина. От плохо прокрашенной двери отлетали куски шпатлевки. Виталика занимал их полет.

И Виталик шел в комнату, садился в неубранную кровать. И слушал про диетическое питание.

– Да… Кушаю!.. Молочное!.. – кричал в трубку Вилен Ароныч, питавшийся на самом деле серым ливером по 64 копейки за килограмм.

– Да, да, Аллочка… – шепотом продолжал говорить женин дедушка Экстрин, – да. Когда в семье пьет муж – это драма…

– А когда жена – трагедия! – кричал Виталик по-злому. И смеялся. Так же точно нехорошо.

Потом он наливал стакан водки и потреблял его внутрь. И смотрел за перекрестье оконного переплета.

Там пускалась тянуться осень. Вторая неделя сентября уже стремилась к листопаду. За окном днями виснул дождь. И капли его вечно стучали в подоконник порожним звуком.

Такой вот досталась осень.

Во вторник вышли деньги.

Виталик пошарил по карманам. Случилось 23 копейки. Выпадал трезвый день.

Виталик оделся и пошел из дому.

В колодце двора стоял шум дождя. В подворотню швыряло оторванный ветром звон трамваев.

На бульваре дождь бил влет полумертвую листву.

В лужах у пивной неизвестно зачем сидели мокрые голуби.

Осень уже была видна всюду.

В пивной Виталик сказал одному пьющему человеку:

– Слышь, дай копеек двадцать… Или пятнадцать.

– А какой сегодня день? – спросил пьющий.

– Вторник, вроде… А может, и четверг.

– А я только по Божьим воскресеньям подаю. Извини.

– Псина, – сказал Виталик, – ну и псина же ты.

Пьющий засмеялся только.

Виталик отошел в конец зала и сел за стол. Напротив него пила пиво женщина. На коленях у нее сидел ребенок, а женщина давала ему есть соленую рыбу скумбрию.

Женщина отрывала рыбу от костей, и ребенок брал рыбу ртом из ее рук.

Женщина внимательно погладила рукой коленку.

– Чулок полез, – сказала она.

А ребенок был совсем маленький и пока еще неговорящий. Иногда он терял слюни и выплевывал пищу. Но женщина отирала ему лицо ладонью матери.