Текст книги "Бабушкины стёкла"

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Вася, – отец Василий погладил мальчика по голове, – сейчас мы тебя окрестим, – и стал читать молитвы. Началось Таинство Крещения.

Залезть в купель Вася был не в силах. Опускал его отец Василий. Крепкие руки были у старика.

– Крещается раб Божий Василий, – говорил ласково священник, – во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь.

Анна Павловна, передавая священнику полотенце и рубашку для Васи, неожиданно для себя перекрестилась.

– Облачается раб Божий Василий в ризу правды, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

За Крещением началось миропомазание. Катя и Анна Павловна затаив дыхание наблюдали за отцом Василием.

– Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, аллилуйя...

Окончив миропомазание и едва взглянув на ослабевшего Васю, отец Василий сразу приступил к измовению.

– ...Оправдался еси. Просветился еси, освятился еси. Омылся еси именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего...

Анна Павловна вдруг ощутила в себе чувство, похожее на надежду, и это чувство в ней росло.

– ...Крестился еси. Просветился еси. Миропомазался еси. Освятился еси. Омылся еси. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

Спокойный, уверенный голос отца Василия благодатью входил в сердце Анны Павловны.

– Господи Боже наш, от исполнения купельнаго Твоею благостию осветивый в Тя верующия, благослови настоящаго отрока, и на главу его благословение Твое да снидет...

Сосредоточенно, с надеждой в каждом своем движении передала Анна Павловна понадобившиеся для пострижения волос ножницы.

– Постригается раб Божий Василий, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

Таинство близилось к завершению.

– Помилуй нас Боже по велицей милости... – звучал спокойный голос священника. – Еще молимся о милости, жизни, мире, здравии и о спасении раба Божия Василия.

Когда все было закончено и Васю с крестом на груди положили в его кровать, Анна Павловна спросила у отца Василия:

– Скажите, он не умрет?

Не потупил тот глаза под острым, надрывным взглядом матери.

– Этого я не могу знать, – сказал он. – Одно знаю твердо: умирать ему теперь – значит, идти к Богу на вечную жизнь, в Царствие Небесное. Как говорил мученик Зиновий, когда требовали от него отречения от Христа, угрожая смертью: «Без Христа мне жизнь не нужна, а со Христом и смерть не страшна». Скорбно, конечно, видеть сына на смертном одре, но вера да войдет в вас и да укрепит, – и отец Василий перекрестил Анну Павловну.

Анна Павловна закричала:

– А она, – Анна Павловна указала на Катю, – сегодня говорила, что Васенька умрет! – Запали в душу взрослой Анне Павловне серьезные слова малышки.

– Ты почему так говорила, миленка-Катенка? – спросил ее отец Василий.

– Я знаю это, – глядя в пол, ответила Катя и вытерла слезы. – Я не знаю, почему я это знаю, но это так. Вчера окрестили бы – он был бы жив. – Сила и уверенность слышались в Катиных словах.

Анна Павловна затряслась в плаче. Отец Василий гмыкнул, покачал слегка головой. Катя протянула Анне Павловне стеклышко:

– Берите, смотрите.

Стеклышко показывало, что вокруг лежащей сияющей, прекрасной Васиной головы блистал яркий нимб света. Перед Васей стоял светоносный ангел и улыбаясь смотрел на него. Ожидание было в Ангельском взгляде.

– Ой, какая красота! – вырвалось у Анны Павловны.

Отец Василий подошел к Васе, постоял немного и сказал:

– Да, похоже, умирает. Впору отходную читать.

– Нет! – закричала Анна Павловна и отбросила стеклышко. Его поймала Катя. – Нет!

Анна Павловна упала на колени перед Васиной кроватью, обняла сына и зарыдала. Послышался скрип открываемой двери, и в комнату вошел Василий Иванович. Увидев на полу корыто со свечами, отца Василия в облачении, он застыл на мгновение, все понял и, бросив какие-то свертки, пнув ногой корыто, ринулся к постели сына. И сразу вцепился в шнурок, на котором был крест. Анна Павловна вскочила и схватила мужа за рукав.

– Опомнись! Не трогай! Васенька умирает!

Василий Иванович, рыкнув что-то, отбросил руку Анны Павловны, но она вцепилась в него, отвернула от кровати и впилась в его руки.

– Мракобеска, – прошипел Василий Иванович и стряхнул с себя Анну Павловну. Та, с перекошенным лицом, стукнула его по затылку; Василий Иванович схватил ее за волосы. Отец Василий, стоявший дотоле неподвижно, взял Василия Ивановича за плечи и встряхнул.

– Дядя Вася, возьмите, посмотрите! – подскочила к нему Катя и протянула стеклышко. Василий Иванович машинально придвинул стеклышко к глазам, около минуты смотрел и вскипел вдруг:

– Опять эти стеклышки! – Он с ненавистью глянул на стеклышко и шарахнул об пол, как вчера, и так же добил каблуком. Катя и шелохнуться не успела. На несколько мгновений он остыл. Он стоял, ненавидя всех, часто дыша, и собрался было снова метнуться к Васиному кресту, но раздался тихий, спокойный голос отца Василия:

– Он умер.

Василий Иванович обмяк.

– Не может быть, – прошептали его губы.

– А-а-а! – заголосила Анна Павловна и упала на мертвого сына. Василий Иванович мелкими шажками двинулся к кровати. Щеки его обвисли, лицо менялось на глазах. Анна Павловна вдруг вскочила и пантерой кинулась на мужа: – Кро-ко-ди-ил, убийца! – и, увидев, что в дом вошел дед Васи и стоит в дверях, ничего не понимая, она схватила со стены висевшую там саблю и бросилась к деду. Не успел отец Василий перехватить ее. Дед Васи побелел, хрипло вскрикнул и – обратно, в дверь. Смертельный удар сабли пришелся по двери. Анна Павловна выскочила из квартиры и погналась за ним по лестнице.

– Помогите! – орал дед. – Убивают!

Дело закончилось на улице, где Анну Павловну схватили и саблю отняли. Полумертвый от страха дед сидел, меж тем, съежившись, за палаткой с мороженым.

– Умер! Умер Васенька! Не окрестила вовремя! Убийцы! Ах, проклятая я! – кричала Анна Павловна, не помня себя, пока не потеряла сознание.

Вскоре весь дом, двор, все соседние дома и дворы только и говорили, что о смерти Васи. Люди, далекие от веры, кляли Василия Ивановича на чем свет стоит.

– Подумаешь, что такого, окрестить-то? Все почти крестят. Со старины ведь идет, – говорили они.

Даже воинствующие безбожники помалкивали, вздыхали и головами качали. Что они подразумевали под своими вздохами – трудно сказать. Бабуси крестились и говорили:

– Слава Те, Господи, что окрестить успели.

И все были уверены – от холодных к вере до тех, кто причащается каждую неделю, – что умер Вася оттого, что вовремя его не окрестили.

– И беса ведь, как живого, зрели. Какого ж рожна еще нужно? – ругались бабуси. Воинствующие же безбожники гмыкали и опять же головами – раз-два в стороны.

А Петя, когда на следующий день принес вечером зеркало, сказал:

– Если б Васька, – имелся в виду Василий Иванович, – не был уже горем наказан, я б убил его. Пусть потом сажают. Одним негодяем меньше будет.

Обессиленная, ничего кругом не замечая, Анна Павловна жила как в тумане. Василий Иванович все время молча сидел в углу и смотрел в пол. Из него будто насосом выкачали все чувства. Дед же неизвестно где пропадал, домой носа не казал и появился только на похоронах. Тяжелые были похороны. Вся округа была около церкви, где отпевание совершал отец Василий.

Анна Павловна держала свечку в руке, и из глаз, в которых нет-нет да и вспыхивало отчаяние, лились и лились слезы. Василий Иванович тоже держал свечу, но был таким же, как накануне, когда сидел в углу на стуле и смотрел в пол.

– Ве-е-еч-ная па-а-амять, – запел хор, и многие в церкви заплакали, а Анну Павловну унесли. Уносили ее Петя с папой.

«У кого вечная память? – думала мама, утирая слезы. – Раз – и умер, вот тебе и вечная». «У Бога вечная память, – отвечал ей внутренний голос, – только у Него». Тут мама почувствовала, что слез у нее нет и скорби на сердце нет. Она посмотрела на тихо лежащего Васю и даже улыбнулась. Спохватилась, одернула себя и подумала, что не зря все это. Доверяла теперь мама таким движениям сердца. На кладбище мама, Катя и папа не поехали. Большинство жителей дома тоже. Тихо и молча все расходились. И даже осуждение Василия Ивановича на убыль пошло. Все видели, как странно и страшно он переживал, как-то даже ненормально, будто безумием тронуло его душу, – так казалось.

Ни о чем не говорилось поначалу и ни о чем не думалось, как пришли домой, но чужое горе всегда дальше, тут уж с человеком ничего не поделаешь. Оттаяли. Пообедали. Мама рассказала про бабушкин альбом, на что папа ответил: «Ого». Катя же рассказала им про композитора, ангела и беса и как она композитору дяде Андрею ангельскую мелодию подарила. Папа посмеялся. Про свои же адские видения он молчал. Догорел день – и спать легли.

Как только закрылись мамины веки, она увидела Васю. Слепило глаза от океана света, в котором плавал Вася. Он радостно смеялся и говорил:

– Не скорбите, тетя Маша, мне здесь очень хорошо, лучше, чем на земле; порадуйтесь за меня. – Всю ночь Вася беседовал с мамой и рассказывал ей про Царствие Небесное.

Утром же наперебой начали рассказывать друг другу мама и Катя про явление Васи.

– И мне, и мне он то же самое говорил, – радостно скакала Катя и вдруг сорвалась и выбежала в дверь.

– Куда это она? – проворчал папа.

– К Анне Павловне, небось, сообщить про Васю.

Через полчаса Катя радостно кричала с порога:

– И к тете Ане Вася приходил!

– Как она? – спросил папа.

– Радостная, даже смеется, правда, иногда остановится и спросит: «Господи, неужто правда?» Правда-правда, говорю. То Божьи сны. Не может же быть это просто так! Скольким он сразу явился!

– Ну, а она что? —снова спросил папа.

– Она опять смеется, радуется, потом опять вдруг заплачет, опять смеется. А ты, папа, видел Васю?

– Видел, – ответил папа и больше ничего не прибавил.

Раздался требовательный звонок в дверь. Мама открыла и увидела дядю Лешу, назад подалась и едва не вскрикнула.

– Ты что? – спросил дядя Леша.

– Что? – переспросила мама. – Да ты на себя посмотри. От тебя половина осталась. Да и вообще, ты на сумасшедшего похож. Плюнь ты на свою душеловку!

– Петя зеркало принес? – Одно на уме было у дяди Леши, он вошел, едва волоча за собой огромный чемодан.

– Господи, еще что-то надумал, – всплеснула руками мама.

А дядя Леша уже колдовал у зеркала с чемоданом. Какой-то новый аппарат сооружал. А если в зеркало глянуть, видно было, что это мерзкий бес сооружает аппарат. Подзабыло за эти дни про дядю Лешу папино семейство. В полном составе оно вошло в бабушкину комнату. На зеркало смотрела не то маленькая пушка, не то большой киноаппарат. Дядя Леша нажал на какую-то кнопку, и в зеркале появился... Катя сразу узнала его: это был Вельзевул-учитель. Папа вздрогнул: в зеркале была морда того, кто выцыганил у него золотую монетку, душу, и к копытам которого пал огненный шар, изгнанный отцом Василием. Вельзевул был выпукл в зеркале, словно и правда присутствовал здесь.

– Ты звал меня? – спросил он дядю Лешу.

Папа, мама и Катя с трепетом и удивлением уставились на дядю Лешу. «Ты сатану звал?» – так вопрошали их глаза, губы же были безмолвными.

– Да, – отвечал дядя Леша, – я звал тебя, я сделал вызывающий аппарат.

– Ты гениален! Ох-р-гы-гы! Ты ужасно гениален! – Вельзевул обернулся на папу, маму и Катю и сказал: – Пардон. – И уже не Вельзевул смотрит из зеркала, а дядя во фраке и цилиндре. – Подходите, подходите к вашему гениальному родственнику, побеседуем.

– Нам не о чем с тобой беседовать! – крикнула в зеркало Катя.

– Вам – нет, а дяде Леше вашему – есть о чем. Хоть послушайте умные речи.

– Почему душа не удерживается в душеловке, когда она из человека вынута? – Дядя Леша дрожал от возбуждения.

Вельзевул поморщился:

– И только-то? А я ей не позволяю.

– Врешь! – закричала Катя. – Врешь, отец лжи, ты бы рад души отнимать, особенно крещеные. Бог не позволяет душе человека покидать тело раньше времени! Бог дает и Бог берет.

Вельзевул будто и не слышал Катиных слов, он смотрел только на дядю Лешу, а тот, задыхаясь от волнения, глотая слюну, дальше спрашивал:

– Так как ее удержать, знаешь?

– Знаю.

– Откроешь?

– Конечно. Но заключим маленький договор.

– Любой! – заорал дядя Леша. – Свою душу отдам!

И вдруг папа метнулся в прихожую и через секунду выскочил оттуда с лыжной палкой, той самой, которой когда-то чуть не сокрушил зеркало. На этот раз его порыву никто не мог помешать, да никто и не хотел. В самую пасть ударило острие, и не стало ни Вельзевула, ни зеркала. Затем папа отшвырнул дядю Лешу, поднял его аппарат и через несколько мгновений был уже на балконе и смотрел вниз, нет ли кого. Никого не было. И полетел вызыватель сатаны с пятого этажа вниз.

Внизу грохнуло и взорвалось. Дядя Леша катался по полу и рвал на себе волосы:

– Недоумки! Разум мой не в силах воссоздать этого!.. – И вдруг вскочил и бросился на папу с кулаками, но был скручен, успокоен и посажен папой в такси.

– Доведет он себя до сумасшедшего дома, – сказала мама мужу, когда он вернулся, он пожал плечами:

– Вольному воля.

В это время из бабушкиной комнаты вышла Катя. В руках она держала сверкающую красками икону.

– Что это? – в один голос спросили папа и мама.

– Это Николай Угодник. Тот самый. Он был в зеркале, за стеклом. Сказала мне бабушка, что он меня найдет, – вот он и нашел.

Рассказала Катя очень красиво ту самую историю, как выручила икона эта бабушкиного предка и еще многих людей.

– Этот Никола – наш покровитель, – сказала Катя.

Мама и папа подошли к иконе. Строго и добро смотрел Святитель Николай на обоих родителей разом. Папа впервые в жизни смотрел в глаза святого на иконе, и глаза святого впервые смотрели на папу. Папа не выдержал взгляда и потупился. Мама же приблизилась почти вплотную и прошептала восхищенно:

– Какое чудо!

– Мы ее повесим в большой комнате, – сказала Катя.

Словно еще что-то вошло в большую комнату вместе с иконой, даже папа это почувствовал. Он взял икону у Кати, поставил ее к окну, отошел и стал смотреть издали. Благодать источалась от чудотворного лика, разливалась, наполняла собой жилище людей, освещала домашнюю церковь, еще совсем недавно бывшую идольским обиталищем.

Святочная повесть

Бабушка вытерла кровь с Федюшкиного носа и, подкидывая на руках камень, что приволок с собой внук, горько-укоризненно сказала:

– И из-за этого вот булыжника ты младшего избил? И дрожишь-то, будто золота кусок отвоевал, в могилу что ль его с собой возьмешь?

– И не булыжник это, и не золото, – отвечал насупленный Федюшка, – это снаряд от тяжелой пушки... И в какую это могилу?

– В какую-какую!.. Такую, обыкновенную, в какую людей кладут, когда они умирают.

– Как это? Что ж и я умру?

– А ты что, вечно жить собрался? – с усмешкой, которая очень не понравилась Федюшке, сказала бабушка и вышла из комнаты. Ошеломлен был Федюшка ее словами. За все девять лет, что он жил на белом свете, он, конечно же, ни разу не задумывался о том, что он когда-нибудь умрет. Тот мир, на который он смотрит своими любознательными карими глазами, всегда будет перед ним, и он, Федюшка, всегда будет в нем. А как же иначе? Но ведь действительно, не вечен же он, и когда-нибудь придет и его смертный час. Ему вдруг так скверно и тоскливо сделалось от этой мысли, что в пору было зареветь. И много раз походя слышанные слова – могила, смерть, вечность – вдруг обрели громадный смысл и сделались самыми важными в жизни. Они колом встали в голове и совершенно не охватывались разумом. Непостижимость тайны, стоящей за этими словами, заставляла ежиться тело и прогоняла по спине мелкие, противно щекочущие мурашки. Протестом и негодованием неизвестно на кого всколыхнулась его душа за то, что он, оказывается, смертен и рано или поздно ляжет в могилу. Это последнее «в могилу», прошелестевшее в голове, вдруг навело его на воспоминания и оказалось, что не раз за свою девятилетнюю жизнь ему пришлось столкнуться со смертью близких и чужих. Только тогда это как-то не застряло в сердце и уме, а сейчас (вот поди ж ты!) – взорвалось. Год назад у него умер дедушка, у соседа Васятки, которого он сегодня избил, совсем недавно умерла сестренка-младенчик, а дома, в Москве, также недавно, у маминой знакомой умер сын, ровесник Федюшки. Очень явственно сейчас вспомнилось-увиделось Федюшке желтое мертвое личико усопшего в гробу. Он лежал одетый в свой парадный темно– синий костюмчик, а от него очень неприятно воняло зловонным, тяжелым запахом. Ему даже сейчас показалось, что вновь ударил в его нос тот запах. И лицо матери умершего ровесника вдруг замаячило перед глазами: отчаянно-безумный взгляд, полный слез. Как она убивалась, как кричала, как руки ломала, как звала своего мертвого сына... А от того в ответ одно зловоние.

– Что ты кричишь, убиваешься, – как бы говорило равнодушно-безжизненное личико, – меня больше нет. То, что ты видишь, это лишь мертвая оболочка, внутри которой уже гниет и нет уже никакой жизни...

Мать же безутешно продолжала плакать и кричать.

Очень тошно стало Федюшке от этой картинки-воспоминания, нахлынувшей на него. Да еще запах этот... Федюшка сморщил нос и оглянулся вокруг себя, похоже и вправду откуда-то несет. Вошла бабушка.

– Что с тобой, Федюшка? – тревожно-обеспокоенно спросила она, – на тебе лица нет. И она тоже повела носом и ищущим взглядом пробежала по углам. – Что случилось?

– Ничего не случилось, – буркнул Федюшка, очень сердито глядя на бабушку, – я умирать не хочу.

– Чего?! – Бабушка непонимающе-оторопело уставилась на внука.

– Того! – передразнил Федюшка, еще более сердито глядя на бабушку, – не хочу я умирать, не хочу в могилу. Кто смерть придумал?!

– Ну, внучек, нашел о чем думать, – сказала бабушка, уразумев теперь, откуда у него такие мысли, и злясь на себя, что обронила ненароком неосторожные слова, ставшие источником таких мыслей.

– Ты малец еще, чего тебе об этом думать, тебе еще нескоро...

– А ты откуда знаешь, скоро или не скоро?

– Да этого, конечно, знать я не знаю... Но что же делать, милок, всё имеет начало и конец.

– Но почему всё должно иметь конец? – злым, истеричным голосом выкрикнул Федюшка и даже с табуретки вскочил.

– Так Богом установлено, внучек, – начала было растерявшаяся бабушка и тут же осеклась, совсем растерялась, ведь дочь ее, Федюшкина мять, только на тех условиях и отдала ей Федюшку на каникулы, чтобы имя Бога она при нем вовсе не произносила.

– Как хочешь себе там крестись и молись, но чтобы он этого не видел, – сказала тогда Федюшкина мать. – Мальчик он восприимчивый, впечатлительный, не хочу я потом дурацкие вопросы выслушивать, да не дай Бог еще на людях, стыда не оберешься. Поняла?

Бабушка поспешно тогда закивала головой, со всем соглашаясь. И еще Федюшкина мама добавила:

– В общем, смотри, избави тебя Бог.

И на это добавление бабушка послушно кивнула головой, уж очень по внуку соскучилась. Сейчас, вспомнив свое поспешное соглашательство, она очень неуютно себя почувствовала. «А не предаю ли я тем Бога, в Которого верую?» – даже такой вопрос вдруг возник в ее голове. Но она тут же оправдала себя тем, что уж очень по внуку соскучилась. И еще вкрадчивый успокаивающий голос внутри ее сказал, что плетью обуха не перешибешь и что Бог долготерпелив и многомилостив и такое мелкое отступничество обязательно простит.

– Каким таким Богом? – всё тем же голосом спросил Федюшка, буравя бабушку требовательным вопрошающим взглядом.

– Это как каким, обыкновенно каким, Который всё сотворил – и небо, и землю, и нас с тобой.

– Меня мама сотворила, – криво усмехнувшись, ответствовал Федюшка.

– Ну, а первых людей кто сотворил? Адама и Еву? Не от обезьяны же они в самом деле, Господи прости. Вот они-то, Адам с Евой, вечно б жили, коли б не согрешили перед Богом, не съели запретных плодов. Вот за это непослушание и наказал их Господь смертью, стали они смертны. Ну и мы, их потомки, тоже умираем. Только это... ты матери смотри не говори про наш этот разговор, умирать-то умираем, да, это... тело умирает, внучок, а душа-то наша не умирает, она или в Царство Небесное, или в ад попадает.

Федюшка скептически поморщился, но все услышанное сегодня встревожило в нем то, что бабушка назвала душой, и душа его искала хоть какую-нибудь зацепку, которая дала бы хоть маленькое успокоение, что не так все страшно, ему захотелось услышать хоть что-то, чтобы сказать самому себе, опираясь на услышанное, – может быть, это и правда. Пусть это звучит сказочно неправдоподобно, но вдруг это правда? И в голосе бабушкином, отдающим какой-то виноватостью, Федюшка уловил-таки своим ждущим успокоения чутьем нотки уверенности, что говоримое ею о бессмертии души есть правда. Или показалось? «А что такое душа? – подумал про себя Федюшка. Он хотел было тут же спросить об этом у бабушки, но та уже опять выходила из комнаты, покачивая головой и что-то шепча про себя. Вновь Федюшка остался наедине с неразрешимыми вопросами. И тут он почувствовал, что маленькое успокоение – это все чепуха, мало мятущейся душе его маленького успокоения, ей, не знающей про саму себя, что она такое, нужна оказывается абсолютная уверенность, что она – бессмертна.

«Да так что же такое душа? – опять встал перед Федюшкой вопрос. Он уже собрался идти с этим вопросом к бабушке, как вдруг у себя за спиной услышал совершенно отчетливый мужской голос:

– Дело принимает опасный оборот, пора вмешиваться.

– Да, ваша кромешность, пора, вне всякого сомнения пора, – отвечал на это другой голос, шершавый и скрипучий.

Федюшка в страхе повернулся на голоса, но никого у него за спиной не оказалось, да и откуда б тут кому взяться.

– Назд повернись, я позади тебя, – опять услышал Федюшка. Повернувшись назад, он едва не вскрикнул пораженный. Прямо перед ним сидел нога на ногу неизвестный человек и, ухмыляясь, глядел на Федюшку. Одет он был в ослепительно белую рубашку, стоячий воротничок которой стягивал огромных размеров галстук-бабочка. Сверкающие пуговицы-самоцветы слепили глаза. Черный блестящий фрак облегал его высокую, худую фигуру, но особенно привораживало его лицо: громадный горбатый нос с волосами, метлами торчавшими из ноздрей, казался хищным клювом, один клевок которого способен расколоть любой крепости череп, выпученные красные глазищи буквально придавливали и парализовывали, столько в них было яростной, бурлящей силы и одновременно какая-то недобрая, угрюмая притаенность излучалась из них, от этих глаз хотелось отвернуться и бежать, но они будто привязывали к себе. Мохнатые ресницы карнизами нависали над глазами, и снизу их подпирали синие мешки-бугры, переходящие в гладкие, безморщинистые щеки, которые тоже отливали каким-то синеватым оттенком, тонкие, будто ниточки, губы тоже были синими, а торчащие из-за губ зубы имели совершенно небывалый для зубов вид и цвет: они были похожи на грабли с налипшей на них глиной и кусками дерна. И воняло изо рта, как от мальчика-ровесника в гробу.

Федюшка обалдело таращился на необыкновенного незнакомца, неизвестно как и откуда тут возникшего, в голове гудело, бессвязные мысли испуганно путались и бессмысленно метались.

– Я понимаю твое недоумение, юноша, но – привыкай к чудесам, – сказал незнакомец и оскалился своим безобразным ртом. – Я появился здесь потому, что услышал твою душевную тоску, – продолжал незнакомец, пребывая все в той же развязной позе, – хотя я твоего расстройства не понимаю. – И незнакомец скроил такую наивно-удивленную физиономию, что Федюшка улыбнулся, на него глядя. – Да-да, не понимаю! Ты хочешь жить вечно? Поверь, ничего хорошего в этом нет, я знаю что говорю. Я имею то, о чем ты мечтаешь, и, уверяю тебя, тоска одна от этой вечной жизни. Да и вообще, что в ней хорошего в жизни-то, а?

– Как это? – поразился Федюшка такому вопросу.

– Да так это! Вот ты прожил сегодня день, и что в нем было хорошего, в твоем прожитом дне? Маята одна. С утра ты слопал полбанки запретного варенья и полдня думал, как бы тебе не нагорело. Поступок, конечно, неплохой, волю воспитывает, лично я хвалю, но маята эта, что уличат, ожидание, что нагорит... ужасно!.. Потом ты долго ругался с Васяткой, кому принадлежит склад-арсенал тяжелых снарядов, что вы обнаружили, то бишь груда камней у церковных развалин. По праву справедливости эти камни, конечно, Васяткины, по праву сильного, конечно же, твои, что ты и доказал своими кулаками... И за это хвалю! Что скривился да глаза потупил? В самом деле хвалю. Право справедливости – это для слюнтяев, да и вообще существует ли оно в природе, это малодостойное человека право? А? Слюнтяев я много повидал, а вот справедливости не очень, кость бы ей в глотку! – И незнакомец так смачно расхохотался, что и Федюшка вслед за ним усмехнулся, и ему вдруг представилась сгорбленная, оборванная, с надписью корявой на спине и на руках – «справедливость», изо рта у старухи торчала большущая кость, и старуха смешно дергалась изо всех сил, пытаясь выдернуть кость из горла. Незнакомец вдруг резко оборвал хохот и, довольно кивая, заметил:

– Да и воображение есть, и с очень неплохими задатками, правильно, юноша, чужая беда всегда смешна и должна вызывать смех... Впрочем, мы отвлеклись. Ну, так вот, твоей бабкой ваш бой был прекращен, после чего тебе на ум взбрело о бессмертии задуматься, отчего тебя начала тоска есть, м-да, а когда сия особа приступает к своему ужину, или там к завтраку, ох и тошно тому, кто на себе ее зубки испытывает. Я тебя с ней познакомлю.

– С кем? – вытаращил глаза Федюшка.

– Ты что, на уши слаб? – недовольно сказал незнакомец, – о ком у нас речь?

– Так что, тоска она... это, живая что ль?

– Уже ль ты сомневаешься? Лишь мгновение ты испытывал ее зубки – и каково было? Впрочем, мы опять отвлеклись. Так что ж хорошего было в том прожитом, что обрушилось на тебя сегодня?

– Что обрушилось?

– Прожитое обрушилось! День прожит, а сколько таких дней впереди?

– Да-да, сколько, сколько впереди? – Федюшка весь подался вперед, ему показалось, что незнакомец знает и это, раз он знает , как Федюшка день прожил.

– Ты хочешь знать час своей смерти? – прищурясь, спросил незнакомец. – Что ж, желание, конечно, непохвальное, но естественное. Однако об этом позже. Так вот, что ж хорошего в этой жизни? А? Маята, нервотрепка и беспокойство одно – вот что хорошего, т.е. ничего хорошего. Разве не так? Где же, скажи мне, то удовольствие от жизни, ради которого только и стоит жить? Вместо того чтобы медленно и с наслаждением вкушать вкуснейшее варенье, ты глотал его, озираясь. Едва ты ощутил удовольствие, что отвоевал у Васятки арсенал, как ты был схвачен бабкой своей и доставлен сюда. Все удовольствия в жизни комкаются и ломаются сторонними недобрыми силами, эти силы прямо стерегут ваши удовольствия! Чуть где только выкроил ты себе хоть ма-ахонькое удовольствице, как – бац! налетают откуда ни возьмись эти силы, как бабка на тебя сегодня, и – нет удовольствия. И так каждый день, вплоть до гробовой доски. Это ж просто издевательство получается. А ежели вечно эдак-то? А?! Кошмар! Сплошная бессмыслица эта жизнь. Будто мыльный пузырек на поверхности воды случайно появился ты – человек, так же случайно и лопнешь. И ни понять ты не успел, что, почем и зачем, ни удовольствий не получил. По-моему, смерть после всего этого, так это просто замечательно. А? Может быть, лучше приблизим ее час, узнать который ты так страстно домогаешься?

– Это как это, приблизить? – испуганно спросил Федюшка.

– Да очень просто, сейчас я тебе трах по башке, как ты Васятку, только чуть посильнее, вот тебе и твой час. А? – И незнакомец расхохотался таким мерзким хохотом, что Федюшку оторопь взяла, он пробормотал:

– Нет уж, не надо приближать мой час.

Незнакомец прекратил хохот, будто кляп ему кто в рот сунул, и деловым, внезапно переменившимся голосом, сказал:

– Итак, ты настаиваешь на вечности?

– А что, это можно? – робко спросил Федюшка.

– Ну а иначе разве б завел я об этом речь? Разве похож я на болтуна? Кстати, а на кого я похож, а? – Лоб незнакомца наморщился, обе лохматые брови сдвинулись в одну кучу к переносице, страшные зенки его вопрошающе затаращились на Федюшку.

– Вы ни на кого не похожи, – промямлил Федюшка, он неотрывно смотрел на нелепые, жуткие гримасы лица незнакомца, не в силах от него оторваться.

– Великолепный ответ, юноша, – прогудел незнакомец и пару раз хохотнул при этом. – Я действительно ни на кого не похож. Пора, пожалуй, и представиться. Итак, я как раз тот, кто дает вечную жизнь!

– Вы Бог?! – вскинулся Федюшка и подался вперед. Лицо незнакомца дернулось судорогой, а глазищи выпалили такой заряд бешенства, что Федюшка зажмурился от страха.

– По-моему, юноша, Бог как раз отнял у человека бессмертие, если я правильно понял твою бабку, которая недавно толковала тебе об этом. Не так ли? Я не Бог, я – наоборот, я возвратил то, что Он отнял. Имя мое Постратоис.

– Вы грек?

– Да, я и грек, и грех, – усмехнулся Постратоис, – я землянин! Я властелин поднебесья, где и вершатся все дела земные.

– Давайте бабушку позовем, а? – предложил Федюшка. Он вообще-то хотел спросить про поднебесье, но как-то сам собой вырвался вопрос про бабушку.

– Не стоит трудиться, – ответил Постратоис. – Во-первых, во всех здешних комнатах, кроме этой, где мы имеем удовольствие беседовать, висят эти святоши на досках...

– Иконы что ли?

– Они, они, мне в тягость ихние ханжеские глазки, а во-вторых, твоя бабка, по-моему, не изъявляла желания жить вечно? Ну-ка обернись.

Федюшка обернулся и отпрянул в ужасе, так что едва Постратоису ноги не отдавил. Оказывается, за его спиной стояла уродливая, высоченного роста старуха с такой громадной, перекошенной, клыкастой пастью, что, глядя на нее Федюшка был на грани того, чтобы завопить и позвать на помощь бабушку. Но ведь все-таки он мужчина и потому сдержался.

– На-пра-асно шарахаешься, – произнес Постратоис, – эта добрая старушка и есть Тоска, с которой я тебя познакомить обещал. Ее ротик, конечно, выглядит устрашающе, и вид у нее тоскливый, так Тоска ведь, но ежели приглядеться, она весьма привлекательная особа, я бы, правда, рад был, если б она еще попривлекательнее была, ну да уж какая есть. А вот и еще один экземпляр, прошу любить и жаловать... Сзади, сзади тебя он, это уж манера у них такая, сзади приступать, не взыщи.

Услыхав это, Федюшка прыжком отскочил от того места, где стоял, и только потом обернулся. И обмер. Необыкновенно толстый, рыхлый, в рванину одетый старик подпирал потолок дынеобразной лысой головой как раз на том месте, где только что стоял Федюшка. Блуждающие глаза старика выражали такой беспредельный панический страх, будто за ним гналась свора свирепых, беспощадных собак. Этот страх из его глаз наполнял собой комнату, леденя тело, проникал сквозь кожу, и вот уже Федюшка чувствовал такой же страх в себе, необъяснимый и безотчетный, ему вдруг захотелось сорваться и бежать без оглядки, не разбирая дороги.