Текст книги "Бабушкины стёкла"

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

И мама очутилась в темноте: это отец Василий накрыл ее голову епитрахилью и положил на нее руку. Мама глядела в пол и ни о чем не думала, не могла на чем-либо сосредоточиться. Что говорил отец Василий, она не слышала. А говорил он, что властью, ему данной, он прощает ее грехи.

Отец Василий снял епитрахиль. Улыбнулся.

– Иди, целуй крест и Евангелие, – и он указал на аналой, где они лежали рядом. Мама подошла к аналою и замерла. Сколько губ дотрагивалось до этого креста! Чуть было «фи» не сказала. Лик распятого Спасителя на кресте был очень выразителен. Мама вгляделась. «Ну, уж раз столько прошла, – подумалось ей, – придется себя заставить». И вдруг вырвалось у нее, нечаянно вырвалось:

– Господи, помоги, – и губы ее коснулись Христовых коленей.

Резкий холод от стального креста уколол губы. И мама почувствовала, что выкрики всякие больше ни в ней, ни около не кружатся. Нет их.

– А теперь – туда, туда иди, – указал отец Василий на малый придел. – Причащайся.

– Но ведь, говорят, поститься надо...

– Иди, тебе говорю. Я разрешаю.

Поначалу маме было очень непривычно его тыканье, но сейчас она не заметила его.

А в малом приделе причащались уже последние. Катя схватила маму за руку и потащила.

– Погоди, погоди, – залепетала мама. Вот теперь ноги ее уже совершенно не слушались, хотя ни стыд, ни смущение не мучили больше. Просто ноги не шли и все.

Арку они все-таки миновали, и маме показалось, что все как один смотрят только на нее. А так и было. Она одна осталась, все остальные причастились. Лицо у нее было и растерянным, и испуганным. «Может быть, не надо, а?» – так сказали бы ее глаза, если б они умели говорить. А Катя теперь уже сзади подталкивала маму. Только что делать, если ноги не идут? Белобородый священник в упор смотрел на маму и терпеливо ждал.

– Ну, смелее, смелее, – подбодрила маму одна старушка из хора и улыбнулась.

«Вот оно, самое страшное», – вихрем пронеслось в маминой голове. Наконец она была у Чаши.

– Ваше имя? – спросил священник...

Рот мама открыла сама, руки ей помогла скрестить Катя. Мама закрыла глаза. «Умираю», – новая нелепость пронеслась в голове. Она почувствовала во рту вкусное и сладкое. «Во оставление грехов и в жизнь вечную», – далеким-далеким показался голос священника... И мама очнулась. Краем глаза она заметила в проеме арки зевак, которые смотрели именно на нее. Иностранцы! Она хотела уже опустить голову и, ни на кого не глядя, наконец убежать. И вдруг что-то (да-да, мой читатель, прости в который раз!) выпрямило ее. «Да неважно все это!» – сказало ей что– то внутри. Она вдруг, для самой себя неожиданно, перекрестилась. Да, по всем правилам. Подняла голову и степенно двинулась в арку. Иностранцы расступились. А Катя едва «ура» не закричала. Мама запивала, когда подошел отец Василий.

– Поздравляю, – сказал он. – Сегодня у вас великий день. Берегите благодать. Она трудом дается, а нерадивостью теряется.

Маму била дрожь, которую она никак не могла унять. А Катя – та даже приплясывала от радости.

– Батюшка, а у нас, знаете, что дома есть?

И Катя выложила все отцу Василию – про зеркало и про очки. Тот выслушал очень внимательно и спросил у мамы:

– Что? Все в самом деле так?

Дрожь у мамы прошла. Ей было тепло и спокойно.

– Да, – сказала она, – все так.

– Вот бы поглядеть, – с просьбой в голосе сказал отец Василий.

– А вы заходите. Только...

– Я понимаю. Если я зайду, зайду в обычной одежде. Надо же! Любопытно посмотреть. У меня ваш адрес есть: покойница давала.

– Ну, мы пойдем, а то мы с сумками...

– Идите, идите, – сказал отец Василий. И дал им поцеловать свой наперсный крест.

Никаких вихрей, внутренних воплей и замешательства не было у мамы во время целования креста. На паперти они раздали нищим почти всю мелочь, что у них была.

– М-да, – сказала мама, когда они шли по липовой аллее.

– Ин-те-рес-нень-ко! – продолжила Катя и расхохоталась. И мама засмеялась.

– Втянула ты меня, Катька, в авантюру.

– Мама, – Катя остановилась, – не теряй благодать, слов плохих не говори. – Она не знала, что такое авантюра, но чувствовала, что это что-то нехорошее.

– Не буду, – согласилась мама. – Что делать-то теперь, а? Что отцу скажем? Не будем ему говорить?

– Давай не будем: мы же с бабушкой вам не говорили... Ничего!

– А может, «чего» ? Врать-то нехорошо!

Чуть-чуть не сказала мама, что Бог не велит. Хотела она сейчас приступить мыслями к себе, о себе порассуждать и вообще, осмыслить как-то все. Ничего не получалось. Ни о чем не думалось. Но легкость на душе была и спокойствие было. И совсем не волновало то, что волновало вчера. И не думалось, как и что они папе скажут. «Как будет!» – решила мама, когда они подходили к дому.

Около подъезда гонял на самокате Вася.

– Мама, можно я до завтрака погуляю?

Мама разрешила. Вася увидел Катю и направил самокат прямо на нее.

– Р-раздавлю! – орал он. – Вперед!!!

Он мчался на Катю, не сворачивая. Катя поняла, что и не свернет, задавит в самом деле, и отскочила.

– Васьк... Вася, – поправилась Катя, – почему ты такой злой?

Вася в ответ засмеялся и продолжал кругами разъезжать, едва не задевая Катю. Была у Васи одна черта характера, которую ты, наверное, и в себе замечал, мой читатель. Это – желание обозвать, унизить человека, едва его увидев. Весьма любил Вася подразнить сверстника, над недостатком посмеяться. Само как-то из него это выскакивало, без причины; он и не задумывался, отчего так. Ребята все время поддевали друг друга и очень уважали того, кто острым словом смог уколоть в самое больное место. Над уколотым все смеялись, а тот из кожи вон лез, чтоб отомстить достойно. И если удавалось – не было счастливее его. В своей компании Вася был верховод – и по силе, и по острословию.

– Катька, хочешь покататься? – Вася остановился возле Кати.

– Хочу. Так ведь ты все равно не дашь, дразнишься только.

– А ты заслужи.

– А как?

– Съешь пятак! – И снова Вася залился хохотом.

«Дурак!» – едва не сорвалось у Кати, однако сдержалась она. Вслух же сказала:

– Ух и хорош бы ты был в бабушкином зеркале!

– Где-где?

– В зеркале нашем.

И Катя рассказала Васе про зеркало.

– Врешь! – воскликнул Вася и даже самокат бросил.

– И почему ты всегда всем «врешь» говоришь?

– Потому что все врут. Папа говорит, надо врать, чтобы жить. Чем отличается умный от глупого, знаешь? Умный врет правдивее и приятнее.

– Это тоже тебе папа говорил?

– Не мне. Это я подслушал дома. Здорово сказано?

– А сам ты врешь?

– Не в том дело, чтоб соврать смело, а в том, чтоб обмануть умело! – И опять закатился Вася смехом. – Ну, а что это бабкино зеркало так чудит?

– Во-первых, не бабкино, а бабушкино, а во-вторых, объяснила ж тебе: душу видит.

Вася имел привычку в первый раз вполуха слушать, что ему говорят, и только сейчас он попытался сообразить, что же зеркало видит.

– Ду-ушу? Ха-ха! Какую такую душу? И как это оно ее видит?

– Как – Одному Богу известно. А какую? Ясно какую – душу человеческую, которая у каждого есть, которую Бог при рождении дает.

– Чи-иво? Чи-иво такое?! Ха-ха-ха! Ну, ты даешь! Откуда ты Бога-то взяла?

– А кто ж, по-твоему, все сотворил? Откуда все взялось?

– Что взялось?

– Все! Земля, моря, леса, звери, люди!

– Как это откуда? Само все получилось.

– Ишь ты – само! Вон самокат твой валяется, он сам собой поднимется? Самокат сам и то не может подняться, а куда ж Земле самой получиться!

– Да ты что мне про самокат! Земля сама... в космосе... из частичек слепилась.

– Ха-ха-ха! – Настал черед Кати смеяться. Она показала на рассыпанные кирпичные осколки. – Скажи, осколки эти слепятся сами, чтоб кирпич получился?

– Ну, нет.

А как же Земля, Земля? – Катя распахнула руки, показывая, какая она огромная. – Как Земля сама слепиться могла?!

Сказала Катя и глаза даже закрыла: так ее вдруг переполнило верой. Да-да, от своих слов ощутила шестилетняя Катя грандиозность Земли, Вселенной, жизни, грандиозность и величие их замысла и исполнения. Да как же можно видеть и ощущать все это и про какое-то самослепление болтать! «Само»! Да сам и суп не сварится! Видно, лицо у Кати изменилось. Вася посерьезнел, потом издевательски улыбнулся и спросил:

– Так ты что, богомолка?

– Да, я богомолка.

– У-у! Богомолка! Ха-ха!

– Ты пойдешь в зеркало смотреться? – Нет, ни малейшего внимания не обратила Катя на насмешку.

– Пойду, – сказал Вася, насторожившись и сразу прекратив смех. Он не привык, что в ответ на насмешку не отвечают тем же, – Правда, покажешь?

– Конечно, покажу. Пойдем.

А тем временем дома у Кати происходило вот что.

– Что так долго? – спросил папа, когда мама вошла с сумками. Он уже проснулся, встал, но видно было, что чувствовал себя плохо.

– Ты что такой сумрачный? – спросила в ответ мама. – От вина вчерашнего плохо или в зеркало уже смотрелся?

– И то, и другое, – буркнул папа.

Посмотрела она на мужа с любовью и ласкою, как никогда еще не смотрела, и жалостью переполнилось ее сердце. «Какой он у меня неприкаянный, – подумала мама, – бьется как рыба об лед, правду все ищет, суетится, и не любит его никто, кроме нас с Катей. И на работе неудачи, и покоя в душе нет». Чуть не заплакала мама от жалости к нему.

Она вздохнула, поставила сумки и пошла к бабушкиному зеркалу. «О! А я еще красива, – шутливо подумала про себя мама и поправила прическу. – И даже очень!» Мама разгладила щеки, свела губы трубочкой, повернулась чуть боком, любуясь собой, и – застыла, окаменела сразу. Вот те на! А где же морда вчерашняя страшная? Ведь на нее же шла посмотреть! На попятную пошло, зеркальце? Перестало чудить? Мама вгляделась в себя внимательнее и нашла, что она все-таки красивее себя настоящей. И кожа какая– то блестящая, чуть не светится... Действительно, писаная красавица стояла в зеркале. Но мама знала, что не такая уж она красавица. Или теперь зеркало, наоборот, стало некрасивое в красивое превращать?

– Костя, поди-ка сюда, – позвала мама.

– Да не пойду я, нагляделся уже. Пусть дядя Леша разбирается, что происходит. Давай лучше завтракать.

– Но ты все-таки подойди, – настаивала мама.

Он подошел и встал рядом. Страшная образина рядом с маминым лицом в зеркале скорчила удивление и от этого стала еще отвратительнее.

– Это ты? – спросила образина в зеркале мамино прекрасное лицо.

– Да, я, – ответила мама.

Она не испытывала страха перед этой ужасной мордой, но ей больно очень стало смотреть на мужа в зеркале, и она повернулась к нему настоящему.

– Ну, как ты меня находишь?

Он тоже повернулся к маме, потом снова посмотрел в зеркало.

– Ты в зеркале прекраснее Несмеяны! Что случилось? Нет, не могу я смотреть на себя. – Отойдя от зеркала, он как зачарованный стал любоваться ее отражением.

А мама стояла и думала. «Ведь и исповедовалась плохо, да и вообще...» – Мама вдруг почувствовала в себе столько скверны, что даже сморщилась. Вот же милость Свыше: за малое усилие – такой красотой дарят. Она твердо теперь была убеждена, что зеркало это – вроде вразумления им всем, вроде подсказки. Мама почувствовала опять наплыв всяких сомнений и насмешек, но внутренне напряглась и не пустила их в душу к себе. Мысли в голове кружились, порядка в них не было, и душевный мир подтачивался немного прежним опытом жизни. Попробуй разорви-ка с ним сразу! Это ведь не пальто скинуть. И как и что дальше будет, неизвестно. Но новь сегодняшнего утра поселилась в ней навеки. В это мама верила.

Мама отошла от зеркала и сказала:

– Пойдем завтракать.

– Так что все-таки это значит, Мария?

– Ты спрашиваешь, куда подевалась моя бесовская маска? Она Причастия испугалась и... исчезла. – Мама рассмеялась.

– Какого Причастия?

– Мы сегодня с Катериной в церковь ходили и причащались. Из Чаши Тела и Крови Христовых причащались.

Папа на это ничего не сказал, но как изменилось его лицо!.. Я описать не смогу: много слишком слов на это бы ушло. Глаза его возмущенно кричали: «Как?!» Причем вопросительных и восклицательных знаков можно и сотню поставить, и все мало будет.

Наконец папа очнулся.

– Та-ак!

– Ин-те-рес-нень-ко, – с улыбкой закончила за него мама.

Тут бы и папе рассмеяться – и делу конец, но он нахмурился и рассвирепел окончательно.

– По стопам тещи пошла?! На «рынок» по воскресеньям ходить?!

Папа начал бессвязно орать и бегать. Мама стояла, его не слушала, смотрела прямо перед собой и изредка вздыхала.

Закончил папа тем, что пообещал запретить им выходить на улицу и даже вообще общаться:

– Поповщины в моем доме не будет!

– Ты иди сейчас на себя в зеркало посмотри!

– Нечего мне смотреть! – кричал папа. – Я его вообще расшибу! Да, вот сейчас пойду и расшибу!

Папа схватил лыжную палку, стоящую в углу, и бросился в бабушкину комнату. Мама – за ним. Папа подскочил к зеркалу, размахнулся и... замер. Мама подбежала к нему, схватилась за палку и вскрикнула даже, когда взгляд на зеркало упал. Над страшной мордой мужа возвышалась, качаясь на другой, более длинной шее, вторая страшная морда, ужаснее первой в тысячу раз. Первая морда изображала потрясение, удивление, а вторая качалась с жутким равнодушием, изредка посмеиваясь. И что это было за посмеивание!.. Мама отняла у папы палку и покачала головой.

– Какой ужас!

– Вторая, – сказал папа.

Новая качающаяся голова беззвучно осклабилась в отражении.

Маму передернуло, и она выскочила из комнаты, не выпуская из рук палку. Следом вышел папа. Ошарашенности от видения не было больше на его нормальном лице. Он остановился, глядя на маму в упор.

– А мне плевать, – с вызовом сказал он. – Да-да! Почему это я должен доверять этим стеклам?! Бред! Галлюцинации! Почему это я должен обращать на них внимание?

– Потому что, Костя, когда ты смотришь на них, ты так не думаешь.

– А я никак не хочу думать!

– Но как-то все-таки надо это объяснить. Лешино объяснение тебя не устраивает; то, что меня оно снова человеком, а не бесом показывает, тебя не устраивает...

– Это как раз меня устраивает.

– Но ведь я в зеркале сама собой стала только от Причастия!

– Да чепуха это! Ты же образованный человек! Может быть, это инопланетяне шутят. Так и то вернее.

Мама засмеялась:

– Ну вот, вся твоя образованность в этом. Господа Бога, Который рядом и дела Которого – вот они, – Его нету. А какие-то инопланетяне, о которых никто ничего не знает, – те, оказывается, существуют, да еще и всемогущи. По-моему, так рассуждать – и есть чепуха.

Удивилась мама своим словам, особенно про Бога.

– Будь же ты логичным, – закончила она.

Упоминание про логику притормозило папин инопланетянский пыл. Логику папа уважал. По крайней мере так ему казалось.

Логика, доложу я тебе, мой читатель, это прелюбопытная наука. И очень правильная, и очень интересная. Тот, кто рассуждает логически, рассуждает правильно.

Это вот что значит.

Число «три», говорят тебе, больше числа «один», а число «четыре» больше числа «три». Ага! – рассуждаешь ты. Число «четыре», значит, больше числа «один». Коли ты так ответил, то ты рассуждал логически. Наука логика тебе тут повиновалась. Еще пример. Тебе говорят: «Рыба должна обязательно уметь плавать». Еще говорят. «Кролик плавать не умеет». И спрашивают: «Кролик – это рыба или нет?» Ты, конечно, отвечаешь: «Нет, потому что он не умеет плавать». Против логики не пойдешь, как ни крути. И если кто-то упирается и говорит, что кролик – это рыба, потому что... да без всяких «потому что» – рыба, и все тут, – то что можно сказать про этого человека? Одно из двух можно про него сказать: или он ненормальный, или шельмует – уж очень ему хочется, чтоб кролик рыбой был, вопреки рассудку.

И мама смело на такое шельмование мужнино указывала, когда призывала его быть логичным. Отказывался он быть логичным, коли, глядя на свою бесовскую башку, надо было Бога вспомнить. У взрослых, кончивших два института, это называется «отстаивать материалистический взгляд на вещи».

Слово «материалистический» ты вполне можешь прочитать по слогам. Я сам его так читаю. Давай-ка еще чуть-чуть отвлечемся и посмотрим на это слово поближе. Поверь, мне самому не слишком это приятно, но должны же мы, наконец, понять, почему папу так закрутило! Так вот, есть люди, которые называют себя ма-те-ри-а-ли-ста-ми. Уф! Они говорят, что все, что мы видим, щупаем, нюхаем и слышим, – все это «ма-те-рия». Не та материя, из которой твоя одежда сшита. «Материальный» – это у них общее название того, из чего весь мир состоит, вроде как «деревянный» – общее название для стола, стула, табуретки и гардероба. Ну, да Бог бы с ними, если б они этим довольны были. Но они говорят так: «Материя была всегда и будет вечно» (точно измерили неизмеримое). Но они еще говорят: «Она (материя, конечно) саморазвивается». Это суп-то, оказывается, когда его хозяйка на огонь ставит, – саморазвивается. И бревно, гниющее в лесу, – тоже саморазвивается. Только вот с чего бы это мертвой материи саморазвиваться начать? Суп-то есть кому на огонь поставить. Но самое-разсамое у них вот что: сознание (то есть разумная сила души нашей), оказывается, получилось из материи, из мертвых вещей, значит. «Материя, – говорят они, – первична, а идея, мысль – вторичны». Вроде как сначала был стол, а потом уже – идея столяра этот стол сделать. Суп-де сварился прежде, чем хозяйка задумала идти в магазин, продукты для него покупать. Или домик, на бумаге нарисованный (тоже материя), сначала уже был (откуда?!), а потом ты задумал его нарисовать! Умора.

Вряд ли после этого отступления-разбора ты понял, почему это папу закрутило. Но я тоже пока этого не понимаю.

Итак, чуть только поохладился папин пыл, раздался звонок в дверь. Это пришли Катя с Васей. Не хотелось родителям сейчас никаких Катиных гостей, но что делать – не выгонять же! Когда папа узнал, что Вася пришел в зеркало глядеться, то воскликнул:

– Ин-те-рес-нень-ко! У нас что – комната смеха, комната кривых зеркал?! Теперь к нам вся улица повалит?!

Мама тоже была недовольна. Но Катя сказала:

– А что такого? Пусть люди полюбуются на себя, какие они есть. А вся улица не повалит.

– Еще как повалит! – возразила мама. – Ты, Вася, посмотри, раз уж пришел, но, пожалуйста, никому не говори.

Когда Вася глянул на себя, то сначала, конечно, обомлел, а потом расхохотался. Он корчил страшному своему изображению рожи, оно в ответ отвечало такими, что Катя смотреть не могла, а Вася смеялся еще больше.

– Вась, а ты крещеный? – тихо спросила Катя.

Вася сквозь смех ответил:

– Не-а, а зачем? Меня однажды бабка взяла в церковь, так ее папка из дому выгнал.

Тут Катя подошла и встала рядом с Васей. Вид прекрасного, сверкающего белизной и легким румянцем лица Кати ошеломил сорванца. Смех застрял в его горле.

– А ты?.. А чего это ты такая?! – только и нашелся спросить Вася.

– А того, что я крещеная и сегодня причащалась Тела и Крови Христовых.

– Чего? – вытаращил глаза Вася.

Катя только рукой махнула, ничего не сказав. Она внимательно смотрела на себя и улыбалась. В двери возник папа.

– Папа, а помнишь, я вчера какая серая была?

Папа ничего не ответил. Он смотрел на две фигурки в зеркале, одна из которых венчалась мордой похлеще еще, чем у него, а вторая – ликом-загляденьем.

– Ладно, Вася, хватит, – сказал папа, опустив голову. – Катя еще не завтракала.

– А что ж это за зеркало, дядь Кость, а? – спросил Вася.

– Да ч... бы его брал, это зеркало! – В сердцах воскликнул папа. – Откуда я знаю?!

Вася ворвался домой так, будто за ним разбойники гнались. Сбивчиво, восторженно рассказал он родителям о таинственном зеркале, добавив:

– И, говорят, очки еще есть!

Василий Иванович, отец Васи, сказал:

– Чепуха, – и взялся снова за газету.

Анна Павловна, Васина мама, сказала:

– Вася, этого же не может быть, тут что– то не то.

– Да ну вас! – зло вскричал Вася, снова убегая на улицу. – Сходите и посмотрите, – и убежал.

– Может, сходим? – спросил Василий Иванович Анну Павловну.

Та пожала плечами, что означало: «Пожалуй, сходим».

Только Катино семейство завтракать село – звонок.

Увидев на пороге Васиных родителей, папа со злости вилку бросил.

– Привет, – сказал Василий Иванович.

–Привет, – сказал папа и молча указал на бабушкину комнату. С Василием Ивановичем они были приятели, и можно было обойтись без церемоний.

– Мне тут мой отрок такого наплел... – начал Василий Иванович.

– И ничего не наплел, – возразила Катя. – Идите и смотрите сами.

Василий Иванович и Анна Павловна погляделись в обыкновенное зеркало в прихожей и пошли. Все Катино семейство – за ними.

– Вы сначала закройте глаза, – сказала Катя, – я вас проведу, а когда скажу, откроете.

– Ладно, – со смешками согласились Васины родители.

– Открывайте, – скомандовала Катя.

– Вр-р-я-я! – раздались одновременно мужской рев и женский визг. Воедино слитые, они звучали очень страшно. Все дальше было так же, как и вчера с Катиными родителями. Кончилось ощупыванием зеркала и гримасами под смешки. Подошла мама и встала рядом, и Катя сделала то же самое.

Анна Павловна не удивилась, а почти возмутилась, что Катя с мамой не такие, как они с Василием Ивановичем.

– А ты, Костя? – спросила папу Анна Павловна.

– А я такой же, как вы; насмотрелся уже, – отвечал ей папа.

– Мария, почему ты такая красивая?! – воскликнула Анна Павловна.

Мама улыбнулась, но ответила за нее Катя:

– А мы причащались сегодня в церкви.

Анна Павловна и Василий Иванович окаменели и даже про свои отражения забыли. Василий Иванович снял очки и уперся взглядом в маму, будто в телевизор, когда по нему хоккей идет, а его команда проигрывает.

– Ты это серьезно? – спросил он.

– Вполне, – ответила мама. Она продолжала так же улыбаться.

– Зачем тебе это нужно?! Ты что, с ума сошла?! – допытывался Василий Иванович.

– А затем нужно, – ответила мама, – чтобы морды такой не иметь.

– Погоди, – перебил Василий Иванович (он словно забыл про зеркало), – ты что, в Бога веришь?

Час назад еще мама отвечала отцу Василию, что нет. Спроси он ее сейчас в упор о том же, пожалуй, ответила бы так же. Того, что говорил о вере отец Василий, не было в ней. Но, глядя в злые глаза Василия Ивановича, она твердо ответила:

– Конечно, верю. – И, обратясь к Анне Павловне, сказала только ей: – А до Причастия я в зеркале была страшнее вас.

– Да ну! – поразилась Анна Павловна. Это ей было очень интересно. Но Василий Иванович волком посмотрел на нее, и она потупилась.

– И вам надо Васю крестить. Беса из него выгнать, – подала голос Катя.

Этого Василий Иванович стерпеть уже не мог.

– Пошли, – сказал он сквозь зубы жене.

Уже в дверях он взял Катиного папу за локоть:

– Займись серьезно семьей, Константин. Что за чепуха! Вы – и церковь! Кому сказать – засмеют.

Папа, все еще злой на маму, на Катю, на покойницу бабушку, на зеркало, на очки, на вчерашнее пиво невкусное, и сам думал, что засмеют, а то, может, что и похуже. Но неожиданно ответил Василию Ивановичу так:

– Займись лучше серьезно Васей, а то, неровен час, он со своей компанией дом подожжет.

Василий Иванович выскочил не попрощавшись.

Странный человек Василий Иванович. Сильный. Папа от всех зеркальных чудес был все-таки в постоянном смятении и про морду свою в зеркале не забывал. А Василий Иванович, как только услышал слово «церковь», забыл обо всем. Не мог он вынести рядом с собой никого, кто про церковь говорит неругательно.

Папа снова сел за стол. Он был равнодушен теперь ко всему и выглядел очень уставшим, несмотря на утро.

– Теперь весь дом знать будет, – сказал он и принялся завтракать.

Да, папа оказался прав. Первой пришла старушка с первого этажа. Хорошо, хоть позавтракать успели. Папа эту старушку недолюбливал. Она постоянно крестилась – и на улице, когда шла или кого встречала. И в подъезде, и на лавочке. Но папа – это он точно знал – не из-за этого ее не любил. Сам, в общем, не знал, из-за чего.

Папа по-театральному ей поклонился и указал на дверь бабушкиной комнаты. Ничего у нее не спросил, ничего ей не сказал.

– Да уж проходите, – сказала мама.

Раз тридцать перекрестилась бабуська,

пока до зеркала дошла. И как же она вскрикнула, когда в зеркало посмотрела! Погромче, чем Василий Иванович вместе с Анной Павловной. Папа, который продолжал сидеть за столом, рассмеялся:

– Вот и перекрестилась!

Мама же помчалась на помощь. Бабуся сидела на бабушкиной кровати, держалась за сердце и вскрикивала:

– Ой, Господи!.. Ой, Господи!..

Страшна была бабуся в зеркале.

– Свят, свят, свят! Это кто же? – с ужасом спросила она.

– Это ты, бабуся, – ответила ей Катя.

Не успела мама отругать Катю за тыканье.

– Как я? – вскричала бабуся. – Бес это, а не я, – и она махнула у груди, изображая крестное знамение.

– А вот и вы! – вспомнила Катя, как ко взрослым обращаются. – Наше зеркало душу показывает, которую не видно.

– Да я сегодня Святые Тайны принимала, причащалась!

– Плохо, значит, причащались, – сказала Катя.

– Ты! – погрозила бабуся Кате. – Ой, Господи! Ох, харя! Ой, Господи, помилуй!

– Или плохо исповедовались, – продолжала Катя, – скрыли что-нибудь. Вот и получилось – «в суд и осуждение».

– Ты еще учить будешь! Двоечница, небось!.. Ой, Господи!

– Я еще не учусь, – сообщила Катя и собралась уже надерзить.

Напротив зеркала встала мама. Бабуська перестала ойкать и уставилась на мамино отражение. «Гляди, долюбуешься!» – сказал маме голос внутри. Она с жалостью посмотрела на бабусю и отошла.

– Ой! – опять начала бабуся. – Ой! – и ее прорвало: – Охальники! Бесовы слуги! – И она помчалась на выход, крутя рукой у груди. Громким смехом проводил ее папа.

– Ты что смеешься, папа? – спросила Катя.

– А то, что нечего на это серьезно смотреть.

– А на что надо серьезно смотреть? – опять спросила Катя. – Бабушка говорила, что серьезно смотреть надо на все.

– Вот я серьезно чувствую, что нам сегодня житья не дадут, – сказал папа.

И, как будто в подтверждение этого, опять зазвонил звонок.

– Открывай! – сказал папа, он был какой-то нервно-веселый, но с невеселыми глазами. – Открывай! Пускай чертей смотрят.

На этот раз заявилась целая ватага. Привел ее Вася.

– Можно? – возбужденно спросил он Катю.

– Валяй! – крикнул папа. – Валяй, чертенята, глазей на себя!

И опять засмеялся. Мама обеспокоенно на него посмотрела. Ватага меж тем была уже у зеркала. Ох и визг же, и шум начался! Всего их было шесть человек: четыре мальчика и две девочки, все, как и Вася, ученики второго класса. И двоих из них – мальчика и девочку – зеркало показало не изуродованными, только серыми и чуть искаженными.

– Вот вы – крещеные, – объявила им Катя.

И, оказалось, так оно и есть: их крестили совсем недавно, и бабушки строго-настрого запретили им об этом говорить. Зеркало выдало. Эти двое растерянно смотрели на себя и на визжащую четверку ребят, которые с упоением корчили себе рожи и ржали. Прости, мой друг, я сам предостерегал тебя от употребления этого слова, если говоришь о человеке, но... не знаю, как еще сказать про их смех. Главное, что их совсем не занимало, почему это у двоих из них не морды, а лица. Двое крещеных, точно очнувшись вдруг, тоже стали насмешничать. Кате это надоело, да и шумно стало в квартире – и она выпроводила всех. Минут через двадцать пришел жилец со второго этажа. Весь дом звал его просто Петей, хотя он был старше папы и мамы. Петя был отцом девочки, которую зеркало выдало как крещеную. Петя работал в торговле и занимался еще «кое– чем», как говорил Катин папа-правдоискатель. Мама говорила про него просто: «Ворует». Бабушка тогда высказывалась так:

– Ворует? А вам-то что? – Папа при этом даже подпрыгивал от возмущения: как «вам-то что»?! – Его грех. А вы лучше за собой следите. Из своего глаза бревно выньте, нечего на сучки в чужих заглядывать.

Бабушка иногда бывала очень сурова с папой и мамой и ничего не боялась. Папа и мама тогда чувствовали это и не спорили.

Петя зашел, посмотрел вопросительно на папу. Папа молча показал ему, куда идти. Ни крика, ни восклицания не раздалось из бабушкиной комнаты. Папа поспешил к зеркалу: что за необычная реакция? Петя каменно стоял перед зеркалом и молча и сосредоточенно, как-то даже загадочно глядел на адское отродье, которое в отражении смотрело на него. Железные нервы были у Пети. Или просто ему не интересно, почему так показывает зеркало? Или нравится? Или научные объяснения ищет, хотя это на Петю не похоже?.. Очень удивилась Катя, глядя на Петю настоящего. От его отражения она даже рукой загородилась: такой там страшила был. Постоял Петя, насмотрелся и сказал папе:

– Продай зеркало.

Папа открыл рот и медленно проговорил:

– А зачем оно тебе?

Петя ухмыльнулся: папа ему всегда был смешон, ибо, по его мнению, мало смыслил в жизни. С папой можно было не церемониться:

– Полторы тысячи даю.

Папа посмотрел на маму вопросительно. И мама заколебалась: «Да ну его, это зеркало, с его мордами. Полторы тысячи все-таки». Катя почувствовала настроение родителей и заявила:

– Мама, нельзя бабушкино зеркало продавать.

Не могла мама почему-то перечить сегодня Кате.

– Нет, Петя, – сказала она, – мы не будем его продавать... пока...

Катя очень поняла эту маленькую приставочку «пока» и укоризненно посмотрела на маму.

– Добро, – сказал Петя. – Как надумаете – сообщите.

– Так ты за деньги, что ли, чертей показывать будешь? – спросил папа.

Петя презрительно и как-то загадочно улыбнулся и ответил:

– Я из него миллионы себе сделаю. А вам оно все равно ни к чему. Да вы, я вижу, и переживаете, в него глядя?.. – Петя на прощание окинул всех троих своим цепким взглядом и удалился.

– Мама, миллионы чего дядя Петя сделает? Зеркал?

– Рублей, – сказал папа.

– А как? – очень удивилась Катя.

– А так, – сказал папа. – Этот Петя, к чему ни прикоснется, все в деньги превращает.

Зависть слышалась в папином голосе. Неприятно было папе, что он, два института окончив, работает, как рыба об лед бьется, а денег нет, даже сапоги маме купить не может. А Петя этот, ничего не оканчивая, по пятьдесят рублей в день на одну еду тратит.

– А он колдун? – спросила Катя. – Почему в его руках все в деньги превращается?

– Он не колдун – он вор, – зло сказал папа.

Он сказал это слишком зло, не звучала в его словах полная правда. Когда в сердцах говоришь и с завистью, никогда всей правды не скажешь. Весь двор говорил про Петю, что он торгаш и вор, но никто из говорящих за руку его не поймал. И Катя спросила:

– Папа, а ты видел, как он воровал?

– Нет, я не видел, – ответил он таким тоном, в котором слышалось, что тут и видеть не надо, все и так ясно. «Не по зарплате живет», – хотел еще сказать папа, но передумал. Он почувствовал, что Катя задала вопрос как-то слишком серьезно и надо ответить ей так же. – Ну, понимаешь, – папа нагнулся и посмотрел Кате в глаза, – это правда... – он запнулся, не зная, что добавить.