Текст книги "Бабушкины стёкла"

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– А что такое?

– Да ночь не спал, с душеловкой своей проклятой возился, фотоаппарат зачем-то ломал, переделывал, а с утра убежал фотографировать куда-то, фотографии уже сделал, по всей комнате развесил. Да на фотографиях-то что! Одни черти. Чертями всю квартиру завешал. Кошмар! Меня сфотографировал, а на фото вместо меня – черт! А все, говорит, ваше стеклышко так чудит. Правда?!

– Правда, – ответила мама и рассказала про бабушкино зеркало и очки.

– Да ну! – воскликнула тетя Лена. – Так мой Алексей-то чего хочет?

– Твой Алексей хочет быть вместо Бога, хочет души делать.

– А что, он у меня умный, – с гордостью сказала тетя Лена.

– Ума-то – палата, да рука коротковата.

– Да уж я говорила ему: брось все это, не на месте у меня сердце.

– Разве может он остановиться, он ведь у тебя одержимый.

– Ох, – вздохнул в трубке голос тети Лены, – это так.

На том и кончили разговор, пожелав друг другу спокойной ночи.

– Мама, ты будешь молиться на ночь? – спросила Катя, когда ложилась спать в положенное время.

– Не знаю, – опять мама почему-то покраснела.

Когда Катя заснула, она прошла в бабушкину комнату. Она снова думала сесть почитать Евангелие, но, не дойдя до стола, открыла комод и достала альбом с фотографиями. Альбом был еще очень красивым, хотя минуло ему уже 100 лет. И фотографиям многим было не на много меньше. Мама уж и не помнила, когда она последний раз смотрела эти фотографии, а письма, конверты какие-то старинные, бумаги она не смотрела никогда. Сейчас же новое чувство охватило ее, когда она села и положила альбом перед собой. Она чувствовала небывалую приятность в душе, что люди, которые в альбоме, – ее род, что все они причастны к ее рождению. Ей вдруг стала очень интересна и важна их прожитая жизнь. То привычное равнодушие к жизни предков, которое всегда было в ней, пропало. Мама никогда не отличалась любознательностью. А сейчас так и рвалось в ней нетерпение скорее окунуться в прошедшее, в историю. Редок нынче интерес к истории. Стараниями ма-те-ри-а-ли-зма (того самого) все знания о я нашем прошлом как бы разложены по ужасно скучным полочкам. Зевота схватывает, когда приближаешься к ним. Но приблизишься еще, посмотришь внимательнее – и исчезает скука. Как интересна и прекрасна, оказывается, наша история, хотя временами и страшна! Но ведь и страшное знать надо. От того, что закроешь глаза, когда страшное увидишь, оно не пропадет, а страшнее для тебя станет, ибо беззащитен ты с закрытыми глазами.

Мама жадно всматривалась в фотографии, в лица на картинках маленьких, красками писанных (и такие были), в лица давно умерших людей. А они будто с укоризной смотрели на маму и вздыхали. И то ладно: лучше поздно, чем никогда... Вот бабушка, мамина мама, совсем молодая. На ней длинное платье со складками. Ах и красивое же платье! Мама с удовольствием бы сейчас такое имела, чтобы в театр ходить. Рядом с бабушкой сидит мамин папа, очень молодой, ладный, с лихими усами, закрученными вверх. Он в военной форме, опирается на шашку. Форма же настолько хороша, что мама не могла оторвать от нее глаз. По фото наискосок шла надпись: «Москва. 1914 год. 29 августа». А мама и не знала, что ее отец, которого она совсем не помнит, воевал в ту войну. Про ту, Первую мировую, войну она почти ничего не знала. Знала только, что она была.

Мама раскрыла одно из писем, что лежали в альбоме. Почерк был ровный, крупный, на конце каждого слова, если оно кончалось согласной буквой, стояла буква «ъ». Поначалу мама путалась с «ъ», но быстро привыкла. Ей даже понравились «ъ», «i» и «θ». Потом она стала читать другие письма и зачиталась, не замечая времени. Это были письма с фронта. С фронта той мировой войны. Мама впервые поняла, какой громадной была война. Она также поняла, что ни один германский вражеский солдат не попрал своими сапогами Русской земли. Отец, всю войну проведший в разных местах ее переднего края, писал то из Галиции, то из Восточной Пруссии, то из Польши. Дальше-то не пустили, значит. Значит, о том, чтобы в Можайске сидеть, и в мечтах у германцев не было! Сильна, значит, была Россия-матушка.

В последнее письмо мама так и впилась глазами: «...меня едва не расстреляли, часа два шумевшая нетрезвая солдатня постановила снять меня с командования батальоном, а нашего командира полка забили едва не до смерти... Половина бывшего моего батальона вообще неизвестно где. Творится ужас и кошмар. Я перестал что-либо понимать. Немцы в нас стреляют, а мы митингуем. Все валится из рук, жить не хочется. Все осатанели и забыли про Бога и Отечество, коему присягу давали. Отречение – это всем нам смерть. Прости за такие строки, молись, жди. Твой Аника-воин. 5/III 1917 г.». По сердцу полоснули маму эти строки, из которых она поняла только одно: отцу было очень плохо. Что это за солдатня такая, как можно в ответ на стрельбу митинговать и что за отречение такое (царское, что ли?) – все это не схватывалось умом, не укладывалось в голове, не воспринималось душой. Ничегошеньки, оказывается, ни про прошлое семьи своей, ни страны своей, что лежала в темноте за окнами, не знала, не ведала мама.

Мама смотрела на фотографию своего отца, когда он уже старый был. Рядом с ним сидит, тоже постаревшая, ее мать и держит на коленях крошечную, грудную еще девочку – это она сама, Мария. Отец седой, испещрен морщинами. Мама уперлась глазами в его глаза. Тяжелый, неулыбчивый взгляд у отца. Мама положила рядом фотографию 1914 года. И даже простонала и головой покачала. Ах, как изменились отцовы глаза! Седина и морщины – следы тридцати с лишним лет. Взгляд тоже, конечно, может постареть, но здесь не старение виной. На той, молодой, фотографии в глазах отца – спокойствие, доброта, открытость, уверенность, что-то еще неуловимое, что можно назвать небоязнью жизни, что бы ни случилось. А тридцать лет спустя – какая-то затаенность, вроде как ожидание подвоха от того, на кого глаза направлены. Маме даже показалось, что от нее ждет подвоха фотографический отец. И запечатленная тревога на всем лице. Вместо уверенности – какая-то угроза, неизвестно кому и за что, смотрит с фото. Никогда до этого не обращала внимания мама на глаза человеческие. И до чего же это интересно, оказывается. Сейчас не объяснила бы мама словами ничего про глаза и лицо отца, но все это отпечаталось в ее сердце. И довольно того.

Мама вздохнула, перевернула толстую страницу и увидала строгий взгляд бородатого человека в эполетах и с крестами на груди. На обороте фотографии стояла размашистая надпись: «Вдове героя Плевны и мученика за Христа на добрую память. Александр. Декабрь 1884 г.». У мамы даже похолодело внутри: уж не царь ли? Она с некоторым трепетом вгляделась в фото. Ой, а точно ведь царь! Ни одного царя, кроме последнего, дай то смутно, не знала мама в лицо. «Это какой же Александр?» – думала она. Его лицо было грозным, но не злым, взгляд острый, пристальный, требовательный и в то же время покровительственный и предлагавший защиту. Царь! Войди такой сейчас в бабушкину комнату, так голова сама собой склонится. Мама воочию видела, вглядываясь в фото, ту природную, прирожденную силу в нем, имя которой – от Бога данная власть. Такому хотелось подчиниться. Перед таким приятно сгибаться, и никакого унижения притом не почувствуешь. Мама опять вздохнула, на этот раз о том, сколько всякого в жизни прошло мимо нее, не задев, о скольких интересных и важных вещах она даже не задумывалась никогда.

Затем она увидела меж страниц свернутые печатные листы. Это были десять начальных листов журнала «Русский паломник» № 10 за 1887 год. Конечно же, она не догадывалась даже, что когда-то выходил такой журнал. Жадно мама прочла все десять листов. Там было рассказано о празднике Троицы: как венки плетут, хороводы кружат, про Духов день, что в этот день к земле не прикасаются, земля отдыхает, про царя Константина и мать его Елену, которая Крест воздвигла – тот Крест, на котором был распят Спаситель, про десятилетие победы над турками, про какого-то офицера, замученного турками, про антихристову силу, которая все больше распоясывается в мире, и еще про многое другое. Немало уместилось на десяти листах того, что было сейчас интересно маме. Она сложила последний лист, очень сожалея, что он последний. Вдруг ей точно в голову ударило – она торопливо стала искать лист, где было про офицера, замученного турками. На рисунке голый по пояс, с большим нательным крестом человек с русой бородой был окружен турками с обнаженными саблями. Снова впилась мама в текст и по-особому теперь читала. Турки требовали у него отречения от Христа и взамен сулили почести и золото. От одного перечисления всех пыток, что к нему турки применили, волосы вставали дыбом. В конце концов они вырезали ему на спине и на груди, обнажив кости, два креста и бросили еще живого в котел, полный голодных крыс. «Вечная память тебе, мученик Христов, Иоанн Долгополов. Моли Бога о нас во святых обителях Христовых». Так заканчивалась заметка. «Да это же мой прадед!!! – чуть не закричала мама. – Я же Долгополова была до замужества!» Вот и объяснение фотографии царской. Мама еще раз прочла про муки. Слезы ручьями лились из ее глаз, несколько раз она громко всхлипывала. «Да как же он вынес все это?! Как же Бог это видел и не помог? Ведь за Него же страдал мой прадед!» Даже возмущение охватило маму. «А можно ли вынести все это без помощи Бога?» – спросил кто-то внутри у мамы.

Мама закрыла альбом и задумалась. Потом взяла Евангелие от Матфея и прочла целиком. Снова вспомнился прадед, и опять кутерьма и ропот пошли в голове: «Сам терпел и нам велел?» И вдруг другие мысли поползли маме в голову: «А ведь неприятности могут быть на работе, если узнает начальство, что в церкви была... Сотрудники коситься будут, ухмыляться... Осенью Катерине в школу, а она ведь и там перекрестится, а то и во дворе проповедовать начнет...» Мама поежилась, закрыла глаза, и очень явственно встала перед ее взором картина: истерзанный, беззащитный человек падает в котел, где сотня голодных крыс на задних лапах ждет жертву. И вот набрасываются они и начинают рвать... Мама вскочила даже и мотнула головой. «Коситься будут, ухмыляться», – мама злорадно усмехнулась над собой. «Да, взглядов, ухмылок боимся. Ничтожного страшимся. И даже не стыдимся этого, а оправдываемся», – сказал ей голос внутри. И вспомнилось ясно недавно прочитанное из Евангелия: «Кто постыдится Меня, того Я постыжусь во Царствии Небесном».

Как ни пыталась мама продлить в себе мысль о Царствии Небесном, опять ничего не получалось. Вдруг мама увидела, что рядом с Евангелием лежит и прямо на нее смотрит тоненькая книжечка. Название книжки было «О мучениках и мученичестве. 1915 год». Мама, забыв про все, стала читать.

«Принять тяжкие муки во имя Господа нашего Иисуса Христа есть первейшая и высшая заслуга перед Богом, за которую даруется Им наивысшая награда – Царствие Небесное» – так начиналась книжка. Мама передохнула и прочла снова. Потом еще. Не пускало маловерие эти слова в сердце. Дальше шло: «Боязнь страданий и страх смерти естественны для человека, ибо человек создан для вечности и даже думы о смерти ему невыносимы. Но Христос отверз нам Царствие Небесное, и человек, истинно верующий, боится не самой смерти, ибо ее нет, а боится умереть с грехами и вместо вечной жизни погибнуть навеки с сатаной и ангелами его. Принявший же муки за Христа муками этими совлекает с себя все грехи и возносится обеленным сразу ко Христу, если даже жизнь свою до мученичества провел в грехе. Мученик Вонифатий был блудником и пьяницей, но добровольно пойдя на муки во имя Иисуса Христа, ныне в Его Церкви есть главный предстатель перед Ним за пьяниц, грешащих во множестве на земле». Мама отметила это про себя, имея в виду мужа. «Способность пойти на муки есть бесценный Божий дар, он не каждому дан. Человек, по греховности своей, страшится боли. И не дает Господь нести крест скорбей тяжелей, чем человек понести может. Каждому дано по силам. Мученик примером своим укрепляет веру у колеблющихся и приводит ко Христу множество неверных. Своим крестным путем, страданием и смертью на Кресте Он Сам указал нам путь. И Воскресением Своим и Вознесением утвердил наше воскресение и к Нему вознесение, после земного упокоения. С идущим на муки всегда рядом Господь Иисус Христос, без Его благодати никому не перенести страданий и пыток. «Без Меня не можете творить ничего», – сказал Он и еще сказал: «Кто потеряет душу Меня ради, тот приобретет ее»... Больше мама не останавливалась, не переводила дух, вся ушла в чтение и опомнилась только тогда, когда дочитала до конца. Она уже успокоилась и не роптала. И если мозг стерег еще свое неверие, но больше не пугал и душу не травил. Страшная усталость навалилась на плечи, ноги и руки, на веки. Перед тем как заснуть рядом с Катей, маме подумалось, как ничтожно наше знание о самих себе, как смешны я наши планы на жизнь. Скажи ей кто вчера, что случится такой день, какой был сегодня, так рассмеялась бы тому в лицо и сказала: « Не может быть!»

Заснула мама сразу, минут за пять до того, как кузнечиком выпрыгнет из кровати папа, спасаясь от своих кошмаров. Как только закрылись ее веки, она увидела апостола Петра, перед которым стояли палачи, а рядом был воткнут в землю огромный крест. Апостол Петр умолял палачей распять его вверх ногами, ибо, как он им говорил, он не достоин быть распятым так, как был распят Спаситель. И вдруг эту картину заслонили костры, множество костров, горящих у подножия крестов. Тысячи крестов до самого горизонта и тысячи костров, жгущих висящих на крестах людей. Славословия Христа из уст мучеников были сильней воплей толпы. Мама увидела колесницу, которая металась меж крестов. На колеснице стоял римский император Нерон и орал, исказившись от злобы: «Огня, огня!» Потом надвинулся, заслонил все юноша, привязанный к столбу, то был мученик Севастиан, и вдруг десятки стрел полетели в него – живую мишень. Затем полетели камни – огромные булыжники; маме показалось, что в нее. Ей захотелось спрятаться, но что-то ее не пускало, и она приготовилась принять удары на себя, но камни пролетели мимо, они летели в человека, уже поверженного на землю, первомученика Стефана, который молился так: «Боже, не вмени побивающим греха сего». Спокойно и ровно дышала мама во сне. Не пугали ее страшные картины, одна за другой надвигающиеся на ее спящий мозг. Ум больше не стерег неверие, которое сгинуло куда-то, а смотрел на мучеников...

Катя, конечно же, разговаривала с бабушкой.

– Бабушка, ты рассказывала, что на литургии, когда вино и хлеб в Тело и Кровь Христа превращаются, священник говорит: «Христос посреди нас». И будто настоящий, живой Христос сходит с небес в алтарь. Но ведь служба идет во многих храмах сразу, а Христос Один – как же Он может быть сразу везде? – перво-наперво спросила ее Катя. – И вообще, как Он устраивает дела людей, когда их так много, а Он Один? Как Он сразу знает одновременно про всех, кому что надо и не надо?

Вздохнула бабушка, улыбнулась:

– У Бога, Катюша, всего много. И то правда, что Христос Один, и то правда, что в каждом алтаре Он Сам присутствует. Нам с нашим умишком трудно это вместить. Это человек плотью своей может быть только в одном месте, Божья же плоть духовна, а Дух Христов одновременно может быть везде, всю землю Собой наполнить. Еще такой пример, быть может, облегчит твое разумение: ты когда телевизор смотришь, ты ж не одна его смотришь – вся Москва, почитай, его смотрит, а то и вся Россия. Сидишь ты одна в комнате, а диктор из ящика из этого тебе в глаза смотрит и вроде как только с тобой разговаривает. Сидит он в ящике в твоей комнате и разговаривает, а на самом деле – со всей Россией, один – со всей страной. Хотя, конечно, сравнение это слабо и всего не объясняет, да объяснять-то все и не нужно, веровать нужно. Благодать – в каждом храме? В каждом. Исцеление по молитвам – в каждом храме? В каждом. Мир и покой душе в каждом храме страждущему дается? В каждом. Ну вот, знать, Христос в каждом храме живет. В этом убедились – и будет с нас. А думать да гадать, как Он это делает, – значит, суемудрствовать, суетиться, значит, мудростью. То, как Господь чаяния всех сразу знает, это очень даже просто объясняется. Вот ты в детском саду не была, слава Богу, а была бы, так видела б, как воспитательница одна с тридцатью такими, как ты, управляется. Если, конечно, воспитательница добрая и детишек любит, она про всех вас будет все знать, и настолько хорошо, что даже желания ваши знать будет, ибо они у вас на личиках ваших написаны. А Бог – на то и Бог, чтобы и про взрослых все знать и все предвидеть и в силах все для всех сделать, если, конечно, на пользу то человеку.

– А как мне знать, бабушка, что мне на пользу? Как вообще знать про себя волю Божию?

– У-у, Катенька, а вот это-то как раз и есть самое непростое дело, самое важное. Ох, трудно это-о! Как мы молимся, помнишь? «Да будет воля Твоя» – вот как. Надо отдать себя на волю Его и противиться своим желаниям, которые против Его воли. А Бог против одного только – против злых дел. Отсекай их от себя – вот и воля Его. Умеешь рисовать – хорошо, а если хорошо только бесов умеешь рисовать – плохо. Не можешь талант свой в добро употребить – лучше проси у Бога, чтоб отнял его. Если кому ум дан, а от того ума людям слезы только – лучше дураком быть. Если правая рука в соблазн тебя и других вводит – отруби ее: лучше тебе безруким войти в Царствие Небесное, чем с руками – в ад.

– Ай, страшно-то как говоришь ты, бабушка!

– То не я – то Христос говорит. А ты думала, с Царствием Небесным шутки шутят?! Ради него люди на плаху шли с радостью, а тут всего-то рука одна, злодейка. Будь всегда начальником своих желаний, а не так, чтоб они над тобой началили. Руки да ноги, поди, ведь по твоему желанию действуют. А желаний твоих Бог не касается, потому как желания наши, свобода выбора есть дар Божий. Одному, чтоб уверовать, хватит того, чтобы в храм зайти, воздуха церковного глотнуть, а иному – кол на голове тесать надо, пока его проймет, как вот папке твоему. А есть такие, что так и остаются глухи к стуку Божьему в сердце. Горе им.

Сколько было мучителей христиан, которые такие чудеса видели, что только держись: и самих-то их на воздух поднимало, а по молитвам мучеников опускало, и в огне при них мученики не горели, и утопленные из моря выходили, и тигры лютые мученикам ноги лизали и ласкались. Не перечесть всего, что на их глазах свершалось. И что? Еще больше злились только да лютовали. Наперекор стучанию Божьему избрали зло. Ну и получили свое. Туда и дорога...

Так текла у них беседа, пока более глубокий сон не напал на Катю и бабушка не растаяла постепенно. Тут новое видение надвинулось: Катя увидела школьный класс с партами, а за партами – бесенят с нее ростом, а у доски – большущий бесище-страшила. Но Кате почему-то совсем не было страшно. Она словно чувствовала себя под защитой сна, да и страх, и отвращение от вида бесовского притупились в ней.

– Хох! Дети мои, хох! – заревел бесище у доски.

– Хох! Хох! Тебе, твое неподобие, хох! Тебе, великий учитель! Хох, Вельзевул! – Бесенята на парты вскочили и бешеными прыжками приветствовали учителя.

– Ну, смотрите, адские отродья, вот человек. – Вельзевул махнул лапой, и появился человек, словно живой, только с бессмысленными глазами.

– Ур-р! – выдохнул, зарычал класс, и бесовские мордочки подались вперед.

– Он мыслит и чувствует, – продолжал учитель. – Так вот, – заскрежетал он, перекосился, делая совсем несносной свою морду, – в мысли его проникать мы не можем, отнял у нас это умение Творец вселенной.

– Ур-р! Ур-р! – зарычал класс. – Долой Творца неба и земли, отвоюем Вельзевулу трон вселенной!

– Отвоюем! – рявкнул Вельзевул и трахнул кулачищем по столу так, что заходило все ходуном. Глаза его жутко сверкнули, и он зашипел: – Но горе вам, если не проявите всей изворотливости в этой войне: уж я вам спуску не дам!

Бесенята прижались к партам и не дыша смотрели на учителя.

– Легион наших уже воюет с Богом, а поле сражения – вот оно. – И Вельзевул ткнул человека в сердце, где сразу зажегся пурпурный огонь. – Здесь мы воюем с Ним, и здесь мы должны или победить, или пасть до конца.

Взвыл класс, вскочил, заскакал:

– Победа, победа, с нами Вельзевул, великий чудотворец! Хох! Хох!

Вельзевул взмахнул лапой, и слева появился огромный экран, на котором ходили люди туда-сюда.

– Ур! – рыкнул класс, и все воззрились на экран.

– И хотя мысли мы читать не можем, но подсовывать им наши мысли и желания ой как можем, ух-р-гы-гы! – Весь класс в ответ заржал страшным хохотом. – И ведь почти все они, – продолжал орать Вельзевул, – без креста-а! Ухр-гы– гы.

Казалось, рухнет потолок от воплей, визга, хохота и рева.

– Без креста-а! Победа! Хох Вельзевулу, великому чудотворцу!

– Даровал безумный Бог человеку свободу воли! – орал, бесновался Вельзевул. – Так Его же даром мы и свергнем Его!

Тут началось неописуемое и длилось долго...

Вдруг разверзся потолок, и огненный шар свалился оттуда к ногам Вельзевула и обратился в потрепанного, измученного беса. Вельзевул взял его за шкирку и приподнял. Радостное беснование стихло.

– Василий... – пискнул бес, болтаясь в страшных когтях.

– Ур-р! – зарычал Вельзевул. – Опять этот Василий! – и отшвырнул беса в угол.

– Василий, – пищал, барахтаясь, бес, – изгнал меня крещением из бывшей рабы твоей Татьяны маленькой, и теперь даже квартира ее, где крутом я был изображен, мне недоступна.

– Почему?! – лязгнул Вельзевул.

– Она крестит все углы, я и в родителях ее, наших рабах, скрыться не могу, она и их тайком крестит, в ее крестном знамении сила, о учитель, я от него весь опален. Но я оправдаюсь, о Вельзевул, я полечу в помощь нашему воину, что воюет в Васе-маленьком, твоем рабе, вдвоем мы его низринем в нашу преисподнюю.

– Иди, – прорычал Вельзевул, – исправляйся!

– Накинемся все на Василия, – закричал тут один бесенок с последнего ряда, – выедим его душу!

– Василий для нас неприступен, – мрачно промычал Вельзевул.

– Как? – Свинячья челюсть бесенка отвалилась вниз. – Какой-то смертный человечишко для тебя неприступен?! А как же ты хочешь победить Творца вселенной, если бессилен против Его раба?

Миг – и бесенок оказался в лапах Вельзевула. Его когти прочесали бесенка по спине так, что тот взвыл, и страшный пинок под зад бросил вопрошателя обратно на место. Там ему еще и от сотоварищей досталось.

– А так и собираюсь я победить Творца вселенной – захватить всех Его рабов к себе. Я сам стерегу Василия и маленькую гордыньку однажды уже впихнул в него. Жизнь его продолжается, и я всегда наготове. Да, мы бессильны против креста – так сделаем же так, чтоб ни одного носителя этого страшного знака не было на земле!

– Хох! Хох! – загремел класс. – Всех изведем! Со всех поснимаем.

– Надо, чтобы и не надевали вовсе, ни на шею, ни на сердце свое! Сказал им Бог: «Начало премудрости – страх Божий». Так вот, все силы наши надо отдавать, чтобы не было этого страха. Чтоб человек ничего не боялся, никого не стеснялся. Тут-то он наш! Ох-р. Гы, гы... Да, – опять Вельзевул грохнул кулаком по столу, – нашептывать, все время нашептывать, не уставать: «Ты всесилен, ты могуч; если захочешь, ты можешь все, нет преград твоему разуму и силам». И подсовывать им такие дела, которые для них неразрешимы или трудны невероятно, – пусть с ума сходят от отчаяния, когда не выходит. А неудачнику шептать: «Это завистники тебе развернуться не дают – круши их, круши во имя правды!» Пусть они правду на земле ищут, пусть за справедливость воюют. Один такой правдоискатель десятерых за нее загрызет, пока добьется ее – нашей правды! Ох-р-гы-хо-хо...

– Хох! Слава Вельзевулу!– заорали кругом.

– Сбивать с мыслей, когда человек о смерти задумывается! Не давать ему о смерти думать! Как помрет – вот тогда уж свидимся, – Вельзевул лязгнул когтями друг о друга, искры пошли, – пусть лучше мечтают о чем-нибудь, пока живут. Ох-р-гы-гы! Сказал им Бог: «Живите сегодняшним днем», – но да не будет так. Мечтатели для нас – самый ходовой товар. Одного я, помню, так заморочил мечтанием, как он десять тысяч рублей заработает, что тот под машину угодил. Некрещеный. Ох-р-гы... Но не зарывайтесь. Подкидывайте сначала по мелочи, а там и, глядишь, до мании величия можно довести мечтаниями. Ну а такой – раб мне от волос до пяток. Верующим же в Бога вот что шептать: «Греши, не бойся, Бог ведь милостив!» – а как согрешит, то: «Все, не простит Бог, не ходи на исповедь, не позорь себя, не открывай греха». На день-два отложит такой верующий исповедь, потом на месяц, а там уж – охр-гы-гы! – пустяк останется, чтоб добить его... Какое наше главное оружие?! Отвечайте, бесовы дети!

– Ложь! – грянул единым дыханием класс.

– Молодцы! – Вельзевул метнул свою лапу к задним рядам и притянул к себе бесенка, вопрошавшего про Василия. – Ну-ка, проверим, как ты владеешь главным оружием. Помни только, что садиться всегда надо на левое плечо. Пшел! – И Вельзевул швырнул бесенка в экран, на который уставился притихший класс.

Бесенок стал метаться меж людей, которые его не видели, и искать жертву. Вдруг он припрыгнул, постучал довольно ладонью о ладонь и взмыл вверх, в окно. Еще миг – и он сидел на плече мальчика, который оцепенело смотрел на осколки хрустальной вазы, что валялись на ковре. В углу этой большой, богато обставленной комнаты спал кот. Бес захихикал и зашептал что-то мальчику на ухо. Испуганный мальчик вдруг заухмылялся и повеселел. Он посмотрел на часы, стал быстро надевать плащ, подбежал к коту, схватил его и бросил на самый верх серванта, где, по-видимому, стояла раньше ваза. И затем выскользнул за дверь. А через несколько минут вошла его мама.

– Браво! – взревел Вельзевул и извлек отличившегося назад. – Высший класс! То, что совершил сей юный отрок, мой раб, есть ложь высшей категории: ложь поступка. Дельный совет получил юнец, что так состряпал дело. Жаль только, что кота из дома выбросят. Лучше всего, когда то, что мы видели, человеку подстраивается. Тогда уж славно можно посмеяться. Так! Ну а теперь – главное: сейчас я сам вам покажу, как надо пользоваться оружием врага нашего, Творца вселенной. Учитесь говорить правду!

– Как?! Отец лжи учит нас говорить правду?! – заголосил класс.

– Да! Иногда им надо говорить правду, но такую, которая натворит бед лучше любой лжи. Глядите! – Вельзевул поднялся в воздух и исчез в экране.

Затаив дыхание, класс уставился в экран. Вельзевул не метался и никого не искал; черной молнией пронзил он толпу и оказался на левом плече одного мальчика, тот – бегом к мальчику поменьше, и уже Вельзевул – снова перед своими учениками. На экране же разворачивалось следующее: тот мальчик, что поменьше, стоит перед взрослыми, плачет навзрыд, и у них видны слезы, затем мальчик срывается, бежит на улицу – и все плачет и плачет, и видно, что горе его разгорается все сильней и сильней.

– Итак, – загремел Вельзевул, – есть два мальчишки, один из них – раб мой, и этому рабу моему купили велосипед, а второму – нет. А у второго родители – ох-хо-хо-гры! – родители не родные, а приемные, они младенцем взяли его из роддома и воспитали, и ничего, кроме добра – р-рр! – самой отвратительной вещи на свете, – он не видел от них. Ну, и конечно же, мальчишка не знал этой правды. Я и сказал эту правду дружку его, рабу моему, да прибавил маленькую неправду, что велосипед приемышу потому и не купили, что он приемыш и его так не любят, как любят родного. А раб мой с радостью передал и правду, и маленькую неправду дружку своему.

– Хох! Хох! У-р-р! – загромыхал класс. – Слава Вельзевулу!

– Да! – рявкнул Вельзевул. – Говорите правду, занимайтесь предсказаниями, если человек гениален, шепчите ему, что он гениален, что он один такой; если кто-то человеку завидует, объявите ему об этом и приправьте это объявление чем-нибудь этаким, нашим. Ох-р-гы-гы, а завистник пусть утвердится в этом, пусть полюбит делать зло, не оправдываясь добром, и коли получится – это будет высший класс бесовской работы. Если же человечишко верующий, – «Ир-хи-и», – зарычало, зашипело в классе, – шепчите ему такую правду, чтоб из нее выходило, что людей надо бояться больше, чем Бога, чтоб бабки и родители крестить младенцев боялись в церкви, ибо там паспорт спрашивают, ох-р-гы-гы, чтоб о вере своей объявить боялись, когда кто спросит.

– Повелитель, – спросил один ученичок, – а как же нам подступаться к христианам? На них ведь крест.

– Да нынче у них только на шее крест, да и то не на всех, охр-гы-гы, а в сердце у них креста нету. А Ангела Хранителя, что им Творец вселенной приставил каждому, они своими делами, ох-р-гы-гы, отогнали. Еще одно! – взвыл Вельзевул и снова грохнул кулаком. – Человек обожает всякие развлечения. Потакайте в этом человеку! Пусть лучше он пять раз по телевизору одно и то же посмотрит, чем о себе задумается. Гнать нашептыванием думы человека о себе! Любой ценой гнать! Пусть торчит сутками у телевизора, пусть бегает в кино, пусть играет в карты – о, как люблю я карты! – пусть пляшет мои пляски под магнитофон, пусть он жаждет зрелищ, а не устроения души своей. Заверните его в дьявольский зрелищный круговорот, пусть без этого он жить не сможет. Это тоже высший класс бесовской работы. Старайтесь!

– Хох! Хох! – раздалось в классе. – Победа Вельзевулу!

– Главный помощник в этом – моя музыка, мои дьявольские ритмы. О! Вот они, рабы мои!

С экрана загремел вой, дреньканье, барабанное уханье, перелив и перезвон электронных инструментов: «Баб-б-баб-туба-туба-туба!» Сотни две добрых молодцев и красных девиц в такт дреньканью извивались и дрыгались в непотребных движениях и тоже выкликали что-то, что-то непонятное и бешеное, под стать ритму. Лица были перекошены, глазищи возбужденные и отрешенные, а у некоторых – безумные.

Взвился класс, завыл, полетели вверх и в сторону парты, заизвивались, зачудили бесы, задергались, запрыгали. Сам учитель ринулся в их гущу – и пошла плясать преисподняя! Оборвалось дреньканье, повалились бесы кто где, визжа от удовольствия. Те молодцы на экране тоже остановились, все взмыленные, и пошли испить недоброго вина и ждать нового дрыганья.

– Победа! Победа! Слава Вельзевулу! – визжали ученики.

– Смотрите! Показываю еще одну штучку! – И Вельзевул прыгнул в экран.

Исчезли из него беснующиеся добры молодцы и красны девицы. Сейчас он показывал человека, сидящего за роялем. Это был композитор. Справа от него стоял ангел и нашептывал ему что-то. Композитор быстро писал в нотной тетради.