Текст книги "Бабушкины стёкла"

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Наутро она шла на казнь, творила ту же молитву и твердо была уверена, что достойна такой смерти. «Ну?» – вопросил хан и развалился на троне. Творя все ту же молитву и совершенно не думая о том, выйдет или нет, девица приступила к рисованию. И вышло. Да еще как! Исчезла насмешка с лица хана, как только он на портрет взглянул. Завизжал правитель от восторга: так он себе понравился. Видно, гордости да тщеславия в его душе было больше, чем веры мусульманской. Повелел хан посадить девицу в башню на морском берегу, велел, чтобы там повесили этот его портрет и привели бы туда его любимого коня и чтоб девица все два месяца день и ночь срисовывала бы их на холсты. И велел, чтоб кормили ее по-царски и одели в татарские одежды. Хан сказал – слуги сделали.

Тем временем решилась судьба остальных, бесталанных, которых в тяжелое рабство отправили. Над бесталанными Господь особое покровительство имеет. Если, конечно, они не ропщут на свою бесталанность да чужим талантам не завидуют. Блаженны нищие духом! Разбила буря корабль с закованными пленниками и всех невредимыми выбросила на берег, где их русские купцы подобрали. То-то было радости!

А счастливцам, избавленным от рабства талантами, новое испытание готово. Задумал хан опять поход на Русь. Призвал он барина и дает ему под команду отряд всадников, велит кузнецу тысячу сабель выковать, пирожнику – пирогов для похода напечь, а певцу – войско песнями подбодрить. И коль будут спориться у них дела порученные – награда им великая. Собрались вместе барин, кузнец, певец да пирожник, глянули друг на друга – и, слов лишних не говоря, к хану являются. «Нет, – говорят в один голос, – не пойдем мы против братьев своих и в набеге твоем разбойничьем мы тебе не слуги!» Рассвирепел хан. И бил, и пытал смельчаков – стоят на своем. Повелел тогда бросить их в темницу, а наутро казнить.

А девица тем временем знай себе рисует хана да коня его. Но однажды вечером такая вдруг тоска ее взяла, что и не описать! Ни думать ни о чем, ни рисовать, ни заснуть не может. Чует ее сердце, что с барином ее что-то неладное. А что – понять не может. Да разве сердечную тоску опишешь или поймешь?.. Отрывает она от своего стола доску, глядит на нее задумчиво и видит, что с доски на нее смотрит сам святой Николай Угодник. Испугалась девица поначалу, да сразу и успокоилась. Что ж Николая Угодника бояться! Схватила она краски и давай обводить да зарисовывать лик его и одеяние, которые на доске виднелись. Чудная получилась икона! Прижала она ее к себе, подошла к окну зарешеченному да и говорит: «Плыви, батюшка Никола, выручай моего барина!» И бросила икону в море.

Сидят наши узники, не спят – разве уснешь перед казнью! – молятся, к смерти готовятся, подкрепления у Бога просят, чтоб достойно муки принять. И вдруг почудилось барину, будто в углу темницы светится что-то. Подошел барин да так и замер: стоит на каменном выступе икона Николая Угодника! Дивно писанная икона, и свежей краской еще от нее пахнет. Кликнул он сотоварищей. Те дивятся, крестятся. А барин берет икону в руки, ликом вперед, да и говорит: «А выведи ты нас, свет-батюшка Николай, дай еще нам на свете белом погулять!» И пошел прямо к двери. Остальные – за ним. Толкает барин дверь – дверь открывается. Темень кругом, слышно, как стражники храпят, а от иконы – лучик света, будто фонарик, дорогу освещает. Еще три двери на пути были – все так же открылись.

Вышли наружу. Луна огромная глубокую ночь освещает, четыре коня татарские стоят, траву щиплют. Вскочили пленники на них – только их и видели! Как на Русскую землю прискакали, расцеловались, расстались полюбовно, всяк своей дорогой поехал, а барин к себе в свое поместье вернулся. Поставил икону в храм свой сельский, рассказал всем, как вывела она его из плена. Умилился народ, молебен отслужили... И вдруг сестрица младшая девицы-художницы прибегает и кричит: «Батюшка, матушка! Моя сестрица пропавшая объявилась, прямо из воздуха возникла – сама в одежде татарской, а в руках икона Богородицы!» Побежали все к дому, видят – и правда: стоит девица, кругом озирается и понять не может, где она. Увидала отца с матерью и барина, все поняла, расплакалась и поведала народу, что с ней приключилось.

С той поры, как икону Николы в море бросила, не могла она уже больше ничего писать-рисовать, кроме икон. Попыталась было опять за хана да коня его приняться – ничего не получается: с холста на нее Богородица смотрит! Обвела она Ее кистью, раскрасила. Приходят ханские посланники картины забирать, видят, нет картин, а на холсте Дева Чудная написана. Говорит девица: «Передайте хану, что не могу я больше рисовать то, что он хочет. Господь мой, – говорит, – тому противится, а Его я ослушаться не могу. Куда ни гляну – на холст ли, на доску ли, – отовсюду на меня лики святых смотрят, и рука моя как бы сама собой их обводит и разрисовывает. Не вольна я, – говорит, – в самой себе теперь и неволе такой рада безмерно. Так и передайте хану». Побежали ему докладывать, а девица уж знает, чем ей все это грозит – смертью неминучей. Страшно ей стало. И начала она молиться: «Господи Иисусе Христе, помилуй меня! Не готова я на муки. Не смерти боюсь, а боюсь осквернить имя Твое, коли пыток не выдержу! Никола Угодник, батюшка, походатайствуй за меня перед Господом!» И только она последние слова произнесла – очутилась в родном доме. Как уж это произошло – сказать не может.

Обрадовались все, а пуще всех барин. Взял он за себя замуж девицу, а икону Богородицы, в ханской башне написанную, на почетном месте в красном углу поставил... А сейчас икона эта – в моей комнатке: та, которая больше всех украшена. А Николы Угодника икона, которую народ наш деревенский узорешительницей назвал, избавительницей от всякого плена, значит, – она пропала. Как налетели на Русь-матушку ветры преисподней, когда брат на брата пошел и вообще невесть что началось... Храм тот сгорел, иконы многие из него люди себе забрали, а Николу с тех пор не видели. Ушел куда-то Батюшка. Бог даст – к тебе и придет.

– Бабушка, а откуда та икона Богородицы в твоей комнатке? – спросила Катя.

– Так ведь девица-художница да барин – это же мои прапрабабушка и прапрадедушка! И твои, стало быть, прямые предки... Катюша, скоро тебе просыпаться. Сегодня великий праздник – Благовещение. Глядишь, и в вашем доме благая весть плод даст. Молитвы-то на ночь не забывай, как нынче забыла.

– Бабушка, а ты еще придешь?

– Как Бог даст.

– ...Ка-атя, Ка-тень-ка, вставай, – едва-едва расслышала Катя мамин голос и открыла глаза. Перед ней стояла мама, уже одетая и причесанная. – Пойдешь со мной на рынок? Пока папа спит.

– Ты же говорила, что у тебя денег нет.

– Есть немного. На сапоги мне отложены. Да сапоги подождут. Зато в воскресенье вкусно поедим, а? Тебе храп отцовский не мешал спать?

– Нет. – Катя глянула на папину кровать. Папа разметал руки, и из открытого рта его неслись страшные хрипы и стоны, а также отвратительный запах. – Мама, а от папы серой пахнет?

– Нет, – вздохнула мама, – винным перегаром это называется.

Через полчаса мама с Катей были уже на улице.

– Мама, а ты что-нибудь про бабушкиного прапрадедушку знаешь?

– Про кого? – Мама рассмеялась. – Пра-пра... – Она запнулась и опять рассмеялась. – Да что ты! Я про дедушку-то своего ничего не знаю. Знаю только, что в нашем роду большие дворяне были, а один даже генералом царским был, еще когда Крым завоевывали... Из-за этого бабушка в свое время неприятности имела.

– Почему? – очень удивилась Катя.

– Потому что у нас нет дворян, и тех, кто из дворян произошел, не любят. Дворяне много зла народу сделали. Они были богатые и притесняли народ.

– А вот ты работаешь много, а платят тебе мало. Значит, тебя тоже кто-то притесняет. Тоже кто-нибудь богатый?

Маме с улыбкой подумалось, что ее начальник, который получает втрое больше и еще на столько же ворует, точно не из бедных.

Она промолчала, не зная, как бы это все дочери объяснить, чтоб и начальство не задеть, и на правду похоже было...

Очень часто наши папы и мамы, вместо того чтобы правду сказать, начинают в уме искать, как бы это тебе ту правду, которую ты, мой юный читатель, своими глазами видишь, так в неправду перевернуть, чтобы она еще и вид правды не потеряла. И стараются, и находят всякие украшательные словечки, ставящие все с ног на голову. На беду себе и находят. Когда ты вырастешь и вспомнишь эту их головную боль – не мучай стариков, не укоряй, прости.

– А вот мне бабушка говорила, что ее прапрадедушка, барин, был добрый, смелый и в Бога верил, и крестьяне его любили. Его Николай Угодник спас, а он притеснителей не спасал. Вот!

– И когда это она тебе все успела рассказать?

– Сегодня, во сне.

– Когда мертвые снятся, это плохо, – нахмурившись, сказала мама.

– И никакая она не мертвая! Это тело ее мертвое, а она – в Царствии Небесном.

– Где? – Мама остановилась и подняла брови. Упоминание о Царствии Небесном сразу напомнило ей о вчерашнем ночном чтении. То, чего никак не могла принять ее душа, для Кати было, кажется, таким же естественным, как воздух, которым они дышали. И удивление это тоже было для мамы новым.

– Да как – где? В Царствии Небесном, – сказала Катя так, будто речь шла о соседней квартире.

Мама вздохнула.

– Мама, а этот дядя – бедный, его тоже притесняют?

Перед ними стоял грязный голодранец и шатался. От одежды его воняло кислым, а изо рта – тем же, чем утром от папы.

– И с утра от них покоя нет, – процедила сквозь зубы мама, а Кате сказала: – Он сам себя притесняет.

– А он хороший человек?

– Не думаю. Своей семье он, наверное, много зла причиняет. Когда я таких вижу, мне всегда жалко становится их детишек и жен.

– Вот и бабушка говорила, что не в том дело, бедный ты или богатый, а богатая или бедная у тебя душа.

– Это бабушка верно говорила, – подтвердила мама.

Дальше до метро и до рынка они шли молча, и каждый думал о своем. У Кати появилось новое ощущение в жизни после ночного визита бабушки. Ей захотелось узнать про всех своих предков, до самого– самого дальнего колена. Сколько память удержит. Она теперь ощущала свой род, идущий в глубь веков. Она даже гордость ощутила, несмотря на бабушкин наказ не гордиться, что у нее он есть – род – и что он такой древний. И вообще у нее возникла ощутимая любовь к тем людям, которые жили давно. И это самое «давно» ощущалось как близкое; она чувствовала связь с ним и не представляла теперь, как это можно жить и рода своего не знать и не любить. А еще она думала: хоть бы мама не начала приставать и ругать ее за вчерашний рассказ, за их с бабушкой жизнь.

А мама и не собиралась ее ни о чем расспрашивать и ничего внушать. (Сейчас мне, в который уже раз, придется употребить самому мне надоевшее «вдруг». Я понимаю, мой читатель, что столь часто повторяющееся «вдруг» имеет ту же словесную цену, как и «что-то» и «как– то», но ничего лучше я не могу придумать.)

Да, мама вдруг поняла одну очень неприятную вещь: она, взрослый человек, поглядев на себя внимательно, увидела, что у нее совсем нет жизненного опыта, жизненной мудрости, без которой учить чему-либо дочь невозможно. Все ее нравоучения, оказывается, ровно ничего не значат. Когда пришлось вести с шестилетней дочкой серьезный разговор о вещах, возвышающихся над обыденностью, оказалось, что ни знаний, ни умения, ни душевной уверенности, чтоб такие разговоры вести, у нее нет. Что понятия, которыми напичкана ее голова, не выдерживают взгляда Катиных вдумчивых глаз. Оказывается, этот взгляд ставит под сомнение всякие, казалось бы, сильные мамины слова, да уж и папины окрики заодно. Оказалось, что существуют на свете слова, которые так глубоко проникают в душу, а она о них понятия не имеет, хотя полжизни уже прожила и половину этой полжизни – училась! Вспомнились и пренебрежение и высокомерие, с которыми отказывалась она читать Евангелие, когда бабушка предлагала. Эти новые слова, которые казались противоестественными и вызывали сначала бурный протест, – эти слова, оказывается, помогали преодолеть этот протест легко и просто. И выходило, что они-то указывают, какое оно – настоящее, естественное течение жизни. А если поначалу и не совсем ясно указывают, то захватывают и заставляют задуматься о вещах, которые, казалось, ты так хорошо знала, а на самом деле, выходит, не знала о них ничего.

С рынка возвращались через час. Половина денег, что на сапоги отложены были, на рынке осталась. Вместо них в набитых двух сумках лежали капуста, картошка, морковка, клюква, орехи, огурчики и сметана. Все свежее, крупное, вкусное – магазинному не чета.

«Сапоги мои – тю-тю», – думала мама. А Катя думала, как хорошо быть богатым и ходить на рынок каждый день.

Вот уж из метро вышли, вон и дом виден...

– Мама, а давай в храм зайдем, на чуть– чуточку, ты не бойся... – сказала это Катя и сама испугалась: ка-ак накинется сейчас мама! И что с языка сорвалось?

Но уж сорвалось. Не бывает ведь на свете случайностей. Если в мире есть Бог – случайностям места нет. Зря бы не сорвалось.

А у мамы сердце забилось часто-часто.

«Ах, негодница, я сейчас покажу тебе, как такое предлагать» – это вчерашнее утреннее настроение в голову ударило. Затаилось оно где-то внутри и вот – напомнило о себе. «А чего ты боишься? – усмехнулся в ответ здравый смысл. – Ошпарят тебя там, что ли? Плохо будет – уйдешь, и все».

– Да ну тебя, Катерина, скажешь тоже! Зачем мы туда пойдем? – ответила мама.

Ах, как все поняла сразу маленькая Катя! Поняла мамин тон, голос. Голос был не сердитый, не твердый – какой-то даже просящий и совсем не удивленный. И Катя тут же решила напирать, наседать. Учуял тайничок ее души мамино колебание.

Какой такой тайничок? А тот самый, которым ты улавливаешь, когда родители говорят одно, а думают немного, хоть даже чуть-чуть – другое. Самое маленькое «чуть-чуть» уловит твой тайничок. Попросишь ты мороженое, а мама тебе: «Отстань». И если хоть чуть-чуть твердости в мамином «отстань» не хватает – выклянчишь ведь мороженое. И Катя на маму насела. Мама вяло сопротивлялась, а Катя тащила ее за сумки.

– Ну, как мы с сумками?.. – сказала, наконец, мама.

– Там и положишь – никто не возьмет!

Храм Казанской Божией Матери, к которому подходили Катя с мамой, был удивительно красив. Да некрасивых храмов вообще не существует. Ты когда-нибудь спрашивал себя, мой юный читатель, что такое красота? Казались ли тебе красивыми дома, в которых мы живем? Очень сомневаюсь. Нынешние «коробки» назвать красивыми просто язык не поворачивается. А если твой дом и в самом деле тебе нравится, то с такой красотой свыкаешься быстро, не замечаешь ее, не трогает она тебя. Иное дело – храм Божий. Его необычные изгибы и выступы, купола украшенные, тянущаяся вверх колокольня с колоколами и, наконец, делу венец – кресты золотые! Все это вместе – та самая красота, на которую смотреть не устанешь. А если еще и звонят!.. Колокольный звон всегда необычен. И если при перезвоне, особенно Пасхальном, радостном, ты находишься рядом с храмом, обязательно заслушаешься, и сердце твое сильнее и как-то по-новому забьется. Даже если вера еще не постучалась в него, красота храма Божьего обязательно в сердце осядет.

И еще подумай вот о чем. У тебя наверняка есть красивые игрушки и игры. Забавы твои. Когда ты ими занят, родители довольны: делам их не мешаешь. Да и сам ты знаешь, когда ты занят не делом, а игрою. Храмы возводили умные, верующие люди. Возводили по строгим расчетам и чертежам. Возводили с такой тщательностью и любовью, какую никогда не тратят на постройку дома, в котором живут, А в храме – не живут, и корысти никакой от храма нет! Так неужто это взрослые игрой забавлялись, столько труда и денег тратили, чтобы ненужную для жизни резную домину построить? И те, кто ходят в храм – а ходят туда многие, – тоже игрой заняты? Ведь не так же! Нужен, значит, людям храм. И если говорят, что там Бог людей принимает, и говорят это люди умные и честные, то, как думаешь, можно им поверить?..

– У, народу-то сколько! – Мама была поражена, даже рот приоткрыла.

– Ничего, – Катя себя уже хозяйкой чувствовала, – пройдем.

И они прошли сквозь толпу на удивление легко. Внутренний вид храма ошеломил маму. Он всегда ошеломляет тех, кто впервые в храм входит.

– Это сколько ж тут икон! – всплеснула руками мама. (Сумки Катя уже задвинула под лавку.) – Да-а, красиво, ничего не скажешь.

И не надо было говорить – надо было смотреть, что мама и делала. Горящие свечи – лес горящих свечей перед иконами! – придавали храму еще больше таинственности и красоты. Невиданные полутораметровые резные столбы-подсвечники, огромная многоярусная люстра-паникадило, просветленные лица людей – все эти новые впечатления навалились горой на остатки вчерашнего утреннего настроения. И оно перестало быть.

– Мама, пойдем туда, где служба!

Они протиснулись в проем-арку малого придела, и мама услышала пение. В главном приделе его было плохо слышно, да и пока мама вертела головой, рассматривая окружающее, она не могла ничего слышать. А теперь... Впервые ею услышанные и такие, казалось бы, простые и за душу берущие напевы церковного хора из старушек тоже маме понравились. И вот зашуршала завеса, открылись Царские врата, и из них выступили священник и диакон. Ох, как необычайны и красивы были их одежды! Диакон держал в руках золотую Чашу.

– Со страхом Божиим и верою приступите! – громадным чистым басом возгласил он.

Мама вздрогнула от неожиданности. Диакон был щупл, и услышать такой голос она не ожидала. У священника была огромная белая борода лопатой и очень ясный, выразительный взгляд. Мама зачарованно глядела на него. Никогда в жизни она еще не видела священнослужителей в облачении. Все было ново, все поражало. Тут мама почувствовала, что ее толкают снизу. Она даже забыла на секунду, что с ней Катя.

– Ну, мама же, что ты!

– А? Что, Катя?

– Мама, я причащусь пойду, можно, а?

Катя спросила громко, несколько старушек рядом обернулись; у мамы покраснели уши, она не знала, что сказать. А Катя уже пробиралась вперед. У мамы сердце защемило, снова внутри как-то непривычно стало, застыдилась она. Однако поздно: Катя была у Чаши.

– Да не в суд или во осуждение будет мне причащение Святых Твоих Тайн, Господи, но во исцеление души и тела, – закончил священник молитву. – Причастники, сделайте земной поклон!

И мама увидела, как ее Катя протиснулась к самой Чаше, встала на колени и головой тюк в пол. Маме почти плохо стало. «Это уж совсем лишнее, слишком уж...» Все остальные, кроме детей, стоящих впереди, не могли стать на колени: руку-то поднять перекреститься трудно было – такая теснота. «А детей-то, детей-то как много, а молодых-то сколько!..» Это мама увидела, сколько мам и пап ее возраста около детей стояли, и крестились сами, и кланялись. Хор запел «Тело Христово примите, Источника бессмертного вкусите».

«Неужели и правда там Его Тело и Кровь? Да нет, не может быть». Если бы мама следила сейчас за собой, она бы удивилась, наверное, что думала о Нем, как о Существующем. Но она смотрела сейчас только на Катю. Катя стояла перед Чашей; руки – крестом на груди, рот открыт. И снова маме стало неприятно и стыдно. И так сильно, как не было еще с тех пор, как вошли сюда. Еще миг – и она бы рванулась к Кате: оттащить, увести, обругать и навеки запретить. Но в этот самый миг с длинной ручкой ложка была уже у Кати во рту. «А ведь негигиенично-то как», – пронеслось в маминой голове. Рядом стояла незнакомая старушка. Она вдруг повернулась к маме и сказала:

– Не беспокойся, милая, тыщу лет из одной лжицы причащаются. И больные всякие есть, а как же! И ни один еще не заразился. И никогда не заразится. – Затем прошептала прямо в мамино ухо: – С Телом-то Христовым и бес не страшен, а не то что зараза какая.

Мама была так поражена, что не знала, что отвечать. «Наверно, все на моем лице написано», – подумала она и посмотрела на бабусю. Бабуся как бабуся, только глаза не такие немного, как у тех бабусь, которые у их подъезда на лавочках сидят, семечки лузгают и про прохожих судачат. А иногда и ругаются, как пьяные дядьки. «А эта бабуся тоже сидит у своего подъезда? Тоже перемывает косточки чужим? – спросила мама себя. И сама ответила: – А что, все может быть...» Но здесь – мама только сейчас это остро почувствовала – все не такие, как там, на улице. Затем и приходят сюда, чтобы не такими быть.

Народ был весь серьезен, сосредоточен. Многие плакали, а некоторые мягко улыбались... «Нет, не то, —подумалось маме, – они идут сюда за самым важным в жизни!» – «Да неужели в этой Чаше может быть самое важное в жизни?» – снова заговорило мамино сомнение. «А что самое важное в жизни?»... Вспомнился вчерашний страх, выстуживающий, убивающий, когда на ум пришло, что смерть хоть и за горами, однако никуда от нее не деться. Да и за горами ли? Кто это может знать? Умер же недавно в соседнем подъезде мальчик, ровесник Кати. То, что она всегда считала очень важным, – Катя, муж, работа, домашнее хозяйство, телевизора смотрение, книг чтение, размышление и еще кое-что набиралось, – все это мгновенно становилось неважным, пустяковым, когда рядом вставало слово «смерть». А в Чаше – «Источника бессмертного вкусите»! Как бы в это поверить?.. С каким трепетом подходят к Чаше! Сколько радости!..

Мимо мамы прошествовала Катя. Она все еще держала руки скрещенными на груди.

– Ты куда?

– Запивать, – ответила Катя, – теплой водичкой и просфорочкой.

– Иди-иди, милая, – сказала ей старушка, что рядом с мамой стояла. – И ты иди, – подтолкнула она маму, тоже запей, за дочку-то.

Мама пошла за Катей и увидела в главном приделе стол, а на нем чайник и блюдо с мелко нарезанными хлебными кусочками. Вокруг стояла детвора, сосредоточенно пила из медных чашечек. Катя к ним присоединилась. Мама не стала запивать: начали подходить взрослые, и она застеснялась.

– Здравствуйте, батюшка! – звонко поздоровалась Катя.

– А-а, миленка, здравствуй-здравствуй! С причастием Святых Тайн!

Мама увидела рядом с Катей высокого румяного священника с маленькой бородкой клинышком. Лишь внимательно вглядевшись в него, можно было заметить, что он очень и очень стар.

Одет он был во все черное, только епитрахиль сверкала разноцветными вышивками.

– А с кем же ты теперь ходишь? – спросил священник и нагнулся к Кате.

– С мамой.

– С мамой?! – Священник так удивился, что у мамы опять уши покраснели. А он тихо, с улыбкой прибавил: – И слава Богу.

Он повернулся и, хотя вокруг много толпилось народу, сразу узнал ее, громко поздравил с праздником и причастием дочери.

– Спасибо, – смущенно ответила мама.

– Надо отвечать: «Спаси, Господи», – громким шепотом подсказала Катя. Этот шепот кругом был слышен, и мама совсем растерялась. Чтобы избавиться от смущения, сама того не ожидая, она подалась к священнику, который уже уходил:

– Простите, я... можно у вас спросить?

– Да, пожалуйста.

– А... Вы что, меня знаете? – Ох, не то хотела спросить мама, но она сама не знала, чего хотела.

– Да, я вас знаю: мне про вас ваша матушка, покойница, на исповеди рассказывала.

У мамы все лицо сделалось красным.

– И что же она вам говорила? Священник неожиданно улыбнулся, приблизил лицо к маминому, приложил палец к губам и сказал:

– Тсс! Тайна исповеди.

Мама тоже улыбнулась. Краска смущения сошла с ее лица.

– Скажите... я вчера Евангелие читала...

– О, замечательно! – Священник одобрительно покивал головой.

– Почему блаженны нищие духом, за что им блаженство? – Мама говорила полушепотом и хотела, чтобы и священник ей тоже тихо ответил, а он заговорил так, что слышали все кругом:

– За смирение. За то, что не гордятся, не возносятся умом. За то, что всю мудрость свою за ничто почитают перед премудростью Божией.

– Так они, значит, не нищие, а только считают себя нищими?

– А всем смиренным Бог в переизбытке благодать дает. Все святые были нищие духом, а какие чудеса именем Божиим творили! – Священник говорил громко и плавно поводил руками.

Очень смущало маму, что и другие слушают.

– Батюшка, – вдруг заговорила Катя, – а мне сегодня бабушка являлась, она уже через мытарства прошла.

– Да? – Священник наклонился и погладил Катю по голове. – И слава Богу!.. А то ведь нынче-то веры ни у кого нет.

– Как? – удивилась мама. – Ведь здесь все верующие.

– Что вы! – воскликнул священник. – Да какие же мы верующие! Исповедоваться толком не умеем, грехи за грехи не почитаем – что ж о вере говорить! Сами-то, поди, впервые в храме?

Ох, как же не любила мама быть центром внимания! Ох, как неудобно ей было!

– Да, – выдавила она из себя, готовая уже схватить Катю и убежать.

– Это хорошо, – неожиданно ласково сказал священник.

– Да-да, хорошо! – закивали сзади старушки. – Молодая какая. И дите привела!

Мама стояла застывшая, стыдясь взгляд перевести, и оттого смотрела прямо в глаза священнику. А тот продолжал:

– Благовещение Пресвятой Богородицы, знать, и вас коснулось! Дай Бог, дай Бог!.. Не исповедовались еще ни разу?

Мама замотала головой отрицательно.

– Да что вы, батюшка, – вмешалась опять Катя, – мама меня еще вчера за Бога ругала.

«Бежать! Бежать! Позор! Чего приперлась?» – так напомнило маме о себе вчерашнее настроение, откуда-то опять налетевшее.

А батюшка строго так погрозил пальцем Кате:

– А ты – цыц! Причастилась, а мать судить берешься! Ни-ни! Проходите сюда, – обратился он опять к маме. – Хотите, я вас поисповедую?

И все это вслух, громко. «Да что вы! Я просто так, любопытства ради зашла! И ничего я не хочу. Я хочу только уйти! Не мучьте меня! Не позорьте!» – вот так задолбило по маминой голове ожившее вчерашнее настроение. Но то новое, что вошло в маму в храме, держало ее крепко на месте и отбило атаки этих протестов, которые так и остались внутри.

Мама пожала плечами и ничего не сказала.

– Проходите, проходите сюда, – уже властно сказал отец Василий.

– Иди-иди, милая, не бойся, очистись, – подтолкнула ее сзади какая-то старушка.

Нетвердыми шагами мама пошла за ним. «Куда? Опомнись! У тебя ведь высшее образование! Не позорься! Все это чепуха! Пусть безграмотные старухи исповедуются! Ты инженер!»

Катя, словно чувствуя, что с мамой происходит, молча замерла сзади, закрестилась.

– Идите сюда, – в самые глаза глядел отец Василий, буравил своими, почти немигающими.

Дергание внутри нее прекратилось, колыхалось только немного. То новое, что в ней появилось, говорило ей: «Это хорошо, что ты поняла, что сюда люди за самым важным приходят. Это ты поняла, когда со стороны на них смотрела. Теперь окунайся в это сама. Познай на себе, а не со стороны. А эту никчемную чепуху, стеснительность дурацкую, сбрось с себя! Не стесняйся людей».

Отец Василий и мама подошли к иконостасу, поднялись на маленькую ступенечку и оказались перед иконой Иисуса Христа.

– Я не буду вас спрашивать, верите ли вы в Бога, потому что знаю, что вы ответите. Вы ответите – нет. Не так ли? – Мама утвердительно кивнула головой. – Но ведь и я – я же тоже неверующий.

Мама вскинула глаза и чуть было не вскрикнула: «Как?!»

Отец Василий развел руками:

– «Вера без дел мертва» – так говорит Господь. А раз мертва, значит, нет ее. А дел у меня богоугодных никаких нет. Креститься да поклоны класть – это дело привычки. А привыкнуть можно и за ухом чесать. Вера тут вовсе ни при чем. Итак, – голос отца Василия стал строгим, величественным, – во врачебницу ты пришла, не убойся, не устыдись, не скрой ничего от меня: сугубый грех будешь иметь. Излечиться надо. Христос невидимо стоит перед нами. Да-да, Сам Христос, не образ Его, не рисунок, а Сам Он, Живой и Взыскующий. Се, икона Его пред нами. Я же только свидетель. Я, недостойный иерей, властью, мне данной рукоположением, буду принимать и от имени Бога прощать твои грехи. А теперь – Господу помолимся.

Отец Василий повернулся лицом к иконостасу и прочел несколько молитв, которые мама совсем не поняла. Она и не старалась понять, она их не слушала, она со страхом думала, что сейчас ей надо будет раскрывать душу перед незнакомым человеком. «Не смеши людей! Нелепо! Все это бессмыслица, недостойная образованного человека! Нет Бога! Опомнись! Уйди отсюда на чистый воздух ». Это все та же сила настойчиво гнала маму вон. Мама заметалась, даже вспотела, но осталась на месте.

– Ну, теперь говори ты. Все-все выкладывай. – Отец Василий повернулся к маме.

Все ее чувства, все душевные силы были напряжены до предела. Горячо обжигает горнило очищения!.. Отец Василий мягко коснулся ее руки и добрым шепотом сказал:

– Смелее.

– Да я, – мама пожала плечами, – я не знаю, что говорить. Я, в общем, не грешу...

– У-у! В этих-то словах одних, моя милая, пропасть греха. Да мы шага не можем сделать, вздохнуть не можем, чтоб не согрешить. Вот ты, когда в храм поднималась, нищих видела? – Мама кивнула. – А не подумала хоть про одного: «Ему бы работать вовсю, а он с протянутой рукой стоит», а?

Мама опять кивнула. Думала, и именно в таких словах даже.

– Вот видишь! В одной этой мысли – грехи осуждения, жадности и немилосердия. А сколько таких мыслей на дню бывает! Наблюдай за собой. И дела твои, думаю, не лучше. – Отец Василий посмотрел на маму и понял, что сейчас не извлечь из ее души покаянных слез, и сказал: – Я буду перечислять все грехи, какие есть в мире, а ты повторяй с сокрушением: «Грешна». Согрешила раба Божия ... – начал отец Василий, – неверием.

– Грешна, – мама сказала это так твердо, что сама не ожидала.

– Памятозлобием, непослушанием, непочтением к родителям, несоблюдением постов, скверноприбытчеством, мшелоимством, неправдоглаголанием...

Медленно перечислял отец Василий. Мама машинально и монотонно произносила: «Грешна... грешна». С превеликим трудом давались ей эти слова. Мысль ее задержалась на скверноприбытчестве. «Воровство, наверное, – подумала мама. – Ну уж нет, никогда не воровала!» И сразу же ей вспомнилась премия на работе за... говоря попросту, ни за что оформленная начальством к восторгу подчиненных. Украла? Но ведь не платят же честно за честную работу! Всем изворачиваться приходится! Мама подосадовала даже на Божии заповеди, в которых – ну никаких лазеек! Не укради – и все тут! Даже у вора не укради.

Она все же, слава Богу, подумала, что такое досадование невесть куда завести может, и перестала себя оправдывать. Вопреки галдящей своре выкриков вроде: «Позор! Инженер! Как не стыдно!» – которые так и не отступали, мама стала заставлять себя тверже и громче говорить: «Грешна», – и не слушать ни выкриков внутренних, ни нашептываний, что не грешна-де.

Кончил перечислять грехи отец Василий.

– Иди сюда. Нагни голову.