Текст книги "Любовь Муры"

Автор книги: Николай Байтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Я так и не поняла, что Вы написали о Петре, разобрала, что Вам он не нравится, и, несмотря на то, что он мне совершенно не нужен, чем-то Ваше мнение меня огорчило…

31/XII.

Целых 3 дня не писала, всё сдерживала себя, а сейчас меня прорвало. Отправляя сегодня на Москву сестру тем же № поезда, которым приехала я сюда, я позавидовала ей, что не я, а она будет завтра там.

Сегодня же вечером впервые вышла на каток. Хорошо было, отряхнула свои заботы, в голове пусто, ни одной мысли, пока не резнули боли, и тогда сразу всё потускнело. В прошлом году выходными днями на катке я проводила до 5 часов… Была у врача, прошла через рентген-кабинет. Останавливаются всё-таки на язве, хотя снимок её не показал.

Жду Вашей фотографии. Присланный снимок помещён около зеркала, т. е. в центре комнаты. Каждый вечер, выключая свет, я бросаю взгляд на Ваше лицо, говоря Вам «спокойной ночи». «Лето» ещё не получила. Книгу свою отослала Вам 23-го, она уже, очевидно, у Вас. Играю теперь больше, разучиваю сонату Гайдна, во многом последователя Баха. Если будет возможность, послушайте Шопеновский 3-й этюд. Письмо это придёт к Вам в 35-м году – примите мои наилучшие пожелания. Берегите себя. Если я Вам не опротивлю, мы с Вами последние годы жизни – давайте проживём вместе – говорю об этом серьёзно. Целую Вас любимую горячо. Мура.

31/XII [другой листок].

День сегодня обременён «сочными» неприятностями. Наркомпрос – за отказ писать (этому придают более серьёзное значение, чем я предполагала, и всё же я снова отказалась) – восстановлен против меня; неожиданная ревизия, к которой я не подготовилась; к вечеру неожиданное решение «не делать» встречу Нового года привело в остервенение, вплоть до ссоры, приятелей! До чего нехороший день, напряжённый, ни одной минуты покоя, нервы натянуты до отказа. Дома застала Вашу посылочку. Она меня немного «примирила» с жизнью. Особенно в такие дни до чего дороги письма от Вас – они отвлекают и нагнетают, как насос, живительным подъёмом.

1/I.

Состояние, вызванное осложнениями в работе, по-прежнему подавленное. Что это точно все сговорились в требовании взять от меня больше, чем могу дать. Такой книги я не могу написать – она слишком серьёзна для меня, а мне не верят, говоря, что я умышленно уклоняюсь.

Благодарю и благодарю за коротенькое поздравительное письмецо… Интересен способ чтения Ваших писем. Как драгоценность, с которой тяжело расстаться, я сначала взвешиваю его в руках, примеряя количество написанного, отсюда длительность прелести воспринимания его. Дальше читаю по нескольку раз одну и ту же фразу, силясь прочитать что-либо между строк. Стараюсь представить обстановку настроения во время Вашего процесса писанья.

Книгу читаю медленно. Совсем нет времени, читаю в кровати. Пока что поражаюсь правильности некоторых психологических суждений Аннет. До чего они местами совпадают с моими переживаниями, как например: «Она его ненавидела за то, что раньше любила». «Она всё принимает всерьёз и если отдаётся, то отдаётся до конца», и т. д.

Итак, Ваша срочная работа близится к концу. Вы устали, родная. Не берите спешных заданий, гонка нервирует и много энергии уходит на подавление волнений, связанных со страхом не закончить ко времени работу. Мы часто переоцениваем свои физические возможности, так же как иногда у некоторых людей наблюдается обратное. Первое – приятней для окружающих. Костик, мой московский знакомый, всегда носился и дрожал над своим здоровьем, а сам ведь крепкий, как дуб. Вся моя ирония, язвительность, отпускаемая по этому поводу в солидном количестве, вызывала только хныканье, что его не понимаю и не дорожу им. Приятный тип, что и говорить, «мужественного» мужчины!

Иду в школе отпустили на каникулы. Отметки отвратительные, только убогенькие «уды»! А ведь может, негодное существо, взять иные оценки! Стала невероятно плаксивой. Боюсь, что и на её воспитании самым негативным образом сказываются мои «рывки»…

2/I.

Опьянена фокстротом, танцевала в «кружке плясунов», куда иногда заглядываю. В каком бы отвратительном состоянии я ни пребывала, но звуки в соединении с ритмом тела – дают успокоение. Так понравилось, что и завтра постараюсь быть в этом милом, но легкомысленном, для моего возраста, кружке.

Ида сейчас над ухом поёт и до того детонирует, так комично неверно тянет мелодию, что я не могу удержаться от смеха…

3/I.

Как я вывожу из Ваших коротеньких писем, Вы меня прикрашиваете лучшими качествами, чем есть в наличии. Такое оформление меня иногда смущает, можете представить, как я приму Ваше «разочарование». Временами я грубое животное, характерным примером чего является моё отношение к заболевшей матери (не внешне, нет! что может быть ещё хуже). Она у меня вызывает сожаление, связанное с досадой. Пожалуй, с примесью брезгливости. Эту ночь она страдала припадком боли печени, и я, в силу обстоятельств, проявляла себя, стиснувши зубы, в роли сестры милосердия. Как могу я к больному человеку, да ещё к матери, испытывать такие чувства? Я знаю многих людей (моя мать, сестра, братья), у которых связь родства, крови имеет главенствующее значение – это меня всегда возмущало; я никогда не чувствовала такой силы, в чём есть известная свобода, широта выбора людей, но что для родных не так приятно…

4/I.

Моя дорогая, по-прежнему Вы прибегаете к помощи «люминала», вот я спрошу у своего врача, что это за лекарство, как будто бы очень сильное наркотическое средство?!

Вместе с Вашим письмом лежит письмо от Петра. Ну что мне делать с ним?.. Мне так хорошо, когда он ничем не даёт знать о себе, а конец письма: «до скорого свидания, моя любимая девочка!» – подводит меня вплотную к приближению его приезда. Как мне сказать ему, что он тягостен, не нужен? Лучше сообщить об этом в письме. Он сейчас после болезни – была болезнь сердца, чуть ли не с параличём ног. Бесчеловечно при таком состоянии наносить прямо предательский удар человеку. Но при чём тут я, что я могу с собой сделать, ведь не от меня зависит (чёрт бы его взял!) такое охлаждение; мне самой во многих отношениях было бы покойней, удобней в жизни иметь около себя мужа. Сверх моих сил не только быть близкой ему, но и видеть его и чувствовать его маленькие, незаметные для окружающих нежности. И всё-таки, всё-таки этот его приезд, ради жалости, человечности, быть может, я должна поспокойней перенести… А что будет, если ему удастся остаться в Киеве? Как тогда с квартирой, куда ему переселяться? Вот разыграются трагедии, скандалы, мольбы и слёзы, последнее меня всегда ужасает, я теряюсь от них.

Деточка, сегодня же днём, в моё отсутствие, неожиданно, совершенно неожиданно зашёл Проценко; об этом человеке я Вам говорила в Мисхоре, это моя прежняя пылкая любовь, от которой я с мучением отказалась ради подруги, так обманувшей меня позже (одна из многих серий жизненных опытов дружбы!). Через известный промежуток времени он мне также стал безразличен, К тому же он мне лгал (ах, как все они лживы!). И всё же его приход, маленькая остроумная записка (он умён) взволновали меня. Как я любила 3 года назад этого человека!.. Его приход заставил меня бегло просмотреть все, на сегодня, тени некогда милых сердцу людей, и так грустно от своего неуменья удержать подольше людей около себя… Вам не скучно, детонька, читать всё это? Ваше обращение «доченька» вызвало у меня улыбку нежности, я и сама очень часто хочу Вам сказать то же.

Ида всё тянется вверх, но дурнеет, к большому (очень большому) огорчению, волосы совсем темнеют, а я так люблю людей «светлой масти». Вот как Вы, моя рыжая!.. Да, ещё чтоб не забыть, исполните мою прихоть – купите одеколон «Цветы мои» – их трудно достать, но в большом универмаге на Театральной они всегда были. Запах этот особенно мил и всегда он со мной, правда, смешанный с запахом табака.

5/I,11 час. утра. – Не могу удержаться, чтобы не закончить Вам письма, причём испытываю неприятное чувство, словно обкрадываю своё учреждение. Да оно, по сути, так и есть. В рабочие часы, пользуясь отсутствием контроля, я отдаюсь постороннему, для дела, занятию.

Мороз сегодня лютейший – 22°. Как-то сегодня добежит Ида ко мне. Валенки её отданы сапожнику, и она только в ботинках. Хорошо если бабушка удержит её дома!

Родненький мой, Новый год я нигде не встречала, подошло такое скверное настроение, вызванное неприятностями по работе, что я, поссорившись со своими знакомыми (получила, и поделом, эпитеты «сумасбродки», «сумасшедшей»), провела этот вечер за письмом к Вам, моя ненаглядная и рыжая кошечка. Кроме того, незадолго перед этим днём я порядочно выпивала и решила, что потратить ночь снова на вино, танцы и поцелуи – не стоит, ведь нового я ничего не найду, а работать 1-го не смогу.

Меня что-то беспокоит в моей работе, может быть, сознание, что работа мне теперь, когда я одна должна содержать свою семью, необходимей прежняго. От Петра за всё это время денег не получаю, приходят посылки, которые, правда, немного облегчают жизнь. О деньгах я ему не пишу, – во-первых, знаю, что моё пребывание и у него, и на курорте заставило его влезть в долг, а во-вторых, решила быть самостоятельной. Вот если б я могла написать предложенную книгу, то это был бы блестящий выход из положения. Но увы, часа через 2 по этому поводу выдержу хорошую головомойку (вызывают снова), но ничего изменить не могу. Всё же зарабатываю я не так мало. Без вычетов получаю, будучи на полном пансионе (Ида также) – 367 р., бывают подработки статьями, но за этот период я ещё ничего, кроме рецензий, не писала… Что берёт у меня много денег и что уж создало солидную (для меня) сумму долга (500 р. – с тенденцией увеличиваться!) – это наши костюмы! Я ненавижу плохие вещи, но это не значит, что я имею иные! Всё своё детство я ходила в дерьме, и сейчас, когда вся наша страна переходит «на качество», я тоже не желаю быть одетой в материал «скверного качества». К сожалению, нелегко даётся такая перестройка…

Мама ещё болеет, и сейчас мне её от души жаль. Она изменилась, её красивые даже на старости (она красива, и никто из детей не взял её правильных черт) линии лица заострились. Она всё говорит о смерти, страстно желая жить, боясь смерти, а что у нея есть в жизни? Какие надежды могут ещё зажигать её? У меня сжимается сердце от её разговоров, такая безысходная тоска в них. Бедная страдалица, всю жизнь в суровых лишениях, и к старости нет избавленья от них! Она, конечно, не голодает, но работает.

Пришла Ида, бедняжка, в слезах – замёрзли ноги. За ней явилось 12 человек экскурсантов, разместила их по группам и снова за письмо, продолжаю… – Характерец у мамы, правда, отменный, без конца ворчит, повелевает, временами заставляет меня убегать из дому…

Мои письма к Вам я бы просила уничтожить, они в своём объёме, количеством, разрастаются в целые тома. Но всё-таки мне очень и очень неприятно сознание, что кто-то ещё может их прочитать. Ваши письма я храню в ящике стола, ключ всегда со мной, свою дурную манеру растасовывать их по книгам я оставила. Мама почти неграмотна, но вот вторжение Петра в мою жизнь могло бы внести опустошение и в эту область. Бог мой, что мне ещё предстоит пережить с ним, сколько унижений, стыда…

Только что принесли снимки. Отправляю их вместе с письмом. Лица на снимках неудачные, особенно досадно, что у Идочки искривлён глаз, а у меня лицо раздуто. Но ничего – в этих снимках много жизни! Хороша зимняя природа. В снимке во весь рост – я отставила «ножку», словно сломанное в коленном изгибе копытце!..

5/I.

Таки не устояла перед уговорами, долго выслушивала всевозможные доводы, стараясь не поддаваться различным «льстивым напевам» – («кто же будет писать, если даже ты отказываешься» и т. п.). Я не умею долго в чём-нибудь отказывать (ужасное свойство!) – я сдалась. А сейчас думаю: «несчастная идиотка, ты даже не знаешь, как подступить к этой работе». Правда, я уж буду писать только отдельный раздел к этой книге, но это «тот» раздел. «Снизойдите на меня, музы, и осените плодотворным вдохновением». Но если мне только удастся, – мои финансовые возможности будут иметь перспективы, и тогда я «как миленькая» в один из прекрасных дней, вернее вечеров – чтобы застать Вас, – появлюсь на пороге Вашей комнаты и часов до 12-ти, до 1 ч. ночи – мы с Вами говорим и без конца говорим, до последнего трамвая. Мечты, мечты! Я уже сейчас решаю, предупреждать ли Вас о приезде или явиться неожиданно, сюрпризом…

6/I. Выходной день, 11 ч. дня.

Мороз необыкновенный, невиданный и небывалый, я не помню такого – 32°! Трудно дышать. Долго лежавши под одеялами, не решаясь начать дня, но всё же, быстро одевшись, я судорожно заметалась по комнате в сотне мелких работ – нужно согреваться, в комнате 8°. Обмывание холодной водой разогревает тело.

Ксенёчек, я бы очень хотела (это серьёзно!), чтобы Вы увидели меня минут 20 назад в нашем дворе! Как правило, я в своём туалете подтянута, с претензией (жалконькой!) на элегантность, «на моду». А сегодня в несуразных валенках-сапогах, с большим платком на голове, в ватнике, – я стрелой мчусь на улицу открывать ставни (железо обжигает пальцы), ношу вёдрами воду со двора (сегодня на кухне вода заледенела) и таскаю дрова из сарая в комнату. От взгляда на уменьшающуюся груду дров мне на секунду делается грустно. Их хватит от силы дней на 7. Но долго такими заботами я свой «ясный дух» не омрачаю. Как-нибудь!

Комната загружена, сюда снесено всё, что только надо спасать от мороза: запасы картофеля, другие овощи, вёдра воды и примус, на котором жарится завтрак. Ида не теряет обычной весёлости (которая моментально может переходить в слёзы, и потоки их, вызванные пустяками, нескоро осушаются!), ей нравится такое положение, она напялила на голову платок, бабину «душегрейку» – помогает мне в уборке комнаты.

Вчера писала весь вечер, результаты работы невелики (не знаю, правильны ли?), но всё же начало положено. Сейчас завтракаю, мою пол в комнате и бегу в учреждение работать. Это описание повседневности я умышленно не оживила ничем иным. Я хочу, чтобы Вы представили мою жизнь без прежних прикрас (я их не выдумывала, но больше умалчивала о них). Я перестаю стесняться Вас, моя родная сестричка, и это освобождение от парализующего, унижающего меня чувства я отмечаю с радостью. Но всё же при встрече, я знаю, смущение будет по-прежнему, причём буду стесняться, главным образом, своей внешности, постаревшего лица, седых волос и всех остальных «прелестей моего заката».

9/I.

Только бы увидеть Вас! Препятствия к поездке возрастают и грозят заслонить все возможности к отъезду. В довершение всех неприятностей нужно ремонтировать зубы – проела золото на коронках моста. А знаете ли Вы, что это такое? Это новые истраченные 300 p. (minimum), которые отдаляют время свиданья. Вчера обнаружила это и потеряла сон – совсем не могла заснуть, хотя работала до 2³⁰ ч. ночи. Сегодня в Наркомпросе читала часть написанного и пока что услышала (дословно): «Хорошо, пиши, Мурочка, дальше». По дороге домой я решила, что быстрое чтение и расположение ко мне слушающего меня лица помешали дать нужную оценку. Так иногда моё отношение к себе убивает крупинки может бытьи заслуженного удовлетворения. Всё же я должна писать. Но сегодняшний вечер не располагает к работе. А торопиться надо – 15/I термин окончания…

Какое счастье! Я достала дров. Печка натоплена, но в комнате очень холодно, и я с трудом вожу пальцами.

Фотографии Вашей – жду. Не думайте, что я успокоилась. Она мне необходима. Хочу Вас видеть сегодняшней, какой Вы есть. Пусть Вас, моя родная, любимая, ничто не смущает.

До последней минуты, даже если б я была уже в Москве, мне бы не верилось, что трамвай довезёт меня к Вам. Видали ли Вы такую бешеную?

11/I.

Так трудно, моя родная, мне давать совет относительно дальнейших отношений с В.! Трудно и, пожалуй, неуместно. Но всё же думаю, что на Вашем месте я продолжала бы встречаться с ним только в том случае, если б мне эти встречи давали полное, всестороннее удовлетворение – и физическое и моральное. В противном случае я бы резко, решительно и окончательно порвала бы с ним. Насколько я помню из сказанного в Мисхоре, повседневного от него внимания, заботы в мелочах Вы не видите – поэтому разрешите мне судить (я могу и ошибаться!) о его отношении к Вам как о проявлениях, которые захватывают его только с чувственной стороны (но как это незначительно!) [слова в скобках подчёркнуты простым карандашом – Ксеней], у него в этом отношении укоренилась длительная привычка к Вам. Ведь это так понятно! Это его ни к чему не обязывает, но и говорит, что настоящей любви у него к Вам нет. Настоящее чувство проявляет себя в окружении вниманием любимого человека [фраза подчёркнута Ксеней]. Может быть, я сужу вульгарно и не так, как Вам хочется, но родная, это трезво и жизненно правильно. Короче говоря, если Вы сможете откинуть различные мучительные для Вас мысли, берите его на сегодня, не думая о будущем, но если к этому прибавляется большая моральная грызня (это мне очень понятно), поборите себя и кончайте с ним. Я лично не могу принять длительной связи, основанной только на физическом понимании.

Посылаю Вам ещё 2 снимка. Гримаса улыбки совсем испортила моё лицо. Идочка вышла сносно.

Как Вы переносите «эти морозные циклоны»? К холоду нельзя привыкнуть… (как сказал Амундсен – фельетон Ильфа в «Правде»).

Спокойной ночи. Целую Вас горячо. Любите, если можете, меня (до чего я комична!) и пишите чаще.

12/I.

Моя любимая, мои советы Вас, конечно, ни к чему не обязывают. Кроме того, в письме намного трудней, чем в разговорной беседе, выражать своё мнение. При встрече я Вам много должна сказать относительно Вашей мягкости, жалости к людям. Нужно себя перековывать, я иду по этому пути и, кажется, удачно. Очень часто такая жалость является только лишь нашей мягкотелостью, которая по сути ничего не меняет, а напоминает нафталинную филантропию. С этим Вы должны согласиться.

15/I.

Меня распирает буквально потребность писать Вам ежедневно, но об этом нечего и думать. Каждая минута на учёте. Я барахтаюсь в работе, «моя книга» выходит слишком тусклой, и нет времени посидеть над ней более вдумчиво. Сегодня лопнула водопроводная труба на кухне, пока достали слесаря – нас затопило.

Ваши письма (2 подряд!) это такое утешение, такое богатство, что навряд ли и поймёте значение их для меня! Хочу Вам многое сказать, но не могу, пишу и смотрю на часы. В прошлый выходной день села за работу (заткнула уши ватой) в 10 час. утра и, делая перерывы для еды и паузы для стонов (боли), просидела до 12 час. ночи. А продукция, увы, в антагонизме с проведёнными часами! Зашёл в этот же день Проценко, мама на кухне его встретила и заявила, по моему настоянию, что меня нет дома. Я только из-за двери слышала его милый ещё мне голос (у него прекрасный тембр – деталь, которой я придаю колоссальное значение у людей). Сегодня получила от него письмо, но встретиться всё же не могу. От Петра нет известий, молчу и я. Он обижен за моё равнодушие к его болезни. Не могу я предаваться соболезнованиям, так же как не прошу их для себя.

18/I.

Книгу, так не удовлетворяющую меня, вчера сдала на предварительный просмотр. Сравнительная быстрота процесса писанья отразилась на качестве, особенно конца. Выйдет она (если благополучно пройдёт ряд инстанций) только к весне. Значит материальный эффект будет запоздалым, а отсюда не столь ценным. Поэтому интерес к ней у меня утерян. Если смогу совместить, а для этого надо поправить здоровье, то беру ещё одну работу – консультацию в районе, и тогда снова воспряну. Сила, степень моего желания побыть с Вами не поддаётся описанию…

19/I.

Ходила на одну из фабрик (по заданию Горпарткома), расположенную за городом, около Днепра, по ту сторону железнодорожного моста. Брела со своей коллегой – тоже зав большого дет. комбината (200 чел. детей). Она очень яркий человек, я её люблю, находят, что у нас много общего с ней внешне. Ко мне она чудесно относится, я постоянно вижу от неё различные признаки внимания, а теперь, узнавши о Вас, о моём, как она говорит, «увлечении» – ревнует и пилила дорогой. Брели мы с ней 2 часа, барахтаясь по пояс в снегу – было раздольно и радостно. По нашим мандатам на фабрике приняли превосходно, обратно ехали машиной, которую любезно предоставила администрация. Как ароматно моментами жить, работать, в таком подъёме чего только не сделаешь. Хорошо не вдаваться в мысли о том неприятном, чем полна семейная жизнь. Такие мысли я добросовестно стараюсь искоренять, но письма от Пети [sic!] напоминают. Получила от него сегодня письмо. Вероятно, Вам не так занимательно, но всё же послушайте. У него большие неприятности по парт. работе, он в большом горе, умоляет хотя бы на кратчайший срок приехать к нему. В Киев раньше февраля он никак не попадёт. Ко всему, у его сестры с 3-мя детьми умер муж (тоже болезнь желудка). Сестру эту мне мучительно жаль. Он её берёт на своё содержание, что я поспешу одобрить (просит моего совета). К нему я не поеду – зная себя – мне нельзя с ним встречаться, размягчусь от жалости и снова не приду к нужному решению, а потом затянет тина совместной с ним жизни. Вот теперь бы и следовало написать обо всём, он уж выздоровел, тянуть как будто бы не стоит. Но не поднимается рука. Малодушная и никчемная, трусливая в своей жалости. Он мне жалок и омерзителен, его слова интимной нежности вызывают дрожь отвращения. Я уж второй месяц живу «монахиней» и мне так хорошо, главное спокойно. Приложу все меры к тому, чтобы таких «утех» больше не знать вообще. «Пожила» я уж немало, и пора «подвести черту».

Сегодня удался у меня плотный денёк. Была на катке, а вечером слушала хорошую музыку, играла приличная пианистка Грига… Как бы хотелось послушать с Вами или музыку, или побывать в театре.

Устала так, что глаза сами закрываются, только куреньем поддерживаю себя. Хочу заключить с собой договор – не курить до своей поездки в Москву, а там разрешить себе такое удовольствие. Пока что бросить не могу.

20/I.

В приёмной профессора. На кожаных стульях – больные желудки, и комната наполнена словами: икота, отрыжка, рвота!.. Соседка по стулу постаралась было найти у меня отзвуки, говоря о своей печени, но я умею принимать скучающе-отсутствующий вид (для этого надо только блуждать глазами поверх собеседника), и она обиженно умолкла.

За письмо также местами «жёсткое» я признательна Вам – оно необычно количеством писаных листков и чудесно своим глубоким содержанием. Я признаю свою вину в т[…]

Итак, профессор больше склоняется к следующему диагнозу: «болезнь вегетативного невроза желудка», правда, тут же он прибавил, что не исключена возможность «затушёванной» язвы. Лечение: категорически бросить курить, диэта, физические методы и уколы в спинной мозг. Предложил лечь в клинику для какого-то «вливанья», чем – не разобрала, а может быть «вдуванья» тоже чего-то в спинной мозг. От клиники отказалась, хотя сам профессор очень понравился, но визитом недовольна. Какая-то тёмная вода и до некоторой степени гаданье. «Пустячки» – невроз желудка, а я сохну и валюсь с ног.

Пока что уже 4 часа не курю и до приезда в Москву курить не буду (а там увижу!). А вот с физиатрией и уколами дело обстоит похуже – нужно время, которого у меня никогда не бывает. Я не успеваю многого закончить. Итак, продолжаю начатую в приёмной профессора фразу.

Детка моя родная. Не знаю почему, но мне неприятна Ваша близость к химику. Кажется, по всем кодексам приличия и из чувства «деликатности» об этом я могла бы подумать, но не сказать. Извините, если я сделала такой ляпсус. Может быть потому, что образ химика по некоторым мелочам (хотя бы взгляд на часы! да и бездарные «стишки», которые впору бывшему гимназисту) не представляет особой ценности. Навряд ли может такой человек Вас заслуживать. Совершенно правильно говорите Вы, что в физической близости необходимы тончайшие проявления, чтобы такая интимность проходила без внутренних шероховатостей. Достаточно одного жеста (взгляд на часы!) и уж положена травма на чувства…

21/I [Дата исправлена: единица жирно зачёркивает другую цифру. Но это день смерти Ленина – см. ниже.]

Голубка моя, моё родное дитя! Пусть никакие «причины» моего столь необычного молчания, кроме действительной перегрузки, не приходят в Вашу так любимую мной и такую рыжую головку! Кажется, не писала 4 дня [какие 4 дня? – по-видимому, какая-то путаница с датами, но в чём она – никак не могу понять], но зато после вынужденного молчания засыпаю Вас письмами. Делиться с Вами всем является уже чем-то существенным, без чего не представляю своих вечеров. Вечерами веду жизнь затворницы; очень тянуло меня к Проценко, особенно после его неудачного прихода ко мне (его голос из-за двери), но сдержала себя и откидываю все мысли о нём. А всё же он меня волнует, как никто другой.

Оленькин портрет понравился. Лицо с приятными, мягкими чертами. Портрет хорошенькой девушки. Столь миловидная мягкость черт не вяжется с теми холодными суждениями (напр., об отношениях и людях), что выказывает владелица их. Многого с Вами сходства я не нахожу. Есть у Оленьки тот налёт самоуверенности в своих внешних проявлениях, что так иногда резко выступает у нашей молодёжи?

Сегодня замучила беготня по городу и домой, к больной моей старушке, причём весь день не утихали боли и только к вечеру сделалось легче. Сижу над письмом и совсем засыпаю. Навряд ли засну, когда лягу, присутствие в комнате больного человека, лишая сна, даёт только напряжённую полудрёму. Жар не уменьшается у неё, а завтра декретный день (траурные дни) и навряд ли я раздобуду врача. Только 9 ч. вечера, мама в забытьи тяжело дышит, Ида за ширмой, зажегши настольную лампу, также лёжа, читает. Даже не знаю что, всё попадающееся ей под руку – она проглатывает. Я не нахожу нужным рьяно бороться с этим – бесполезно! Всё равно не услежу, и вся моя литература (содержимое 2-х полок) пройдёт через неё.

Ваши слова о моих «беспокойных» отношениях попали не в бровь, а в глаз. Боюсь (уверена в этом), что мой приезд будет самым беспокойным периодом нашего знакомства. У Вас не смогу остановиться. Моё чувство к Вам даёт ещё напряжённость, нет лёгкости, обычных дружеских отношений. Я только лишь буду стараться теперь, при встрече, отбросить свою застенчивость. Трудно даже пояснить, почему нет такой простоты отношений. Есть большая глубина их, и в то же время нет желательной непринуждённости…

[Между 21-м и 29-м января у Муры произошло какое-то большое несчастье. Какое именно – не могу понять. Предположительно – что-то с Петром. В эти дни, кажется, было написано только одно письмо, которое Ксеня не сохранила (избирательно!). Пётр мог быть арестован или, как минимум, исключён из партии (см. выше 19/I о неприятностях по парт. работе). Но написала ли об этом Мура Ксене прямым текстом? – Маловероятно… Впрочем, нет, конечно, не арестован: дальше, как увидим, он опять вскоре фигурирует. Мура, возможно, даже к нему поедет летом.]

29/I.

Любимая, сколько раз порывалась написать – и останавливала себя, потому что ведь ни о чём ином, кроме горя своего не могла думать, делиться же горем даже с другом не стоит, хотя вначале я не могла не сообщить Вам о нём. Первые дни как результат большого потрясения – появились непереносимые боли в позвоночнике, я кричала бы от них, если б не болезнь мамы, у которой в то время был сильный жар. Беда никогда не приходит одна: наш домишко покупает у владельца [какой-то – неразборчиво] трест (зачем ему такая рухлядь?) и все жильцы должны к марту освободить помещение. Я не искушена в таких делах и не хочу таких пертурбаций.

Казалось, что больше измениться и выглядеть хуже нельзя уж было, однако за эти дни осунулась настолько, что видавшие меня ещё 10 дней назад теперь охают, выказывают сожаление, а я, не веря искренности таких соболезнований, раздражаюсь.

Все эти события не меняют решимости ехать в Москву, как и было намечено, в феврале в 20-х числах (после проведения у себя праздника – дня Красной армии). Постарайтесь (если можно без какого-либо ущерба для себя) разгрузиться на дня 2. Несмотря ни на что, все эти дни Вы были в моих мыслях и облегчали мне многое. Ваши письма поддерживали меня – нежно благодарю за них.

Любимая, я Вам говорила, что всё намеченное мне никогда не даётся простым обычным путём, что к поставленной цели у меня вырастают непреодолимые препятствия, которые, в конечном итоге, сокрушающей силой своего желания я их беру. Желать и стремиться – это сила, которая проявляет иногда большое могущество. Я поэтому не сомневаюсь, что моё страстное желание побыть с Вами будет осложнено многими, может быть непредвиденными, обстоятельствами. Но я не успокоюсь, пока не увижу Вас около себя. Вы просите отложить мысль о поездке вплоть до поправки? Родная, это не в моих силах. Я побуду с Вами, и мне, думается, станет покойней. Хоть бы только не слечь! Вы испугаетесь моего вида. Я теряю надежду поправиться, и по-серьёзному пугаюсь за жизнь, и в то же время (так странно мне!) иногда становится безразличной борьба за жизнь.

Эти дни, такие тяжёлые (даже Вам не могла писать), непередаваемо гадкие, всё же отмечала всякие перемены погоды, и сегодня, например, я бы ещё не села за письмо к Вам, если б не этот раздольно-шумящий ветер и такой прекрасный вечер! Ветер (эту стихию во все сезоны, кроме лета, обожаю!), несущий оттепель, почерневший снег и дающий особые запахи начала предвесны (по-украински «на провеснI») и жизненной бодрости, – этот ветер помог мне развеять и прочность столь печальной устремлённости. Ещё по дороге, подставляя лицо вечернему, несущемуся по печерским равнинам ветру – почувствовавши от близости с ним прежнее благоухание жизни – я решила Вам написать. Какое счастье, что у меня есть Вы! Эту фразу говорю не для того, чтобы сбросить на Вас хотя бы унцию от веса жизненных горестей…

30/I.

Вчера не могла окончить – не дали боли. Пишу днём: сейчас постараюсь отправить письмо заказным. Исходя из положения «лежачего не бьют», я не могу докончить Петра своим уходом от него. Случилось с ним несчастье, и я должна помочь ему определить себя для дальнейшего. Без моей помощи ему не выкарабкаться. Он мне ещё противней, пронизывает отвращение до судорог. Однако «ради человека» и из человечности надо пересилить себя. Как выдержу – не знаю… Только лишь завтра (31-го) я буду читать на конференции свой доклад. Волнуюсь как никогда: состояние головы – необычное. Ну, точно вместо мозгов – студень, с трудом осиливаю фразы. Я не знаю теперь ни одной спокойной ночи; бессонница – какой это бич, проклятье! Вам-то говорить о муках бессонных ночей не приходится, они Вам, бедняжечке, также понятны.