Текст книги "Метелица"

Автор книги: Николай Ватанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Чужим оружием

I

Приобрести в Советском Союзе домишко могут лишь немногие счастливцы. У подавляющего числа семей для этого нет средств. Но и у тех, которые правдами и неправдами скопили необходимый капиталец, возникает ряд сомнений и страхов. Боятся «обрасти», «оторваться», «скатиться» и т.п. Словом советскому гражданину при покупке недвижимости нужно помимо денег некоторое веское моральное обоснование.

Профессор Зайцев, после поездки в Москву по вызову к сиятельному больному, почувствовал, что такое обоснование у него теперь появилось. Появились и деньги, а подмосковская вилла вельможи и его образ жизни обострили в профессоре собственнические инстинкты. Коммунальная квартира, в которой он жил, показалась ему теперь адом, да беспристрастно говоря, она таким и была. Случайно подвернулась и подходящая усадьба. Имущество было выморочное и продавалось финорганами за бесценок.

Настоящие расходы и трудности начались у Зайцева лишь по приобретении. Дом не ремонтировался с царских времен, и был густо заселен и загрязнился до невозможности. Выселение жильцов длилось пол года и влетело в копейку. Для ремонта же и очистки от клопов, тараканов, мокриц и прочих инфузорий потребовался год, а расход – в пять раз превосходивший стоймость имущества. Наконец, все это было преодолено, и профессор с дочерью (он был вдовец) въехали в свое новое жилище.

Купленная усадьба была угловая, выходившая на бульвар Герцена и в Червонный переулок. Во времена доисторические переулок назывался Червяковским, по имени госпожи Червяковой, владевшей там пригородным имением и напавшей на счастливую мысль, для пополнения своих доходов, открыть притон. Дело пошло хорошо и вскоре вызвало подражания. Рядом открылись и другие заведения. Город разростался, застраивался и переулок. Великий Октябрь переименовал переулок в Червонный и все разметал. Заведения закрылись, порок же расползался по всему городу. Если бы профессор Зайцев знал историю переулка, то возможно и не купил бы усадьбы. Но он был в городе человек новый.

В Червонном переулке было много больших подворий. Подворья включали в себе обыкновенно полугора– этажный, мурого кирпича дом фронтальный с улицы, и огромный, обнесенный забором, двор. Центральное место во дворе занимали всегда переполненные помойка и общественные места. Вокруг этой клоаки, словно вокруг клумбы с цветами, теснились самого фантастичного вида халупы. Они состояли или из приспособленных, путем «мобилизации внутренних ресурсов»,. бывших конюшен, сараев, подвалов и погребов, или же из новых строений, воздвигнутых из разного хлама и скрепленных глиной с навозом. Из каждого такого жилища торчала в небо закопченная труба (водосточная, сорванная ночью с соседнего дома) и тускло светилась, висящая на телеграфных проводах, обсиженная мухами, «лампочка Ильича».

Население подворий составляли потомки предпринимателей бывшей Червяковки. Было, однако, много и пришлого элемента, чудом уцелевшего от всяких революционных катастроф и пробившегося к большому городу. Весь этот люд деятельно копошился, день и ночь комбинировал, руководствуясь каким то своим, исписанным моральным кодексом, и очень охотно размножался. Детей разного возраста бегало во дворах множество. Мужская часть из них проходила обыкновенно три жизненных этапа: голопузов-крикунов, пацанов-подхулиганов, и собственно хулиганов-подростков. Дальше молодежи, при их отличном происхождении, пути были открыты: часть приобщалась к партии и выходила в люди; основная же масса предпочитала, так сказать, около – социалистическую деятельность. Как те, так и другие были молодые люди далеко не скучные, полные инициативы и энергии. «Термидорианцы», как в злую минуту прозвал их Зайцев, т.е. люди, порожденные Октябрем и долженствующие, по мнению профессора, рано или поздно, порешить своего великого родителя.

II

Переезд профессора Зайцева в новый дом естественно возбудил живейший интерес обитателей подворий. Но старшие привыкли и скоро отвлеклись, с молодежью же у профессора открылась война на долгие годы.

Враг был мал, примерно два вершка от горшка, но могуществен. Профессора они скоро загнали в безнадежную оборону. Ему пришлось перешить и повысить забор, сверху набить гвозди и навесить колючую проволоку, парадные двери обить железам, снять все звонки, пригласить дворником страховидного Якова, и наконец, приобрести весьма серьезного дворового пса по имени Эзоп. Все эти мероприятия, однако, нисколько не устранили дальнейших выступлений противника.

В особенности обострился террор, когда вошли в возраст и стали главарями подростки Федя Палый и Жора Цокот. Федя был щуплый, белесый мальченка лет двенадцати, Жора же – несколько постарше, паренек чернявый и стройный. Изобретательность их не имела предела и Зайцев, доведенный до отчаяния, решился однажды искать защиты у их родителей.

Дворник Яков, знакомый со всем населением переулка, к этой затее отнесся весьма скептически:

– Ну чего вы, Леонид Петрович, к ним пойдете? – сказал он. – Папаша Федьки Палого босота пухлая. Цокотиха же, – Яков запнулся, подыскивая приличное обозначение, – сука первостепенная. Только время потратите.

Профессор все же пошел. Папу Палого, жившего в сарае во дворе напротив, он застал за приготовлением старки из денатурата. Фигура эта действительно оказалась самая незначительная, и как бы припухшая. Она заметалась по заставленному помещению в поисках стула.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, я к вам на минутку, по делу, – смущенный нищенской обстановкой и тяжелым запахом спирта, сказал Зайцев. – Я бы хотел…

– Чего стоишь, у-у… стерва! – перебил Палый Зайцева, обращаясь к своей супруге. – Стулу ищи и подай чистый стакан их угостить. Живо!

– Покорнейше благодарю! – испуганно покосился Зайцев на лунного цвета жидкость на столе. – И вам, как врач, не советовал бы «это» пользовать.

– Напрасно опасаетесь, приготовлено по последнему слову науки и техники, – обиделся за старку Палый. – Он взял бутыль и осторожно ее встряхнул. Жидкость немедленно покорно, словно шампунь, взмылилась. – Эх, для окончательной полировки нет у меня только мятой серой глинки, микстурка была бы как слеза!

– Мятой глинки?! – переспросил Зайцев. – С таким препаратом, признаться, не знаком… Однако мы отвлеклись, не угодно ли вам меня выслушать?

К заявлению Зайцева папа Палый отнесся вполне сочувственно:

– Сколько я на Федьку уже силы извел, не поверите! – пожаловался он. – Его, змееныша, по правильному, давно удушить нужно!

– Почему же непременно бить или душить?! – поморщился Зайцев. – Вы, как отец, должны на него как-то иначе воздействовать. Скажем наставлениями, словами…

– Словами?? – очень удавился Палый. – Да он слов больше моего знает! Нет, гражданин, заблуждаетесъ. Лупить нужно, так лупить, чтобы у него язык опух! Но мне, по правде сказать, заниматься, с ним все затруднительней. Увертлив ?тал и кусается! Теперь его только хитростью взять можно, из засады.

– Как из засады?!

– Схоронюсь я где-нибудь и прыгаю. Но он тоже не дурак, в большие расходы меня ввел. На днях приоткрыл я входную дверь и спрятался сзади. Долго прождал на сквозняке, не куривши. Слышу наконец – идет! Как только показался, прыгнул я, одеяло накинул и занялся, себя не жалея… Уже утомляться начал и вдруг, к своему ужасу, слышу сзади голос. Федькин голос!

– Довольно, пахан! Спасибо!

– Оказывается он, паразит, взамен себя приятеля своего Кольку, сына завдомом, подсунул! Кинулся я за Федькой и заметались мы по двору. Он летит, вокруг нужников кружит и все норовит через помойную яму. Через нее у нас, может заметили, хлипкая доска перекинута. Так он меня завлекает, чтобы рухнул. В трясину! Жильцы повыходили, участие в нас приняли. Мне советуют:

– Давай, давай резвей, Кабысдох! – (Кабысдохом меня Федька прозвал!) – Смелей, сволочь, углы режь! Тю, Кабысдох… тю!

Жильцам развлечение, а мне после целую неделю во всем себе отказывать пришлось. Две литры старки зав домами отволок. Грозил в горком жалиться. Взамен благодарности значит, что я за него постарался, Кольку ему отодрал!

Профессор Зайцев, не прощаясь, двинулся к выходу. Палый кинулся его провожать.

– Так не извольте, гражданин, сомневаться. Я прыгну с кровати или как иначе, но прыгну, – в дверях заверял он гостя.

– Покорнейше благодарю, – рассеянно проговорил профессор. – Прощайте.

Гражданка Цокот жила в одном из мурых, выходящих на улицу, домов. Парадное в нем оказалось, по обычаю переулка, забито досками, и Зайцеву пришлось идти другим грязным двором, мимо новой помойки. Взойдя на черное крыльцо, он попал в застекленную общественную галлерею. По ней вкривь и вкось было развешено для просушки белье (за ним из внутренних окон неустанно следили владельцы). Осторожно раздвигая перед собою эту мокрую изгородь, Зайцев стал пробираться к ближайшей двери, но все же как то не остерегся, и его с размаха хлестнуло по лицу чем то влажным и гадким. Сердит и в обиде, он не стучась рванул за щеколду, и очутился в затемненной, довольно большой комнате с красной, дурного вкуса, кушеткой на переднем плане. Вскоре он рассмотрел еще двух дам в сильном неглиже, примерявших наряды перед зеркалом. При появлении нежданного гостя, дамы смутились, но смутились не сразу.

– Вам что угодно? – недовольно спросила старшая из дам, оказавшаяся мадам Цокот.

Младшая же, ее дочка, стройная и очень недурная собою брюнетка, протяжно взвизгнула и неспеша направилась за платком.

– Кира, это ведь доктор! – успокаивающе проговорила мать. – Если не ошибаюсь, вы наш сосед, профессор Зайцев. Чем обязаны?

Зайцев кратко изложил причину своего визита.

– Не может быть, чтобы мой мальчик… – возмутилась мадам Цокот. – Вам наверно его оговорили!

– Это Палые на него придумали, – поддержала свою мать Кира, успевшая наконец накинуть на себя шаль. – Товарищ Сомов из крайкома, вы должны его знать, аттестовал недавно брата как активиста.

– Активист, конечно, – согласился Зайцев. – Но я сам видел, как он…

В это время послышался со двора автомобильный гудок, и дамы заметались по комнате.

– Хорошо, я поговорю с сыном, – успела еще сказать Цокот, хватая свои одежки и исчезая. Кира же, вероятно в замешательстве, снова скинула с себя платок и завертелась у зеркала.

Профессор двинулся к выходу. Во дворе он увидел упитанного субъекта, вылезающего из синего лимузина, и вскоре услыхал, как в доме протяжно взвизгнула застигнутая врасплох девица.

III

Последствия визита Зайцева к родителям не замедлили сказаться. Вечером того же дня в раскрытую форточку столовой впорхнул всеобщий любимец, кот Мурзик. В порхнул у прошелестел аршинным бумажным хвостом и молча скрылся под диван. Словно это был не кот вовсе, а какой-то допотопный, летающий ящер. Профессорская дочка, Зоя, свидетельница этого события, зубрила в комнате сравнительную анатомию. Долбить же гранит науки, как известно, удобней всего, взобравшись с ногами на диван. Услыша странный шелест, Зоя немедленно соскочила на пол, стала на колени и начала ласково звать:

– Мурзик это ты?! Что с тобой произошло, покажись-ка, детка!

Но Мурзик, обиженный на весь человеческий род, сверкал из темноты на нее глазами и глухо ворчал. Пришлось лечь на пол и тащить кота за лапку.

– Ну не царапайся же так, фу Мурзик, какой ты право, – говорила Зоя, отвязывая бумажного змея. – Ведь это не я сделала, а гадкие мальчишки!

– Зоя, зайди потом продезинфицировать руку, – позвал из кабинета отец.

На следующий день весь забор Зайцевской усадьбы был покрыт причудливыми рисунками и надписями. Возмущенный профессор позвонил в участок. Явился, прихрамывая, пожилой милиционер, заспанный и недовольный.

– Ну что у вас еще?! – сурово спросил он Зайцева.

– Пройдемте, пожалуйста, и вам покажу… художества!

– Кстати, доктор, – оттаял вдруг милиционер. – У меня чего то пятка болит, не ревматизма ли?

– Я принимаю ежедневно но вечерам, – сухо отвечал Зайцев. – Так пойдем!

Заборная живопись, в особенности же стихи, чрезвычайно заинтересовали стража порядка. Он стал мучительно долго скандировать их по слогам. Зайцев, под– конец, не выдержал и сам зачитал «вирши».

– Какая мерзость, – брезгливо сказал он. – Ко мне ходят пациентки, у меня дочь барышня…

Возле дома напротив стояло, с невинным видом нейтральных наблюдателей, несколько термидорианцев. Милиционер пересек улицу и с деланной строгостью обратился к ним.

– Ребята, это вы на заборе написали?

– Не…е, это не мы, дяденька,. – отвечали мальчики. – Это Пава!

– Какой Пава?! Где ваш Пава?

– Пава уехал. Он же здесь пишет: «прощай, уезжаю я в Шанхай». Дяденька, дайте «сорок» – попросил один из подростков.

Милиционер, откусив, как того требовала вежливость, самый конец цыгарки, протянул дымящийся окурок. При виде начавшегося братания, профессор Зайцев молча двинулся к дому. У входа его нагнал милиционер.

– Гражданин домовладелец, – строго отнесся он к Зайцеву, указывая рукой на номерной щиток, – почему вы, согласно постановления горсовета, до сих пор не повесили щиток нового образца. Придется протокол!

– Зайдите ко мне, – упавшим голосом проговорил Зайцев. – Я осмотрю вашу пятку.

Через час после ухода стража началась такая бомбардировка забора, что профессору пришлось для собственного спокойствия увести со двора Эзопа и спрятать к себе в кабинет.

– Что, Эзопушка, уходили тебя голубчики?! – говорил Леонид Петрович тяжело дышавшей собаке. – Очень тебя понимаю! Такая, можно сказать, нелепая мелкота, а ничего с ней не поделаешь. Обидно! Стоило нам с тобой после этого кончать университеты! Клим Ворошилов призывает «бить врага на его территории и его же оружием». Хотел бы я увидеть, как это будет у него выглядеть на практике! Нам же, по его рецепту, остается только забраться в халупу к папе Палому и вылакать всю его старку.

Эзоп смущенно глядел в сторону. Он сознавал, что ему, дворовому и блохастому, да и к тому же еще не больному, совсем не место в докторском кабинете.

– С кем ты, папа, разговариваешь? – спросила Зоя, заглядывая в дверь. – Боже мой, Эзопка! Ты что здесь делаешь?

– Обсуждаем с ним международные проблемы, – отвечал Леонид Петрович. – И выходит, дела не важны. Наш домик, Зоинька, случайный, временный островок. Кругом чаща, там и скачут и свистят, и стихи сочиняют. – Леонид Петрович задумался, потом: – Мне сегодня в университете сказали, что профессор Сергеенко, якобы, сознался во вредительстве, – тихо проговорил он.

– Какой ужас! – вдруг опала лицом Зоя. Она присела на ручку кресла и обняла отца. – Папа, мне стыдно, что я в комсомоле. Это была подлость, выйти же сейчас – погубить все!

– Не мучайся, Зоинька, – серьезно сказал Леонид Петрович. – От человека, попавшего в плен к гориллам, нельзя требовать, чтобы он неустанно дергал их за хвост. Хотя бы это и предписывал а ему строгая этика. Ты поступила в комсомол, я хожу лечить мохнатое превосходство. Вое мы так или иначе запачкались, теперь важно только сохранить свою душу. Конечно, гадко, но вся история затянулась слишком долго.

Зоя наклонилась и поцеловала отца в блестящую лысину.

– Папочка, ты умница, – повеселевшим тоном проговорила она. – Тебя и студенты очень уважают и… боятся. Курсистки же говорят, что ты похож на Пастера, только тебе надо бачки отпустить.

IV

К профессору Зайцеву приехала его старшая, от первого брака дочь, Елена Леонидовна. Крупная, добродетельного вида дама, носящая закрытые кофточки и золотой медальон на пышной груди. Сама докторша и жена врача партийца, занимающего должность заведывающего райздравотдела.

По случаю ее приезда у Зайцевых был сервирован семейный чай на веранде. Леонид Петрович задержался на приеме и пришел, когда сестры успели уже основательно поссориться и сидели за столом надувшись, друг против друга. Профессор взглянул на раскрасневшуюся Зою и подумал, что она у него большая забияка, потом перевел взгляд на Елену Леонидовну и удивился, что и эта особа как будто тоже его дочь. Не показывая вида, что он заметил что-то неладное, веселым тоном попросил у Анны Ивановны (родственницы, ведущей хозяйство):

– Налейте-ка и мне чайку покрепче, – ив ожидании чая, потирая руки, пошутил:

– Итак, гражданочки, за столом сидело два с половиной врача!

Елена Леонидовна поспешила с отцом не согласиться:

– Не два с половиной, а всего два с четвертушкой, – презрительно проговорила она.

Зоя вспыхнула и, слегка шепелявя от волнения, бросилась в атаку:

– Если я, если я четвертушка, – запальчиво сказала она, – то ты всего лишь три четвертушки, а папа, как профессор, полтора врача и выходит опять же два с половиной!

– Зоинька. что за математическая медицина! – позвал Леонид Петрович.

<…> что-ж она на самом деле! – со слезами в <…> проговорила Зоя.

Леонид Петрович постарался перевести разговор на другую тему:

<…>, что у вас в районе слышно? <…>, что в районе все исключительно хорошо <…>:

<…> Владимир завоевал в короткое время большую популярность (среди кого? – подумал профессор), <…> снять несколько врачей, совершенно <…> к новым условиям.

<…> нас без Владимира профессора Сергеенко <…> – не удержался сообщить Зайцев. – И самое <…>, что бедный старик вынужден был взять <…>, что он чуть ли не шпион.

<…> знаете, Леонид Петрович, – поджав губы и <…> преданностью к власти, проговорила Елена <…> – Не может быть, чтобы он был вполне <…> я не допускаю. Слишком серьезно обвинение, чтобы могла быть допущена судебная ошибка!

<…>, да конечно, – согласился профессор. – Судебной ошибки нет, посколько нет и суда.

Разговор принял опасное направление. Зоя задвигалась на стуле, намереваясь снова вступить в бой на <…>. Но тут одно внешнее обстоятельство отвлекло внимание присутствующих. На улице, у забора раздался шум и смех, и на старой акации показались <…> Феди и Жоры. Молодые люди сначала <…> на дереве, потом обратили свое внимание на веранду.

<…> вам почтение с кисточкой! – усмехаясь Жора. – Как приятно пить чай на свежей <…>.

<…> покрепче или послабей? – поддержал Федя <…> разговор.

– Налейте стаканчик покрепче, а то меня и так давно слабит.

– Ну, не дьяволята ли? – вполголоса сказал профессор. – Что с ними делать?!

– Лучше всего не обращайте на них внимания, тогда они сами уйдут, – посоветовала Елена Леонидовна. – Что можно от них требовать? Прошлое переулка, вы сами знаете, ужасно. Благодарите царскую власть!

– С того времени прошло четверть века!

– У партии были более важные задания. Собственно говоря, это дело здешнего комсомола. Что то зеваете! – с вызовом посмотрела Елена Леонидовна на сестру.

– Наш комсомол один из передовых в стране, – выпалила Зоя. – Дегенераты же и обезьяны в ведении здравотделов!

– Причем здесь дегенераты? – пожала, с видом превосходства, плечами Елена Леонидовна. – Просто уличные шалуны!

Шалуны на дереве тем временем стали бросать на веранду разную дрянь. Елена Леонидовна встала и, величественно колыхаясь, подошла к перилам.

– Дети, я вам запрещаю бросаться! Немедленно уходите оттуда! – возможно строже проговорила она.

– Тю!! Слыхал?! – удивился Федя. Жора же изменив голос, объявил:

– Алло, алло! Говорит Москва! Станция имени Коминтерна. Начинаем детскую передачу. Молочная, внимание! Пускаем на вас теплый, детский воздух!

Елена Леонидовна с покрасневшим лицом отошла вглубь веранды.

– Хулиганы! – с возмущением произнесла она. – Хуже даже – социально опасный элемент!

Профессор Зайцев направился в дворецкую.

– Голубчик, – обратился он к возлежащему в сапогах на кровати Якову. – Пойди, пожалуйста, на улицу и прогони там хлопцев. Только сделай одолжение не бей их!

– Не беспокойтесь, Леонид Петрович. Знаю. Бить запрещено, – отвечал Яков. – Я их пугану простым разговором. Только пусть уйдут куда-нибудь женщины.

Профессор вернулся на веранду предупредить дам, что на улице предстоит разговор, и разговор будет серьезный.

Елена Леонидовна, затаив обиду на родственников, уехала раньше, чем предполагала, и жизнь у Зайцевых вошла в обычную колею. Нападки термидорианцев не прекращались, напротив становились все хуже. Последняя же выходка привела профессора в полное отчаяние. Когда он третьего дня возвращался домой, к нему на бульваре подошла группа подростков, и Федя Палый обратился к нему с вопросом:

– Леонид Петрович, скажите пожалуйста, который час?

Приятно удивленный необычной вежливостью Феди, Зайцев с готовностью вытянул из кармана свои часы.

– Сейчас без пяти минут пять.

– Точно?

– Ну, точнее будет без шести минут. Ты уезжать собрался, что ли?

– Не…е, – протянул Федя. – Я хотел, Леонид Петрович, попросить вас, чтобы ровно в пять вы…

Далее следовало такое, что, наверно, не решился бы произнести без крайней нужды и вполне развитый разбойник. При всей своей выдержке, Леонид Петрович инстинктивно бросился с палкой за обидчиком. Молодежь веером рассыпалась перед ним.

– Не спешите так, Леонид Петрович! – корчась от смеха, кричали мальчики вокруг. – Осталось, Леонид Петрович, еще шесть минут!

– Они нас доедут, – дома сказал профессор дочери. – Кажется, придется нам капитулировать и бежать отсюда, куда глаза глядят!

Чувствовалось, что назрел кризис. И вот однажды…

V

Выбрыкивая обеими задними и корча уморительные рожи недавно взошедшей луне, на бульвар Герцена выбежали Федя и Коля. На бульваре по вечерам с регулярной точностью имели обыкновение собираться термидорианцы. Здесь на собраниях подводились итоги дня, решались всякие детские и не детские дела, производилась меновая торговля. Сегодня почему то еще никого из своих не было. Чтобы не терять времени по– пустому, молодые люди спрятались в кустах и стали стрелять в редких прохожих жеванной бумагой. При одном особенно удачном выстреле (прямо в центр чьей-то нахальной лысины!), юноши повалились в полном восторге на ближайшую скамью.

– Глянь!! – произнес вдруг Федя, мгновенно убирая улыбку. Коля тоже уже заметил и стремительно выкинул вперед руку. На краю скамьи лежала книга, заложенная цветком, и стояла белая, нарядная коробка.

– Вместе нашли! – предваряя неминуемую драку, поспешил оформить создавшееся положение Федя.

Сорвать ленточку и оберточную бумагу было дело одной минуты. В коробке оказались конфеты. Крупные, каждая, словно в юбочке, в своем бумажном гнезде. Только совершенно сдуревший человек мог забыть такое богатство!

– Шоколад! – смотря широко открытыми глазами на находку, прошептал Федя. – Колька, скорей подрываем!

Схватив покрепче коробку (и бросив книгу на произвол судьбы!), приятели бегом пересекли освещенный бульвар и вскоре пали, словно провалились, в канаву. Только здесь в темноте, слившись совершенно с обстановкой, они решились начать невиданное пиршество.

– Таких в продаже не бывает, – с неизъяснимым наслаждением чавкая, говорил Федя. – Они наверно, из закрытого обкомовского распре да. Я у Цокотовской Кирки недавно такие видел.

– Настоящие шоколадные! – мечтательно закатывая глаза, подтверждал Колька. – Всю жизнь только бы ел такие!

– Надо в партию выходить, иначе не достанешь! Не жри так быстро, сука! Мы и так почти весь ряд уже сшамали! Внизу может другие?

Приятели поспешно содрали картонную прокладку.

– Нет, такие же, – обрадовался Колька. – Только вроде немного поменьше.

– Стой!!!– вдруг вскричал Федя, с недоумением обнюхивая только что откусанную конфетку.

– Керосин! – с ужасом установил он.

С непосредственной реакцией кошки, проглотившей отраву, Кольку немедленно вырвало. Федя почувствовал сильные рези в желудке, и начал в диком страхе кататься по дну канавы.

– У…у, отравились… – выл он. – Нужно скорей в амбулаторию!

– Сейчас уже закрыта. Бежим напротив к Зайцеву!

У профессора шел прием, и парадное было открыто. Приятели робко вошли в переднюю, но тотчас попятились назад. В углу на стуле в белом халате восседал с видом истукана Яков. Вид его производил сильное впечатление не только на детские, невинные души. Своему успеху, особенно у провинциалов, профессор был отчасти обязан своему мастеру чистоты. Какой-нибудь завхоз из глубинного Гусутсовхоза (гуси, утки), рассказывая жене свои впечатления от поездки в краевой центр, непременно вспоминал Якова:

– … «Был я также по поводу своих почек у профессора Зайцева. Есть у него там санитар, что ли. Ну, я тебе скажу, и персона! Конь, а не человек! Такие раньше в гвардии служили, или состояли у аристократов вышибалами. Не заплатить профессору или скажем, спереть пепельницу в приемной ни-ни, и не подумай. Вмиг придушит! Скажи Марии Дмитриевне, пускай обязательно при оказии к профессору съездит. Что пользы лечиться у нашего докторишки, А то, ну и персона!»…

– Пошли! – собравшись с духом сказал Федя, и приятели решительно двинулись прямо на Якова. Последний спротежировал их вне очереди к профессору.

Леонид Петрович принял своих старых знакомых строго, но внимательно. Выслушав их сбивчивый рассказ, надел резиновые перчатки, разломил одну конфету и, глубокомысленно рассматривая через лупу ее содержимое, задумчиво произнес:

– Н-да, помадка на нефтяной основе, впрочем безусловно в шоколаде!

– Дяденька, керосин или бензин? – дрожа всем телом, допытывался Федя.

– Этого я не могу определить. Вопрос в конце концов чисто академический. Сколько штук успели вы проглотить этих… конфеток?!

– Я только одну, – признался Колька.

– А я… я две! У…уу… – снова завыл Федя.

– Тихо! – строго прикрикнул на них профессор. – Доза совершенно не смертельная, и я сейчас вам дам верное противоядие.

Леонид Петрович приготовил в стороне на тарелке два стакана добротного раствора глауберовой соли и снова подошел к приятелям. Федя потянулся было за стаканом, но профессор отвел тарелку и свободной рукой обнял его за худенькие плечи. Их глаза, суровые, старческие, и заплаканные, очень несчастные – молодые, встретились.

– Будешь меня обижать?! – тихо спросил профессор.

– Не…е, честное комсомольское… – прошептал мальчик.

– Ну, смотри же!… А теперь, друзья, пейте до дна!

В тот же вечер случилось еще одно событие. Коля и Федя подстерегли во дворе Жору Цокота и прежестоко его избили. Жора был сильней приятелей и вначале храбро защищался. Но свежая обида и сознание правоты своего дела придали приятелям силы. Вскоре Жора лежал на земле недвижим.

– Теперь ему довольно! – определил Федя. – Угостим его конфеткой. Сначала из верхнего ряда.

Жора покорно съел конфету.

– Понравилась? – инквизиторским тоном поинтересовался Федя. – Дай-ка ему теперь другого сорта, с начинкой!

Отведав «начинки», Жора ожил и стал брыкаться; приятелям опять пришлось применить физический метод воздействия.

– Жри, сука! – работая кулаками, убеждал Федя. – Жри свое изделие, чортов кондитер!

Через час Яков, пробираясь по двору от кумы, услыхал в темноте чьи-то стенанья, и между забором и помойкой обнаружил Жору. Профессору, давно окончившему прием, пришлось обслужить и этот экстренный случай.

– Интересно, куда мог л а запропаститься коробка конфет, которую я получила от тебя на свои именины, – на следующий день, после описанных событий, сказала Зоя.

– Не ищи их лучше, Зоинька. Извини меня, но мне пришлось их использовать… на приеме. – улыбаясь, отвечал Леонид Петрович и загадочно добавил: – Прав, кажется, наш наркомвоенмор, что врага надо бить на его территории и его же оружием.

***

Август. Червонный переулок залит полуденным солнцем. Все изнемогает и жаждет. Даже акации свернули свои пыльные, жалкие листочки. Только термидорианцев ничего не берет. Они живописной группой расположились посреди улицы, и ожесточенно режутся в орлянку. Временами они освежают себя сочным арбузом, который, порезанный на ломти, лежит тут же в пыли, на мостовой.

Пятилетний голопуз-крикун Алеша от нечего делать начинает лениво обстукивать профессорский забор. Слышно, как из глубины сада, Эзоп нехотя, по долгу службы, подает свой хриплый голос.

Федя подымается и подбегает к Алеше.

– Чего собак дражжнишь! У…у… гад!! – строго говорит он, и дает голопузу звонкую пощечину пониже спины.

Через некоторое время Коля, собрав арбузные корки, пускает их лететь через Зайцевский забор. На этот раз Жора Цокот, не отрываясь от игры, ловко, словно рукой, голой ступней бьет по уху виновного.

– Чего дерешься, сволочь?! – обижается Коля и вопросительно смотрит на своего приятеля и защитника. Но Федя делает вид, что ничего не заметил. Игра продолжается.

Наконец, охрана профессорской усадьбы вверена в надежные руки!