Текст книги "Метелица"

Автор книги: Николай Ватанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Кандидат в партию

I

Большая узловая станция на юге России. Крутом степь, разъезженные дороги, холмы. При станции железной дороги депо, и в нем издавна орудуют два мастера: Иван Кузьмич – ремонт паровозов, и Семен Иванович – по вагонной части. И как это часто случается в жизни у людей одной профессии и чего по скромности избегают сочинители, – похожи фигурами словно двойники. Оба малы ростом, кряжистые, с излишне длинными руками и короткими ножками и лицами, извините, старых и умных дворняжек. Только Иван Кузьмич больше зарос бородой и усами, так сказать, побарбосистей; Семен Иванович же растительностью на лице победней и выражение иное, скорей в женском роде. Характерами мастера довольно различны, впрочем сжились изрядно и хорошо понимают друг друга.

Сегодня для Ивана Кузьмича выдался прегадкий день, одни неприятности, и дома и на работе. Еще затемно приехала скорым из Москвы дочка. Зачем пожаловала, неизвестно! В депо же, изволите видеть, привели чинить (в который раз!) кукушку, паровозный выродок!

Когда Иван Кузьмич отдавал распоряжения слесарям, подошел парторг Рубэн Вартанович, окликнул:

– Кузьмич, на минутку!

И когда мастер, поспешно вытирая руки паклей, приблизился, спросил:

– Газеты читаешь?

– Гм… случается, сейчас вот занят…

– Освободишься, зайди, – и многозначительно удалился.

– Черти носят! – в крайнем нерасположении пробурчал Иван Кузьмич и сильно, как камнем в ворону, метнул паклей в ведро. В перерыв, однако, поспешил к Рубэну.

От парторга вышел не скоро и в замешательстве. Постоял на перекрестке в задумчивости, потом с чувством плюнул куда бы не следовало, и зашагал дальше.

Возле депо наткнулся на инженера Лаувица, Федора Карловича.

В старое время в мастерских никакого инженера не полагалось, при советах появился, для руководства и контроля. К Лаувицу мастера вначале стали в оппозицию, присмотревшись же поняли, что вреда от него никакого. Федор Карлович служил когда-то на большой должности в иностранной фирме, после революции катился и катился и докатился до тупика в степи. Лаувица мастера уважали за ученость и полное, граничащее даже с отвагой, отсутствие интереса к делу. Кроме того, что особенно импонировало мастерам, Лаувиц никогда, без особой необходимости, трезвым не был, и только «под шефе» был в наилучшем своем виде.

– При обратном включении вперед подает, – определил Иван Кузьмич.

Сейчас Федор Карлович вежливо поклонился и осведомился:

– Слыхал, что у нашего армяшки были?

– Посетил, – мрачно отвечал мастер. – Говорит Москва кампанию ведет за возвеличение мастера. Мне в партию облегченно предлагал.

– Хорошее дело, поступайте, – легкомысленно сказал инженер. – Будете доклады делать и на нас доносить.

Иван Кузьмич зло окрысился, даже заплевался:

– А вы, Федор Карлович, поступили бы?!

– Я другое дело. Порочного класса и мало уже соображаю, свободно могу что-нибудь ляпнуть «не туда».

– «Не туда», – передразнил мастер. – А для меня, значит, самая подходящая компания!

– Да вы не сердитесь, я пошутил, – извинился инженер. – Конечно, надо выкручиваться. Старайтесь свою политнеграмотность проявить. Парторгу, например, признайтесь, что Карла Маркса почитаете, Фридриха Энгельса же ни в какую. Можно и поглупее придумать. А что Семен Иванович? Ему же наверно то же угрожает, с ним посоветуйтесь.

– Это он прав, – подумал Иван Кузьмич и заковылял в противоположную сторону, в страну подведомственную его напарнику.

Мастер Семен Иванович сидел на мягком в купе международного, составлял наряды, и одним глазом косил на маляров, возящихся у вагона напротив.

– Как ваше, Иван Кузьмич, «ничего себе»? Присаживайся, чего такой постный сегодня? – приветствовал он приятеля.

– Будешь постный, когда тебя норовят без прикрытия на ежа посадить… Скажи, Сергей Иванович, и тебя Рубэн в партию продвигал? – сразу взял Иван Кузьмич быка за рога.

– Накидывал! – засмеялся Семен Иванович. – Да меня на дурницу не возьмешь! За большую, говорю, честь полагаю, но не гожусь, Рубэн Вартанович, и вот почему. По секрету скажу, хотя какой здесь секрет – никогда не скрывал перед властью, сынок мой, будь он неладен, в гражданскую с казаками ушел. Сейчас может помер, а может по заграницам бегает, нет известий. Лучше, говорю, я бы его в нежном возрасте уничтожил! Так что, видите, дорогой товарищ, мне при родственной такой репутации не на партию заглядываться, а скорей у Ивана Кузьмича огне пламенными топками интересоваться! Рубэн зло глазищами запря– дал (видно я перекалил: слишком рельефно завоняло!) и говорит:

– Не огорчайся так, старик! Дело поправимое, придет время, твоего сынка отыщем и, может, удавим.

– Знает чем утешить!

– Соображает милостивец! Теперь больше не пристает, только на меня дуется…

– Где шпаклевка?! Где у вас, стервецы, шпаклевка, спрашиваю?!! – заорал вдруг Семен Иванович, высовываясь из окошка.

– Ну, я пойду, – уныло проговорил Иван Кузьмич. – У меня с детками слабо, не защитники: сынок на коне гарцует, сабелькой помахивает, а дочка вообще… самостоятельная

II

Жил мастер Иван Кузьмич в станице в пяти километрах от станции. Добирался обыкновенно домой на велосипеде с пристроенным моторчиком. Заводилась эта «мотовелла» лишь измотав человека полностью. Так и сегодня, только после тяжких трудов и проклятий, понесла наконец нашего героя по колдобинам большака.

Прибыв домой, Иван Кузьмич прошел прежде всего в сарай, где были сосредоточены умывальные приспособления. В темноте долго оттирался «мраморным», смешивая для крепости и экономии, мыльце с золой. Потом надел чистые полотняные порты, такую же рубаху и, приглаживая рукой мокрые лохмы волос, двинулся к дому.

В квартире прохлада и опрятность. По свежевыкрашенным полам разложены дорожки; на окнах тюлевые занавески, цветущая герань; в клетках чирикают птахи, – рай, словом!

В парадной зальце вся семья в сборе, ждут отца к обеду. Два смежных поколения, а расстояние между ними столетие. Старики – Иван Кузьмич и жена его Ми лица Спиридоновна, как ни перелицовывала их «великая», как ни старалась, все же всеми корнями в царском прошлом, так сказать старосветские железнодорожники. Молодежь же совсем из другого мира. Сын Павел, бравый, кавалерийский ротмистр, еще не так «прогрессивен», – простоват, добродушен, лицом не изнежен. Зато дочь – Аллочка, опередила свой век. Изящна, прекрасно одета, с подведенными косо бровями (под малайку!), с прореженными ресничками и карминовыми ноготками. И весь этот соблазн, прелесть женская, в сочетании с нарочитой (модной) грубостью и новой верой.

При входе отца заканчивался любопытный разговор:

– И ты, Алла, смогла бы донести на любимого человека? – спрашивал ротмистр.

– Ты дурак, Павка! – уверенно отвечала сестрица. – Зачем же это все вместе вдруг! Я бы сначала разлюбила, а потом на нелюбимого донесла.

Иван Кузьмич опасливо покосился на дочку и досадуя на себя, что вроде перед ней робеет, развязно спросил сына:

– Опять к нам зайцев гонять? – и не дождавшись ответа, неожиданно для самого себя выпалил:

– А меня, детишки дорогие, насильно хотят в партию определить. Что на это скажете?

– Поступай, палаша, давно пора! – захохотал ротмистр. – Только как у тебя получится с партстажем? Мне, когда я в прошлом году причислился, наш майор сказал:

– Сегодня, Павел, ты взгромоздился наконец на хвост парткобыле, поздравляю… Куда ты, папенька, пристроишься, и не знаю!

– Под хвостом, сынок, – проговорил Иван Кузьмич. – Раньше говорили: как у Бога за пазухой, теперь правильней сказать: как у партии и правительства под хвостом.

Ротмистр опять захохотал:

– Это вы здорово сочинили!

– Замолчи, Павка! – прикрикнула на него Аллочка. – Советую вам, Иван Кузьмич, ваши библейские остроты оставить, – обратилась она к отцу, как к постороннему. – Хотя, конечно, одна глупость, но усмотреть могут и другое!

Окинув домашних презрительным взглядом, продолжала:

– Насильно в партию никто не тянет, такого не бывает! Наверно сами со всех сил лезете!

Лица у всех вытянулись, стали грустными и глуповатыми, как на похоронах.

– У нас в семейке страсть делать себя смешными, – уже совсем злобно проговорила Алла. – Один на старости лет лезет в партию шутом, другой – красуется пижоном в кавалерии. Уж лучше бы ты, Павка, поступил в команду пращников. Метал бы камешком вражескому танкисту в глаз!

– Дура! Ничего не понимаешь… – вспылил ротмистр.

– Этакий болван! – немедленно парировала сестрица.

– Стой! На тормоза!! —испуганно, словно увидел прикорнувшего на путях черта, возопил Иван Кузьмич.

Вечером, отходя ко сну, Иван Кузьмич тревожно спросил жену:

– Зачем приехала?

Милица Спиридоновна, маленькая, высохшая старушка, сразу поняла, о ком идет речь:

– Забрать свои вещи и договориться с мужем о разводе, – горестно отвечала она.

– Бросает Алешу?!

– Бросает. Я ей говорю: как тебе, Алла, не жалко такого хорошего человека обидеть?

– Хорошего? Может быть! – отвечает. – Но этого «хорошего» в Москву перевести почти невозможно, да и без надобности он мне там, Не детей же воспроизводить с ним!

– Без надобности! Законный то муж!

– Завтра утром за ней самолет здесь снизится, полетит на курорт.

– А в самолете кто?

– Ничего не сказала.

– Чакалка! – пробормотал Иван Кузьмич, зарываясь головой в подушку. – Уродилась стопроцентная чакалка!

III

Дальше события покатились быстро. Ивана Кузьмича снова вызвал парторг Рубэн, ткнул пальцем в разложенную на столе газету «Правда», и строго сказал:

– Наша партия подымает мастера на недостигаемую высоту. Теперь ты становишься полновластным хозяином производства! Где заявление?!

Лицо у «хозяина производства» вытянулось; приняло нездоровый, ущербленный вид, свойственный жуликам. Блудливо бегая глазками и запинаясь, Иван Кузьмич попросил отсрочки на неделю, чтобы съездить в Минеральные Воды по важному делу.

– Какое там еще важное дело?! Ну, поезжай, – неохотно согласился Рубэн. – Будем тебя ждать для оформления.

Ночью Иван Кузьмич отбыл рабочим поездом, погрузив в багажный вагон и свою мотовеллу. Важное же дело, на которое он сослался, заключалось в следующем:

Был у Ивана Кузьмича младший брат Тихон. Этот Тихон, или Тиша, прославился как парень пустой и фантазер. Старший брат, принимавший участие в его воспитании, долго с ним возился, иной раз поколачивал, и наконец махнул, как на безнадежного, рукой, Братья разъехались, и ряд лет о Тише не было никаких известий. В последнее же время из Минеральных, где Тиша поселился, стали поступать тревожные и странные слухи, что, де, Тихон остепенился, ударился в мистицизм и даже рукоположен местной церковью во диаконы.

Иван Кузьмич, давно отошедший от всякой церковности, неодобрительно рассуждал по этому поводу:

– Разумные люди от поповства бегут, заметают, а наш шлепогуб поперся… Загремит в скорости наверно куда-нибудь!

В связи со свалившейся на него бедой, Иван Кузьмич быстро пересмотрел свой взгляд на дело с диаконством. Новая позиция брата стала ему рисоваться не столь порочной, более того, – единственной возможностью выпутаться самому.

– Если Семен Иванович своим заграничным сыном спасается, то мне при единоутробном, проживающем в Минеральных, брате диаконе и унывать грешно, – бодрился он – Надо съездить, договориться; может Тихон того… взаправду возревновал!

В Минеральные Воды Иван Кузьмич прибыл на рассвете. Оседлал своего коня и, весело постреливая на зарю, погнал через спящее еще село на окраину. У нужного домика выходила как раз из калитки девочка-подросток с красным пионерским галстуком на шее и ранцем книг на спине.

– Тихон Кузьмич живут у нас, – на вопрос мастера бойко отвечала она. – Только сейчас они выехали на недельку в Кисловодск со всем ансамблем.

– На требы, что ли? – спросил мастер.

– Ну да, по требованию. Они в Кисловодске завсегда останавливаются в клубе «Пищевик», что при скотобойне, вы их там застанете… Извините, я побежала, у нас за опоздание строго, – вдруг заспешила она.

– Раньше говорили причт, а теперь, вишь, у нее ансамбль, – улыбнулся в бороду мастер; его улыбка, впрочем, более относилась к юркой пионерке, чем к ее словам.

В Кисловодске Ивана Кузьмича снова ждала неудача: Тихон уехал в Железноводск, оставив глухой и злой уборщице записку, что к вечеру будет непременно обратно.

Иван Кузьмич бесцельно побродил по пустому зданию клуба, подивился грязи, бедности и зловещему смраду, исходившему из всех углов культзаведения, потом отыскал за сценой клетушку брата и повалился спать на неприбранную с утра койку. Проснулся лишь к вечеру, почувствовал голод и решил поехать в город что-либо себе промыслить.

Это оказалось не таким простым делом. Закрытые санатории и дома отдыха, встречающиеся по дороге, не были очевидно, нужным пристанищем; харчевень же для простого народа нигде на местности не значилось. Пробираясь все дальше, Иван Кузьмич очутился на самом «пяточке» всесоюзной кузницы здоровья. Здесь шумела и переливалась всеми курортными цветами праздная и нарядная толпа. Лавочники бойко торговали мороженым, пирожными, фруктами и нарзаном. Задорный запах жареного заставил мастера остановиться у лестницы, ведущей в ресторан курзала. Какие-то «стиляги», с модными коками на головах, его окликнули:

– Эй, бородач, чего здесь «нюфаешь»? Аль заблудился, сердешный? – насмешливо спросил один из них.

– Не трогай его, Фред, – отозвался другой. – Это нашенский, из колхоза «Мозолистая пятка имени взятия Бастилии».

Неслышно сзади на Ивана Кузьмича наехал открытый лимузин. Почувствовав спиной его горячее дыхание, старик испуганно отодвинулся. Прямо на него выпорхнула Аллочка, одетая и ретушированная под ночного, блистательного мотылька. За мотыльком, сильно качнув машину, грузно вылез пожилой жук.

При виде отца, Алла в первое мгновение зло вспыхнула, затем, сообразив должно быть, скандальный случай обратить себе на пользу, радостно изумилась:

– Папочка! Мой дорогой, ты что здесь делаешь?!. Лев Михайлович, познакомьтесь, это мой папа, заводской мастер.

Могучий Лев, субъект с муссолиниевским подбородком, не выразил никакого оживления:

– Здесь отдыхаете, товарищ? – спросил он, мельком взглянув на обшарпанного «папу».

В это время с лестницы сбежал в белом смокинге метрдотель, всем своим светлым обликом выражая готовность служить именитым гостям до конца.

Воспользовавшись минутой пока мужчины разговаривали, Аллочка, не снимая с лица приветливой улыбки, сказала тихо, но отчетливо:

– А теперь брысь, исчезайте немедленно!

Иван Кузьмич не двигался, оторопело наблюдая дочь.

– Не понимаете, что ли?! – непринужденно и весело продолжала Алла. – Пригласить вас в таком паскудном виде в ресторан невозможно. Следовательно топайте отсюда в южном направлении!

Долго Иван Кузьмич не мог прийти в себя после встречи с дочерью. Уже сидя в безопасности в столовке Дорпрофсожа и хлебая сизый, с масляными пятнами, перловый суп, испуганно и вместе с тем с каким-то почтительным чувством, думал о страшном мотыльке:

– Это не женская особа, это – дракон!

IV

Клуб «Пищевик» сиял огнями, когда Иван Кузьмич снова туда вернулся. У главного входа висел красочный плакат, извещавший народ что сегодня силами кружка безбожников будет дана бесплатная постановка: «Отец Тихерий и прочие преподобные», сочинение тов. Яши Стукача.

Прочитав эту афишу, Иван Кузьмич преисполнился самых дурных предчувствий, но и решимости досконально все выяснить. С трудом стал он пробираться сквозь толпу молодежи, на подобие жидкой лавы, растекшейся по всему двору. Юные театралы громко, как в лесу, перекликались; деятельно флиртовали и неудержимо грызли семена подсолнуха.

Иван Кузьмич вошел в здание, пересек начинающийся заполняться зрительный зал, и знакомой тропой достиг кабины брата. Тихон сидел у зеркала, спиной к двери, и гримировался под Гришку Распутина.

Старший брат не стал тратить слов на приветствия, а сразу напал на бедного Тишу свирепым коршуном:

– Негодяй! Так ты вот как!!

Тихон, худой, болезненного вида молодой человек, с рыжеватой, клинушком, бородкой, прислонился к стене и подведенными, «сатанинскими» глазами недоуменно сверлил грозного судью, свалившегося, казалось, с неба.

– Люди мне пересказывали, что ты в диаконы рукоположен, а на деле ты, гадина, к бесовскому ярилищу сопричислился, – гремел старик.

– По… позвольте, братец, – запахивая подрясник, нервно проговорил Тиша. – Вначале я действительно поступил в дьяконы, но вскоре так случилось, что председатель союза безбожников, товарищ Стукач, на нас насел и приневолил переключиться на ходу. У вас, святые подвижники, только две возможности: «птичку съесть или в ДОПР-у сесть», выразился он в стихах.

– Так ты предпочел… птичку!

– По слабости человеческой, – потупясь отвечал Тихон. – Все мы: регент, псаломщик, церковный хор к нему ангажировались. Один старец батюшка воспротивился, скоропостижно скончался.

– Я на тебя, Тишка, надеялся! Анафема!! – с чувством, но уже слегка остыв, проговорил мастер.

– Воистину анафема! – смиренно подтвердил Тихон.

В дверь заглянула смазливая девица с большим, «всенародным», декольте, контрастно обрамленным шнурованным корсажем:

– Тихон, ты с ума сошел, наш выход! – крикнула она.

Иван Кузьмич, не прощаясь, двинулся поспешно из комнаты. Пробираясь узким проходом, отделенным досчатой перегородкой от сцены, слыхал, как там развертывалась похабная «постановка», и женский голос выводил:

 
«Не целуй меня взасос,
Я не Богородица,
От меня Иисус Христос,
Все равно не родится!»
 

Ответной реплики «отца Тихерия» Иван Кузьмич уже не слыхал. В темноте он отыскал артистический лаз, и благополучно выскочил в театральный переулок.

Восход луны застал Ивана Кузьмича на полянке, расположенной над курортным парком, повыше «Храма Воздуха». Старый человек не стал любоваться ни красным светом, ни панорамой всесоюзной здравицы, открывающейся с этой точки во всей обширности. Устало опустился он на деревянную скамью, поставленную здесь для любителей горных вершин, и закрыл глаза. Так просидел он долго, долго, не шевелясь; маленький и беспомощный человеческий гном.

Мы не знаем, молился ли на горе Иван Кузьмич и если молился, то о чем просил Господа Бога. Одно нам почему-то кажется, при нашем скудном человеческом разумении, что когда наступит Последний Страшный Суд, то с Ивана Кузьмича будет взыскано средне. Так не осудим же и мы старика мастера слишком строго.

Похороны начальника

Петр Иванович Хмарь, наш управляющий, умер. Случилось это для всех неожиданно. Вчера еще он распоряжался, подписывал бумаги, спешил на совещание в крайком, но в крайкоме уже не появился, а поехал домой и скончался.

О печальном происшествии я узнал лишь на следующее утро. Как только я появился на службе, ко мне подошла заведующая секретной частью Клавдия Дмитриевна и шепнула:

– Пройдите в кабинет Петра Ивановича.

Я настороженно глянул на нее, но мне показалось, что сегодня всесильная дева наша не имела обычного, свойственного ей по должности, зловещего вида.

В кабинете собралась уже вся элита нашего заведения. В центре, на зеркальном стекле письменного стола сидел в пальто и фуражке секретарь ячейки Сергеев и болтал ногой в плетеной корзине для бумаги. На диване, под портретом Сталина, и на стульях разместились главный инженер, главный бухгалтер и прочая знать и партийцы. Независимые позы этих господ и отсутствие хозяина заставили меня предположить худшее:

– Забрали старика! – подумал я.

Но в этот момент Сергеев, решительно отшвырнул наседающую на его ногу корзину, и заговорил:

– Так вот товарищи, наверно вы уже знаете об ужасной, постигшей нас потере. Вчера на дому скончался наш горяча любимый начальник и товарищ Петр Иванович Хмарь.

Далее Сергеев сообщил, что постарался и многим уже преуспел для покойного: молнировал Главку, последний ответил, что соболезнует и позволяет взять расходы по похоронам на казенный счет. Кроме того им, Сергеевым, оповещены местные власти, которые тоже соболезнуют. Наша задача теперь в том, чтобы не ударить лицом в грязь, и устроить нашему управляющему достойные похороны.

Наступило молчание, затем выступил главбух Сидор Карпович:

– Во первых, надо составить смету расходов, – сказал он, – во-вторых, – оповестить мастерские и прорабову в третьих, как же это так…, кто мне подпишет сегодня чеки?!

Мы все дружно зашикали на чернильную душу. До того ли нам было?!

В самом деле, далеко не всем и не каждый день выпадает такой случай: естественная смерть управляющего! Не думаю, чтобы кто либо в конторе искренно любил Петра Ивановича, его скорей побаивались и уважали, но такой благородный поступок с его стороны, джентльменский уход без неприятностей для окружающих, многих расположил в его пользу. Покойник всем приятен: не выдаст, не подгадит! И партия и правительство тоже очень любят покойников.

Похороны должны были состояться на следующий день, в воскресенье, но в субботу уже никто не работал, каждый, в особенности же наши дамы, не на страх, а на совесть старались постоять за честь фирмы. Образцом печальной процедуры мы, не сговариваясь, взяли Кремль, все должно было произойти в точности как там, при погребении «великого» вождя. Покойник был скуповат и держал нас в черном теле, теперь же мы, получив легкомысленный карт-бланш Главка, могли отыграться. Уже много времени спустя, приезжий ревизор, просмотрев похоронный отчет, задумчиво качал головой:

– На цветы и за прокат пальм из гостиницы Интурист – 500 рублей, гм… предположим; на газированные воды – 300… Простите, Сидор Карпович, не пойму: зачем покойному, царство ему небесное, могли понадобиться в таком количестве газированные воды?

Дирекция, как говорится, не поскупилась на расходы, зато еще и сейчас есть о чем вспомнить!

К концу дня цинковый гроб с бренными останками Петра Ивановича был привезен в контору и водворен в кабинете на его же письменном столе. Вся остальная мебель была вынесена, и большая комната заставлена пальмами, фикусами, олеандрами и прочими представителями субтропической флоры. Гроб утопал в венках, над ним колыхались красные, с черным крепом знамена. Возжечь восковые свечи постеснялись, зато наши техники соорудили великолепную, из разноцветных лампочек, иллюминацию. Впечатление было такое, что вот-вот по комнате запорхают колибри и на ветвях закричат павлины…

В девять часов вечера я, с Володей Мицкевичем, пробрались к саркофагу и стали у изголовья на почетный караул. Дежурить предстояло по расписанию два часа.

Петр Иванович лежал в гробу строгий, скуластый, с приплюснутым носом и с несколько растянутой, лягушиной физиономией. Выглядел он маленьким, в жизни же был среднего роста, коренастый, лет пятидесяти, мужчина.

– Еще одна жертва режима, – думал я, озираясь по сторонам.

Пять лет назад Петр Иванович впервые явился в контору и на вопрос швейцара тихо отрекомендовался: я ваш новый управляющий. Вскоре мы узнали, что он единственный из партийцев, сохранившийся после чистки на заводе «Сельмаш», там он был предзавкомом. Ценой каких предательств ему удалось удержаться на поверхности – осталось тайной. Происходил он из крестьян, был малограмотен и не красноречив. Тогдашний вридуправляющий конторой, некий Липман, решив должно быть с разбега, что новый начальник дурак, не выпускал из своих рук браздов правления, и Петр Иванович безропотно побежал рядом, пристяжной. Такое положение длилось около полугода. Петр Иванович присматривался и изучал. И вдруг все изменилось. В один прекрасный день Липман взмахнул могучими крылами и исчез, больше мы его не видели. Петр Иванович сам повел корабль, и надо отдать ему справедливость, что за пятилетие его управления контора процветала, посколько, конечно, может процветать какое– либо дело в условиях советского хозяйства.

***

Мы уже с час стояли, было тихо; во всем здании, кроме кабинета, притушены огни. Мицкевич, который уже давно переминался с ноги на ногу, наконец, не выдержал:

– Какого лешего, хотел бы я знать, мы здесь торчим, – сказал он сквозь зубы и покосился в темный угол, где пискнула и шарахнулась мышь.

– Терпите, Володя, в порядке профсоюзной дисциплины, – посоветовал я.

Вдруг красная лампочка, пристроенная на олеандре, мигнула и потухла, и одновременно тихо соскользнул со стула и упал на пол венок.

– Те-те-те, давайте, Андрей Иванович, лучше погуляем по коридору, – предложил Мицкевич. – Тут, я вижу, дело дохлое.

– Благодарю, я не боюсь.

– Что за предрассудки, кто же боится?! – возмутился Мицкевич, спешно покидая комнату. – Только, извините, я не псаломщик.

Мицкевич был молодым, талантливым инженером. Больше всего любил он уехать в длительную командировку на самую отдаленную монтажную точку, завести там собственное хозяйство и жить помещиком. На все запросы конторы с требованием отчета он обыкновенно отмалчивался. Только экстренные меры могли его привести в чувство. Петр Иванович держал его в последнее время при управлении.

Мицкевич вернулся на пост лишь через пол часа, сильно навеселе.

– Ну, как у вас тут? Покойник и прочее? – поинтересовался он, пробираясь между пальмами.

– А мы сейчас с Антонычем (старик швейцар) здорово выпили за упокой души хозяина. Напрасно вы…

– Глядите!!! – шепотом перебил я его, большими глазами смотря вперед. Там, на саркофаге черная шляпа, вложенная в руки покойного, медленно ползла по гробу.

– Володя, постойте, куда же вы опять?!!

Додежурить, пока пришла смена, пришлось мне одному, Мицкевич больше не показался. Таинственного случая со шляпой он мне затем никогда не простил.

***

Похороны состоялись на следующий день, в полдень. Процессия растянулась на целый квартал. В голове колонны, на декорированном красными и черными полотнищами грузовике с открытыми бортами, стоял осыпанный цветами гроб с телом покойного. Затем…, но здесь я вынужден сделать примечание. Непосредственно за грузовиком шла, повязанная скромным, черным платочком, простая крестьянка – жена Петра Ивановича. Ее заплаканное, с выражением глубокого горя, лицо и весь жалкий, деревенский вид как то не гармонировал с абстрактной пышностью постановки. Не даром парторг Сергеев, обладавший художественным вкусом, несколько раз пытался оттеснить старушку куда-нибудь назад, но она с удивительной цепкостью отстаивала свое место. Несколько скрашивало это досадное явление дебелая, красивая невестка, жена сына, поддерживавшая свекровь под руку. Сын Петра Ивановича был где то за Уралом с экспедицией, и на похоронах отца не присутствовал.

Итак, затем следовала зав. секретной частью Клавдия Дмитриевна, в темном элегантном платье. Она несла ордена. Зная, что Петр Иванович при жизни никаких особых отличий не удостоился, я с некоторым любопытством глянул на бархатную подушечку. То, что я успел заметить, очень походило на тощие жетоны вроде «Готов к труду и обороне» или «За лучшего пойнтера». Но не будем слишком строги. Потом шли самые интересные учрежденские дамы и девицы и несли венки, полученные от организаций, за ними колыхались знамена, выступал духовой оркестр, двигались провожающие и прочее и прочее. Всего не упомнишь. Позади в медлительном темпе продвигался десяток легковых машин. (В последующие дни в контору ходили шоферы из соседних учреждений и ругались что им, мол, не доплатили по условию).

Выход процессии уже с места задержался, ждали прибытия секретаря крайкома товарища Филоненко. Наш парторг Сергеев сильно волновался он надеялся запечатлеть на фотографии вынос гроба со своей и Филонинской физиономиями на переднем плане. Пришлось, однако, удовлетвориться скучной семейной группой.

Наконец, все было готово, Сергеев махнул рукой, оркестр заиграл Похоронный марш и мы тронулись. Но вскоре произошла вторая задержка. Надо сказать, что по досадному недомыслию процессия была выстроена по улице лицом по направлению к кладбищу, расположенному в непосредственной близости к нашей конторе. И вот не пройдя и пятьсот шагов, голова колонны уткнулась в кладбищенские ворота, которые дежуривший при них сторож немедленно гостеприимно распахнул. Шофер грузовика с гробом уже наполовину было въехал в ворота, когда прибежал разъяренный Сергеев. Произошла перебранка приглушенными голосами, шофер отстаивал интересы покойника, парторг – организации: «стоило мол, огород городить». В результате победила партия, и тяжелая машина стала пятиться и разворачиваться в противоположную от кладбища сторону.

Потом мы долго брели скучными, боковыми улицами, растеряв все краски, пыл и порядок, даже оркестр замолчал. Приободрились лишь, выйдя на главную городскую магистраль – на Ленинскую. Уже на закате солнца, описав круг километров в пять, мы вторично подошли к воротам кладбища.

***

Глубокой ночью мы возвращались домой с прощального вечера, или попросту с поминок. Шли по мостовой цепями, поддерживая .друг друга под руки. Парторг Сергеев на ходу подводил итоги удачного дня, призывал к единению и убеждал нас почаще так собираться. Володя Мицкевич, провожавший красивую невестку почему то в противоположную от ее дома сторону, все время порывался пуститься в пляс.

Действовали те самые «газированные воды», которые потом так поразили ревизора.

***

Прошел год. Однажды вечером я и мой приятель технорук Донской работали одни в конторе. От деловых вопросов мы перешли к политике и между прочим я спросил:

– Скажите, Виталий Викторович, как вы полагаете, встречаются ли среди коммунистов порядочные люди?

Виталий Викторович, никогда не рубивший с плеча, с минуту размышлял.

– Учитывая всю широту русской натуры, думаю, что такие случаи возможны, хотя и очень редко, – наконец сказал он. – Зачем далеко ходить за примером, возьмем покойного Хмаря. Великий был грешник, но светлого ума человек, должен был понимать, чувствовать весь ужас происходящего. И кто знает, что творилось в его душе. Возможно, что вся его жизнь была трагедией, ведь даже его похороны, если помните, вылились в кощунственный фарс. Сегодня точно годовщина его таинственной смерти – недаром вспомнили.

Виталий Викторович поднялся.

– Прости ему, Господи, его прегрешения и дай ему, мятежному, вечный покой, – с чувством проговорил он слова молитвы.