Текст книги "Георгий Седов"

Автор книги: Николай Пинегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Сегодня во время прогулки я несколько раз начинал разговор о предстоящем походе и о возможности отложить его на две, на три недели. Седов каждый раз менял направление разговора, как будто бы он ему неприятен. Под конец прогулки мы подошли к теме вплотную. Седов слушал мои доводы, не перебивая. Потом долго думал и произнес:

– Все это так, но я верю в свою звезду.

12 февраля. Ясный день, цветистая заря.

Вспомогательная партия не может выйти —

нет здоровых людей. Со мной должны были идти Шестаков и Пищухин. Пищухин все время прихварывал, а в эти дни еле ходит на опухших ногах, – такой спутник для путешествия не помощь, а помеха. Шестаков слег. Из оставшихся матросов здоров вполне один Кизино.

13 февраля. Весь вчерашний день – последние спешные сборы. Сегодня у борта три нарты цугом с разложенными шлейками. Остается только запрячь собак. Двадцать пять градусов мороза, жестокая буря с юго-востока. Сила ветра до сорока метров в секунду. Седов целый день в каюте. Вчера его ноги опять распухли. Кушаков успокаивает Седова, находя, что болезненное состояние не что иное, как обострение ревматизма. Некоторые думают об ухудшении здоровья проще, припоминая, что несколько дней назад, по распоряжению Кушакова, была сварена солонина, и Седов опять поел ее. Бесполезно спорить – усиление цинги или ревматизма свалило с ног Седова: не одинаково ли погибельно начинать двухтысячекилометровое путешествие – с цингой или ревматизмом?

Но отъезд не откладывается. Под вечер шторм утихает. Седов встал с постели и оделся».

Глава XV
ВЫХОД К ПОЛЮСУ

Седов решил отправиться к полюсу на трех нартах, запряженных двадцатью четырьмя собаками. Трех собак он оставил на «Фоке». Продовольствие было погружено на нарты еще накануне выхода. Оно было взято на четыре – четыре с половиной месяца, а корма для собак никак не больше, чем на месяц.

15 февраля рассвет был очень пасмурен. Буря окончательно стихла, и от нее остался слабый ветерок. Мороз невелик – двадцать градусов.

Георгий Яковлевич ранним утром ушел на разведку. Он вернулся в половине одиннадцатого. Дорога оказалась тяжелой. Буря намела большие сугробы, снег еще не успел затвердеть. Усталый, тяжело дыша, Седов поднялся на корабль. В коридоре его встретил художник, дал ему в руки свое письмо. Не найдя случая еще раз переговорить с Седовым и убедить его отказаться от рискованного путешествия, художник написал письмо. Предостерегая Седова от доверия к диагнозу ветеринара Кушакова и от легкого отношения к своей болезни, художник рекомендовал Седову отложить путешествие до выздоровления. Георгий Яковлевич сказал, что дорога плоха, пожаловался на боль в ногах и одышку.

Неистощимый рассказчик, выдумщик анекдотов и смешных историй, кумир команды, бесстрашный охотник, всегда бодрый, даже к работе приступавший не иначе, как с шуткой, Седов теперь выглядел другим.

Взяв из рук художника письмо, Георгий Яковлевич прошел в свою каюту. Он пробыл в каюте около получаса и вышел с написанным приказом, в котором он передавал руководство научными работами Визе, командование кораблем– Сахарову, а власть начальника экспедиции– Кушакову. В приказе же Седов писал:

«Полюсную партию ждите в бухте Тихой до первого августа, после чего постройте здесь каменную землянку, оставьте в ней небольшой запас провизии, ружье, патроны и вообще все необходимое для приюта трех человек, а сами идите в Россию…

По приходе в Россию не беспокойтесь ходатайствовать о посылке за нами судна, так как это будет лишняя трата средств, ибо, если суждено будет уцелеть, то мы и самостоятельно доберемся домой».

После прочтения приказа не расходились. Не уходил в каюту и Седов. Он несколько минут стоял с закрытыми глазами, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать последнее слово. Но вместо слов вырвался едва заметный стон, в углах сомкнутых глаз сверкнули слезы. Георгий Яковлевич с усилием овладел собою, посмотрел на всех и начал говорить, сначала отрывочно, потом спокойнее, плавнее, – голос стал тверже:

– Я получил сегодня дружеское письмо. Один из товарищей предупреждает меня относительно моего здоровья. Это правда: я выступаю в путь не таким крепким, как нужно и каким хотелось бы быть в этот важнейший момент. Пришло время, и мы начнем первую попытку русских достичь Северного полюса. Трудами русских в историю исследования Севера вписаны важнейшие страницы, Россия может гордиться ими. Теперь на нас лежит ответственность оказаться достойными преемниками наших исследователей Севера. Но я прошу: не беспокоитесь о нашей участи. Если я слаб – спутники мои крепки. Даром полярной природе мы не дадимся.

Седов помолчал.

– Совсем не состояние здоровья беспокоит меня больше всего, а другое: выступление без тех средств, на какие я рассчитывал. Сегодня для нас и для России великий день. Разве с таким снаряжением нужно идти к полюсу? Разве с таким снаряжением рассчитывал я достичь его? Вместо шестидесяти собак у нас только двадцать четыре, одежда износилась, провиант истощен работами на Новой Земле, и сами мы не так крепки здоровьем, как нужно. Все это, конечно, не помешает исполнить свои долг. Долг мы исполним. Наша цель – достижение полюса; все возможное для осуществления ее будет сделано.

В заключение Седов старался ободрить больных:

– Жизнь теперь тяжела, стоит еще самая суровая пора, но время идёт. С восходом солнца исчезнут все ваши болезни. Полюсная партия вернется благополучно, и мы тесной семьей, счастливые сознанием исполненного долга, вернемся на родину. Мне хочется сказать вам не «прощайте», а «до свидания»!

Все стояли в глубоком молчании. У многих навертывались слезы. Как-то особенно просто и задушевно сказал несколько слов Лебедев.

После завтрака Седов встал первый:

– Нужно идти!

Через несколько минут все были на воздухе. Еще небольшая задержка у фотоаппарата, и все способные двигаться под лай и завывание рвущихся собак пошли на север. В мглистом воздухе глухо гремела пушка, чуть развевались флаги. Крики «ура» тонули в белых проливах. У северного мыса острова Гукера, километрах в семи от зимовки, провожавшие остановились, пожали руки уходящим, расцеловались.

– Так до свидания, а не прощайте!

Несколько торопливых фраз, и кучка людей отделилась и двинулась вперед. Провожавшие долго стояли на торосе, вглядываясь в темноту.

Глава XVI
НА ОСИРОТЕЛОМ «ФОКЕ»

24 февраля, по вычислениям, в бухте Тихой должно было показаться солнце. Пинегин и Павлов увидели его с высокой горы около полудня. Оно показалось над самым краем ледяного покрова на острове Гукера, озарило розовыми лучами верхушку горы и сейчас же зашло Приятели спустились с горы по ступенькам, выбитым в твёрдом, как лед, снегу, и, погладив медвежат, вошли в кают-компанию. От сырости краска местами отстала, обнажая посиневшее промозглое дерево, и висела лохмотьями. Лед скопился во всех углах, пазы между планками запорошены инеем, на полу сырость от льда, растаявшего, когда топилась железная печка. В углу, поеживаясь и потирая руки, сидел за шитьем запасного паруса Максимыч.

Суровое время наступило на «Фоке». Температура не поднималась, свирепствовали штормы. О событиях того времени рассказано в дневнике художника:

«3 марта. Готовлюсь к экскурсии на мыс Флора; предполагаю идти вдвоем с Инютиным. Приходится снаряжаться легко. Весьма вероятно, что мне придется идти одному с примусом, спальным мешком и записками: Инютин слаб и ненадежен. Пищухин еле бродит с распухшими коленками. Из матросов вполне здоровых только двое – Кузнецов и Кизино.

9 марта. Стоит ясная погода. С 4-го полная тишина, ясные, солнечные дни с ровной температурой —30–45° Ц.

Сегодня поднялись с Павловым на вершину острова Гукера. День на редкость ясен, – казалось, что и воздух застыл. Южные острова четки во всех подробностях, а Британский канал с горы – как перед летящей птицей.

Даже прекрасные, дни не доставляют удовольствия, – гнетут мысли об ушедших и забота о больных. Прекрасны безгранично широкие просторы. Но мозг, отказываясь воспринимать всю красоту замерзших земель, упорно возвращается к жизни – к жизненным мыслям о том, что на пространстве в полтораста километров ни трещинки во льду. Такое состояние льдов напоминает, что медведей нет поблизости, нет спасения больным. Зандер, когда-то крепкий мужчина, теперь похудел и совсем ослаб.

Одна надежда на птиц, которые прилетают к этим берегам почти с восходом солнца.

10 марта. Как упорны и злы морозы! Ртуть почти не оттаивает. Мы жмемся друг к другу, как холодом застигнутые птицы. Все каюты, за исключением одного лазарета, покинуты. Больные из другого лазарета переведены в каюту Седова. И я, устав бороться со льдом, переселился в кают-компанию.

Сегодня Иван, переставляя ящики, нашел в трюме гнездо крыс. Туда, очевидно, собралось все крысиное население «Фоки». Крысы натаскали в щель обшивки всякого хлама: обрывков бумаги, соломы, пеньки, нагрызенных канатов, и, зарывшись, лежали друг на друге тесным комком более пятидесяти, но в живых осталось две-три, и те не шевелились, не испугались света фонаря.

Зандер совсем плох. Сегодня, войдя в каюту навестить его, я сразу заметил, что больной сильно осунулся, обозначились скулы, запали глаза. Он не предложил, как обыкновенно, «несколько градусов своей температуры для тепла», а прерывисто дыша, сказал мне тихо:

– Видно, мне от своих градусов не избавиться! Одна просьба: найдите несколько досок на гроб.

Я ответил шуткой. Она успеха не имела. Больной ответил голосом слабым и серьезным:

– Плохо мне.

13 марта. Прилетели птицы. Утром стайка маленьких люриков покружились над обрывом словно осматривала местность, и села где-то на камнях. После обеда я взял ружье, – не удастся ли добыть несколько птиц для больных. Едва я вышел на палубу, меня догнал Кушаков и сказал:

– Иван Андреевич кончается.

Я вернулся и открыл дверь в его каюту. Зайдер был еще жив. Когда дверь скрипнула, он пошевелился и испустил хрип, – это был последний вздох. Бледный, неподвижный лежал Зандер на левом боку, закрыв глаза и подложив под щеку руку. Казалось, он спал.

Все здоровые – а их было шесть человек – отправились копать могилу вблизи астрономического пункта. Работали до полной темноты. Почва смерзлась так, что даже ломами невозможно выкопать глубокую яму. Могила выкопана глубиной всего в аршин.

14 марта. Похоронили Ивана Андреевича. Зашив тело в мешок из брезента (на «Фоке» не нашлось шести досок, годных для гроба), мы вынесли его на палубу и на нарте довезли до могилы. Была вьюга. Ветер трепал одежды людей, впрягшихся в сани, шуршал по камням. Тело спустили в могилу и устроили нечто подобное склепу, – свод его заменила дверь каюты. Засыпали своем земли в десяток сантиметров, а сверху наложили груду камней. Вот она, полярная могила, первая на этом острове.

Мы потеряли мужественного и нужного человека. Всю жизнь Иван Андреевич провел в море, изъездил все океаны. В самые опасные минуты плавания «Фоки» он был бодр и спокоен. Морская жизнь учит бесстрашию. Четыре темных месяца на койке, одиночество, ужаснейшая болезнь, – можно было упасть духом, но Зандер терпел, никто не слышал жалоб от него иначе, как в шутливой форме. И даже умереть умел терпеливо, незаметно. Крепким духом – славная смерть.

16 марта. Вчера я писал о смерти, она была тут перед глазами, заслоняла собой все. Злобный ветер с севера пел торжествующую песнь. А сегодня – лишь успел я распахнуть выходную дверь – блеснуло в глаза нестерпимо яркое солнце и откуда-то сверху, как будто с самого голубого неба, понеслись веселые, задорно звенящие крики, бодрящий гомон беззаботной жизни. Птицы прилетели!

Гуще всего крики были со стороны Рубини-Рок. Я убил всего девять люриков. После каждого выстрела со скал срывались тучи белых, быстро мелькающих крылышек – трепетные, живые тучи. Возвращаясь, я встретил Павлова, всего обвешанного птицами, – он набрел на полынью, чуть не сплошь усеянную люриками.

18 марта. Вчера штурман убил нерпу. Зверь не потонул: жирный, плавал по воде, как пробка. Мы привезли лодочку и достали добычу. За три дня все заметно поправились – объедаются птицами больные и здоровые; все чувствуют себя помолодевшими. Мы дождались лучших дней. Как тяжелы ушедшие – напоминает горка камней на могиле Зандера».

18 марта после утреннего кофе Пинегин, штурман и Павлов собрались, как во все последние дни, стрелять люриков на полынье, но, заспорив о чем-то, немного задержались. Штурман, махнув рукой на спорщиков, закинул за спину винтовку и вышел. Минут через пять он вбежал с искаженным лицом:

– Да что же это такое? Георгий Яковлевич возвращается!.. Нарта с севера идет.

Все выбежали. У пригорка метеорологической станции остановились. Из-за мыса показалась нарта, миновала мыс. Только одна нарта, и около нее только два человека. Возвращавшиеся не могли уже не видеть людей на берегу, но шли без обычных радостных криков привета, молча.

Беда!

Несколько мгновений спустя, когда глаза привыкли к свету, Пинегин разобрал, кто идет: впереди собак – Линник, а сзади, поддерживая нарту с каяком – Пустотный.

Седова нет..

Через минуту весь экипаж «Фоки» окружил вернувшихся.

– Где начальник?

– Скончался от болезни, не доходя до Теп-лиц-бая. Похоронили на том же острове.

Стояли в молчании.

Потом Линник и Пустотный, с черными, обмороженными лицами, изможденные, исхудавшие, начали рассказывать.

Под вечер Визе записал со слов матросов всю недолгую историю путешествия к полюсу. Тогда же прочитали для сопоставления с рассказами путевой дневник Седова.

Глава XVII
ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР

В первый день Седов отошел недалеко. К четырем часам темнота совсем сгустилась, пришлось остановиться. Распрягли и привязали собак, поставили палатку. Устроились по-походному, но довольно уютно. Спали хорошо.

Утром 16 февраля свернули лагерь, двинулись дальше. Путь оказался очень тяжелым. Больше всего мешала темнота. Караван то и дело попадал на плохую дорогу. В раздражающем неясном полумраке не было возможности рассмотреть, где лучший путь. Особенно больших нагромождений льда не встречалось, но небольшие гряды торосов были повсюду. Во время рассвета, около полудня, Седов легко находил между ними проходы. Но в сумеркам торосы приводили в отчаяние.

Сани то и дело опрокидывались и застревали среди хаоса льдин, поставленных на ребро. Из них, казалось, не было выхода. И досаднее всего– после часа или двух мучительной дороги оказывалось, что рядом с торосами совсем ровный лед, по которому можно бы, не останавливаясь, обойти взломанный участок.

Седов шел впереди, прокладывая путь по сухому, глубокому снегу. Вслед тянулись три нарты: «Передовая» – Линника, за ней средняя – «Льдинка», без проводника, и последняя – «Ручеек», которой управлял Пустотный.

Погода установилась жестокая. Не переставая, зло и упорно дул встречный ветер северных румбов при морозе в тридцать сорок градусов. У Седова и у обоих спутников кожа на носу и скулах почернела. Собаки шли, склонив морды к снегу, прятали их от жгучего потока воздуха. Стоило нарте остановиться хотя бы на минуту – животные сейчас же начинали быстро-быстро рыть ямки в снегу, прятались в них и закрывали морды пушистым хвостом. Но ямки спасали не всех. Короткошерстые собаки с Оби не спали по ночам, они жалобно взвизгивали или начинали тоскливо завывать. Наиболее страдавших от холода – Мальчика, Пана, Пирата, Разбойника и Куцего – Седов звал «мерзлячки». Их приходилось брать на ночь в палатку.

Полярники знают, как трудно переносить такую погоду и при коротких переходах, ночуя в теплых помещениях, когда организм может возобновить запас тепла. Здесь же негде отогреться по-настоящему. Но Седов, находясь первые три-четыре дня в приподнятом настроении, шел бодро. Вливало силы свободное движение каравана по пути к заветной цели и суровая красота застывших земель. В особенности же бодрила мысль: ты уже подошел к полюсу ближе, чем кто-либо из русских; скоро останутся позади рекорды сначала Джексона, потом Нансена и Каньи. Георгию Яковлевичу казалось в эти дни, что и болезнь его проходит. Опухоль на ногах явно уменьшилась, и синие пятна почти исчезли.

Двигались не быстро: в сутки проходили в среднем около пятнадцати верст. Мешали отсутствие света, торосы, рыхлый снег и третья нарта, без провожатого. Собаки, запряженные в нее, часто останавливались перед каждым пустячным препятствием.

Но миновали первые дни.

В жутких условиях пути ослаб душевный подъем – Седов стал чувствовать себя значительно хуже. К тому же он застудил себе грудь, появилась сильная одышка, по вечерам трясло от озноба.

Однако Георгий Яковлевич не терял надежды на выздоровление. Он говорил матросам, что чувствует себя сносно, пожалуй, даже лучше, чем на «Фоке».

22 февраля, на седьмой день пути, Седов остановился среди торосов, запорошенных глубоким и рыхлым снегом. Передовая нарта догнала его. Линник думал, что Седов поджидает, чтобы отдать приказание идти в обход. Подбежал, взглянул на начальника – и испугался. Сквозь черно-лиловые пятна морозных ожогов на лице Седова выступила мертвенная бледность. Выражение мучительной боли и растерянности поразило Линника. Чтобы сказать что-нибудь, он спросил:

– Куда пойдем, Георгий Яковлевич?

– Устал я что-то сегодня ужасно. Этот проклятый снег кого угодно измотает! Ты, Григорий, иди пока вперед, вот по этому курсу. Видишь мысок, так на него держи. А я сяду на нарту. Нужно мне отдохнуть.

Караван медленно, обходя торосы, двинулся дальше.

На ночлег остановились у острова Джексона, невдалеке от зимовья Нансена. Как всегда, первым делом поставили палатку. Седов остался в ней разжигать примус, растапливать в чайнике снег и готовить обед. Линник и Пустотный, привязав на ночь собак, задавали им корм. В это время из палатки послышался после припадка сильного кашля стон, которого спутники никогда от Седова не слыхали. Линник тревожно выпрямился и замер, держа в руке галету, за которой тщетно рвалась привязанная собака. Прислушался еще. Из палатки доносился только ровный шум примуса…

Покормив собак, забрались в палатку. Седов писал дневник. Линник, сев на спальный мешок, погрел руки у примуса, повесил сушить на становую веревку у верхнего сгиба палатки рукавицы, опять присел к примусу. Он сосредоточенно думал, как бы намекнуть начальнику, что лучше бы вернуться на судно. Как будто первый раз заметив, что спальный мешок начинает сильно леденеть, он обернул его к огню примуса и преувеличенно внимательно начал рассматривать, стараясь обратить внимание Седова.

– Неважные дела у нас с мешком-то получаются, – начал он свой намек, – если так и дальше пойдет. Леденеет мешок-то! Плохо вам, нездоровому, спать в таком мешке, Георгий Яковлевич. Главное, вылезаем мы ночью из него, беспокоим. Оттого и леденеет. Ошибку мы сделали. По-настоящему нам надо бы два мешка сшить.

Седов рассеянно слушал Линника. Он в эту минуту записывал в дневник события дня. Подняв голову, он равнодушно сказал:

– Теперь, Григорий, об этом поздно думать. Плохо ли, хорошо, а теперь не переделаешь.

Но Линник не унимался:

– Вот я про то и говорю, что здесь не переделаешь. А до полюса еще далеко. Такой мешок для здоровья явный вред. Может быть, вернуться домой на судно, там мигом переделаем. Ушли недалеко, по проложенной дороге быстро дойдем. Пока мы мешок переделаем, вы поправитесь. И свету больше будет.

Захлопнулся дневник. Седов взглянул на Линника, потом на Пустотного. Линник, упрямо сдвинул брови, смотрел Седову в глаза. Шура отвернулся, но видно было по его настороженной позе, что и он жадно ждал.

– Нет, Линник, этого не будет! О судне не заговаривай, забудь и думать о нем. Нет его позади. Раз мы пошли, то должны сделать свое дело. Оглядываться нельзя. Понимаешь, нельзя! Ты, Григорий, обо мне не беспокойся! Я человек крепкий, испытал в жизни всего. Не было случая, чтоб я хворал по-настоящему, все болезни на ногах переносил. Вот придем в Теплиц-бай, там займемся всеми неполадками. Может, и мешок переделаем. Я отдохну там, подправлюсь как следует, и пошли. Подумай, что ты говоришь! Ведь Теплиц-бай к полюсу на целых полтора градуса ближе, чем бухта Тихая. В два конца – три градуса. Раскинь-ка мозгами! Будем беречь собак, беречь свои силы. Наше дело великое! Мы теперь себе не принадлежим. На родине гордятся нами. Будем думать о ней.

Линник молчал.

На следующее утро, в девятом часу, происходила обычная процедура свертывания лагеря. Убрали палатку, сложили, завязали расходную нарту. Выстроили гуськом все три нарты, запрягли собак. Седов, прислонившись к передней, держал перед глазами карту, определяя наиболее выгодное направление пути, и сравнивал избранный курс с показанием компаса. Свернув карту, он бодрым шагом направился вперед, но, не отойдя и десяти шагов – только успел поравняться с передовыми собаками, – остановился, зашатался и медленно осел на снег. Линник подбежал к нему. Седов, видимо, не сознавал, что происходит: глаза были закрыты, лицо бледно, как вчера. Передовой Седова, любимец Разбойник, ласкаясь, лизал его в лицо.

– Что с вами, Георгий Яковлевич?

Седов открыл глаза.

– Ничего! Прошло. Слабость. Это бывает после болезни. Не беспокойся! Видно, придется еще денек на нарте посидеть. Лучше поберечь себя. Давай-ка трогай! Иди вперед, как вчера, а я опять присяду.

Он с трудом поднялся. Линник обнял его и усадил на нарту.

День был ужасный. Дорога скверная, много молодого тонкого льда, полыньи с плавающими айсбергами и трещины. Одетый для пути пешком легко, Седов не хотел остановить сани, чтоб достать меховой «полюсный» костюм, сшитый наподобие эскимосских анораков. В результате сильно продрог, и к вечеру усилилась лихорадка. Ночевали у мыса Климентса (Маркама).

В эту ночь все спали плохо. На тонком льду вокруг было много продушин, сделанных моржами и нерпами. Иногда в продушинах показывалась голова; тогда собаки на привязи поднимали неистовый лай, «мерзлячки» в палатке тоже начинали беситься.

Не отдохнувшие собаки везли на следующий день очень плохо, только под вечер разошлись.

За десять дней не успели отойти далеко, но стали сказываться тяжелые условия похода. Температура не поднималась выше тридцати градусов, дули жестокие встречные ветры. Спальный мешок, пропитанный потом, стал леденеть все сильнее. Верхняя одежда тоже не успевала просыхать, не держала тепла. Керосин выходил значительно скорее положенного. У Пустошного и Линника шла носом кровь. Собаки, когда их вытаскивали запрягать из снежных ямок или палатки, дрожали, скулили и с трудом втягивались в работу. И все-таки – с трудом, медленно, надсадно и мучительно – партия подвигалась к северу.

26 февраля стало немного легче. Температура с сорока сразу упала до шестнадцати градусов. В море королевы Виктории всюду было видно темное «водяное» небо. Показались тюлени, лежащие на льду. Надо бы их промыслить! Но Георгий Яковлевич боялся потери времени. Скорей бы добраться до Теплиц-бая, подправиться там!

В пять часов остановились на ночлег. Седову казалось – у острова Рудольфа. Если верить карте Абруццкого, лагерь был раскинут у самого острова. Но очертания земли не походят на изображенные на карте. Впрочем, расхождения с картой отмечались и раньше.

Только успели разбить палатку, подошел огромный медведь. Собаки окружили его, но медведь пробился сквозь их кольцо. Ушел он, впрочем, недалеко – версты две. Здесь псы снова догнали его, заставили спрятаться в лунке.

– Пойдем, Григорий, добывать мясо, – сказал Георгий Яковлевич и достал из чехла винтовку. – Ты, Шура, подожди нас. Скоро вернемся. Будем жарить бифштексы. Медведю из лунки не уйти.

Задыхаясь и по временам останавливаясь, чтобы перевести дыхание, Георгий Яковлевич подошел к пробитой моржом большой лунке, где спрятался медведь. Он широко открывал пасть, норовя укусить наседавших со всех сторон собак. Георгий Яковлевич остановился недалеко от лунки. Ноги и руки дрожали от усталости.

Постояв минуты две и чувствуя, что дрожь не проходит, он подошел к медведю вплотную, чтоб непослушные руки не подвели, не направили бы пулю мимо. С аршинного расстояния он прицелился в голову зверя, нажал спуск. Выстрела не последовало. Переменил патрон – снова осечка, потом еще и еще. Вся обойма валялась на снегу, а выстрела не было. Этот Кушаков со своей услужливостью! Конечно, чистив винтовку, смазал ее маслом. А ведь давно все знали, что в морозы нужно смазывать затвор не маслом, а керосином.

Георгий Яковлевич, взбешенный, быстро пошел к палатке захватить свой финский нож, чтобы им заколоть медведя. Но, не пройдя и сотни шагов, опять почувствовал слабость, подогнулись ноги, и он с изумлением увидел себя сидящим в снегу.

– Плохо дело! Не стало силы. Уйдет ведь медведь, уйдет! А собачек надо покормить. Григорий, – поднял Георгий Яковлевич лицо к подбежавшему Линнику, – беги скорей к палатке, отогрей у примуса затвор, да ножи не забудь захватить. А я не могу что-то идти, устал сегодня, совсем ослабел. Постерегу здесь, чтоб медведь не ушел, буду собак подбадривать. Да привези нарту; мне, пожалуй, трудно будет идти до палатки.

Было совсем темно. В серо-голубой мгле быстро скрылся Линник. Георгий Яковлевич полулежал, обернувшись в сторону, откуда доносилось непрерывное тявканье собак, окруживших лунку с медведем. Их почти не было видно. Георгий Яковлевич приподнялся, сел, подобрал ноги и попытался, опершись на руки, встать, но качнул-с я и упал. Передохнув немного, он все же поднялся. Хотел перейти поближе. Собаки, не видя людей, стали тявкать не дружно, одна побежала куда-то в сторону. Не ушел бы медведь! Сделав шагов около полсотни, Георгий Яковлевич стал различать медведя и окруживших его собак. Хотел подойти еще ближе, но споткнулся, упал и от толчка почти потерял сознание. Его пробудил, взрыв собачьего лая. Он приподнялся. Медведь выбирался из полыньи. Затем зверь встал во весь рост, резко повернулся, чтобы схватить собаку, упал в воду и, тотчас же выскочив на лед, понесся полным ходом в сторону открытого моря. Лай собак замер.

– Ушел, проклятый! – со стоном вырвалось у Седова.

Часа через два с нартой пришел Линник. Не находя начальника во тьме, он дважды выстрелил. После второго выстрела Седов отозвался слабым криком. На выстрел прибежали собаки. Линник запряг их и отвез Георгия Яковлевича к лагерю.

С этой стоянки началась страшная борьба больного с беспощадной полярной природой. Между тем матросы уже понимали, чем может кончиться поход. Они пробовали сначала намекать Седову, потом стали просить открыто: нужно вернуться на судно.

Разве можно поколебать Седова!

– Улыбнется, – рассказывал Линник, – махнет рукой: «Нет, оставь это, – скажет, – брось и думать о судне! Я в Теплиц-бае за пять дней поправлюсь».

Последние переходы Седова были страшны. Дорога по тонкому, молодому льду сменялась непреходимыми торосами. Режущий ветер сжег дочерна лица. Матросы еле справлялись с тремя нартами. Седов лежал на средней одетый в эскимосский костюм, в спальном мешке, крепко привязанный к качающейся нарте. Часто впадал в забытье; беспомощно склонялась голова. Очнувшись, Седов первым долгом сверял курс с компасом и не выпускал его во все время сознания. Матросы замечали, что больной подолгу осматривался, словно старался опознать острова, лежащие на пути. Спутникам иногда казалось, что Седова мучила мысль, как бы они самовольно или обманом не повернули, не увезли его на судно, не сменили бы северного курса. Однажды спальный мешок с больным упал с саней. Когда Линник подбежал, Георгий Яковлевич очнулся, в удивлении посмотрел по сторонам и спросил:

– Почему мы стоим?

Морозы не сдавали, не прекращались встречные ветры. 28 февраля нарта провалилась на молодом льду. Ее вытащили. Но двигаться дальше был© невозможно. Решили подождать, пока лед окрепнет. К тому же разразилась буря. Разбили лагерь.

Три последних дня Седов лежал в спальном мешке в палатке. По временам он жаловался на нестерпимый холод. В один из припадков озноба он приказал обложить палатку снегом и держать примус зажженным на обе горелки.

– Только зажжешь примус, – рассказывал Линник, – кидает его в жар. «Туши примус!» Проходит четверть часа – так задрожит, что иней с палатки сыплется. «Зажег примус? – спрашивает. – Нет, не нужно, надо беречь керосин. Впрочем, все равно».

Так, то ложась рядом в мешок, чтобы согреть его, то растирая холодные опухшие ноги, покрытые синими пятнами, провели матросы эти последние дни и ночи без сна. Седов не ел и не пил. Часто говорил: – «Я не сдамся, нужно пересилить себя и есть». Но есть не мог. Пустошный предложил как-то любимых консервов – мясной суп с горохом.

– Да, да, консервов!

Пустошный вышел из палатки отыскать жестянки на дне каяка. Ревела буря. Пустошный вдруг ослабел, закружилась голова, хлынула из горла и носа кровь. Бессонные ночи, еда кое-как, тревога сломили и цветущую молодость. Он приполз к палатке без консервов. Пришлось пойти Линнику. Когда консервы были, наконец, сварены, Седов не мог проглотить ни одной ложки супа – приступ лихорадки и больв груди отняли сознание.

Седов часто терял сознание. Придя в себя, думал о том, как бы добраться до Теплиц-бая, иногда вспоминал «Фоку».

«Вот на «Фоке» начался день. Теперь Кизино затопит в кают-компании печь, потом начнет стучать посудой сначала в каютке-буфете, потом в кают-компании. Кизино чудесный парень! Потом соберутся все в кают-компании, будут греться у печки, перекидываясь редкими фразами, станут пить кофе с черным хлебом. Вспоминают, наверно, меня. Ах, милые, милые друзья, как бы хорошо попасть к вам на минутку и посмеяться, как бывало в беззаботные дни на Новой Земле.

Ничего, ничего, терпи, Георгий! Все в жизни проходит, всему бывает конец. И на «Фоке» неважно живется. Подвели нас комитетчики, неприслали ни угля, ни собачек. С углем и с хорошими собаками я в эти дни был бы далеко за восемьдесят третьим градусом…»

В темной палатке дрожал синий огонь примуса. Седов метался. Дыхание его все учащалось и становилось затрудненным. Иногда матросы держали больного в полусидячем положении – так легче было дышать.

5 марта во втором часу ночи Седов стал внезапно задыхаться: «Боже мой, боже мой!.. Линник, поддержи!..» И задрожал смертельной дрожью…

Матросы долго сидели, как скованные, не смея вымолвить слово. Наконец, один закрыл глаза покойного и покрыл лицо чистым носовым платком. Буря стихла: как будто, укротив мятежный дух, занесший сюда недвижимое теперь тело, она успокоилась.

Пустошный рассказывал – охватили отчаяние и ужас. В темноте тесной палатки трудно было двинуться, не задев спального мешка с телом покойника, – смерть не давала забыть о себе ни на минуту.