Текст книги "Георгий Седов"

Автор книги: Николай Пинегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Георгий Яковлевич Седов.

ЗДПАДНО-СИБИРСКОЕ

КНИЖНОЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО

Н. ПИНЕГИН

ГЕОРГИЙ СЕДОВ

НОВОСИБИРСК

1971

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I 
КРИВАЯ КОСА

Между Мариуполем и Таганрогом вдается в Азовское море длинный и узкий мыс – Кривая Коса. И мыс, и прилегающий берег низменны, здесь много впадин, заполненных водой, – называют их лиманами. В этой части Азовского побережья почва очень плодородна и море изобилует рыбой. Окрестности Кривой Косы и устья речек Еланчиков издавна посещались донскими казаками: они приходили сюда из станицы Елизаветинской в зимнее время рыбачить, а летом садить бахчи. Этой части берега казаки не уступали ни татарам, ни туркам даже во времена оттоманского владычества.

На рыбную ловлю и на поле выезжали в те времена вооруженными с ног до головы, в любую минуту Готовы были превратиться из рыбаков в смелых воинов. Но селиться здесь долгое время никто не решался: досаждали набегами татары.

Только перед самой турецкой войной 1769 года отдельные смельчаки стали заводить у Кривой Косы настоящее, оседлое хозяйство. Первым оседлым поселенцем, по преданию, был донской казак Семен Седов. Он основался на жительство около устья реки Грузский Еланчик, в том самом месте, где теперь стоит хутор Седовка, получивший название от первого поселенца.

За Седовым последовали и другие. Селились в том месте, где ныне находится большая и богатая станица Буденновка (раньше она называлась Новониколаевская). Строились первые поселки по-военному: за высоким валом, за крепкими глинобитными оградами, для защиты от татарских набегов. Кругом в степи торчали сторожевые вышки.

На них несли дозор по очереди казаки-хуторяне.

После турецкой войны край стал заселяться быстрее. Но долго еще – до полного падения оттоманского владычества на юге России – эти поселки-хутора сохраняли вид бивуаков и маленьких крепостей. Еще дольше держался у рыбаков-казаков, промышлявших в зимнее время на льду, обычай ограждать свой табор высоким снежным валом – «крепостью» – и выставлять на ночь дозор.

Новые поселенцы мало-помалу перенимали вместе с казацкими обычаями казацкую предприимчивость, смелость и мужество. Частые военные походы и опасные промыслы на море поддерживали у этих хуторян доблестные черты характера, выработанные веками походной и боевой жизни.

Находчивость и смелость азовских рыбаков ярко проявились во время Крымской войны (1854–1856), когда английский пароход «Джаспер» пытался высадить десант у Кривой Косы.

Военный пароход «Джаспер» входил в состав английской эскадры, блокировавшей крымские берега и Азовское море. Во время бомбардировки Таганрога он был выделен для высадки у Кривой Косы десанта с целью захвата провианта и фуража для франко-английской армии, действовавшей в Крыму против русских войск. Накануне предполагавшейся высадки с «Джаспера» были спущены шлюпки для промера глубины моря, – вблизи станицы Новониколаевской оно довольно мелководно. Англичане сделали промер, нашли фарватер для подхода к Кривой Косе и обставили его вешками, чтобы на следующий день подойти к берегу. Край в те времена был заселен слабо, море пустынно, тем более под угрозой неприятеля. Но оно было совсем не так безжизненно, как казалось англичанам.

Рыбаки с берега внимательно следили за действиями английских моряков. Когда стемнело, несколько смельчаков вышли в море и переставили вешки.

С рассветом «Джаспер» смело направился по линии вешек… и с полного хода врезался в дно. На помощь пришел другой пароход, но не мог выручить: «Джаспер» крепко засел в мягком грунте.

Ночью казаки-рыбаки напали на «Джаспер» со всех сторон. Англичане отстреливались, но принуждены были отступить на другой пароход. Казаки ворвались на судно, провизию и добро поделили, пушки отвезли в Новочеркасск, всю медь пожертвовали на колокол для таганрогского собора.

Так на глазах у сильной эскадры рыбаки с Кривой Косы захватили военное судно.

Предания о временах турецкого владычества и рассказы о захвате английского военного судна «Джаспер» Георгий Яковлевич Седов слышал еще в детские годы. Но его предки не участвовали в давних подвигах кривокосских рыбаков по той простой причине, что отец его, Яков Евтеевич, был человеком пришлым. Между богатыми казаками Седовыми, потомками первого засельщика этих мест, и однофамильцем их, безземельным украинцем из Золотоноши, с Полтавщины, не было никаких родственных связей.

Яков Седов пришел в Приазовье на заработки. Прослышал он, что в зимнее время, когда казаки уходят на подледный промысел рыбы, легко зашибить деньгу плотницким ремеслом. Работы большой тут не оказалось. Зато в первую же зиму попал Яков на рыбную ловлю и хорошо заработал.

В те времена рыбачили зимой большими артелями – «ватагами». Во главе каждой ватаги стоял, по казацкому обычаю, атаман. Каждый, кто хотел, мог работать в ватаге, с одним условием – беспрекословно подчиняться ее неписаным законам и обычаям. Ватажники не признавали ничьей власти, кроме собственного атамана. Рыбу ловили далеко в море, станичные власти и полиция и не пробовали вмешиваться в ватажные дела.

В зимнее время на море, где работали ватаги, было людно, шумно и весело. Далеко от берега, в ледяной пустыне возникал целый поселок – табор ватаги. Клубами поднимался дым от костров, торчали задранные вверх концы оглобель от саней, всюду груды дров, сетей и мороженой рыбы, шалаши с заиндевевшим верхом, лотки, балаганчики и палатки торговцев. Шла бойкая торговля теплой одеждой, рукавицами, обувью, рыболовными снастями, провизией и табаком. Водки – хоть залейся. На все товары было две цены: одна за наличные, другая в долг под промысел. Рыбные торговцы съезжались сюда издалека. Даже из Харькова и из самой Москвы крупные рыботорговцы посылали на путину своих приказчиков. Купцы скупали рыбу от местных торговцев, подряжавших ватаги. Платили по уговору от количества пойманной рыбы, а ватажники дуванили [1]1
  Дуванить – делить добычу.


[Закрыть]промысел, по казацкому обычаю, на круге. Случались при дележе жестокие драки, но большей частью дело обходилось мирно.

Работа была тяжелая: долбить пешнями большие полонки – проруби во льду для огромных сетей, проталкивать от одной полонки к другой длинными шестами – прогонами – веревку (тягло) и вытягивать за тягло сети голыми руками на холоде и на ветру. Жили на льду по целым неделям, иногда без горячей пищи, спали в шалашах, в кошевах и просто на снегу под тулупом или бараньим одеялом.

Якову Седову такая жизнь пришлась по нутру. Никаких хозяев ватажники не знали, работали артелью. Никто не спрашивал никаких документов. Приведут новичка к атаману, – тот спросит:

– Откуда такой?

– С Полтавщины.

– А! Ну, добре. Воровать и колобродить не будешь? Казацкие законы знаешь?.. Смотри же! А ну, окрестите его по-нашему!

Парня волокли к ближайшей полонке, черпали оттуда полный сачок смеси из крошек льда со снегом и солоноватой водой и под общий хохот выливали за ворот. С этой минуты новичок становился ватажником, полноправным членом артели.

Ватажные законы были жестоки. С ворами артельной рыбы, с продавцами на сторону и с лазутчиками, которые проведывали, где лучший ход рыбы, расправлялись беспощадно. Обычно их судили на круге. Виноватого приговаривали к продергиванию под льдом через три, пять, десять полонок, судя по вине. Вся ватага собиралась смотреть на это зрелище. Вора привязывали к тяглу, вталкивали через полонку под лед прогоном и протаскивали тяглом же, словно сеть, в соседнюю прорубь. Давали вздохнуть раз-другой и снова отправляли под лед, вытаскивали в третью, в четвертую полонку, как было приговорено. Когда вынимали из последней полонки, наказанному лили в горло стакан водки и заставляли бежать к берегу до первого кабака. Вся ватага с буйным хохотом, с гиканьем и свистом долго бежала следом – смотрели, как с одежды несчастного сыплется лед, словно осколки стекла. Случалось, во время самосудов – вытаскивали вора из полонки мертвым. В таких случаях говорили: «Воровать рука умела, а в полонке кишка не стерпела», пихали шестом обледенелый труп под воду, и делу конец.

Рыба шла валом. Попадались огромные белуги, осетры, севрюга и частиковая – все дорогие и нежные сорта. Рыбец, сазан, лещ, тарань, судак и пузанок – жирные, прекрасно откормившиеся на мелководье Азовского моря, заслужили азовской рыбе славу лучшей во всей России. Икра же – паюсная, мешочная и салфеточная – с с давних пор шла в столицы и за границу. Больше всего под льдом ловилось судака и леща.

Лов на морском льду – небезопасное дело. Происходил он далеко от берега, на путях рыбных косяков к устьям Дона или же на богатых планктоном кормовищах. Часто ватаги работали километрах в тридцати или сорока от ближнего берега. Поэтому ватажные атаманы начинали тревожиться всякий раз, когда ветер менялся, особенно, если заходил он к западу или юго-западу. Крепкий ветер с этой стороны всегда нагонял много воды, уровень ее в мелководном бассейне, где глубины не превышают семи метров, поднимался очень быстро. Лед начинал шевелиться, появлялись трещины. Если после сильных западных ветров начинал дуть восточный, весь лед приходил в движение и плыл по ветру. Ватагу, не успевшую вовремя выбраться на берег, уносило вместе со льдом в открытое море. Перемена ветра и отрыв льда от берегов происходили иногда так внезапно, что все ватаги, жившие на льду от Таганрога до Кривой Косы и дальше, не замечали даже, что случилось, или спохватывались слишком поздно: лед всюду отошел от берегов.

Начиналось великое бедствие. Сначала плыли на огромных ледяных полях, но по мере движения поля разламывались на куски, куски дробились. При первой же перемене ветра обломки льда, сталкиваясь между собой, превращались в мелкобитый лед, лошади и люди тонули, терялись провизия и топливо. Рыбаки жгли тогда сани и рукоятки от пешен, ели лошадиное мясо, сырую рыбу.

По всем прибрежным селениям при вести о вскрывшемся море проносилась волна тревоги и ужаса. В Таганроге, на Петрушиной Косе, в Новозолотой и Беглицкой, в Рожке и Платове, в Новониколаевской и на всех кривокосских хуторах стоял стон и плач. Рыдали молодые жены, старухи-матери, дети. Народ стоял на берегу. Высматривали с высоких бугров и с колоколен, не видно ли в море дымных столбов. Но разве далеко увидишь? Море велико! Снаряжали помощь на больших баркасах. Но легко ли пробиваться через плавучий лед! Скоро истиралась об лед обшивка на лодках, доски грозили отойти от шпангоутов, – приходилось поворачивать к берегу, чтобы не погибнуть самим.

Если рыбакам не удавалось пробиться к берегу где-нибудь у Ейска, если не снимал их катер, посланный спасательной станцией, рыбаки гибли. Лед выносило на широкий простор в средней части Азовского моря. И только много времени спустя находили на берегах за Мариуполем, на Арабатской стрелке и на Кубанской стороне, даже у Керчи, трупы истощенных, одетых по-зимнему рыбаков.

Но проходил год, наступал новый сезон подледной ловли, – и снова шли на лед уцелевшие рыбаки и новички. Раскидывался табор. С песнями и прибаутками начинали они долбить полонки, чтобы поставить сети на новое счастье, на удачу. Смелый и крепкий народ – азовские рыбаки-ватажники!

И Яков Седов не боялся опасного промысла. Он был неграмотен, прост, но характер имел твердый, решительный и смелый. С ватажниками он хорошо сошелся и быстро научился несложным приемам промысла. Стал понемногу обзаводиться снастями.

Проработав два года подручным у казака Николаева, Яков решил обосноваться на Кривой Косе. В это время слюбился он с веселой дивчиной Наташей, такой же, как он, пришлой сиротой, поступившей после службы у помещика в Макеевке в работницы к тому же казаку Николаеву. Свадьбу справили у хозяина, а весной Яков начал строить хатку на Кривой Косе: здесь удобно было рыбачить. Купил лодку и сельдяные сети.

Молодые жили небогато, все заводили собственными руками. Хатку Яков слепил по-украински – из камыша и глины, с Камышевой же крышей. Внутри все, кроме железной кровати, было самодельное. Впрочем, немногочисленна была обстановка у Якова Седова: два стола, четыре стула, койка и маленький сундучок – вот и все. Наталья оказалась хорошей хозяйкой, очень работящей и расторопной. Соседи в один голос хвалили ее за хороший нрав, за порядок.

В первые годы после женитьбы Яков работал дома, отлучался только в зимнее время, с половины ноября по март, рыбачить на льду. Но лет через шесть, когда в хатке было четверо ребятишек, стал уходить на летнее время в большие города – в Керчь или Ростов – работать пильщиком. Иначе не хватало на жизнь.

Георгий Седов, родившийся в 1877 году, был в семье четвертым. Егорушка, как звали его в детстве, рос крепышом, никогда не хворал, был неприхотлив и спокоен. Наталья Степановна любила его больше других детей, но не баловала. Попадало иногда и Егорушке за озорство.

Однажды, оставшись в хате один, он устроил изобрезков досок небольшую печку, приткнул к ней самоварную трубу, наложил внутрь чурочек и затопил свое сооружение. Хата наполнилась дымом, доски загорелись, но мальчик не уходил, хотя глаза выедало дымом и нечем стало дышать. Неизвестно, чем закончилось бы это предприятие, если бы мать не заметила издали, что из открытого окна валит густой дым.

Семи лет от роду Егорушка в одежде бросился ппрорубь, чтобы достать утопленный ковшик, и выбрался на лед самостоятельно.

Несколько позже, когда Егорушке было лет десять, случилось еще происшествие. Катаясь в весеннее время по вскрывшемуся морю на отдельной льдине, «крыге», с приятелем Мишкой, Егорушка увлекся и оказался внезапно в опасном положении. Шест-прогон, которым подталкивали льдину, сломался. Оставшийся в руках конец не доставал до дна. Льдину с двумя хлопцами понесло в море. На берегу – ни души. Сначала мальчики пытались грести обломком шеста и руками, но льдина плыла дальше и дальше от берега. Видя, что грести бесполезно, Егорушка догадался снять с себя рубашку, привязал ее на шест и стал ждать помощи, утешая плакавшего Мишку: «Не может быть, чтобы кто не вышел. Сейчас время вечернее, станут самовары ставить – пойдет же кто-нибудь за водой».

В самом деле, кто-то увидел сигнал на льдине. Хлопцев сняли в километре от берега. Ясное дело, досталось Егорушке и за сломанный прогон, и за катанье на крыгах.

Из самых сильных впечатлений раннего детства в памяти Егорушки осталось: как в отцовскую хату привезли зимой пятерых спасшихся с плавучего льда обмерзших рыбаков. Они были страшны: заледенелые, с худыми черными лицами, с белыми бородами. Седов смутно помнил рассказы этих людей, как удалось им, прыгая с льдины на льдину, добраться до мелководья у оконечности Кривой Косы и вброд выйти к берегу.

Тогда же ходил Егорушка к месту, где вышли рыбаки. Там лежал старичок-атаман. Он умер скоропостижно, когда с последней льдины пришлось прыгнуть в жгуче холодную воду. Рыбаки вытащили его, не желая оставлять товарища морю. Старичок успел уже примерзнуть к ропакам около самой кромки на ледяном припае. Твердая, заледеневшая бородка рыбака торчала, свернувшись вбок, словно обрывок водоросли, застывшей на камышинке, а в углах раскрытых глаз, у рта и в ноздрях белел набившийся снег.

Помнил Егорушка, что мать все всхлипывала, притирая за рыбаками мокрый пол, и поминутно твердила:

– Господи, где-то Яша, где-то Яшенька мой!..

Но отец в ту зиму не ходил на лед. Он был уже два года в безвестной отлучке – кажется, работал на рыбалках в Керчи.

Егорушка стал хорошо себя помнить лет с девяти. Был он подвижным и бойким мальчишкой, коноводом стайки кривокосских ребят, с титулом атамана. Под его предводительством ребята барахтались в лимане и в море, совершали набеги на бахчи, рыбачили артелью. Зимой катались по лиману на самодельных коньках, играли в ватажников, зажигали на льду костры из мусора, за повинности наказывали хорошей порцией снега за ворот. Любили играть в войну, брали снежные крепости, лепили из снега страшных зверей.

В весеннее время, когда лед на море ломался, не было лучше игры, как в «рыбаков-скитальцев», прыгать с льдины на льдину. Молодечеством считалось перебежать разводье по мелким льдинкам, из которых каждая в отдельности не выдерживала тяжести человека, – перебежать так быстро, чтобы льдинки не успевали погрузиться в воду. В этой игре у Егорушки соперников не было.

Его атаманство признавалось всеми беспрекословно. Егорушка был смел, не отступал ни в драке, ни в игре в войну; на коньках за ним никто не мог угнаться.

Но наступила пора, когда сам атаман стал сомневаться в своем праве на власть. Ребят около него становилось меньше и меньше. Многие, начав учиться в школе, которая недавно открылась на Кривой Косе, реже приходили играть, а сидели в школе и по домам за книжкой. Атаман соседней ребячьей ватажки с Бокая завел моду отдавать атаманские приказы на бумаге, а Егорушка этого сделать не мог: он не умел писать, а в школу его не пускали. Из неловкого положения вышел, назначив Мишку Ханьдукова атаманским писарем и кое-как научившись скреплять свои приказы какой-то закорючкой, но чувствовал, что ребята-школьники скоро отойдут от него. В часы школьных занятий Егорушка одиноко сидел у морского берега. Он с завистью оборачивался в сторону школы, когда там начинался веселый ребячий галдеж во время, перемен.

Глава II
О КАПИТАНАХ И МОРЯХ

C одиннадцати лет Егорушка стал помогать отцу в домашних работах и на море. Он умел справляться с метлой, лопатой, топором, хорошо работал на веслах, мог и сеть починить, и снасть срастить. Морские узлы он вязал даже лучше отца и соседей-рыбаков; знал, как вяжут гаковый узел, плоский штык и задвижной. Это му искусству научил матрос, гостивший неделю на хуторе. Он высадился с парохода и пробирался куда-то за Царицын, на родину. Морские узлы понравились мальчику: было в них что-то необыкновенно умное и вместе с тем простое. С тех пор Егорушка не расставался с куском веревки в кармане и удивлял ребят своим искусством.

Матрос рассказал, что за здешним мелким морем есть другое, Черное, глубокое. За Черным – Мраморное и еще одно море, все в островах, а за ним, посередь всея земли – Средиземное. И на краю того Средиземного моря есть не наша, чужая сторона – Африка. Живут в ней африканцы, люди черные, одни только ладошки светлые. Говорят те люди не по-нашему. И есть в той стороне город Александрия, в котором матрос сам бывал и видел множество разных чудес и диковинок. Солнце там стоит почти посредине неба; печет немилосердно. Зимы не бывает, и африканцы не знают, что такое снег. От жары нестерпимой ходят они в широких и длинных балахонах или просто нагишом, а женщины лица не кажут. Плыть от наших берегов до того африканского города надо никак не меньше двух недель на пароходе.

Когда Егорушка спросил, можно ли доплыть до Африки на отцовском баркасе, матрос рассмеялся:

– Ты лучше не пробуй! Доплыть, конечно, можно, если волной не зальет, но только не нам с тобой. Мы, брат, в полсотне верст от берега заплутаемся. Далече по морю плавать – надо шибко грамотным быть и всю капитанскую науку превзойти. А наш брат, темный человек, случись с капитаном какое несчастье, станет посередь моря и будет думать, в какую сторону податься. На ученых капитанов, милый мой, диву даешься, как это они все знают, по-всячески говорить могут и всюду дорогу находят. Вот наш Владимир Петрович – выйдет на мостик, трубка в зубах, усы закручены, скомандует: «Зюйд-вест, один румб к весту, так держать!» Ну, конечно, ответишь: «Есть, так держать!» Около полудня, бывало, вынесет красивый ящик, достанет из него такую косую штуку – секстан, посмотрит через нее на солнце, запишет что-то, а потом выйдет из рубки и скажет: «Возьми-ка, брат, на полрубма левее. Так держать». – «Есть, так держать!» И что ж ты, братец мой, выйдем дня через три к берегу, куда надо, словно он видел издалека, куда надо плыть, как от вас до

Таганрога! А берегов-то на самом деле с неделю или больше не видишь! Наука, малый, – великое дело! За ученого теперь сто неучей дают.

Ах, эти рассказы! Словно глаза раскрылись с тех пор, как послушал их. Раньше казалось, дальше маленькой хатки на морском берегу нет ничего. И море, и степь, и светлые лиманы, и речка – все создано для хутора, чтоб хуторяне пользовались, чтоб было где рыбачить отцу, а матери полоскать белье, Егорушке же купаться и пускать кораблики; такие же, как те, что стоят у дальнего туманного берега, на котором в ясные дни можно различить церкви и домики города Таганрога. Егорушка и раньше следил, как корабли тихо-тихо ползут к ровной черте между небом и землей, вправо от хаты, и расплываются на ней, словно кусочек соли в воде, но никогда не задумывался, куда они плывут, как не думал, куда пролетела стайка уток с лимана.

Теперь все переменилось.

Есть, оказывается, великий город Александрия и много других городов. Есть Африка. Есть множество чужих, нездешних людей. Есть ученые люди – капитаны, которые все знают. Они превзошли все науки и могут смотреть на солнце. Когда Егорушка пробовал смотреть, – нет, невозможно, слепит и гонит слезы! Капитаны ведут большие корабли в самые далекие моря, где живут чернокожие люди. Уже два раза приходили к Кривой Косе чужие пароходы, похожие на большие железные коробки. Быть может, они из Африки? На них тоже были, наверное, капитаны. Жаль, не посмотрел!

Когда на рейде у Кривой Косы появился большой корабль, Егорушка решил разглядеть его как следует.

Это был океанский парусник, его привел от Таганрога буксирный пароходик. Егорушка подплыл в отцовской лодке к гиганту и, медленно гребя, стал огибать его корму. Три высокие мачты, укрепленные вантами и штагами, доставали, казалось, до самого неба. Множество снастей, талей, фалов и гафелей превращало небо между мачтами в запутанную сеть. Из трубы на полуюте вилась тонкая струйка дыма. Что-то домашнее было в этой сизой полоске, стлавшейся по палубе.

Огромный корпус, составленный из множества бревен, досок и планок, сбитых, скрепленных, связанных и проконопаченных, залитых смолой, отливавшей морскою синью, кончался спереди наклонной мачтой. А под ней, словно голубь в полете, вытянулся какой-то истукан с девичьим лицом, с прижатыми крыльями.

Вот это корабль! Небось, на таком корабле волна не зальет! Можно доплыть свободно до самой Африки и даже до пахучих далеких островов, про которые рассказывал матрос.

А вот, должно быть, и сам капитан.

На высоких шканцах, облокотившись на поручни, стоял очень чисто одетый, темнолицый, черноволосый человек с золотыми обручами на рукавах и в золотой же с белым верхом фуражке.

Он скучающе разглядывал однообразные низкие берега, прорезанные глубокими балками. В руках он держал что-то зеленое, похожее на крупный боб с задранной кожурой, и лениво откусывал кусочки.

Услышав всплеск воды, человек обернулся, выпрямился, показал ряд больших белых зубов и что-то крикнул Егорушке. Весла в Егорушкиных руках остановились сами. Мальчик замер. Ничего не поняв, он сидел неподвижно. Человек в золотых обручах повторил свое восклицание. Егорушка слышал ясно каждый звук, но опять ничего не понял. Тогда капитан засмеялся, швырнул в воду зеленую кожуру, пошарил в кармане и бросил Егорушке в лодку какую-то денежку. Ударившись о банку, она легла у самых ног, но Егор не поднял ее, заторопился грести и отъехал от корабля. Капитан еще что-то крикнул вслед, но, наверное, он говорил по-африкански. – Егорушка и в этот раз не понял ни слова.

Причалив к берегу, мальчик поднял монетку, которая темнела в лодке под водой, скопившейся на дне. Это была маленькая денежка с головой человека в венке, с непонятными знаками. Что-то обидное показалось Егорушке в этой монетке. Широко размахнувшись, он далеко забросил ее в море.

Еще после рассказов матроса Егорушка решил опять проситься у отца в школу и не отставать, пока не добьется согласия. Отец в последний раз сказал, что грамота рыбака не прокормит, а от дела отучит. «Посмотри-ка, есть ли хоть один грамотный среди рыбаков? Ни одного. А какие рыбаки! Ватажные атаманы, по всему морю известные! Они в почете и славе».

Все это Егорушка слыхал и раньше. Но слышал он от отца и от прочих рыбаков также и иное. Все рыбаки стали жаловаться на плохую жизнь. Как будто все по-прежнему: и рыбы идет не меньше, и рыбаки те же, а жить тяжелей с каждым годом. Сказывали, что цена на рыбу в Москве поднялась, что лучшая в России азовская красная рыба и икра пошли на скорых поездах в чужие страны, а здесь на месте рыбаки получали все меньше и меньше.

Толковали между собой старые ватaжники: как же это так получается? Но понять не могли. Должно быть, купцы сговорились. В самом деле, рыбопромышленники с каждым годом сбавляли цену. Рассчитываться стали не деньгами, а товаром с лотков; платили поштучно, как раньше, но цена не прежняя. И завелась еще новая мода: стали подряжать артель за жалованье на всем готовом. Сколько ни поймаешь – получай свои целковые и иди на все четыре стороны. На такую работу шла всякая голытьба, совсем сбивая цену, а настоящие рыбаки сидели без дела.

Да и отец жаловался – не прокормить семью одним рыбачьим делом, как раньше. Семья стала большая. Кроме старших – Михаила, Дуни, Кати и Егорушки, бегали в хате еще двое маленьких– Маруся и Вася, а в зыбке качалась самая младшая – Анюта. Быстро съедали все, что отец ни заработает. А мать разрывалась на части: и с семьей, и с коровой, и на поденщину – стирать белье купцу Козлову, и больных лечила простыми средствами. Платили ей за это натурой – яйцами, сметаной, мукой. Отец все чаще уходил из дому работать пильщиком в Ростов или в Керчь.

Теперь Егорушка хотел сказать отцу, что он, если выучится в школе, поступит на работу, где жалованье деньгами платят, и станет помогать кормить мать и сестренок, – тогда не нужно будет ездить в Керчь, будут деньги купить новый парус и сети.

Как-то осенью отец вернулся пешком, оборванный и грязный. Наталья даже в избу его не пустила, а сразу затопила баню, заставила мыться и собрала отдельно белье.

– Где ты валяешься? Грязь какая – рубаха сама поползет, – ворчала она.

Яков, чистый и подобревший, ужинал, когда Егорушка твердо сказал:

– Батя, что хочешь делай со мной, только отдай в школу. Хочу учиться. Из моих ребят половина уже школу кончают, а я не знаю грамоты. Отдай в школу, я вырасту, тебе буду помогать, на пароход поступлю. Дяденька матрос говорил, что теперь за ученого сто неучей дают.

Яков нахмурился, стукнул сына деревянной ложкой по лбу и коротко отрезал:

– Хлебай-ка щи, не трепли языком за едой. Ишь, ученый нашелся!

После ужина, помолившись на икону и поклонившись отцу и матери поясным поклоном, Егорушка стал опять просить:

– Батя, отдай меня в школу! Выучусь, буду тебе и маме помогать.

– Знаем мы этих помощников! Научится – уйдет из дома, и поминай, как звали. Или, как Кирюшка Липатьев, обкрадет хозяина и убежит босячить в Нахичевань. Школа – одно баловство. Господа от нечего делать читают книжки да газеты, а рыбаку грамота ни к чему. Отцы и деды грамоты не знали, а сыты бывали. Я тоже без грамоты справляюсь, кормлю семь ртов. Учись-ка лучше топор да рубанок в руках держать, они вернее прокормят. Ты что это стал надоедать? Избаловался без меня! Твое это дело, Наталья! Почему Мишка не просился в школу ни разу?

Егорушка заплакал.

– Не пустишь?

– Не пущу. Это деньги еще платить за тебя? Вот годика два-три подождем – возьму с собой на зимний промысел. Там веселее, чем в школе!

Сколько раз ни начинал Егорушка разговоры о школе, Яков стоял на своем. И как-то пригрозил:

– Поговори еще! Отдам в мальчишки к помещику. Там тебя научат.

После этой угрозы Егорушка не стал больше просить. Решил: буду учиться сам. Некоторые буквы он уже знал, умел атаманские приказы подписывать по-настоящему – научил приятель Миша Ханьдуков. У него же он выпросил старый букварь и стал тихонько от отца складывать слоги в слова.

Помогали немного ребята. После решительного отцовского отказа Егорушка перестал стыдиться своей неграмотности, а ребята с охотой учили своего атамана, у которого оказался такой несговорчивый и упрямый отец. Читать Егорушка научился легко, писать было труднее: не было бумаги. Ребята и тут выручали, давали иногда листочки. Эти листочки прятал от отца, но матери не стеснялся. Наталья сыну не мешала.

Однажды Егорушка в праздничный день сидел с ребятами на крылечке у школы. Ребята все вместе поправляли его писания. Поднялся спор: ошибка или нет в слове «лодка» буква «т»? Дверь школы раскрылась, и вышла учительница Антонина Михайловна. Ребята спросили у нее, как правильно пишется слово «лодка»… Учительница объяснила; потом, увидев чужого мальчика, спросила, что ему нужно. Егорушка застыдился, не знал, что сказать, а ребята стали наперебой рассказывать, что Егорушка их атаман, хочет научиться писать и читать, а батька в школу не пускает, а он и без школы учится потихоньку от батьки.

Учительница внимательно посмотрела на мальчика. Егорушке недавно исполнилось двенадцать лет. Он был рослым белокурым крепышом с ясными и умными глазами.

– Ты чей, мальчик?

– Седовский. Здешний, с Кривой Косы, из хутора.

– Почему ты не пришел ко мне, не сказал, что отец не пускает тебя учиться?

Егорушка не знал, что ответить.

– Ты очень хочешь учиться?

– Хочу. Мне надо выучиться, чтоб капитаном стать.

Антонина Михайловна улыбнулась.

– Что же, если будешь хорошо учиться, станешь кем хочешь. Ученому везде дорога. Отец твой дома?

– Нет, он поехал на работу в Ростов.

Антонина Михайловна погладила мальчика по голове и сказала:

– Хорошо, поговорю с твоей матерью. А когда вернется отец, скажешь мне, я и с ним потолкую.

Отец вернулся на этот раз неожиданно. В Ростове работа кончилась, плотников рассчитали, а на новую он не стал наниматься, чтобы не пропустить хода сельди.

Два дня Егорушка не мог выбрать свободной минутки, чтобы сказать Антонине Михайлевне о приезде отца. Пришлось помогать отцу в починке сетей, потом ездили в море – ставили их.

Утром на третий день он хотел было пойти к учительнице сразу после чая, но за чаем мать обратилась к отцу:

– Надо бы сыночку какие ни на есть чоботы справить, срамно в школу пойти босиком-то.

– Если срамно, пусть и не ходит, – ворчливо, но без сердца ответил отец. – Нам за казаками нечего тянуться. Не велик барин – походит осенью и босиком, а на зиму твои старые валенки для него починю, тебе все равно надо новые заводить. А на какие шиши – сам не знаю!

Яков поставил чашку на блюдечко вверх донышком, положил свой огрызочек сахара и встал.

Егорушка вспыхнул от счастья. Не ослышался ли он? Может, отец про что другое, не про школу сказал? Как только Яков с топором в руках закрыл за собою дверь, Егорушка бросился к матери, обхватил ее шею руками: