Текст книги "Мертвые души. Том 2"
Автор книги: Николай Гоголь
Соавторы: Юрий Авакян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
– А позвольте спросить, как ваш сынок, такая душечка, чай, подрос за это время, – спросил Чичиков, переводя разговор на более приятный и близкий до губернатора предмет.
– Подрос, подрос, стервец, – отвечал Леницын с улыбкою, – уже на ножках стоит, того и гляди, пойдёт… В следующий раз обязательно вам его покажем, а сейчас он у нас наелся и спит.
При этих словах Павел Иванович состроил в лице такое выражение, что стало видно, с каким нетерпением и восторгом будет он ждать этого обещанного ему губернатором «следующего раза».
Потом разговор как-то словно бы сам собою перешёл на спорную пустошь, на тяжбу, что затеяна была между Леницыным и братьями Платоновыми.
– Причём заметьте, любезный Павел Иванович, я этой тяжбы не затевал, – вставил Леницын, – видать, господа Платоновы хотят выказать сим своим поведением неуважение ко мне, мелкопоместному, как они не раз уже изволили выразиться, выскочке, ну, а коли уж мне брошен вызов, то я от него уклоняться не собираюсь.
– Боже, как я в них ошибался, – сказал Павел Иванович, страдальчески поднимая к потолку глаза, – а ведь, видит бог, чистосердечно хотел помочь, не допустить до суда. О, милостивый государь, если бы вы только знали, как они поступили со мною, воспользовавшись моим отсутствием и тем, что я не до конца внёс ещё деньги за имение небезызвестного вам господина Хлобуева, перекупили его у меня. Столкнулись с Хлобуевым, дали ему денег и всё – уплыло моё имение… – сказал Чичиков, повесив голову.
– Да что же это такое! – возмутился губернатор, – что позволяют себе эти господа? Они, что ж, думают, что управы на них нет?! Пишите жалобу на моё имя, а уж я с ними разберусь, – сказал Фёдор Фёдорович, решительно глядя на Чичикова.
– Не имеет смысла, – отвечал Чичиков потерянным голосом, так, точно и вправду был несказанно опечален потерею имения, – купчая не была составлена. Ведь я половину денег отдал Хлобуеву так, под честное слово. Он их, видать, прогулял, а гулять-то ведь хочется, вот тут Платоновы и подвернулись… Кстати, а что насчёт завещания? – спросил Чичиков будто невзначай, будто только сейчас пришёл на ум этот вопрос, – не одумалась ли ваша тётушка? Ведь и вправду, не приведи Господь, оставит всё этому вертопраху, что делать-то тогда будете?
– Даже и не знаю, что вам отвечать, Павел Иванович, но только говорят, будто завещание уже написано и по нему всё, за исключением какой-то мелочи, отходит к Хлобуеву, – сказал Фёдор Фёдорович и отвел глаза к окну.
– А всё по одной только причине, – проговорил Чичиков со значением, – потому что нет рядом с вашей тётушкою человека, могущего ей открыть глаза на её ошибку, растолковать, эдак ненароком, что есть и другие наследники, куда более достойные, чем этот «блудный сын», люди, которыми могли бы гордиться первейшие семейства в нашем отечестве!
– Полноте, полноте, Павел Иванович, не стоит горячиться, «всё в руце божией», и что сделано, то сделано, – проговорил губернатор примирительно, но по всему было видно, что ему приятны слова, сказанные Чичиковым.
– Знаете что, ваше превосходительство, я вас вновь об этом прошу, но ради своего семейства, ради Володечки, познакомьте меня с вашей тётушкою, ведь вам это ни во что не станет, а там поглядим, чья возьмёт, – продолжал говорить Павел Иванович, разыгрывая горячность.
– Ну хорошо, – согласился Леницын, – как раз сегодня вечером я приглашён тётушкою на ужин, так что если уж вам так того хочется, то жду вас здесь у себя около седьмого часу, вместе и поедем.
На этом они и расстались, Чичиков откланялся, просив передать приветы супруге Фёдора Фёдоровича, и, не чуя под собою от радости ног, пошёл на улицу.
Ах, какой восхитительный день был за окном. Ах, какое привольное небо, и тёплый ласковый ветерок, что перебирал блестящие на солнце, точно лаковые, листочки берёз. Тонкие серпики ласточек чертили на голубом небосводе прозрачные круги и повороты, с весёлым писком гоняясь за всевозможными, невидимыми отсюда с земли мошками и мухами, которых, впрочем, достаточно много было и здесь внизу. Вероятно, мухи точно так же, как и Павел Иванович, были в восторге от погожего денька, потому как многие из них грелись на солнце, рассевшись по стенам домов или дощатым заборам, иные же – и их было большинство – с упоением жужжа носились из лавки в лавку, из окна в окно, норовя влететь на кухню, где для них всегда найдется пожива, или же в какое другое, известного свойства место, которое с их точки зрения, наверное, уже было раем.
А Павел Иванович и вправду пребывал в преотличнейшем настроении, он понимал, что находится в такой близи от огромных денег, которые вполне могли бы стать его деньгами, что остаётся только руку протянуть, чтобы положить их к себе в карман. И приданое, и наследство были уже совсем рядом, так что оставалось пройти совсем уже немного и главное было не оступиться. Всё сейчас зависело только от самого Чичикова, от того, что он сделает, как скажет, как посмотрит; иными словами, наступал решающий час. Насчёт Тентетникова он не беспокоился и, к слову сказать, ничуть не жалел его. «Ну, подумаешь – сошлют в Сибирь, – думал Павел Иванович, – ничего страшного, и в Сибири люди живут».
Странное дело, но Чичиков совершенно не сомневался в том, что Улинька, и приданое достанутся ему. Он очень рассчитывал на хорошее к себе расположение его превосходительства, а с другой стороны, ободрял себя тем рассуждением, что других женихов-то нет, почитая себя достойной для Ульяны Александровны партией. Он словно бы совсем запамятовал о том, бывшем недавно с ним происшествии, и обо всей этой истории с испанскими баранами, вылезшей наружу, и точно не понимал, что генерал Бетрищев вряд ли захочет иметь зятем бывшего под следствием человека.
Но таково свойство иных натур, и даже многих и многих натур, закрывающих свои глаза на собственные же проделки и проступки, почитающих их разве что не детскою шалостью и думающих, что таковыми их будут почитать и другие. Сколько же их развелось, подобных господ, что, совершая очередную пакость, говорят себе: «Ну да ладно, ничего в этом нет, да к тому же я ведь хороший человек, и душа у меня светлая и чистая», и с чистою душою устремляющихся до следующей пакости.
Но в этот раз герой наш отправился в трактир, благо дело шло к обеду, где он довольно плотно перекусил, а затем, отобедавши наведался в Гражданскую палату, но господина Самосвистова не застал по той причине, что, как ему было сказано, Модест Николаевич уехали в имение к матушке и воротятся не ранее, как через неделю.
До седьмого часу было ещё довольно времени, и Чичиков стал думать, чем бы занять себя во все те часы, что оставались до встречи с Леницыным. Слоняться по городу на виду у всех он опасался, так как, не приведи Господь, а могло дойти до генерал-губернатора, что вот, дескать, господин Чичиков, манкируя его распоряжением, разгуливает по улицам губернского города безо всякой надобности. А что? Таковы наши губернские города, в которых всегда достает «доброхотов», только и ждущих случая, чтобы шепнуть словцо-другое в нужное ухо. Но почему мы взяли да вдруг и обидели губернские города, ведь таковы и наши уездные городишки, да что там греха таить – в наших обеих столицах также немало проживает тех, кто чувствует нестерпимый зуд в языке; просто вот так взяли бы да и поскребли ногтями…
Но вернемся к Павлу Ивановичу, что в нерешительности стоит на углу у Гражданской палаты, не зная, куда бы ему направить свои стопы. Сидеть в душном трактире четыре часа кряду Павлу Ивановичу вовсе не хотелось, да и не усидишь, ведь нужна смена не только блюд, но и прочих впечатлений, а что в трактире: жующие лица, звяканье посуды да крики половых, выкликающих очередной заказ. Это кому угодно может надоесть, а тем более такому господину, как Чичиков, чей живой и бойкий ум всегда требовал перемены мест и обстоятельств, могущих развеять его. И может быть, поэтому Павел Иванович не заметил сам, как добрёл до здания театра, у которого в прошлый раз его остановила красочная афиша, изображавшая, как мы помним, весьма аппетитного вида девицу. Афиша и нынче была на старом месте, правда, это была уже другая афиша, и уже новая девица, не менее пышная, чем прежняя, улыбалась с неё Чичикову. Но пьеса, как было видно из афиши, хоть и называлась иначе – «Слёзы любви», тем не менее принадлежала перу всё того же господина Мордасова, со всё той же «несравненной Жози Перепёлкиной» в главной роли. Увидевши, что сегодня даётся дневное представление, которое к слову сказать началось, Павел Иванович направился к окошку кассы и, купивши входной билет, заспешил в театр, правильно рассудив, что для того, дабы убить время и не попасться кому не следует на глаза, лучшего места, чем тёмный и полупустой зал театра, не найти. Отыскав в темноте своё место, он уселся поудобнее, вздохнул с облегчением, как вздыхает человек решивший некий довольно беспокойного свойства вопрос, и принялся глазеть на сцену, по которой, топорща наклеенные усы, расхаживал некто в цветных шароварах и в тюрбане, как вскоре стало понятно, изображающий некоего восточного султана. К нему так и обращались: «Великий господин султан». По ходу пьесы «великий господин султан» беспрестанно пытался уличить в неверности свою любимую наложницу, вывезенную им из Абиссинии, которую, как можно было догадаться, изображала «несравненная Жози Перепёлкина» – белокурая и белолицая, видно, поленившаяся загримироваться к дневному спектаклю, и тем не менее, надо сознаться, взволновавшая нашего героя, но не своею игрою, а большою, мерно колыхавшеюся при каждом её движении, грудью. Павел Иванович вдруг ощутил давно не возникавшее в нём влечение к женщине, которое было затёрто, запрятано куда-то в самые отдалённые уголки его души и о котором он, можно сказать, позабыл за всеми этими мёртвыми душами, за всеми разъездами да приключавшимися с ним происшествиями, а тут то ли тишина и покой зала, удобные плюшевые кресла, бумажные пальмы на сцене, то ли сама героиня, то и дело воздымающая полные обнажённые руки возглашающая непрестанно: «О, я несчастная, горе мне!» – что тоже действовало на Чичикова, с умилением глядящего на её крутые бедра, явственно проступающие через шёлковую ткань шаровар, более походящих на панталоны, но, так или иначе, что-то дрогнуло у него не то под сердцем, не то в желудке и он, сам удивляясь себе, решил, что мадам Перепёлкина очень уж хороша, и даже от полноты чувств подумал, что таким, как она, вполне уместно выступать на столичной сцене. Но, впрочем, это рассуждение целиком на совести нашего героя.
В перерыве спектакля он вышел из театра и, купив в цветочной лавке большой букет цветов, послал его в уборную госпожи Перепёлкиной, приложив к нему ещё и карточку, на которой вывел своим аккуратным каллиграфическим почерком: «От восхищённого Вашею игрою и Вами! Чичиков Павел Иванович – помещик». Что, конечно же, было неправдой и в отношении игры, и в отношений помещика.
Дождавшись окончания пьесы, в финале которой «великий господин султан» сначала прощал госпожу Перепёлкину, а затем неожиданно для зрителей всё же прирезал её большим картонным ножом, Павел Иванович похлопал, но не так чтобы очень уж бурно, а в своей всегдашней деликатной манере, слегка склонивши голову набок, и, решив в самое ближайшее время снова наведаться в театр, отправился в дом к губернатору, благо было уж шесть часов вечера.
Леницын встретил Чичикова, как всегда радушно, извинившись за то, что губернаторша не может выйти, потому как занята туалетом.
– Сегодня новое платье привезли, – сказал он, на что Чичиков, состроив понимающее и несколько снисходительное выражение, отвечал, слегка разведя руками:
– Ах, дамы, дамы! Для них это важно…
Губернатор, видать, для того, чтобы занять гостя, велел позвать мамку с Володичкой, и та вскоре явилась с пухлым младенцем на руках. Мальчик и вправду подрос, и Леницын с гордостью стал показывать Павлу Ивановичу, как тот хорошо уже стоит на ножках, обхватив ручонками палец своего отца, а Чичиков, помня, чем закончилась прошлая его возня подле Володички, стоял, умилённо моргая глазами и приложивши руки к груди, и повторял: – Боже ты мой, как хорош, как хорош… А вырос-то, вырос-то как! – но приблизиться с тем, чтобы подхватить мальчонку на руки, как было то в прошлый его визит, не решался.
– Я вам прямо скажу, ваше превосходительство, не в обиду супруге вашей, но пошёл в отца. Одно лицо с вами, – проговорил Чичиков, несмело протягивая руку и гладя ребёнка по покрытой золотистым пушком головке, на что тот поднял глазёнки на Павла Ивановича и ухватился второю ручонкою за его палец.
– Ах ты, душечка! – сказал Павел Иванович, чуть ли не прослезившись, а сам подумал: «Не приведи Господь, запросится канальчонок на руки».
Но тут в залу вышла молодая губернаторша. Павел Иванович, аккуратно высвободив палец из ручонки малыша, с прискоком подошёл к ней и, приложившись к протянутой ему губернаторшей руке, подумал: «Бедняжка, и новое платье не красит», что было правдою, ибо новое, серого шёлку, платье, отделанное голубыми лентами, с жабо белого газу, не шло ей, и несмотря на убранные по последней моде волосы, на букетик фиалок, приколотый к лифу, она всё же была похожа на маленькую серую мышку, теребящую в своих лапках концы голубой, затканной мелкими розами, шали. Произнеся все известные и приличествующие случаю слова, Павел Иванович тут же перевёл разговор на Володичку, сказавши, что не ожидал встретить его настолько выросшим и что можно лишь диву даваться, как ребёнок смышлён, и Павел Иванович якобы никогда не видал, чтобы ребёнок в таком младенческом возрасте был так развит.
– Нет, право слово, если бы не знал, сколько ему, я бы тут же подумал, что ему не иначе как третий год, – соврал Чичиков, но по тому, как расцвели улыбками лица обоих супругов, понял, что достигнул цели.
Однако пора было отправляться к тётушке, и наш герой в сопровождении губернаторской четы устремился навстречу столь долгожданному знакомству, чувствуя, как у него замирает сердце от волнения, потому как вот он приближался, может быть, главный миг его жизни, и сейчас, через каких-нибудь десять минут, ему нужно будет не рассуждать, а действовать, и все его поступки должны быть правильными, ошибок в них быть не должно, так как своенравная старуха Ханасарова, обносившая, как он слышал, не понравившихся ей гостей тем или иным блюдом во время обеда, вполне могла и ему безо всяких церемоний указать на дверь.
Леницын пригласил Павла Ивановича в свою коляску, и Чичиков, велев Селифану следовать за экипажем его превосходительства, уселся напротив обоих супругов, после чего эта маленькая процессия, заключаемая двумя конными жандармами, может быть, даже и теми, что везли совсем недавно Павла Ивановича в острог, двинулась в путь.
Дорогою Чичиков, желая выведать у его превосходительства, дошли ли до него сведения об Тентетникове, завёл разговор о своём благодетеле генерале Бетрищеве, эдак незаметно перейдя на предстоящее замужество Ульяны Александровны, и по тому, как быстро и со значением глянули друг на друга супруги Леницыны, он заключил, что, во-первых, донос дошёл по назначению, а во-вторых, что его превосходительство губернатор делился со своею дражайшею половиною делами даже такого щекотливого свойства. Да и Леницын подтвердил его соображение на сей счёт, сказав:
– Дорогой Павел Иванович, я, к сожалению, не могу вам пока всего рассказать, но сдаётся мне, что свадьбы этой не будет. Но только, прошу вас, это исключительно между нами.
– А что, неужто поссорились? – спросил Чичиков, глядя на губернатора невинным взглядом. – Я, признаться, не заметил меж ними охлаждения. Хотя кто знает…
– Нет, не в этом дело, – отвечал Леницын, – тут совсем другое, но, повторяю, не смею пока сказать вам более того, что сказал.
– Просто дело в том, – вступила в разговор губернаторша, – что Господь рано или поздно карает наших недругов. Вы, верно, Павел Иванович, и не знаете, как в своё время этот молодой человек обошёлся с Фёдором Фёдоровичем, кстати сказать, к нему благоволившим, но я ещё тогда сказала: «Феденька, такие поступки просто так не проходят, за все придётся отвечать…» – вот и настал час.
– Полно тебе, Машенька, полно, при чём тут эта старая история, – примирительно произнёс Леницын, – тут дело такое завелось, что и подумать страшно.
– Бог ты мой, Фёдор Фёдорович! Да что ж это за дело такое, скажите на милость, не томите, ради Христа! – вскричал Павел Иванович, изображая волнение, – клянусь вам, что дальше меня не пойдёт. Можете в этом не сомневаться.
– Нет, нет, не могу, не обессудьте, одно лишь скажу, что дело это политическое и касается до верности трону и отечеству. Так что видите, Павел Иванович, я и так уж вам многое сказал, – произнёс Леницын, показывая этим, что дальше говорить не имеет права.
– О Господи! – чуть не простонал Чичиков, – а я-то, я-то стараюсь, родственников объезжаю… Ах, бедный, бедный Александр Дмитриевич, представляю, ему-то каково будет. Кстати, – обратился он до Леницына, отрываясь от своих стонов, – его превосходительство генерал Бетрищев ещё ничего не знает?
– Нет, конечно, да и вы, смотрите, ему покамест ничего не говорите. А вдруг не подтвердится. Ославим и невесту, и старика.
– Обещаю вам, ваше превосходительство, буду нем, как рыба, можете даже не беспокоиться.
Проведя дорогу за таким приятным для Павла Ивановича разговором, герои наши подъехали к дому губернаторовой тётушки. Дом был каменный, на высоком фундаменте, о двух этажах; и при одном взгляде на него ни у кого не оставалось и тени сомнения в том, что живёт тут какой-нибудь богатый кремешок, что копейки не выпустит из своей руки, и те, кто впервые переступали его порог, удивлялись, что таким кремешком может быть ветхая старушка, которую возит в особом кресле с колёсами, может быть, чуть менее ветхий лакей. Несмотря на то, что за окном было ещё довольно светло, в комнатах, тем не менее, горели свечи, а в большой зале было протоплено, как понял Павел Иванович по сухому тёплому воздуху, пахнувшему в лицо еле уловимым запахом сгоревших поленьев, – видать, ветхое тело старухи зябло даже летом. И, вправду, когда вошли они в залу, навстречу им вывезли в скрипящем колёсами кресле кутающуюся в шерстяной платок хозяйку, ту самую старуху Ханасарову, что, как знал Чичиков, стоила три миллиона. К белым седым буклям её пришпилен был белый же кружевной чепец, а из-под мохнатых бровей глядели на вошедших насмешливые прозрачные глаза, точно чужие на этом худом морщинистом лице.
– Ну что, пожаловали? – спросила Александра Ивановна не то насмешливо, не то грозно и подставила губернатору сухую щёку для поцелуя. – А это кто с тобой? – спросила она, показав на Чичикова костлявым пальцем, – чай, впервой вижу молодца?
– Разрешите вам отрекомендовать, тётушка, Павел Иванович Чичиков, мой, можно сказать, приятель. Очень наслышан про вас и всё просил его вам представить, – сказал Леницын, подводя Чичикова к креслу Александры Ивановны.
– Это зачем же я тебе понадобилась, мил человек, – спросила она у Чичикова, – я ведь не девица, а старуха старая?
На что Чичиков, склонивши почтительно корпус в полупоклоне и слегка отведя руки назад, отвечал, что, являясь ближайшим другом генералу Бетрищеву, много слышал хорошего об её особе и, более того, при последней встрече с архимандритом, коего посещали они вместе с генералом Бетрищевым, его святейшество сказывали о тех больших пожертвованиях, что делаются Александрой Ивановной на церковь, вот почему он и счёл за долг, за священную обязанность засвидетельствовать ей своё почтение. К чему приплёл Чичиков архимандрита, неизвестно, тем более что никакого разговору о старухе Ханасаровой у них не было; как-то само собою с языка слетело, но, видать, возымело действие, потому что, поглядев на него пристально из-под мохнатых бровей, старуха помолчала немного, а затем произнесла, словно бы смягчась.
– Ну да ладно, оставайся к ужину.
– Вы понравились тётушке, – шепнул Леницын Чичикову, когда они проходили вглубь гостиной, из которой побежали им навстречу, потявкивая и подбрасывая на бегу кургузые задики, маленькие тупорылые собачонки, жирные, точно поросята. Подбежав ко вновь вошедшим, они с сурьёзным видом стали обнюхивать им сапоги, фыркая от забивающейся им в носы пыли. Павел Иванович подхватил одного из пёсиков – того, что был поближе – на руки и немного громче, чем обычно, верно, чтобы слышала Александра Ивановна, проговорил:
– Ах, какой ты миленький, ах, какая у нас мордашка, ах ты, деточка, – прижимая его якобы в порыве тёплых чувств к своей пухлой щеке.
Пёсик, которому, видать, пришлась по душе ласка, лизнул Чичикова в щёку, в нос и всё норовил лизнуть Павла Ивановича в губы, но тот очень умело, не показывая виду, что ему неприятны столь обильные слюною собачьи поцелуи, всякий раз уворачивался, подставляя под липкий розовый язычок то щёку, то ухо.
Старуха Ханасарова с одобрением смотрела из своего кресла за этой сценою, и потому, как у неё засветились улыбкою глаза, Чичиков понял, что он на верном пути.
– Александра Ивановна, матушка, что это? Откуда такая прелесть? – спросил он, смелея и обращаясь к суровой хозяйке с видом изумления и восторга в сияющем лице.
– Это мой любимец – Жак, – отвечала старуха, улыбаясь Павлу Ивановичу. – А это Аннет, – указала она на трущуюся у его ног другую собачонку, которую Чичиков тут же подхватил на руки, и теперь обе его щеки быстро покрывались собачьею слюною. «Что, давно блох не набирался» – спросил он сам у себя, но отмахнулся от этой пришедшей в голову некстати мысли, подумавши в ответ: «Да пусть хоть с ног до головы облепят – был бы толк». А толк, надо сказать, уже был, ибо все, кто только ни находился в зале, включая сюда и гостей и приживалок, и лакеев, да и самого губернатора с губернаторшею, с умилением глядели на стоящего посередине гостиной залы счастливого улыбающегося Павла Ивановича с двумя исходящими слюною собачками па руках. Так что ежели бы слюны было поболее, то он вполне сошёл бы за украшение для фонтана, одно из тех, что имеются во многих парках многих наших городов.
Одним словом, Павел Иванович пришёлся тут ко двору, он почувствовал это и по обращённым на него взглядам, и по тому, как Александра Ивановна, поманив его своею покрытой старческими веснушками рукою, усадила подле себя и, пока гости ожидали ужина, стала выспрашивать у него, кто он таков и откуда. На что наш герой отвечал уже так хорошо знакомой нам присказкою, помянув и барку, мечущуюся по воле волн, и врагов, покушавшихся на самое жизнь его, не забыв помянуть и о том, что был недругами своими доведён до столь плачевного состояния, что, можно сказать, одною ногою стоял уже в могиле и ежели бы не отворили ему вовремя вену, то не пришлось бы ему нынче беседовать с любезною хозяйкою.
Известие об отворённой вене очень заинтересовало Александру Ивановну; услышавши это, она даже встрепенулась, так что дрогнули кружева на чепце, и стала выспрашивать Чичикова о подробностях кровопускания: что да как делается докторами, больно али нет. И Чичиков подчёркнуто деловым тоном, но не сменяя любезности в лице, давал обстоятельные ответы.
– И мне, батюшка, неплохо бы вену отворить, – сказала она, выслушав Чичикова, – а то кровь в ногах совсем застоялась. Вот они и не ходят. И в ушах поутру всё шум, пока кофию не выкушаю.
На что Чичиков отвечал, что знает якобы одну бабу, которая заговорами очень хорошо помогает от зубной боли и от шума в голове, и если Александра Ивановна решится, то он с охотою готов эту бабу сюда привесть.
– Приведи, батюшка, приведи, а то измучилась я совсем: всё шумит да шумит, пока кофию не выкушаю.
– Ну, коли вы дозволяете, то стало быть, завтра я её к вам и приведу. Вы, Александра Ивановна, скажите только, когда вам удобно, – ответил Чичиков, а сам подумал: нужно будет с какой-нибудь бабою завтра сторговаться, чтобы исполнила бы комедию. «Ну, да за целковый, думаю, желающие найдутся».
– А прямо с утра и приводи, – сказала Ханасарова, – с утра-то ведь шумит, вот ты её с утра и приводи.
Тут старый лакей объявил, что кушать подано, и хозяйка пригласила всех в столовую.
– Вы позволите, матушка Александра Ивановна, проводить вас к столу! – спросил Чичиков, отстраняя стоящего за креслом лакея и берясь за особую рукоять, торчащую из спинки кресла.
– Да уж сделай милость, любезный, – отвечала Ханасарова, с улыбкою глянув на Павла Ивановича. – Кстати, можешь сесть от меня по левую руку, – добавила она, – по правую сядет Фёдор Фёдорович, а ты уж по левую; ну давай вези, – добавила она, и Чичиков, толкая впереди себя поскрипывающее колёсами кресло, покатил его в ярко освещённую столовую.
Утром Павел Иванович проснулся рано. Накануне вечером, уже после ужина у Ханасаровой, где сумел он произвести на всех прекрасное впечатление, Павел Иванович был приглашён губернаторскою четою провесть ночь у них, потому как путь до имения генерала Бетрищева – обиталища нашего героя, был неблизкий, а поутру он обещал, и это было уговорено с Александрой Ивановной, явиться к ней с якобы имеющейся у него знахаркою, той, что зашёптываниями лечила от всяческих хворей, в том числе и от шума в голове.
Поэтому, проснувшись ни свет ни заря, Павел Иванович велел кликнуть своего кучера Селифана. Об чём-то перетолковав с ним за закрытыми дверьми, он приказал заложить ему лошадей и, не позавтракавши, выехал из губернаторского дому, даже не повидав хозяев, а только передав через лакея, что воротится пополудни.
Солнце ещё не вставало, а лишь посылало первые несмелые свои лучи из-за горизонта, и те, нашаривая редкие мелкие облачка на небосводе, красили их в розовые цвета зари. Въехав в небольшую слободку, коляска Павла Ивановича подкатила к неказистому, потемневшему от времени деревянному дому, и Селифан, спрыгнувши с козел, прошёл в ворота, встреченный, точно старый знакомый, большим рыжим псом, что, увидевши Селифана, завилял хвостом и дружески толкнулся ему мордою в бок. Через минуту-другую Селифан воротился в сопровождении худой, небольшого росту бабы, кутающейся в платок и зыркающей на Чичикова быстрыми, хотя ещё и немного заспанными глазами.
– Она и есть, Павел Иванович, – сказал Селифан, кивая на бабу.
– Вот и хорошо, – отозвался Павел Иванович, – одевайся, милая, поедешь с нами; в дороге и поговорим. – А сам подумал: «Надо же, какую образину себе нашёл, ну да и сам хорош – рожа», – имея в виду, конечно же, Селифана.
Усадивши наскоро одевшуюся бабу в коляску и наглухо застегнувши полог, дабы уберечься от любопытных взглядов, Чичиков велел Селифану ехать до доктора, а сам принялся втолковывать бабе, к слову сказать, оказавшейся довольно смышлёной, то, что предстояло ей сегодня изображать.
– Сделаешь, как надо, – получишь рубль, – сказал Чичиков, показав ей для верности серебряную кругляшку.
– Сделаю, барин, как не сделать, – отвечала баба, зыркнув глазами на рубль и, видимо, уже соображая то, как будет разыгрывать перед старухою Ханасаровой комедь.
– Ну, вот и ладно, а там посмотрим – может, не раз и не два ты мне понадобишься, – сказал Чичиков, – платить буду хорошо…
Он не успел договорить, потому что коляска остановилась у докторского дому и Селифан, поворотившись на козлах, объявил:
– Приехали, Павел Иванович!
Оставивши свою попутчицу, уже ставшую его сообщницею, он заспешил к доктору. Поднявшись на второй этаж большого каменного дома, Чичиков стал трезвонить в висящий над дверью колокольчик и трезвонил до тех нор, пока сам доктор, встрёпанный после сна и в косо застёгнутой рубахе, не отворил ему дверей квартиры. Не дав ему опомниться, Чичиков, постанывая и морщась, точно от испытываемой им боли, ввалился в переднюю и, обмякнувши в кресле, повесив плетьми руки, стал умолять доктора дать ему поскорее порошков от нестерпимого шума и боли в голове.
– Раньше хотя бы кофий помогал, – стеная и страдальчески поднимая на доктора глаза, говорил Павел Иванович, – а нынче такой шум, такой шум…
На что доктор понимающе кивнул головой и принялся осматривать нашего героя, изучая пульс, оттягивая ему веко, выслушивая деревянною трубочкою грудь и спину.
– Понятно, понятно, – приговаривал он, заставив Павла Ивановича показать язык и заглянувши ему в глотку. – Но что у вас больше: шумит или болит? – спросил он, заканчивая осмотр.
И Чичиков, подумавши, что не стоит изображать особенно уж сильную боль, а не то получишь ещё не тот порошок, отвечал, что боль уже почти прошла, но шум в голове настолько силён, что даже слова доктора слышны не совсем ясно.
– Ну что ж, милостивый государь, – произнёс доктор, делая умное лицо, – это всё от дурной крови. Её, по всему видать, у вас чересчур много, так что не мешало бы её выпустить.
Услыхавши такое, Чичиков струхнул. Во-первых, больно, во-вторых, не получить столь нужных ему порошков; в-третьих, опоздает к Ханасаровой. Поэтому он стал энергически отказываться, ссылаясь на что, совсем недавно над ним уже проводилась подобная операция, как видно, не давшая нужных результатов.
– Мне бы порошков, – просил он у доктора, – порошков, но так, чтобы наисильнейших. А если не помогут, то тогда уж извольте – отворяйте вену.
– Хорошо, – подумавши, согласился доктор, – есть у меня одно средство, но предупреждаю вас, очень сильное, так что с ним надобно обращаться осторожно, а то можно и навредить.
Встав из-за стола, он отправился в другую комнату и вскоре появился с картонною коробочкою в руках.
– Вот оно, – сказал доктор, – я вам сейчас пропишу, как его принимать, а вы наведайтесь ко мне, милейший, через недельку. Там и решим, что с вами дальше делать.
Написавши записочку, он передал её Чичикову вместе с коробочкою, велев принять один порошок сей же час, чему Чичиков, не посмев возразить, подчинился.
– Два часа ничего не есть, – распорядился доктор, и Павел Иванович послушно кивнул, чувствуя, как голова его делается лёгкою и его начинает клонить ко сну.
– Спасибо, доктор, – сказал он, силясь превозмочь подступающую зевоту, – сколько я должен вам за порошки?
– Пять рублей, – не сморгнувши глазом, сказал доктор, а Чичиков почувствовал, как с него разом слетает подкравшийся было сон, но ничего не сказал на это и, послушно вытащив из бумажника ассигнацию, положил её на сукно докторского стола.
Уже трясясь в коляске по направлению к дому старухи Ханасаровой и поклёвывая носом, он помянул доктора несколько раз подлецом и сквозь наплывающую на него дремоту пробормотал сидящей рядом с ним женщине:
