Текст книги "Сказано — сделано"

Автор книги: Николай Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Шишка

Во время большой перемены мы с Генкой стояли на школьном дворе и думали. Следующий урок – математика. Контрольная. А мы вчера целый вечер печатали фотокарточки и подготовиться, конечно, не успели.

– Вот если бы нас собака покусала, – мечтательно сказал Генка, – нас бы тогда отпустили.

– Может, и отпустили бы, – сказал я. – Только перед этим по двадцать уколов. Против бешенства.

– Зачем же бешеную собаку брать?

– А ты что, справку у неё попросишь перед тем, как она тебя кусать будет? Да и что там говорить. Все равно собаку взять негде. Не будешь же сам себя кусать.

Мы замолчали и стали глядеть, как первоклашки гоняют в футбол. Вдруг Генка просиял:

– Идея! Идем сейчас к врачу и говорим, что у нас сотрясение мозгов. Играли в футбол и в борьбе за верхний мяч столкнулись лбами. А теперь кружится голова и всё такое прочее.

– Так она нам и поверила. Ты что, нашу врачиху не знаешь? Ведь шишки нужны! Большие хорошие шишки.

– Сделаем, – сказал Генка.

– Как это – сделаем?

– Очень просто. Набьём. Что у тебя, шишек никогда не было? Хороший щелбан – и дело в шляпе. Ну-ка, давай попробуем.

Генка выставил лоб. Я щёлкнул.

– Да ты сильней давай. Не бойся.

Я щёлкнул сильнее.

– Слушай, ты что, не ел сегодня? Кто же так щёлкает?

– Нет, – сказал я. – Щелбанами шишку не набить. Предмет нужен.

И мы принялись искать подходящий предмет.

– Во, гляди, что нашёл! – закричал Генка, вылезая из кустов. В руках у него был здоровенный ржавый молоток, похожий на кувалду.

– Ты что, спятил? – сказал я. – Тут сразу дуба дашь. Я вот что думаю. Ботинком надо попробовать. Он и мягкий и в то же время твёрдый.

Генке моя мысль понравилась. Мы сняли по ботинку и внимательно их осмотрели. Каблук моего показался нам подходящим: острые края уже сносились и резина в самый раз, средней жёсткости. Генка сел на ящик, стиснул зубы и зажмурился.

– Давай! – выдавил он.

Но легко сказать: давай. Попробуй-ка вот так, ни за что ни про что, треснуть своего товарища башмаком по лбу.

– Не могу, – сказал я. – Рука не поднимается.

– Трус, – сказал Генка.

– И ничего не трус. Хочешь, бей меня первого.

– Ну, ты представь, что это не я, а просто стенка.

– Как же я могу стенку представить, если твою голову вижу.

– Иди тогда и пиши контрольную. А я сам себе такую дулю навешу, что и правда сотрясение мозгов будет!

Напоминание о контрольной оживило меня. Я размахнулся и треснул Генку по лбу!

– Молодец! – крякнул он и схватился за ушибленное место.

И тут мы услышали голос:

– Ничего умнее вы, конечно, придумать не могли?

Я выронил башмак и обернулся. Позади меня стояла завуч.

– Что за дикие игры такие? – строго спросила она. – Дураками хотите друг друга сделать?

– Мы… это… вот… Опыт вот хотели произвести, – заикаясь, сказал Генка.

– Ага, опыт, – сказал я. – По физике.

– Ну вот что, физики, – сказала завуч, – сейчас марш на урок, а после занятий зайдите ко мне. С дневниками. Разберёмся, что у вас за опыты.

И она ушла.

– Влипли, – сказал Генка. – И чего она сюда пришла? Всё так хорошо шло.

Тут я взглянул на Генку и увидел у него на лбу шишку.

– Генка, а шишка-то выросла. Больша-ая.

Но он только рукой махнул.

– Кому она теперь нужна, эта шишка. Дай-ка лучше пятак приложить.

А в классе мы узнали, что контрольную перенесли на другой день.

Амадей

– Подожди, Сергей, не уходи, – сказала мама. – Сядь на минутку. Я хочу с тобой поговорить.

Я сел, пытаясь вспомнить, что такого я натворил за последнее время.

Но вспомнилась только сервизная чашка, у которой я проверял термостойкость на газовой плите. Но за чашку мне уже влетело.

Мама села напротив меня и, разгладив на скатерти складки, сказала:

– Ты бы не хотел учиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте?

Я вздохнул свободнее и бодро ответил:

– Конечно хотел бы. На тромбоне.

– Почему на тромбоне? – удивилась мама.

– Хороший инструмент, – сказал я. – Главное – кнопок никаких нажимать не надо. Работаешь как напильником – взад, вперёд. А вообще, я согласен и на контрабас. Тоже серьёзный инструмент. Один футляр чего стоит!

– Не паясничай, – сказала мама. – Я с тобой серьёзно говорю. Знаешь ты, например, что Вольфганг Амадей Моцарт уже в три года умел играть на клавесине? А в десять лет он сочинял симфонии и даже оперы? Тебя не поражают такие факты?

– Поражают, – сказал я. – Но у меня же в три года не было клавесина. А сочинять симфонии я просто не пробовал. Вот возьму да как сочиню что-нибудь такое…

– Болтун ты, – сказала мама и обиженно вышла из комнаты.

«А что, – вдруг подумал я. – Почему бы и вправду что-нибудь не сочинить. Ну не симфонию, конечно, а, например, популярную песню».

И я сразу представил, как моя песня заполняет мировой эфир. Радиопрограмма «С добрым утром» передает её три воскресенья подряд, почтальоны устали носить письма на телевидение с заявками на мою песню, в ЦПКиО Кирова она гремит из каждого динамика, несётся над Финским заливом, и её с восторгом слушают жители города Хельсинки. Даже серьёзная программа «Время» передаёт прогноз погоды под мою мелодию.

В общем, здорово я всё это представил. Вот только сочинять песню оказалось не совсем просто. Во-первых, жутко мешали другие, уже сочинённые песни. Только я начинал сочинять какую-нибудь мелодию, как в голову лезли то «Коробейники», то «Идёт солдат по городу», а то и «Чижик-пыжик».

«Вот чёрт! – с досадой думал я. – Раньше надо было начинать. Как Амадей. Сколько хороших мелодий уже разобрали».

Но я не сдавался и продолжал мычать себе под нос разные звуки. Я так глубоко погрузился в творчество, что, наверно, стал мычать слишком громко. Потому что мама вдруг заглянула в комнату и удивлённо спросила:

– Ты что, молишься тут, что ли?

Я ответил, что учу наизусть стихотворение, и продолжал музицировать. Наконец мне показалось, что какая-то свежая мелодия зазвучала у меня в голове. Надо было поскорей её записать. И тут я сообразил, что я ведь нот не знаю! А как без нот музыку запишешь? «Ладно, – решил я. – Запишу пока при помощи слогов. Ну, вроде: ля-ля-ля, ту-ри-ру. Главное – не забыть. А там посмотрим».

Так я и сделал.

Проснувшись на другой день, я сразу схватил листок с записью моей песни. На нём было написано: па-ра-ра ти-ду-ду ду-ба-ба ту-ри-ру бум-бум!

«Очень интересно, – подумал я, изучив запись. – Но что бы всё это значило?» Особенно меня смущали последние ноты, то есть «бум-бум». И тут я вдруг вспомнил, что у Генки дома есть пианино. Оно стоит там давным-давно, и никто на нём не играет. Правда, один раз Генкины родители попытались учить его играть на этом инструменте. Они пригласили для этой цели какую-то троюродную тётю. Но тётя после четырёх занятий заявила, что готова остаток жизни слушать циркульную пилу, но только не Генкины гаммы. Занятия прекратились.

И вот я отправился к Генке. По дороге мне довольно легко удалось сочинить ещё одну свежую мелодию, и, поднимаясь по лестнице, я всё время напевал её, чтобы не забыть и «донести» до пианино.

Генка сидел за столом и читал приложение к журналу «Юный техник».

– Слушай, Генка, – сказал я, – можно мне на вашем рояле поиграть? Мне тут кое-что сочинить надо.

– Играй, – сказал Генка. – Только не разбирай механизм. А то мама расстроится.

– Не буду, – пообещал я и начал подбирать свою мелодию. Я возился довольно долго, потому что на пианино, как мне показалось, было много лишних клавишей. Особенно меня чёрные смущали, и я никак не мог понять, для чего они вообще здесь поставлены. Тут и белых-то вполне хватало. На балалайке, к примеру, всего три струны. Но в конце концов песню я подобрал. Потом, чтобы снова её не забыть, я сосчитал все белые клавиши и записал на бумажке цифры, из которых состояла моя песня. У меня получилось вот что: 12, 15, 16, 12, 9, 15, 14, 14, 8, 15, 12, 7. Теперь я был спокоен. Можно было посылать мои ноты хоть на радио, хоть на телевидение. А там уж композиторы разберутся.

– Генка, – сказал я, – знаешь ли ты, что Амадей Моцарт умел играть на ксилофоне уже в три года. А в пять лет он сочинил свою первую оперу. «Аскольдова могила» называется.

– Ну и что, – сказал Генка.

– Да так, ничего, – сказал я. – Я вот тут тоже кое-что сочинил. На, погляди.

Я протянул Генке листок с моими нотами.

– Что это ещё за шифр? – удивился он.

– Это не шифр, а песня, – сказал я. – Каждая цифра – это кнопка на твоём инструменте. Улавливаешь? Называется Первый концерт на фортепьяно без оркестра. Вот послушай.

Я снова открыл пианино и, поглядывая в свой листок, начал вычислять, а потом нажимать нужные клавиши. Но почему-то пианино издавало набор каких-то непонятных звуков. Моя свежая мелодия куда-то исчезла!

– Ничего у тебя не выйдет, – сказал Генка. – Звуки у музыки разной длины бывают. А в твоих цифрах об этом ничего не сказано.

– А ведь верно, – согласился я. – Промашка вышла. А такая хорошая песня получилась.

Генка подошёл к пианино и сказал:

– Слушай свою песню.

И он без ошибок наиграл одним пальцем мою потерявшуюся мелодию.

– Здорово, – сказал я. – Как же это ты, Амадей, запомнил? Ты вроде и не слушал.

– А чего тут запоминать. Тут бы и медведь запомнил. Только этот твой Первый концерт называется «Жили у бабуси три весёлых гуся». Очень свежо.

– Н-да, – сказал я. – То-то я всё время знакомое очищал. Ну, а ты, оказывается, талант. Прямо Амадей. Чего же ты учиться не захотел?

– С тёткой-то? Да ну её. Она мне всё время твердила, что музыкант должен работать как каторжный. И что, кроме музыки, в мире ничего больше не существует. Но я так думаю: как же это – не существует? Полно всего другого существует. И потом, что же это за уроки такие, на которые как на каторгу ходить надо. В общем, я нарочно стал все упражнения перевирать. Не нужна мне такая каторжная музыка.

…На день рождения я подарил Генке «Самоучитель игры на фортепьяно». И когда я прихожу к нему в лирическом настроении, я говорю: «Ну-ка, Амадей, сыграй „Жили у бабуси…″».

И Генка играет.

Рекордсмены

«Вес взят! – закричал диктор по телевизору. – Отличный результат! Это сорок восьмой мировой рекорд нашего замечательного атлета!»

– Вот это да! – с завистью сказал Генка. – Сорок восьмой! А ведь ему ещё, наверно, и тридцати нет. Это, выходит, в год по два с лишним рекорда. Колоссально!

– Что же он, по-твоему, с пелёнок рекорды устанавливает? – сказал я. – Значит, отбрось еще лет двадцать.

– Точно! Эх, хоть бы какой малюсенький мировой рекорд установить.

– Разбежался. Знаешь, для этого сколько тренироваться надо? Это по телевизору только просто смотреть. Раз, два – и мировой рекорд.

– Да знаю я всё, – отмахнулся Генка. – Ты еще скажи: без труда не вынешь и рыбку из пруда.

– А вот я читал в одном журнале, что в Америке есть такая книга, куда всякие необычные рекорды записываются. Съел больше всех сосисок – рекорд. Плюнул дальше всех – тоже рекорд. Или вот, к примеру, три человека кувалдами рояль за десять минут расколошматили.

– Настоящий рояль?! – удивился Генка.

– А то как же. Самый настоящий.

– Здорово! Это сколько же роялей для тренировок нужно разбить?

На лестничной площадке Генка сказал:

– Так, значит, любой рекорд в ту книгу записывается?

– Любой. Главное, чтобы никто до тебя такого не сделал.

– Тогда гляди. Лифт видишь?

– Ну?

– Иду на мировой рекорд!

– Ломать будешь?!

– Зачем ломать. Пятьдесят раз вверх и вниз без остановки!

Генка залез в кабину и хлопнул дверью.

– Считай!

… Когда он пошел на десятый заход, внизу стали собираться люди. А Генка, чтоб его рекорд не прервали, до первого этажа чуть-чуть не доедет, на кнопку «стоп» нажмёт – и опять вверх.

– Что такое? В чём дело? – удивленно говорили люди. – Почему лифт не останавливается?

– Товарищи, – сказал я, – потерпите немного. Там человек мировой рекорд устанавливает.

– Безобразие, – сказала женщина с портфелем. – Лифт не игрушка. Сейчас же прекратите хулиганство!

– Надо узнать, кто их родители, – сказала старушка. – И привлечь!

– Вот я им покажу рекорды, – сказал небритый мужчина. – Пусть только вылезет. Слышишь, бездельник, немедленно вылезай!

– Надо лифтёршу позвать, – сказала старушка. – Она лифт остановит, и мы его оттуда за шкирку вытащим.

Кто-то пошел за лифтёршей, кто-то сказал, что надо позвать дружинников.

Я взлетел на третий этаж и, когда Генка мимо меня проезжал, крикнул:

– Генка, вылазь! Сейчас лифт остановят, тебя за шкирку будут тащить!

– Боюсь, – пискнул он и поплыл вниз.

И тут лифт, которому, наверно, надоело взад-вперёд без остановок гонять, встал. Как раз между первым и вторым этажами. Я видел, как Генка нажимает подряд все кнопки, но лифт не двигался.

– Не едет больше, – растерянно сказал Генка.

– Ага, застрял, дебошир, – злорадно сказал небритый.

– Как бы ему там еще свет погасить, – сказала старушка. – Пусть бы в темноте посидел.

Тут вернулась девушка, которая бегала за лифтершей.

– Нет лифтёрши на месте, – сказала она.

– Вот сломал лифт, – сказала женщина с портфелем, – так и сиди теперь там всю ночь.

– Свет бы еще выключить, – снова сказала старушка.

И люди стали расходиться.

– Сидишь? – спросил я.

– Сижу, – ответил Генка из лифта.

– Ничего, Генка, не расстраивайся. Ты зато двадцать восемь раз накатал.

– Правда? Ну, как ты думаешь, рекорд?

– Конечно. Кто ж еще столько раз без остановки катался.

Генка просидел в лифте еще целый час и установил новый рекорд по сидению в лифте.

Стоять в стороне и смотреть, как Генка мировые рекорды устанавливает, я, конечно, не мог. И потому утром в школьной раздевалке сказал:

– Генка, иду на рекорд. Сегодня весь день буду ходить на одной ноге. – И прямо из раздевалки запрыгал наверх в класс.

Сначала все шло хорошо, и я даже в столовку сумел доскакать. Но на географии мой рекорд чуть было не рухнул. Людмила Ивановна вызвала меня отвечать. Я встал и стою на одной ноге, как цапля.

– Подойди же сюда, – говорит она.

Делать нечего, я запрыгал к доске.

– В чем дело, Серёжа? Почему ты скачешь? У тебя нога болит?

– Ага, – говорю, – болит.

– Так что же ты, голубчик, сразу не сказал. Надо сейчас же в медпункт. Ребята, помогите ему.

– Не надо, – говорю, – мне помогать. Не болит у меня нога.

– В чём же тогда дело?

Я молчу. Только равновесие стараюсь удержать. Потому что, если ни за что не держаться, на одной ноге трудно долго стоять. Стою, балансирую. Ребята хихикают.

– Вот что, Лапин, иди в коридор и там попрыгай. А потом поговорим.

В общем, рекорд я отстоял. Вернее, отскакал.

С этого все и началось. Мы с Генкой забыли обо всём на свете и целыми днями только и думали, какой бы еще рекорд установить.

Я прочитал пятьдесят шесть раз стихотворение Лермонтова «Бородино». Вслух.

Генка ответил тем, что молчал четыре часа.

Я провёл мелом самую длинную в мире линию.

Генка съел пирожок за девять секунд.

Я написал слово «мыло» восемьсот шестьдесят три раза.

Генка сто двенадцать раз мигнул на уроке русского.

Я смотрел не мигая полторы минуты.

Генка разобрал пылесос с закрытыми глазами…

К концу недели на моём счету было девяносто шесть рекордов, на Генкином – девяносто семь. А последний рекорд мы установили в субботу.

На классном собрании Людмила Ивановна сказала:

– Петров и Лапин, попрошу встать. Пусть на вас весь класс полюбуется.

Мы встали, и все повернули головы, чтобы на нас полюбоваться.

– Вот, посмотрите на них, – продолжала Людмила Ивановна, – все рекорды побили.

– Рекорды? – встрепенулся Генка. – А откуда вы про наши рекорды знаете?

– Тут и знать нечего. Достаточно журнал открыть. У тебя, Петров, за неделю девять двоек, а у друга твоего – восемь. Хороши, нечего сказать. Чтобы в понедельник в школе были родители! Надо в этом разобраться.

Когда мы шли домой, Генка сказал:

– А у меня все-таки больше.

– Чего больше? – не понял я.

– Ну, этих… двоек. У меня девять, а у тебя восемь. Рекорд за мной.

Магнитофон

В тот день я пошёл учить уроки к Генке.

Генка открыл дверь и стремительно потащил меня в комнату. На столе, сияя никелированными пластинами, стоял магнитофон. Но не просто магнитофон, а переносный, кассетный, чуть больше коробки из-под пирожных.

– Гляди, – сказал Генка, – дядя Игорь подарил. «Салют» называется. Ух, теперь заживём! Хочешь – музыку записывай, хочешь – себя. А главное – маленький. Идёшь так по улице, а он тебе песенки играет.

И Генка, взяв магнитофон, изобразил, как он пойдёт по улице.

– Но ты ещё самого главного не знаешь, – продолжал он. – Скоро мы с тобой отличниками станем. Ты что-нибудь про обучение во сне слышал?

– Вроде слышал.

– Ну так вот. Записываем на плёнку какой надо параграф, включаем магнитофон и ложимся спать. Просыпаемся – и всё выучено. Уловил? А теперь давай послушаем, какой у тебя голос на магнитофоне.

Генка достал микрофон, подключил его и, покрутив какие-то ручки, сказал:

– Ну, говори.

– А что говорить-то? – спросил я.

– Что хочешь, то и говори.

Но у меня в голове ни одной мысли. Слова все куда-то разбежались.

– Не знаю, что говорить, – сказал я.

– Ну хоть полай.

Я залаял.

– Хватит, – сказал Генка. – Разлаялся. Ты лучше спой чего-нибудь.

– А чего?

– Откуда я знаю. Чего-нибудь.

И я как можно громче запел:

– «В такую шальную-ую пого-оду нельзя доверяться волнам…»

Но тут Генка стал чихать, и я перестал петь.

– Теперь послушаем, что получилось, – сказал он.

Запись вышла хорошая, и мы смеялись до слёз. Особенно здорово записалось моё пение и Генкины чихи.

– А сейчас – за дело, – сказал Генка. – Что там на завтра учить?

– Я думаю с географии начать. Помнишь, Людмила Ивановна грозилась тебя спросить. Да и у меня всего один трояк.

– География так география, – бодро сказал Генка. – Что там задано?

– Реки Западной Сибири.

Я открыл учебник, и Генка медленно, с выражением прочёл страницу об этих реках.

– А теперь – спать.

Он лёг на кровать, я – на диван. Сначала я слушал запись, потом перестал, но уснуть не удавалось.

– Генка, – сказал я, – не уснуть никак.

– А ты постарайся, – ответил он с кровати. – Учиться всегда тяжело.

– Магнитофон мешает, – сказал я.

– Мне тоже мешает, – признался он.

– Знаешь что, – сказал я, – давай пока его выключим. Когда я усну, ты его включишь. И я один во сне поучу. Потом ты меня разбудишь. Тогда я подежурю, а учить во сне будешь ты.

– Идёт, – сказал он.

Магнитофон замолчал, и сразу стало так хорошо, тихо…

Разбудила нас Генкина мама. На улице уже горели фонари, а по телевизору должен был начаться детектив.

– Что-то я ничего не запомнил, – буркнул я.

– А ты и не мог ничего запомнить, – мрачно сказал Генка. – Пока я ждал, когда ты уснёшь, я и сам уснул. А магнитофон молчал.

– Что же делать?

– Есть идея. Тебя ведь завтра не обязательно спросят.

– Могут и не спросить.

– А меня точно спросят. Так вот. Берём завтра в школу магнитофон с записью этого материала. Когда меня вызовут, ты незаметно включишь магнитофон, и все подумают, что я отвечаю.

– Но ведь ты должен будешь рот открывать?

– Ерунда. Рот я открывать буду. А чтобы не заметили, что это не я говорю, я голову пониже опущу. Будто думаю.

Генкина идея мне понравилась, и мы пошли смотреть телевизор.

На следующий день география была первым уроком. Мы с Генкой сидим на последней парте, и спрятать магнитофон было просто. Все расселись, вошла Людмила Ивановна и первым, как мы и ожидали, спросила Генку.

– Сейчас Петров расскажет нам про реки Западной Сибири, – сказала она.

Генка встал, опустил голову и зашевелил губами. Я врубил звук и включил магнитофон. Через несколько секунд оттуда послышался мой сдавленный голос:

«А что говорить-то?»

«Что хочешь, то и говори», – отвечал Генкин голос.

«Не знаю, что говорить», – сказал мой голос.

«Ну хоть полай», – сказал Генкин голос.

Я похолодел. Генка перепутал кассету, и вот из магнитофона понёсся лай.

– Выключай скорей! – шипел Генка.

Но я так растерялся, что забыл, как выключать. Кассета крутилась, я лаял, пел, Генка чихал, а в классе стоял такой хохот, что я думал, стены обвалятся. Даже Людмила Ивановна так смеялась, что не поставила Генке двойку.

После этого мы решили учить уроки по-старому. Но всё-таки мы не в обиде. Магнитофон – вещь хорошая.

Осенняя простуда

Тихо в классе.

Пыхтит впереди меня Санька Сапырин. Пыхтит и скребёт затылок. Значит, застрял. Аня Суркова наклонилась и роется у себя в портфеле. Она вечно что-нибудь забывает или теряет. Татьяна Сергеевна делает ей замечание, и Аня продолжает писать.

Тихо в классе. Идёт самостоятельная работа.

Урок подходит к концу, а я ещё и половины не сделал. Нет вдохновения. Я сижу и рисую на бумажке верблюдов. Рядом со мной на парте пусто. Там должен сидеть Генка, но его нет. Он болеет уже вторую неделю. Сначала я ему даже завидовал. Ведь хорошо так иногда поболеть. Сиди себе дома, книжечки почитывай, апельсины жуй. Ни тебе контрольных, ни уроков. Но Генка что-то долго болеет. Не выписывают его. Температура, говорят, прыгает. И чего она прыгает?

Я перестаю рисовать верблюдов и смотрю на Генкино место. Интересно: что он сейчас там, дома, делает? Скучно ему, наверное. И мне без него как-то неуютно.

Я смотрю в окно и вдруг вижу, что идёт снег. Первый в этом году. И я невольно говорю вслух:

– Снег.

Все поворачивают головы, и в классе проносится шёпот:

– Снег! Снег пошёл!

Смотрит в окно и Татьяна Сергеевна и говорит:

– Вот мы и дождались первого снега.

На улицу все выскакивают довольные, галдят, толкаются, снег друг другу за шиворот пихают. Кто-то тут же предлагает сразиться в снежки. Но я отказываюсь.

Я иду к Генке.

Около его парадного я леплю большой снежок и несусь на четвёртый этаж.

– Болящим привет! – говорю я. – А вот вам апельсинчик. – И я протягиваю Генке снежок.

– Ух ты! Снег!

Генка берёт снежок, и я чувствую, что ему ужасно хочется его лизнуть.

– А я как раз сейчас в окно смотрел. Гляжу, снег пошёл. Эх, думаю, потрогать бы! А тут как раз ты звонишь. Ты, Серёга, прямо телепат.

Мы проходим в комнату. Генка крутит снежок в руках, подбрасывает его, и он начинает таять, оставляя на паркете мутные лужицы.

– Генка, – говорю я, – давай швырни его в форточку. А то растает.

– Нет. Я его в холодильник положу. А завтра, когда один буду и когда скучно станет, достану.

Генка бежит на кухню. Я оглядываюсь. На столе полно всяких лекарств, лежит градусник, кровать разобрана. Я беру градусник и смотрю температуру. Тридцать семь и три. Вот подлая температура! А может, градусник испорчен? И мне так захотелось, чтобы Генка скорей поправился, что даже в носу защипало.

Генка возвращается.

– Ну как ты? Всё болеешь? – спрашиваю я.

– Болею, – вздыхает Генка.

– Надоело?

– И не говори. Жуть как надоело. Вот когда в школу ходишь, думаешь: эх, заболеть бы там или палец вывихнуть! А вот неделю дома посидел, так готов даже на контрольную идти. Хоть по русскому.

– Это верно. Мне тоже без тебя надоело.

– А чего сегодня в школе-то было?

– Да так, ничего особенного. Как всегда. На дежурство вот наш класс заступил. Я в столовой буду. Женька Капустин вместо физкультурной формы мамин халат принёс, в цветочки. В Красный Крест ещё вступили. У Саньки зуб выдрали. Тётя Шура ключи от раздевалки потеряла. Никто не мог пальто получить, пока завхоза не нашли.

– А теннисный стол привезли?

– Привезли. Играли уже. Генка, а что тебе врачи-то говорят?

– Врачи? А что они говорят? Вирус, говорят, какой-то. Дома сидеть надо. Вот сегодня врач должен прийти. Новый. Наша участковая сама гриппом заболела.

– Слушай, а может, тебе надо это… транц… транц… Ну, в общем, пересадку сделать? Сейчас уже научились.

– А чего пересаживать-то?

– Ну, я не знаю. Я ж не врач.

– Нет, про пересадку ничего не говорили. А вот микстуру пить заставляют. Ух, отрава! Я из-за неё уже две банки варенья слопал. А то никак.

– А, ничего они не понимают, эти врачи! Санькин брат говорил, что слово «врач» от глагола «врать» происходит. Только градусники умеют ставить. Подумаешь, температура! Они думают, если у всех тридцать шесть и шесть, так и у тебя обязательно должна быть такая же. А может, ты не такой, как все. Может, ты человек такой горячий. Потому и температура у тебя другая. Слушай, Генка, а хочешь, тебя выпишут? Прямо сегодня? А?

– Конечно хочу.

– У меня есть идея. Давай я за тебя поболею.

– Как это – за меня?

– Очень просто. Ты одеваешься, я ложусь на твоё место. Приходит врач, осматривает меня, видит, что я здоровый, и выписывает меня, то есть тебя. А завтра в школу идём.

– А вдруг не выйдет?

– Всё выйдет. Ты же говоришь, врач новый. В лицо тебя не знает. Ну?

– А, согласен! Давай только быстро.

Генка начинает одеваться, я быстренько раздеваюсь и ложусь на его место. И только мы это проделали, как раздаётся звонок.

– Иди открой, – говорю. – Только не запутайся.

Генка бежит открывать.

– Петров Геннадий вы будете? – слышу я из прихожей мужской голос.

– Нет, – говорит Генка. – Петров Геннадий – это не я. Я его товарищ. Вы раздевайтесь, доктор, проходите. Он там лежит.

В комнату входит врач-старичок. Пенсионер, наверное.

– Ну-с, как мы себя чувствуем? – спрашивает он.

– Хорошо чувствуем, – отвечаю я хриплым голосом, но тут же вспоминаю, что я не больной, а, наоборот, поправился. – Вы, доктор, даже не представляете, как хорошо, – радостно и звонко добавляю я. – Давно себя так не чувствовал. Это всё микстура! Чудо просто, а не микстура! Прямо помолодел! Пора, доктор, меня выписывать. А то сегодня от скуки ползадачника решил. Прямо какой-то прилив умственных сил.

– Так, так, – улыбается врач. – Настроение хорошее. А это уже хорошо. Давай-ка я тебя послушаю.

Я дышу, потом не дышу, потом показываю язык.

– Ну, а температура какая? – спрашивает врач. – Поставь-ка градусник.

Я сую градусник под мышку, а врач начинает что-то писать.

– Так вы меня выпишете? – спрашиваю я. – Ведь вы же не будете здорового человека дома держать?

– Конечно нет. Кто же здоровых людей дома держит.

– Значит, он может завтра в школу идти?

– Кто это – он? – Доктор прекращает писать.

– Ну, человек этот здоровый. То есть я.

Я достаю градусник и протягиваю врачу.

– Какая? – с замиранием спрашивает Генка.

– Тридцать семь и три, – говорит врач. – Придётся тебе, голубчик, ещё денек-другой дома посидеть.

Я вижу, как вытягивается Генкино лицо. Да и сам я ничего не понимаю. Врач прощается с нами и уходит.

– Вот те на, – растерянно говорит Генка. – Ты, наверное, от меня заразился. Говорил я тебе: не подходи близко.

И тут меня даже озноб прошиб. Я хлопаю себя по лбу и говорю:

– Генка! Я ведь градусник не стряхнул! Это же твоя старая температура!

– Эх ты, растяпа! – Генка стряхивает градусник и суёт себе под мышку.

Через десять минут выясняется, что у Генки нормальная температура.

– Удружил, – кисло говорит Генка.

Мы сидим и подавленно молчим, не зная, что делать. И тут раздаётся звонок в дверь. Я бегу открывать и вдруг вижу на пороге старичка врача!

– Ну, как всегда, – говорит он, – забыл зонт. Хорошо, у меня по вашей лестнице ещё вызов был. Не ушёл далеко.

Тут я соображаю, что сама судьба вернула врача назад. И я честно во всём ему признаюсь.

Старичок недовольно качает головой, раздевается и снова входит в комнату.

– Так, значит, больной – это вы? – говорит он.

– Я, – тихо отвечает Генка.

– Нехорошо, молодой человек, – говорит врач и, сердито сопя, осматривает Генку и измеряет ему температуру. Генка терпеливо ждёт приговора. И вдруг старичок улыбается и говорит:

– Ладно, голубчик. Я тебя выписываю в школу. Уж больно друг у тебя хороший. Настоящий. Помнится, Антон Павлович Чехов писал, что даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления, как праздника. Верно?

– Верно! – радостно говорит Генка.