Текст книги "Сказано — сделано"

Автор книги: Николай Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

По списку

Новый год мы с родителями ездили встречать в Москву к папиной сестре.

А когда рано утром второго января возвращались домой, я ещё издали увидел около нашего парадного знакомую Генкину фигуру. Фигура нетерпеливо топтала чистый, свежевыпавший снежок и хлопала замёрзшими ладонями, словно аплодируя нашему появлению.

– Здоро́во, – сказал я небрежно и даже вроде бы сердито, потому что был страшно рад видеть Генку. Ведь мы с ним не встречались целый год! – Чего это тебе не спится, мыслитель?

– Какой там сон! – закричал Генка и замахал руками. – Некогда сейчас дрыхнуть. Дуй быстрей домой, делай там что тебе надо и живо выходи. По дороге всё расскажу.

Я не стал препираться и выяснять подробности, а побежал наверх. Уж если Генка в каникулы в девять часов утра на ногах, то сопротивление бесполезно.

– Куда идём? – спросил я, когда мы шагали по улице.

– В изостудию, – деловито ответил Генка. – Будем учиться живописи.

– Всё понятно. А торопимся мы потому, что к вечеру нужно закончить картину «Явление Христа народу».

– Ничего тебе не понятно, – сказал Генка и остановился. – Ну-ка, вспомни, о чём Татьяна Алексеевна на последнем уроке перед каникулами нам говорила? О призвании говорила. О том, что в каждом человеке талант сидит, говорила. Надо только суметь его найти. А как его, спрашивается, найдёшь, если мы с тобой, кроме школы, уроков да шайбы с клюшкой, ничего не видим.

– Почему это ничего? – сказал я. – В первой четверти, к примеру, мы на «Щелкунчика» ходили.

– Вот именно, – сказал Генка. – А во мне, может, какой-нибудь Семёнов-Тян-Шанский сидит. Или братья Райт.

– Так сразу вдвоём и сидят?

– Что значит «вдвоём»?

– Ну, братьев, их же двое было.

– Да ну тебя! – отмахнулся Генка. – В общем, ты как хочешь, а я свои таланты зарывать в землю не намерен.

– Ладно, ладно, успокойся. Никто тебя не заставляет таланты зарывать. Да и земля сейчас мёрзлая, не очень-то покопаешь. Но имеется вопрос: а почему, собственно, ты в кружок рисования записался? Может, в тебе, к примеру, Шуберт сидит? Или Мичурин? А ты, вместо того чтобы сочинять фуги и кантаты или морковку с виноградом скрещивать, будешь из папье-маше груши срисовывать.

– Наконец-то твоя голова начинает соображать, – снисходительно ответил Генка и торжественно извлёк из кармана какую-то бумажку.

– Это чего еще? Список талантов? – спросил я.

– Почти, – сказал Генка. – Это, мой друг, список кружков, куда я записался. Ну и для тебя двери не закрыты. Значит, так. Сейчас у нас живопись, потом драмкружок, потом авиамодельный, затем лепка, бальные танцы и вечером лобзик. Завтра юннаты, инкрустация по дереву, шахматы, художественная вышивка и это… Эх, чёрт, не могу прочесть… Ага, разобрал: юный эн-то-мо-лог. Во как!

– А это что за зверь?

– Точно не знаю. Кажется, про блох что-то. Ещё у меня в запасе мелодекламация, горн и барабан, резьба по ганчу, художественный свист и юный друг пожарных. Так что со мной не пропадёшь. Пошли быстрее.

В изостудии занятия уже шли полным ходом. В кресле у окна на небольшом возвышении неподвижно сидел старичок преподаватель. Сначала мне показалось, что он нарочно так тихо сидит, а все художники его рисуют. Но потом я понял, что ошибся: старичок просто дремал, подперев рукой красивую седую голову.

– Простите, пожалуйста, – громко сказал Генка. – Опоздал немного. Товарища вот привёл. Тоже очень способный.

– Проходите, молодые люди, проходите, – встрепенулся старичок. – Возьмите вон из того шкафа пирамиду и приступайте. Работаем над светотенью. Очень важный аспект живописи! Очень! Я бы сказал, фундамент рисунка. Вспомните, как мастерски использовал приемы светотени Архип Иванович Куинджи! Какие потрясающие световые эффекты!

– Мы помним, – сказал Генка. – Вы не волнуйтесь. Всё сделаем, как у Архипа Ивановича. Нам бы только карандашики и линейки.

– Карандаши в шкафу. Там и бумага. А линейки… Постойте, постойте, при чём здесь линейки?

– Ну как же, размеры с пирамидки снять. Да и криво без линейки получится.

Не знаю, что такого смешного сказал Генка, но хохот в студии стоял необыкновенный. А старичок преподаватель даже прослезился и почему-то погладил Генку по голове.

– Размеры, говоришь, снять, – повторял он, вытирая глаза платочком.

Я еще только начал штриховать одну грань пирамиды, когда Генка толкнул меня в бок и сказал:

– У меня готово. Кривовато, правда. Ну да ладно. В следующий раз надо из дома линейки захватить. А они пускай без линеек тут пыжатся.

Я посмотрел на Генкин рисунок и ахнул:

– Да ты что?! Это ж халтура.

– Ничего, сойдёт. Некогда нам тут с тобой светотени разводить. Мы уже в драмкружок опаздываем.

Генка повернулся к толстому белобрысому живописцу, сосредоточенно рисовавшему гипсовую голову какого-то древнего грека:

– Послушай, Айвазовский, как преподавателя зовут?

Мальчишка нехорошо ухмыльнулся и сказал:

– Илья Ефимович.

Я сразу какой-то подвох почуял, но не успел ничего сделать. Генка встал и громко сказал:

– Илья Ефимович, разрешите нам с товарищем уйти. У нас, понимаете, дело очень срочное. По пионерской линии.

И снова все живописцы хохотать начали, а старичок преподаватель, насмеявшись, сказал:

– Вы только обязательно ещё приходите. Не забывайте нас. С вами, знаете ли, жить веселее.

И только в коридоре я вспомнил, что Ильёй Ефимовичем звали художника Репина, нарисовавшего знаменитую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Об этом я и сообщил Генке, пока мы бежали в драмкружок.

– Ну, паразит, Айвазовский, – сказал Генка и потряс кулаком в воздухе. – Ладно, я ему при случае такие светотени наведу, будет помнить.

В драмкружке царила невероятная суета и неразбериха. Готовилась премьера спектакля «Баба-Яга и ЭВМ». Маленькая круглолицая преподавательница, походившая скорей на старшеклассницу, вихрем носилась по залу, отдавая команды.

– Анна Андреевна, новенькие пришли! – крикнул кто-то из артистов, заметив наше появление.

– Очень кстати, очень кстати, – затараторила Анна Андреевна, подбегая к нам. – Дефекты речи имеются? Картавость? Шепелявость? Впрочем, это не важно. Главное, чтоб не было заикания. Заикания нет?

– Нет, – ответили мы хором.

– Вот и отлично. Будете играть собак. Давайте на сцену, живенько!

– А текст? – спросил Генка. – Мы же текста не знаем?

– Текст простой: гав! гав! И главное помните: вы очень злые, заколдованные собаки. Расколдовать вас может только ЭВМ, если пионер Вася правильно заложит в неё программу. Свирепый Змей Горыныч поручил вам охранять вход в пещеру, где лежит волшебный транзистор. После слов мельника: «Только бы Змей Горыныч не проснулся» – вы выскакиваете из пещеры и с лаем гонитесь за королём и мельником. Все понятно?

– Понятно, – сказал Генка. – Исполним в лучшем виде, как у Архипа Ивановича. На клочки разорвём, если надо.

– На клочки не надо, – сказала преподавательница. – Король, мельник, Змей – все на сцену! Начинаем!

Нас с Генкой посадили за спинку стула, видимо означавшего вход в пещеру. Рядом, за другим стулом, расположился Змей Горыныч – бледный, худенький мальчишка, с длинными пушистыми ресницами. И репетиция началась.

Мельник подошел к краю сцены и, широко улыбнувшись, добродушно сказал:

– Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.

– Какой свет?! Что ты несёшь, Ложкин?! – замахала руками Анна Андреевна. – У тебя по тексту: «Хоть бы луна взошла». Ты же в диком лесу находишься. И перестань наконец улыбаться как дефективный.

– Больше не буду, – сказал мельник и, ещё шире улыбнувшись, снова произнёс: – Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.

– Тьфу ты, господи! – чуть не плача, закричала преподавательница. – Дался же ему этот свет! Король, зажги свет! Выключатель рядом с тобой.

– Так светло же, Анна Андреевна, – сказал король. – Вон солнце прямо в окно шпарит.

– Всё равно зажги! Ложкину темно! А теперь сначала!

– Темень-то какая. Ни зги не видать, – в третий раз затянул мельник и, взглянув на потолок, где загорелись лампы, облегченно закончил: – Хоть бы луна взошла.

– Смотри, мельник! – закричал король, да так, что у меня в ушах зазвенело. – Обманешь – не сносить тебе головы!

– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – ответил мельник, растянув рот до ушей. – Пришли, кажись. Вот и дуб засохший.

– Стоп! – закричала Анна Андреевна и вскочила на сцену. – Ну, ответь мне, Коля: чему ты улыбаешься?! Тебе ведь голову хотят отрубить, а ты улыбаешься. Может, праздник у тебя какой? День рождения там или свадьба? Ты скажи нам, мы все вместе порадуемся, поулыбаемся, а потом работать начнём.

– Мельник, кончай скалиться! – зашипел Генка. – Мы из-за тебя в авиамодельный опаздываем.

Но как только репетиция возобновилась, бестолковый мельник опять начал улыбаться, путать текст, называть короля «вашим благородием» и снова просил включить свет.

– Всё! – решительно прошептал Генка. – Больше мы не можем здесь торчать. Надо смываться!

– Неудобно, вроде, – сказал я. – Мы ж еще ни разу не лаяли.

– Ничего. Пусть кто-нибудь другой полает.

Генка на четвереньках перебрался к худенькому мальчишке, терпеливо сидевшему за соседним стулом.

– Слушай, Горыныч, полаешь за нас, а? Ты всё равно ничего не делаешь. А мы опаздываем.

– Я не могу, – сказал Змей Горыныч. – Мне сейчас храпеть нужно будет.

– Ничего. Похрапишь, потом полаешь. Ты, сразу видно, способный. Не то что этот дубина-мельник.

И, воспользовавшись тем, что изумлённая преподавательница в десятый раз стала допытываться, почему мельник улыбается, мы выскользнули из зала.

В авиамодельном кружке мы выпиливали какие-то нервюры и куда-то приклеивали элероны. А может, наоборот: приклеивали нервюры и выпиливали элероны. Теперь я уже не помню. Потому что ни выпилить, ни приклеить мы не успели: пора было торопиться в кружок лепки. «Не беда, – говорил Генка. – В следующий раз доделаем. Не хуже будет, чем у Архипа Ивановича». И чего он пристал к Архипу Ивановичу, до сих пор не понимаю.

В кружке лепки мне дали задание вылепить утку, а Генке – свинью. Генка долго и задумчиво мял в руках пластилин, а потом вдруг громко, на всю студию сказал: «Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли».

После лепки в коридоре Генка достал свою бумагу со списком и сказал:

– Тэк-с, что у нас теперь по списку? Ага, сейчас бальные танцы, а вечером лобзик.

– Нет, – сказал я. – С меня хватит! Не хочу больше ни танцев, ни лобзика. И вообще, ничего больше не хочу. Рехнёшься тут с тобой!

– Я это предвидел, – сказал Генка голосом милицейского следователя. – Конечно, ходить раз в год на «Щелкунчика» и играть в «балду» легче. Никаких тебе хлопот, и главное, голова в покое. Как тыква на витрине.

– Лучше в «балду» играть, чем тут по лестницам вверх-вниз без толку носиться. А талант, если он есть, сам себя покажет. Лермонтов уже в шесть лет стихи писал. И ни по каким кружкам не таскался.

– Серый человек. Лермонтов при царизме жил. Тогда не то что кружков – радио не было. А в наше время он бы небось с трёх лет поэмы писал. Да чего я тебя агитирую. Не хочешь – как хочешь. Упрашивать не буду.

И Генка побежал в танцевальный зал.

До конца каникул Генку я почти не видел. Лишь однажды вечером он пришёл ко мне посмотреть хоккей. Передавали центральный матч сезона. Когда начался второй период, Генка уснул. Во сне он вскрикивал, что-то бормотал об Архипе Ивановиче, и мой папа даже предложил проводить его до дома.

В последний день каникул с утра стояла отличная погода. Ярко светило солнце, а морозное небо было чистое и ослепительно синее. Я взял клюшку и коньки и вышел из дому. И вот тут я увидел Генку. Зрелище было великолепное! Широко расставив ноги, в расстёгнутом пальто и в шапке набекрень, Генка стоял посреди двора. В руках он держал огромный дворницкий лом. Лом взлетал над Генкиной головой и с глухим ударом врезался в искрящийся лёд. Золотые брызги весело разлетались в разные стороны.

Вдоволь насладившись картиной, я сказал:

– Решил все-таки зарыть таланты в землю.

Генка перестал долбить и вытер рукавом пот со лба:

– Слушай, Серёга, не нервюруй меня. То есть, я хотел сказать, не нервируй. А нервюра – это в самолёте такая штука. В хвосте, кажется. Или в носу…

И он с удвоенной силой обрушил лом на ледяную корку.

Потом мы вместе пошли на каток. И первый раз за все каникулы наша команда выиграла. Потому что на воротах стоял Генка.

Скрытой камерой

Примерно раз в месяц Генка обязательно ездил навещать своего деда. Дед жил далеко – сначала надо было ехать автобусом, потом на метро и ещё четыре остановки на трамвае.

Домой Генка всегда возвращался с каким-нибудь подарком. То компас с фосфорными стрелками привезёт, то складной ножик, в котором разве что мясорубки не хватает, а то и старинную монету с изображением какого-нибудь бородатого правителя.

Нет, только не подумайте, что Генка навещал деда из-за подарков. Но такой уж человек был его дедушка, что не мог отпустить внука, не подарив ему что-нибудь.

Подарки эти он редко покупал в магазинах, а чаще находил их тут же, у себя в квартире. «Глянь-ка, Гена, – говорил обычно дед. – Разбирал вчера антресоли, смотрю – барометр. Помнится, в Риге покупал в сороковом году. Да так и не пользовался. Возьми».

Генка говорил, что если дед найдёт у себя на антресолях колёсный пароход или зенитное орудие, то он не удивится.

В тот раз Генка принёс от деда фотоаппарат. Настоящий фотоаппарат в кожаном футляре под названием «Зоркий С».

– Да он, наверное, не работает, – говорил я, с завистью осматривая аппарат.

– Как это – не работает, – отвечал Генка. – Дед говорит, он им почти не пользовался. Всё в порядке. Я уже и плёночку зарядил.

– А ты снимать-то умеешь? – спросил я.

– Запросто. Мне дед всё объяснил. Так что садись вот сюда на диван, а я тебя сфотографирую. Будет называться «Портрет моего друга». Если всё нормально получится, пошлю в пионерский журнал. Я читал, там сейчас конкурс на лучшую фотографию.

– Погоди, – сказал я. – Тогда уж причесаться надо.

Я тщательно пригладил свои вихры и на всякий случай вымыл лицо и руки. Потом сел на диван, куда мне указал Генка.

– Начнём, – сказал Генка и нацелил в меня объектив.

И тут – сам не знаю почему – шея у меня как будто одеревенела, а лицо и руки стали чужими.

– Ты чего это? – спросил Генка и отвёл аппарат.

– А чего?

– Да вид у тебя такой, будто с тебя скальп снимать собираются. Ты сиди спокойно и улыбайся.

Я улыбнулся.

– Ты что, укусить меня хочешь? – сказал Генка, снова отведя аппарат. – Я ж улыбнуться прошу, а он скалится.

– Как умею, так и улыбаюсь, – сказал я. – И вообще, чего это я улыбаться буду, если мне не смешно.

– А ты вспомни что-нибудь смешное и улыбайся. Только не слишком рот-то разевай, а потихонечку так, загадочно.

Я стал вспоминать что-нибудь смешное, но припомнил только, что сегодня вечером надо давать дневник маме на подпись.

– Слушай, – сказал я, – а зачем обязательно улыбаться. Ты сделай грустную фотографию. И назови «Портрет моего грустного друга».

– Можно, конечно, – сказал Генка. – Но с улыбкой интереснее. Знаешь, картина есть такая знаменитая. «Джоконда» называется. Там одна старинная итальянская девушка сидит у окна и так потихонечку улыбается. Будто про себя. Так вот учёные до сих пор всё гадают, чему это она улыбается. А если б она просто смеялась или хохотала, так, может, картина бы эта и знаменитой не стала. Мало ли чего она хохочет. Может, ей щекотно.

Я сосредоточился, собрался с силами и попробовал загадочно улыбнуться.

– Ну вот, – сказал Генка. – Теперь он плакать собрался. Горе у тебя, что ли, какое? Или зубы болят.

– Ничего у меня не болит, – начал я злиться. – И вообще, мне надоело. Снимай какой есть.

– Хорошо, – сказал Генка. – Только ты глаза хотя бы не таращь. А то подумают, что у тебя базедова болезнь.

Наконец Генка щёлкнул затвором. Потом щёлкнул ещё несколько раз и сказал:

– Во! Я, кажется, придумал. Тебя надо снять с какой-нибудь умной книгой. Так будет эффектнее.

Генка подошёл к книжному шкафу и достал оттуда толстенную книгу.

– То, что надо, – сказал он. – «Идиот». Серьёзная вещь.

– Нет, – сказал я. – С «Идиотом» не буду.

– Почему?

– Не буду, и всё тут, – упрямо повторил я.

– Ну возьми тогда «Живой труп», – сказал Генка. – Лев Толстой написал. Или тебе «Курочку рябу» найти? Должен же ты, в конце концов, показать свой культурный уровень.

Я решил, что Генка прав, и, чтобы показать свой культурный уровень, взял двадцать четвёртый том Большой Советской Энциклопедии, начинающийся со слова «собаки» и кончающийся словом «струна». К тому же эта книга была самая большая и толстая.

И Генка меня заснял.

Потом он сфотографировал меня с кошкой, с электродрелью, с арбузом, за пианино, на балконе и у газовой плиты.

Потом я фотографировал Генку с телефонной трубкой, в мотоциклетном шлеме, у книжной полки, под столом и даже за швейной машинкой.

А когда Генка предложил мне встать на голову по системе хатха-йога, я сказал:

– Хватит. Ерунда всё это. Так мы никогда приличных кадров не сделаем. Я читал в фотожурнале, что все знаменитые фотографии делают скрытой камерой.

– Как это? – спросил Генка.

– Ну, надо замаскироваться и фотографировать, когда тебя не видят. Тогда вот самые интересные кадры и получаются.

– А что, – сказал Генка. – Неплохая идея. Надо, конечно, попробовать.

Мы вышли на улицу и спрятались за квасной бочкой. Но ничего интересного, как назло, не происходило.

Торопливо неслись по улице потоки серьёзных людей, на перекрёстке нервно газовали машины, переполненные автобусы, с трудом закрыв двери, тяжело отъезжали от остановок.

Всё как обычно. Правда, Генка щёлкнул пару кадров: собаку, которая несла в зубах сумку хозяина, и автобус, из двери которого торчал портфель и чья-то нога.

Мы уже хотели уходить, как вдруг на балконе одного из домов я заметил толстого лысого мужчину в трусах и в майке. На голове у него было что-то вроде чалмы. Мужчина держал в руках большие пудовые гири и делал с ними приседания.

– Гляди, Генка, какой кадр отличный! Ну-ка, быстренько щёлкни его, пока не ушёл.

Генка поспешно вскинул аппарат и нажал кнопку. Потом он сфотографировал пожарную машину, лоток с мороженым, разгрузку арбузов, очередь за квасом и, наконец, меня рядом с красивой серебристой машиной японской фирмы «Тоёта».

Когда мы шли домой, я спросил:

– Слушай, ну нащёлкали мы всякой ерунды – и что дальше? Карточки ты ж всё равно не умеешь делать. Да и увеличителя у тебя нет.

– Без паники, – сказал Генка. – Я уже договорился со Славиком, соседом. Послезавтра он будет проявлять свои плёнки, так он обещал и мне сделать.

Через два дня мы пришли к Генкиному соседу за фотокарточками.

– А, фотографы, здорово. Заходите, – сказал Славик, пропуская нас в квартиру. – Только сразу вам скажу: ни чёрта у вас не вышло. Зря я возился. То ли вы плёнку плохо заряжали и засветили, то ли аппарат у вас заедает. Не знаю. Один кадр, правда, почему-то вышел. Дерево какое-то на крыше.

– Дерево? – удивился Генка. – Какое дерево? Мы никаких деревьев не снимали.

– Вот уж не знаю, – сказал Славик и протянул Генке фотокарточку.

Мы пошли ко мне и там внимательно рассмотрели снимок. Действительно, на крыше какого-то дома у самого края карниза росло маленькое деревцо, или, скорей, кустик. Рядом с ним сидел голубь, а второй взлетал в небо.

– Что за мистика, – сказал Генка. – Может, Славка пошутить решил?

И тут до меня дошло.

– Генка! Помнишь, ты толстяка с гирями на балконе снимал? Он ещё в чалме был?

– Ну?!

– Так это же тот самый дом. Я его узнал. Ты, наверное, когда толстяка снимал, то в спешке выше взял.

– Может быть, – сказал Генка. – Но откуда дерево?

– Значит, оно там растёт. Да чего гадать. Бежим сейчас и всё проверим.

Через минуту мы были рядом с квасной бочкой, у которой стояли два дня назад.

Теперь никаких сомнений не оставалось: дом был тот же самый, что и на фотографии. Только никакого дерева на крыше не росло.

– Чудеса, – сказал я. – Куда же девалось дерево? Ведь дом тот же самый! Гляди, видишь под карнизом кусок штукатурки отбит. Точно так, как на нашей фотографии.

– Знаешь что, – сказал Генка, – пойдём и выясним всё у кого-нибудь. Не может быть, чтобы мы сошли с ума одновременно.

Мы вошли во двор загадочного дома и сразу увидели дворничиху, выносившую из парадной вёдра.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Генка.

– Здрасте, – неохотно отозвалась дворничиха и подозрительно на нас посмотрела.

– Скажите, пожалуйста: вы в этом доме работаете?

– Ну, в этом. А вам чего надо-то?

– Мы насчёт дерева. У вас на крыше дерево росло, а теперь вдруг исчезло.

– Ах, вот вы о чём. – Дворничиха поставила вёдра на землю и улыбнулась. – Это верно, рос там кустик. Я, бывало, всё удивлялась: это ж надо, думаю, как природа жизнь любит. Чуть-чуть где землицы соберётся, так сразу живое и родится. Подумать только, на крыше этакой кирпичной махины деревцо выросло. Чудо просто. Ведь никто его там не сажал.

– А где же оно сейчас? – спросил я.

– Так ведь на следующей неделе кровлю-то на крыше менять будут. Поди, лет двадцать не меняли, прохудилась вся. Ну, рабочие вчерась его и вырвали.

– Посмотрите, – сказал Генка и показал дворничихе фотографию. – Узнаёте?

– Ой, ну конечно! Да как хорошо вышло-то.

– Возьмите, – сказал Генка. – На память.

Мы снова вышли на шумную улицу, ещё раз посмотрели на крышу, где росло дерево, и я сказал:

– Слушай, а ведь редкий кадр получился. И красивый. Вот что значит «скрытой камерой». Ты попроси Славку, чтобы он ещё несколько карточек напечатал.

– Попрошу, конечно, – сказал Генка. – Жаль только, что мы с тобой не видели, как это дерево на крыше росло. Представляешь, сами снимали, а видеть не видели.

После этого мы с Генкой частенько ходили с фотоаппаратом по городу и искали интересные кадры. Поглядывали мы и на крыши домов. Но деревьев, растущих на карнизах, больше нигде не встречали. Всё-таки деревья, наверное, любят расти на земле.