Текст книги "Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)"

Автор книги: Николай Гумилев

С. А. Абаза

Возрождение

 
Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги.
 
 
Когда нежданная тоска
Мне тайно в сердце закрадется,
Я посмотрю на облака,
И сердце сразу засмеется.
 
 
Когда лукавый женский взгляд
Меня встревожит ночью марта,
То не стихи меня целят —
Географическая карта.
 
 
И если иногда мне сон
О милой родине приснится,
Я так безмерно удивлен,
Что сердце начинает биться.
 
 
Всё это было так давно
И где-то там, за небесами...
Куда мне плыть не всё ль равно
И под какими парусами...
 

строфа 2, автограф 1

 
Когда тревога и тоска
Зачем-то в сердце закрадется,
Я посмотрю на облака,
И сердце сразу засмеется.
 

11

 
Я так безмерно удивлен
 

112

загл., автограф

Прощенье

7

 
Тому, кто был сейчас свободный.
 

19

 
Ты знаешь, я их петь не в силах
 

30

 
Чтоб не мутила взор тревога,
 

113

автограф 1 (редакция 1)

Приглашение в путешествие

 
Уедем! Разве вам не надо
В тот час, как солнце поднялось,
Послушать странные баллады,
Рассказы абиссинских роз:
О древних колдовских царицах,
О львах в короне из цветов,
О черных ангелах, о птицах,
Живущих между облаков.
Найдем мы старого араба,
Читающего нараспев
Песнь про Рустема и Зораба
И про любовь царей и дев.
И станут приезжать к нам в гости,
Когда зимой пойдут дожди,
В уборах из слоновой кости
Высокомерные вожди.
В горах, где весело, где ветры
Кричат, рубить я буду лес,
Смолою пахнущие кедры,
Платан, растущий до небес.
А вы – вы будете с цветами,
И я вам подарю газель
С такими нежными глазами,
Что, кажется, поет свирель.
И птицу райскую, что краше
И огненных зарниц, и роз,
Порхать над золотистой вашей
Чудесной шапкою волос.
Когда же жизни колесница,
Скользя по роковой меже
От нас, беспечных, отдалится,
Мы скажем смерти – «как, уже?»
И не тоскуя, не мечтая,
Пойдем в высокий Божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
 

Возрождение, 1930, 31 августа (версия редакции 2)

Приглашение в путешествие

 
Уедем, бросим край докучный
И каменные города,
Где Вам и холодно, и скучно,
И даже страшно иногда.
 
 
За морем Средиземным, Красным
И за пустыней есть страна,
Где, состязаясь с солнцем ясным,
Сияет кроткая луна.
 
 
Влюбленная в Эндимиона.
Вкушающего торжество,
Средь бархатного небосклона
Она не мучит никого.
 
 
Там дом построим мы из ели,
Мы камнем выложим углы,
И красным деревом панели,
И палисандровым полы.
 
 
Он встанет, светлый и просторный,
И будет на дворе фонтан
В полдневный жар вносить узорный
И влажно-блещущий туман.
 
 
А средь разбросанных тропинок
В огромном розовом саду
Мерцанье будет пестрых спинок
Жуков, похожих на звезду.
 
 
Уедем! Разве Вам не надо
В тот час, как солнце поднялось,
Послушать странные баллады,
Рассказы абиссинских роз:
 
 
О древних сказочных царицах,
О львах в короне из цветов,
О черных ангелах, о птицах.
Живущих между облаков.
 
 
Чего Вы не поймете сами,
В тени нависнувшей листвы,
То Вам я расскажу стихами,
В которых только мир и Вы.
 
 
В горах, где весело, где ветры
Кричат, рубить я буду лес,
Смолой пропитанные кедры,
Платан, встающий до небес.
 
 
А Вы – Вы будете с цветами,
И я Вам подарю газель
С такими нежными глазами,
Что кажется, поет свирель.
 
 
И птицу райскую, что краше
И огненных зарниц, и роз,
Порхать над темнорусой Вашей
Чудесной шапкою волос.
 
 
Когда же жизни колесница,
Летя по роковой меже,
От нас, беспечных, отдалится,
Мы скажем смерти – «как, уже?»
 
 
И не тоскуя, не рыдая,
Пойдем в высокий Божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
 

11–12, ПС 1923

 
И красным деревом – панели,
А палисандровым – полы.
 

38

 
Кричат, рубить я стану лес —
 

45

 
А Вы – Вы будете с цветами,
 

48

 
Что кажется – поет свирель;
 

55

 
Войдет, и станет у порога, —
 

58

 
Пойдем в высокий Божий Рай,
 

114

1–3, автограф

 
Франция, на лик твой осиянный
Я еще, еще раз оглянусь
И как в омут брошусь, окаянный
 

14

 
Вольно флаг трехцветный пробегал,
 

20

 
И других отважнее был он!
 

строфа 7

отсутствует

30

 
Надвое душа расщеплена.
 

Комментарии

«Наступила война, а с нею для Гумилева военная страда, – писал в некрологическом очерке 1922 г. А. Я. Левинсон. – Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 215).

Говоря о «готовности» Гумилева к войне, следует помнить, что, начиная с возвращения поэта из последнего африканского путешествия (октябрь 1913 г.) вплоть до лета 1914 г., в его жизни тянется сплошная полоса всевозможных творческих и личных неудач, в конце концов окончательно разрушивших в его глазах остатки обаяния декадентского «жизнестроительного новаторства», сохранявшегося еще и в «акмеистическом» 1913 г. Все письма этого времени наполнены жалобами «на злейшую аграфию, которая мучит <...> уже полгода» (письмо к Д. М. Цензору // Неизд 1986. С. 130). Характерно, что в первой половине 1914 г. в творческой деятельности Гумилева резко вырастает количество переводов (в марте – отдельное издание «Эмалей и Камей» Т. Готье, в марте-апреле – перевод пьесы Р. Браунинга «Пиппа проходит» в двух книжках «Северных записок»; тогда же им подготовлены стихотворные фрагменты из «Сестер Рондоли» Г. де Мопассана и «Абиссинские песни, собранные и переведенные Н. Гумилевым»), помимо того он работает над редактурой материалов африканского путешествия, подготовив к публикации заметку «Умер ли Менелик?» («Нива». 1914. № 5. февраль) и очерк «Африканская охота» (опубликован значительно позже, в 1916 г.). Ностальгически-«ретроспективный» характер носит «африканская поэма» «Мик», воскрешающая картины Абиссинии. Вне подобной тематической экзотики оригинальные художественные произведения этого периода очень немногочисленны и носят характер случайных публикаций (в «Гиперборее», «Златоцвете» и «Новой жизни») или экспромтов.

Со всей очевидностью обозначилось противоречие между акмеистической теорией «здорового искусства» и сложностью практического воплощения принципов такого искусства художниками, бывшими плотью от плоти петербургской декадентской предвоенной богемы. «Рационалистические и позитивные рецепты – равновесия, гармонии, полноты и т. д., – писал о крушении акмеизма в «Первом цехе поэтов» Вас. В. Гиппиус, – остались фразами – жизнь поэзии развивается по неписаным законам. Новой школы из акмеизма не родилось потому, что школы творятся только мировоззрениями. Оттолкнувшись от берегов символизма и мистики, акмеисты не знали, куда пристать... и очутились в открытом море. Им оставалось одно – отдаться волнам; так оно и случилось» (Гиппиус Вас. В. Цех поэтов // Анна Ахматова. Десятые годы. М., 1989. С. 84). Акмеистический «адамизм», ранее, на заре «бунта» против символизма, представлявшийся Гумилеву духовной работой, формирующей у художника «мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь» (ПРП 1990. С. 55), теперь, по прошествии двух лет, окончательно трансформировался у большинства поэтов «Цеха» в эстетскую игру, вообще свойственную модернистскому искусству 10-х гг. с его интересом к «биологической парадигме» в мировосприятии (см.: Rusinko E. Adamism and Acmeist Primitivism // Slavic and East European Journal. 1988. Vol. 32. No. 1. P. 84–97). «Ни Нарбут, ни Зенкевич даже не подозревали, что существует такая вещь, как миропонимание и основная идея, на которой строится личность, – свидетельствовала Н. Я. Мандельштам. – Да и до личности им дела не было. Для них личность это шутка, забава, игра...» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Париж, 1978. С. 66). Взаимное непонимание среди поэтов «Цеха» привело к внутренним расколам группы, что, в свою очередь, стало причиной целого ряда конфликтов, возникавших, как водится, большей частью по достаточно мелким организационным поводам. Однако, в конце концов, в марте 1914 г. прекратилось издание журнала «Гиперборей», а несколькими неделями спустя Гумилев без обиняков обвинил С. М. Городецкого в «предательской» деятельности по устранению «первого синдика» из «Цеха поэтов». В ответ Городецкий заметил: «От акмеизма ты сам уходишь, заявляя, что он не школа; также и из Цеха, говоря, что он погиб. Я только требую соответствия между образом мыслей и поступками» (Неизвестные письма Н. С. Гумилева / Публ. Р. Д. Тименчика // Известия АН СССР. Сер. лит-ры и яз. Т. 46. № 1. 1987. С. 71). Конфликты творческие тесно переплетались с житейскими: как чрезвычайно существенное обстоятельство личной жизни Гумилева этого времени следует упомянуть знакомство и продолжительный роман с Т. В. Адамович (Татьяна Викторовна Адамович, в замужестве – Высотская (1899–1970), сестра поэта и критика Г. В. Адамовича, в будущем – известная балерина, создательница собственной балетной школы; ей посвящена книга «Колчан»), приведший в конце концов к разрыву с Ахматовой (Гумилев предложил жене развод, но вмешательство Анны Ивановны Гумилевой, резко протестовавшей против разлуки с внуком – Л. Н. Гумилевым, которому тогда было около двух лет, – помешало этому – см.: Жизнь поэта. С. 162–163).

События лета 1914 г. – объявление Австрией войны Сербии 15-го и Германией – России 18 июля – круто изменили состояние Гумилева. «Меланхолия моя, кажется, проходит...» – пишет он Ахматовой накануне, а в следующем письме, помеченном 17 июля, сообщает о своем участии в антигерманских манифестациях в Петербурге. 30 июля, съездив предварительно в Слепнево повидать семью, Гумилев начинает собирать документы для поступления в действующую армию добровольцем («охотником»),

 
И в реве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы, —
 

напишет впоследствии сам поэт. В начале августа он направлен на обучение в Гвардейский запасной кавалерийский полк, а в сентябре, по завершении обучения, – в действующую армию. С этого момента и до января 1917 г. Гумилев находится на фронте – сначала в составе Лейб-гвардии уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка, а затем – в составе полка «черных гусар» – 5-го Александрийского. За это время Гумилев дослужился до прапорщика и получил три ордена – два Георгиевских креста (4 и 3 степени) и орден св. Станислава 3 степени с мечами и бантом (о военных годах в жизни Гумилева см.: Курляндский И. А. Поэт и воин // Исследования и материалы. С. 254–298; а также – пространные комментарии Е. Е. Степанова к «Запискам кавалериста» // Соч II. С. 440–474).

Как «военные» стихи Гумилева, появившиеся в периодической печати уже в первые месяцы войны (в «Аполлоне», «Отечестве», «Новой жизни», литературно-художественном приложении к «Ниве»), так и сам поэт, во время кратких отпусков выступавший в петроградских литературных салонах, поражали современников. «Был Гумилев, – писал 28 января 1915 г. в письме к Л. Я. Гуревич Ю. А. Никольский (тогда – студент Университета и участник романо-германского филологического кружка), – и война с ним что-то хорошее сделала. Он читал свои стихи не в нос, а просто, и в них самих были отражающие истину моменты – недаром Георгий на его куртке. Это было серьезно – весь он, и благоговейно. Мне кажется, что это очень много» (РГАЛИ. Ф. 131. Оп. 1. Ед. хр. 161. Л. 115; цит. по: Азадовский К. М., Тименчик Р. Д. К биографии Н. С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф. Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. № 2. С. 183–184). Еще более эффектную сцену рисует Н. А. Оцуп: «Было что-то символическое во внешности добровольца Гумилева, находящегося в отпуске и читающего свое стихотворение “Война” на эстраде какого-нибудь петербургского литературного кафе. Это было в 1915 году. Бледные тени декадентской столицы, юноши с накрашенными губами и подкрашенными щеками, “девы неразумные” (по библейскому выражению) и писательницы, продолжавшие жить в болезненно-нервной взвинченности ночных собраний, несмотря на катастрофу, все эти обломки “культа Эроса”, “искусства для искусства”, все эти осколки старого мира, цеплявшиеся за что угодно, прежде чем их унесет в небытие потоп, – все это резко контрастировало с образом человека, который был вправе бросить своим современникам в лицо: ... Я вам не пара» (Оцуп. С. 94).

В оценке причин, повлекших за собой столь резкий переворот в судьбе и творчестве Гумилева в военные годы, мнения исследователей резко расходятся. Естественно, что в советском литературоведении, особенно в 30-е гг., «военный» эпизод в творчестве поэта оценивался резко негативно, как очевидное проявление «шовинистических» и «милитаристских» настроений, якобы вообще свойственных «конквистадору наших дней»: «Идеологом вольнонаемнической интеллигенции, идущей на службу к империалистической буржуазии, той интеллигенции, которая служит сейчас Муссолини, того деклассированного полуинтеллигентского сброда, который поставляет мировой буржуазии людей с бомбочкой, беспринципных, безыдейных убийц, – вот чем объективно становится Гумилев» (Ермилов В. В. О поэзии войны. Цит. по: Русский путь. С. 551). Однако и Э. Русинко также склонна видеть в прославлении Гумилевым «великого дела войны» если не цинизм, то, по крайней мере, нечто нравственно сомнительное (см.: Rusinko E. The Theme of War in the Works of Gumilev // Slavic and East European Journal. 1977. Vol. 21. No. 2. P. 204–213 – «военные приключения» поэта рассматриваются здесь как своеобразное продолжение «африканских» охотничьих эскапад – с той лишь разницей, что «дичью» становятся солдаты противника; продолжение этой темы см.: Hellman B. A Houri in Paradise: Nikolaj Gumilev and the War // Studia Slavica Finlandensia. T. 1. Helsinki, 1984. P. 22–37), а Н. И. Ульянов полагает, что славословиями войне Гумилев и вовсе поставил себя вне русской литературы: «Когда вспыхнула мировая война, и все крупные наши поэты откликнулись на нее стихами, полными тревоги за судьбы России и человечества, когда даже Маяковский написал гуманистическую поэму “Война и мир”, – один Гумилев восторженно приветствовал пожар Европы» (Ульянов Н. И. Скрипты. Ann Arbor, 1981. С. 52). Очень распространено мнение об абсолютной политической и жизненной «наивности» Гумилева, «извиняющее», по мнению мемуаристов и биографов, поведение поэта в военные годы. Так, еще В. Ф. Ходасевич называл «увлечения» Гумилева как Африкой, так и войной – «ребячеством» (см.: Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 205). «Конечно, в годы первой мировой войны и даже в ее начале, в месяцы массового военного угара, – пишет А. Давидсон, – все же были люди, видевшие события более трезво и мудро, чем Гумилев. Но Гумилев... Напомню слова, сказанные мне о нем Анной Андреевной Ахматовой:

– Какой он политик? Наивный был человек.

К тому же – а может быть в этом и таится главное объяснение – он с детства привык видеть в себе воина» (Давидсон А. Муза Странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 195).

С другой стороны, многие биографы поэта отмечают, что вопрос об участии или неучастии в войне, равно как и пафос его «военных» произведений, были связаны для Гумилева не столько с его политическими (монархическими или иными) убеждениями, сколько с ясным сознанием именно патриотического долга перед страной, населению и культуре которой угрожает опасность от войск агрессора, – долга, связанного естественно-неразрывно с долгом христианским, повелевающим жертвовать жизнью «за други своя». «Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное вероисповедание, – вспоминал А. Я. Левинсон. – Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно, чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 215). С этой точки зрения, действительно, у поэта просто не было выбора – «воевать или не воевать», – не в силу «авантюристической» наклонности натуры или «монархизма», а просто из-за ясного понимания этической и религиозной несостоятельности какой-либо иной позиции. «Он никогда не менял свое отношение к войне, ее героике, – пишет Р. Плетнев. – Гумилев прошел все тяготы войны, голода, наступления и отступлений в самые тяжелые годы – с 1914 до начала 1916 г., и никогда не жаловался. <...> В нем, как в русском православном воине и поэте, была и устремленность сердца в будущее нашей жестокой, несчастной и великой Родины – России» (Плетнев Р. Н. С. Гумилев (1886–1921): С открытым забралом // Записки русской академической группы в США. 1972. Т. VI; цит. по: Русский путь. С. 586, 590). Здесь следует добавить, что в личной судьбе поэта война действительно сыграла роль deus ex machina, вдруг разрешив все безнадежные противоречия, как житейские, так и идейные. Последнее нужно отметить особо, поскольку резкая смена круга общения, требующая к тому же – в силу экстремального характера условий военной жизни – подлинного единства с окружающими («Я переносил все тяготы похода вместе со всеми и говорил солдатам – привычки у меня другие, но если в бою кто-нибудь из вас увидит, что я не исполняю долга, – стреляйте в меня...» – Жизнь Николая Гумилева. С. 118), позволила Гумилеву действительно, не на словах, а на деле, усвоить систему мировоззренческих ценностей, в корне отличную от интеллигентского декадентского индивидуализма. Ахматова, выделявшая в беседах с П. Н. Лукницким «период эстетства» в жизни Гумилева, утверждала, что «галломания», «дендизм» впоследствии были изжиты им совершенно: «Он был совсем простой человек потом...» (Жизнь поэта. С. 102). Перелом, происшедший с Гумилевым, она также связывала с военными годами: «...У Николая Степановича есть и период “русских” стихов – период, когда он полюбил Россию, говоря о ней, как француз о старой Франции. Это – стихи “от жизни”, пребывание на войне дало Николаю Степановичу понимание России – Руси. Зачатки такого “русского Гумилева” были раньше – например, военные стихи “Колчана”, в которых сквозит одна сторона только – православие...» (Там же. С. 164–165). «Войне довелось дорисовать черты личности и поэзии Гумилева», – писал Н. А. Оцуп, подчеркивая, что во время войны поэту «опротивел молодой претенциозный денди, исполненный надменности и самодовольства» и состоялось «мистическое возвращение» Гумилева в Россию, позже воспетое им в автобиографической «Памяти» (Оцуп. С. 92). Эта существенная черта, отличающая «военного» Гумилева от его петроградского окружения предреволюционных лет, была отмечена, в частности, В. Н. Хрусталевым, сопоставлявшим Гумилева с Блоком: «Противоположность мировоззрений Блока и Гумилева символична. Блок начал с принятого им без критики и анализа готового интеллигентского мировоззрения и изжил его. Гумилев начал с объективного восприятия внешнего мира и создал самостоятельное религиозно-научное мировоззрение. Война испепелила Блока и создала Гумилева» (Хрусталев В. Н. Блок и Гумилев // Возрождение (Париж). 1930. 17 февраля; цит. по: ПРП. С. 317).

Как уже стало ясно, произведения Гумилева, посвященные войне, и, в частности, его «военные» стихотворения, оценивались в прямой зависимости от вышеупомянутых мнений – от признания исключительной идейно-художественной ценности до объявления их художественно несостоятельными, а то и вовсе относящимися к агитационной литературе, писанной «на заказ» (см. об этом: Зобнин. С. 127–132).

«Военные» стихи стали завершающей тематической группой произведений, составивших книгу «Колчан», вышедшую в самом конце 1915 г. (на обложке – 1916 г., однако первые дарственные надписи на экземплярах датированы серединой декабря 1915 г. – см.: Соч III. С. 394). Очевидно, книга готовилась Гумилевым на протяжении года, во время отлучек с фронта, при непосредственном участии М. Л. Лозинского, в архиве которого находятся чрезвычайно разнородные материалы, связанные с изданием «Колчана» – автографы, списки рукой Лозинского, разрозненные листки гранок, вырезки из верстки номеров журнала «Гиперборей» и т. п. Первоначальное издание планировалось в издательстве «Гиперборей», однако, поскольку издательство в годы войны фактически прекратило свою деятельность (равно как и «первый» «Цех поэтов»), Гумилев в октябре 1915 г. начал переговоры с главой издательства «Альциона» А. М. Кожебаткиным, поставив условием объявление марки «Гиперборея» на титульном листе (на обложке было проставлено: «Альциона», Москва-Петроград, 1916). Книга вышла тиражом 1000 экземпляров.

Состав книги «Колчан»[37]37
  Здесь и далее в скобках указываются номера стихотворений в настоящем издании. Если данное стихотворение находится в другом томе, номер тома предваряет номер стихотворения. Названия приводятся по оглавлениям книг Гумилева (в оглавлениях названия не всегда совпадают с заглавиями внутри книги).


[Закрыть]:

Татияне Викторовне Адамович

Памяти Анненского (№ 66 в т. II)

Война (15)

Венеция (№ 96 в т. II)

Старые усадьбы (№ 114 в т. II)

Фра Беато Анджелико (№ 84 в т. II)

Разговор (№ 115 в т. II)

Рим (№ 80 в т. II)

Пятистопные ямбы (33)

Пиза (№ 81 в т. II)

Юдифь (4)

Стансы (10)

Возвращение (№ 85 в т. II)

Леонард (№ 111 в т. II)

Птица (№ 87 в т. II)

Канцоны: 1 (29)

2 (30)

Солнце Духа (18)

Средневековье (24)

Падуанский собор (№ 105 в т. II)

Отъезжающему (№ 100 в т. II)

Снова морс (№ 101 в т. II)

Африканская ночь (№ 107 в т. II)

Наступление (14)

Смерть (16)

Видение (№ 83 в т. II)

Я вежлив с жизнью современною (№ 89 в т. II)

Какая странная нега (№ 108 в т. II)

Я не прожил, я протомился (28)

Счастие (23)

Восьмистишие (22)

Дождь (27)

Вечер (9)

Генуя (№ 79 в т. II)

Китайская девушка (13)

Рай (32)

Ислам (№ 102 в т. II)

Болонья (№ 97 в т. II)

Сказка (№ 86 в т. II)

Неаполь (№ 104 в т. II)

Старая дева (34)

Почтовый чиновник (5)

Больной (21)

Ода д’Аннунцио (31)

Два отрывка из поэмы (3)

«Колчан» вызвал многочисленные и преимущественно положительные отклики – вообще, если судить по реакции критики, это – самая «благополучная» из книг Гумилева. Фактически все без исключения авторы критических заметок согласились с мнением В. М. Жирмунского, утверждавшего, что «Гумилев вырос в большого и взыскательного художника слова» (Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Русская мысль. 1916. № 12; цит. по: Русский путь. С. 423). Как торжество акмеистических принципов творчества расценила З. Бухарова появление «Колчана»: «Красной нитью проходит по всей этой книге отрицательное отношение к неясному, расплывчатому приятию мира, к нечеткой, приблизительной фиксации мысли и образа, ко всему недоговоренному и подразумеваемому. Слово, до конца верное определяемому им понятию, правдивая, вплоть до прозаизма, подлинность рисунка – вот что хотят провести в современную поэзию акмеисты и адамисты. Многое в этом credo имеет хорошее, ясное, светлое будущее. Молодая поэзия наша – в громадном количестве своих представителей – заблудилась на туманных дорогах всяких нездоровых западнических течений, и вернуть ее на ясный, солнечный, трезвый путь – более, чем желательно» (ЕЛПН. 1916. № 7. С. 456; подп. З. Б.). Для З. Бухаровой Гумилев – «прежде всего рассудочен и уравновешен, в творчестве его философ всегда берет верх над лириком», а лучшими стихами в книге она сочла «Вещи, навеянные войной <...>, достойным и сознательным участником которой является даровитый автор “Колчана”» (Там же. С. 457). С. Парнок, напротив, полагала, что «стихи, посвященные войне, значительно ниже других стихов сборника», объясняя это тем, что для превращения эстета времен «Чужого неба» в солдата, захваченного общим патриотическим порывом, «нужно случиться чуду преображения. В целом ряде стихов то размышляя, то попросту радуясь, Гумилев дивится этому чуду и пытается утвердить свершение его. Но очевидно, что творческий момент в данном случае одновременен с процессом этого чуда, что художник “кору снимает за корой” с материала еще не подготовленного для творческой руки: поэт, так сказать, еще не пришел в себя, не успел собрать своей воли, поэтому слова обнажены, чувства не облечены образами и зачастую кажутся поэтически-бессильными, рассудочными и прозаическими» (Северные записки. 1916. Июнь. С. 218–219; подп. Андрей Полянин). Природу поэтической «инаковости» «военных» стихов «Колчана» раскрывает Б. М. Эйхенбаум, для которого путь автора «Пятистопных ямбов» представляется путем воцерковления – от «акмеиста-конквистадора» до «смиренного» неофита-молитвенника: «Он раскаивается, что возлюбил сушу и море. Жизнь предстала ему как дремучий сон бытия...» (Русская мысль. 1916. № 2. Отд. III. С. 19). «Так вот как подготовлялось его славословие войне, – восклицает Б. М. Эйхенбаум, – вот почему его “военные” стихи приняли вид псалмов об “огнезарном бое”. Он и здесь неудержим в своем тяготении к большим словам: серафимы за плечами воинов, обращения к Господу, чтобы Он благословил “подвиг сеющих и славу жнущих”, солнце духа, которое “благостно и грозно разлилось по нашим небесам”, древо духа, с которого люди скоро снимут “золотые, зрелые плоды”, – с такими словами надо быть осторожнее: они слишком торжественны и полнозначны сами по себе, они слишком дороги всем людям, ими поэт и облегчает свою поэтическую задачу, и умаляет ее. Но не знаменательно ли самое стремление поэта – показать войну как мистерию духа?» (Там же. С. 18–19).

Откровенно панегирическими были отзывы о «Колчане» И. Гурвича (см.: Известия книжных магазинов т-ва М. О. Вольф. 1916. № 2. С. 46–47) и С. М. Городецкого (см.: Лукоморье. 1916. № 18. С. 19–20), в качестве же критического мы можем привести заметку Б. Олиодорта, в которой, помянув известное высказывание З. Н. Гиппиус о писателях «описывающих, но не пишущих», автор причисляет к таковым и Гумилева: «Зоркий глаз легко приметит в поэзии Гумилева основные стремления: перечеканить уже раз отчеканенное, из картины в музее, из учебника по истории создать несколько красиво-звучных стихов. Ибо “Муза Дальних Странствий” Н. Гумилева – образованная муза и никогда не забудет прихватить с собой Бедекер: пригодится для справки» (Приазовский край (Ростов-на-Дону). 1916. 6 октября. № 263). Знаменательно, что главные оппоненты акмеистов – Брюсов и Вяч. Иванов – встретили «Колчан» молчанием.

Развернутую характеристику художественно-философского миросозерцания, отразившегося в стихах «Колчана», дала в пространной «аполлоновской» статье М. М. Тумповская. По ее мнению, «Колчан» содержит в себе некую «сверхидею», что придает книге целостность, позволяющую говорить о «Колчане» как о «поэме», «может быть, о мире, а, может быть, о самом поэте». Таковой «сверхидеей» М. М. Тумповская считает идею «всеединства», выразившуюся в попытке автора преодолеть раздробленность хаотически движущегося бытия актом волевого творческого мировосприятия, примирить противоречия «внешнего» и «внутреннего» в жизнеобращении человека. «Необычайным и сложным путем приходит творчество Гумилева к тому спокойствию и тому единству, которое отмечает собой законченное в искусстве. Он находит их, двигаясь в движении. И в этом залог того, что завершенное не станет для него “мертвым ложем”. <...> Каким станет его будущее – мы не знаем. Никто не предскажет того, что можно от него ждать, если оно измерит и победит пространства, отделяющие поэтические эскизы от созданий большого творчества. Эти пространства не могут еще не показаться подавляющими в своей громадности. И есть один только большой залог: это “Дух Колчана” в его раскрытии» (Аполлон. 1917. № 6–7. С. 69).

В 1918 г. Гумилев планировал переиздать «Колчан», однако замысел остался неосуществленным.

В позднейшем высоко оценивали «Колчан» Ю. Н. Верховский, открывавший этой книгой этап «зрелости» в своем очерке творчества Гумилева (см.: Верховский. С. 117) и Г. П. Струве, отмечавший, что, по его мнению, «именно тут <...> проходит грань в творчестве Гумилева: мастерство достигнуто, начинается внутреннее созревание и углубление. Сквозь бесстрастие взыскательного мастера, ученика Готье, ремесло поставившего подножием искусству, прорывается настоящая лирическая струя» (СС II. С. XXI). В юбилейном гумилевском сборнике 1986 г. была опубликована статья С. Шварцбанда, посвященная архитектонике «Колчана». Вслед за М. М. Тумповской, С. Шварцбанд пытается найти «ключ» к единству произведений, вошедших в книгу, для чего предлагает достаточно сложное деление на тематические «восьмерки» стихотворений, долженствующие, по мнению исследователя, иллюстрировать развитие «антиномий сознания», разрешаемых автором в финальных стихотворениях – так, что вся книга представляется «сиюминутным срезом бытия поэта» во всей сложности «сцепления» всевозможных, присущих данной «минуте» идей (см.: Шварцбанд С. Колчан: «Четвертая книга» стихотворений Н. Гумилева (квазиповествовательный текст: система и организация) // Berkeley. P. 293–310). В советском литературоведении «Колчан» воспринимался исключительно как сборник «военных» стихов и потому практически не поминался, либо служил неким «одиозным» символом, обозначающим «агрессивно-шовинистическую» природу гумилевского творчества. Впервые после многих лет запрета на упоминание книги пространную характеристику содержания «Колчана» и его роли в творческом развитии Гумилева дал А. И. Павловский, заключая свои рассуждения изящной формулировкой: «Если сравнить, как, по-видимому, и предполагал Гумилев, стихи этой книги со стрелами, то все они остриями своими направлены не вовне, не по-конквистадорски в противника, а в собственную душу поэта. “Колчан” – книга большой печали и просветленной запоздалым раскаянием мудрости» (БП. С. 42).

Февральская революция застала Гумилева в Новгородской губернии, где он находился в служебной командировке за фуражом, в свободное время часто наезжая в Петроград. Он был свидетелем военных возмущений в городе 26 февраля (см.: Жизнь поэта. С. 196–197). В начале марта – тяжело заболел (воспаление легких с подозрением на туберкулез) и был помещен в военный лазарет на Английской набережной, где пробыл около двух – самых драматических в русской истории XX века – недель. Разумеется, все события этих дней так или иначе в лазарете становились известны: реакцией Гумилева на происходящее стал «распутинский» цикл произведений («Мужик», «Ледоход», первый набросок повести «Веселые братья», повторяющий сюжет «Мужика»). Однако от окружающих он тщательно скрывал свои чувства. Яркое описание Гумилева этой поры мы находим в воспоминаниях Г. В. Иванова, навещавшего поэта после выписки: «Худой, желтый после недавней болезни, закутанный в пестрый азиатский халат, он мало напоминал вчерашнего блестящего кавалериста.

Когда навещавшие его заговаривали о событиях, он устало отмахивался: “Я не читаю газет”.

Газеты он читал, конечно. <...> Помню одну из его редких обмолвок на злобу дня: “Какая прекрасная тема для трагедии лет через сто – Керенский”.

Летом Гумилев уехал в командировку в Салоники» (Иванов Г. В. О Гумилеве // Иванов Г. В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1993. Т. 3. С. 549).

Упомянутая мемуаристом «командировка», точнее – перевод в офицерский состав особых пехотных бригад, действующих на Салоникском фронте, – результат настойчивых хлопот Гумилева, тянувшихся всю весну 1917 г. и завершившихся успехом благодаря содействию М. А. Струве, поэта, служившего тогда при штабе Петроградского военного округа. Однако до места нового назначения Гумилев не добрался: в Париже, куда он прибыл транзитом (до того побывав в Швеции, Норвегии и Англии), он был оставлен в составе управления Военного Комиссара Временного Правительства (им тогда был Е. И. Рапп) «для разбора разных солдатских дел и недоразумений», как определил сущность предстоящей работы сам поэт (В мире отечественной классики. М., 1987. Вып. 2. С. 470–471). Среди «недоразумений» особое место занимал мятеж в войсках Русского экспедиционного корпуса во Франции, поднятый солдатами гарнизона Ля Куртин, возглавляемыми большевиками и анархистами. Гумилев, будучи офицером для поручений при Военном Комиссаре, принимал непосредственное участие в подавлении мятежа и был свидетелем всех ужасов, всюду сопровождавших массовое разложение русской армии в 1917 г. Обстановка в самом Управлении русских войск во Франции ухудшалась день ото дня, зеркально отражая те деструктивные процессы, которые происходили в России. После падения Временного Правительства и наступления уже неприкрытой анархии и паники в штабных кругах Гумилев пытается устроиться в войсках союзников, едет снова в Англию, думая получить назначение на Месопотамский фронт, но, убедившись, что это в ближайшее время не представляется возможным и будучи крайне стеснен в средствах, принимает решение вернуться в Россию. В конце апреля 1918 г. он приезжает в Петроград.