Текст книги "Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)"

Автор книги: Николай Гумилев

56

Костер.

Кост 1922 (Б), Кост 1922 (М-П), СС 1947 III, Изб 1959, СС II, Кост 1979, Ст 1986, Изб 1986, Изб (Огонек), СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Кост 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Изб (Слов), Кап, ОС 1991, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), Изб (Х), Соч I, СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Престол, Изб (XX век), Русский путь, ЧН 1995, Изб 1997, ВБП, СП 1997, Изб (Сар) 2, Антология петербургской поэзии эпохи акмеизма. München, 1973, The Penguin Book of Russian Verse. Harmondsworth, 1965 (русский текст с подстрочным прозаическим переводом на англ.), The Heritage of Russian Verse. Bloomington, Indiana, 1976, Петербург в русской поэзии (XVIII – начала XX века): Поэтическая антология. Л., 1988, Серебряный век. Петербургская поэзия конца XIX – начала XX века. Л., 1991, Ст (Куйбышев), Душа любви, Серебряный век русской поэзии, Свиданье, Антология акмеизма. М., 1997, Школа классики, Поэты серебряного века. Йошкар-Ола, 1997, Знамя. 1986. № 10, Дон. 1987. № 12, Звезда. 1998. № 9.

Автограф 1 с вар. – Альбом Струве (в альбоме ст-ние иллюстрировано М. Ф. Ларионовым, репродукцию рисунка см.: СС II, вклейка между 12 и 13 страницами). Автограф 2 с вар. – Отлуние. Автограф 3 – Архив Лозинского, рукопись Костра. Автограф 4 – Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.

Дат.: весна 1917 г. – по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 200).

Перевод на англ. яз. («The Muzhik») – SW. P. 98.

Почти всеми интерпретаторами этого ст-ния его героем признается легендарно известный Григорий Ефимович Распутин (наст. фамилия Новых; 1872–1916) – сибирский крестьянин, ставший в семье последнего русского императора в силу своих исключительных природных способностей (обаяния, силы внушения) фаворитом (в качестве целителя, «святого старца», пророка) и убитый придворными заговорщиками из опасения его отрицательного влияния на государственную политику царя. Именно из его феномена исходят истолкователи гумилевского ст-ния, пытаясь прежде всего определить весьма неявно выраженное само отношение поэта к своему герою. М. Цветаева писала: «Что в этом четверостишии (имеются в виду ст. 19–22. – Ред.)? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Оправдание? Нет. Судьба. Шаг судьбы.

Вчитайтесь, вчитайтесь внимательно. Здесь каждое слово на вес крови <...>

Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам – как писать стихи, историкам – как писать историю. Чувство истории – только чувство Судьбы» (СС II. С. 356). Н. А. Оцуп объясняет отношение Гумилева к Распутину путем истолкования сложности, исторической многоликости и художественной универсальности образа этого последнего в ст-нии: «Мог ли такой сомнительный человек вдохновить благородное стихотворение? Гумилев доказывает, что да. Если бы он ограничился тем, что передал в стихах биографию Распутина, то не достиг бы намеченной цели. Если бы Гумилев изображал Распутина только как символ, стихотворение лишилось бы своей жизненной силы. Гумилев же рисует Распутина как великий художник. Он и восхищается им, и выражает одновременно свое глубокое отвращение к нему. Восхищение Гумилева глубже, чем умиление своим героем у безымянного сочинителя – создателя Фрола Скобеева, лица, рожденного народным воображением. Мужик Гумилева не только мошенник, которому улыбнулось счастье. Он, конечно, обладает чрезвычайной ловкостью. Но Фролу ведь удалось только присвоить себе достояние тестя, а гумилевский мужик стал, хоть на время, вершителем судеб необъятной России. Сами масштабы его грандиозного торжества позволяют предчувствовать неизбежную трагическую развязку. Будучи связанным историчностью своей темы, поэт, впрочем, не нуждался ни в каких изменениях в “ткани” повествования. Он лучше справился со своей задачей, создавая легенду на основе фактов, изложенных во всех газетах мира. Его мужик – изображение не одного лишь реального исторического лица. С одной стороны, можно усмотреть в нем “Соловья-Разбойника” известной былины. С другой стороны, он – духовный брат таких исторических фигур, как “Пугач” и Стенька Разин. Строгий голос русского монашества, которое не дозволяло никакого покушения на святость религиозных символов, чувствуется в следующих строках <цитируются ст. 27–30>.

Крушение царизма и наступление революции – вот настоящая тема стихотворения Гумилева, которое напоминает до известной степени исторические песни русского народа <...> Сколько песен посвящалось одному только Ивану Грозному! Но почти везде и всегда его страшное имя окружено ореолом восхищенной симпатии.

“Мужик” Гумилева трактуется в том же духе. Поэт испытывает отвращение к своему герою, но он знает, что именно этот герой является настоящим «строителем» своей родины <...>

Из всех тех, кто писал о Распутине, один Гумилев сумел сравнить его с героями народных легенд, не лишая своего персонажа тех правдивых черт, которыми отличались древнерусские летописи <...> Гумилев утверждал, что “поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты”. Мифотворчество было для него настоящей целью большой поэзии. “Мужик”, как и некоторые другие стихотворения Гумилева, может рассматриваться как попытка мифотворчества» (Оцуп. С. 148, 149). В трактовке К. Баура Гумилев воспринимает Распутина как полноправного представителя народной России: «Во-первых, в своем вступительном рассказе о Распутине, как детище дикой природной глуши, он возвеличивает традиционные черты мужика-крестьянина. Распутин и в самом деле был воссоздан в масштабе, неестественно большем, чем жизнь, и Гумилев изображает его таким образом для того, чтобы подчеркнуть, отчасти, ту огромную пропасть, которая должна была бы отделять его от Императрицы и, отчасти, его первобытную власть и могучую личность. Во-вторых, Гумилев, считая Распутина чудовищем, все-таки по-своему справедливо относится к нему. В приписанных ему Гумилевым предсмертных словах он обращается к русскому народу, спрашивая, кто теперь защитит сироту, и утверждая, что в его стране – еще много подобных ему “мужиков”, “гул” чьих шагов слышен по дорогам. Это – дань несомненному авторитету Распутина, как представителя русского народа» (Bowra C. Poetry and Politics. 1900–1960. Cambridge, 1966. P. 24). «Торжественной эпитафией» Распутину называет это ст-ние А. Эткинд, обращая внимание на то, что предсказанное Распутиным будущее («Слышен по вашим дорогам / Радостный гул их шагов») «желанно было» и Гумилеву, «одной из ближайших его жертв» (Эткинд А. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., 1996. С. 114). И, наоборот, никакого сочувствия своему герою не находит у Гумилева А. И. Павловский: «В стихотворении “Мужик” сквозит горестное недоумение перед темной силой, вытолкнувшей в российскую историю зловещую фигуру Григория Распутина» (Павловский А. И. Николай Гумилев // Николай Гумилев. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 50).

«Аристократическую» и одновременно мифологическую трактовку Гумилевым Распутина обнаруживает в этом ст-нии Ю. В. Зобнин: «В поздних произведениях (Гумилева – Ред.) иррациональная, бесформенная стихия “масс”, историческое “дионисийство” трактуется поэтом как “темное” начало, противостоящее аристократическому творчеству отдельных личностей, встающих на пути слепого демократического порыва, налагающих на хаос исторической “стихии” морфологические узы “цивилизации”.

Очень ярко подобное отрицание стихии проявляется в известном стихотворении “Мужик”, посвященном “распутинской” тематике. История возвышения и падения Распутина опознается Гумилевым как проекция в русскую конкретику 1914–1916 гг. мифа о торжествующем, страдающем и возрождающемся Дионисе. В стихотворении всячески подчеркивается “земляная”, хтоническая природа “мужика”, его исступленная “веселость”, родственная оргийному плясу. Во всех действиях Мужика ощущается “сонное”, “бредовое” начало – провозглашенная еще от Ницше дионисийская “радостная необходимость сонных видений”. Гумилевский Мужик-Распутин преосуществляет “дионисово” действо – умирает, чтобы воскреснуть во множестве таких же “мужиков” <...>

Гибель Распутина – гибель Феникса, костер на котором в марте 1917 г. сжигали вытащенный из-под царскосельской часовни труп “старца” – ритуальный жертвенник, “революционные массы” – своеобразные “мэнады”, терзающие божество, чтобы воплотить в себе его бродящие “стихийные” силы.

В общем, весь этот историософский “шифр” довольно традиционен для творчества поэтов “новой школы”, однако оценочные акценты Гумилевым решительно изменены. С “дионисийским” началом в истории связывается нечто отвратительное, серое, вызывающее безнадежную, “смертную тоску”. Гумилевский “мужик” – Распутин-Дионис – подобен “гадам”, живущим в “болотах”, в “мохнатых и темных” логовищах. В хаотическом безумии “масс” не проявилось даже отрицательное, “злое”, но внешне-яркое начало “мощи”. Грандиозная “историческая оргия” Февральской революции воплотилась в апофеоз “распутинщины”. Ни с этической, ни даже с эстетической точки зрения подобное “действо” не могло быть оправдано» (Зобнин Ю. В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Русский путь. С. 48–49).

Находится, наконец, среди интерпретаций героя этого ст-ния и достойный двойник: «Не подлежит сомнению, что основным прототипом “Мужика” из второй части стихотворения послужил Григорий Распутин. Более существенным, хотя и менее очевидным, кажется нам сходство героя гумилевского стихотворения с другим знаменитым “Мужиком”, олонецким поэтом Николаем Клюевым.

Так или иначе в стихотворении Гумилева представлены почти все составляющие клюевского биографического шифра.

Уже вторая строчка “Мужика”: “У оловянной реки” – провоцирует читательское сознание на воспоминание о клюевском Олонце <...> В стихотворении Гумилева присутствуют непосредственные переклички с “сектантской” поэзией самого Клюева. Так, строка “Чуя старинную быль”, возможно, навеяна заглавием клюевского стихотворения “Святая быль” <...> В свернутом виде присутствует в стихотворении “Мужик” и еще один элемент клюевского биографического мифа. Строки Гумилева “Обворожает царицу / Необозримой Руси” наряду с очевидным “распутинским подтекстом”, как представляется, содержат отзвук рассказа Клюева о чтении стихов перед царским двором <...>

Разрушительное начало оказалось в русском мужике более сильным, чем пресловутые патриархальность, милосердие и добросердечие. Благостный Клюев обернулся Распутиным» (Лекманов О. Еще один мужик (к теме «Гумилев и Клюев») // Russian Studies. 1996. P. 137, 138, 140). Структурный анализ этого ст-ния дает Е. Томпсон повод утверждать, что оно «свободно от обычного для трактовки темы о Распутине у “русских идеологов” проповедничества. Оно строится не на выражении политических взглядов или описаний событий, но за счет поразительных коннотаций его образов. Сочетаются в одном и том же персонаже странник Влас и жадный конквистадор. Значение стихотворения покоится в структуре, от которой оно неотделимо» (Thompson E. N. S. Gumilev and the Russian Ideology // Berkeley. P. 320–321).

Ст. 7. – Стрибог – божество древнерусского языческого пантеона, кумир которого до крещения Руси находился в Киеве. Ст. 8. – Эта строка, в подтверждение версии О. Лекманова о Клюеве – как прототипе гумилевского «Мужика», явно перекликается (даже ритмически) с клюевским – «Чуять, как сказочник – руль / Будит поддонные были» («Тучи, как кони в ночном...», 1912 или 1913). Ст. 10. – Печенег, печенеги – народ тюркского происхождения, занимавший в X в. степи между Доном и Дунаем и постоянно нападавший на Русь. Ст. 11. – Подчеркнуто Блоком в экземпляре «Костра», подаренного Гумилевым, слово «гадом» и против поставлен вопросительный знак (см.: Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 1. Л., 1984. С. 253). Ст. 29–30. – Казанский собор – кафедральный собор во имя Казанской иконы Божией Матери (архитектор А. Н. Воронихин), Исаакий – кафедральный собор во имя Святого Исаакия Далматского, Исаакиевский собор (архитектор О. Монферран), главные соборы Петербурга. Ст. 39–40. – Реминисценция строк ст-ния В. Брюсова «Грядущие гунны» (1905): «Слышу ваш топот чугунный / По еще неоткрытым Памирам».

57

Тринадцать поэтов. Пг., 1917, с вар., Костер.

Кост 1922 (Б), Кост 1922 (М-П), СС 1947 III, СС II, Кост 1979, СП (Волг), СП (Тб), Ст (Полиграф), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Кост 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Кап, СС (Р-т) II, ОС 1991, СП (XX век), СП (Ир), Изб (Х), Соч I, СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), Русский путь, Ст 1995, Изб 1997, ВБП, СП 1997, Акме, Петербург в русской поэзии (XVIII – начала XX века), Поэтическая антология. Л., 1988, Ст (Куйбышев), Душа любви, Знамя. 1986. № 10, Смена (Л.). 1990. 27 мая (№ 122).

Автограф 1 с вар. – Альбом Струве. Автограф 2 с вар. – Архив Лозинского, рукопись Костра. Автограф 3 с вар. – Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.

Дат.: весна 1917 г. – по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 200).

Перевод на. англ. яз. («Ice Floes and the River Neva») – SW. P. 93. Перевод на чешский («Odchod ledu») – Honzík.

По мнению Р. Эшельмана, это ст-ние – самое яркое выражение положительной теодицеи Гумилева. Хотя вступительное описание заставляет считать, что Нева – злая по своей природе, к последней строфе уже понятно, что угроза, которую представляет река, – обман. Такой эсхатологический «обратный ход» показывает, что противоборство добра и зла – лишь поверхностно, и приводит к заключению, что все – в том числе и то, что кажется отрицательным – имеет положительную функцию (см.: Eshelman. P. 92–93). Вас. В. Гиппиус писал: «Открываю новые книги Гумилева “Фарфоровый павильон” и “Костер”. Первая целиком состоит из пряников – по китайскому рецепту. Пряники сыплются и из второй. Вот, напр<имер>, что удалось сделать Гумилеву, когда воображение его остановилось на теме невского ледохода:

 
Река больна, река в бреду.
Одни, уверены в победе,
В зоологическом саду
Довольны белые медведи.
 
 
И знают, что один обман —
Их тягостное заточенье:
Сам Ледовитый океан
Идет на их освобожденье.
 

Не правда ли, прочитав эти строки, нельзя удержаться от улыбки – но не насмешливой, а ласково-поощрительной, чуть ли не такой, которой мы встречали наиболее удачные словосочетания Игоря Северянина? Гумилев не такой озорник, как Северянин, он не все, а только кое-что принесет в жертву остроте и пряности, – зато, вероятно, он и не “выскочит из ландомира, девушками окруженный”. Но историки нашей поэзии вспомнят, что первый голос, раздавшийся в защиту фокуснической ловкости Северянина, был голос Гумилева (в Аполлоне 1911 года – рецензия об электрических стихах). Родство их несомненно. Гумилев – облагороженный Северянин, или Северянин – опошленный Гумилев: как угодно» (Гиппиус В. В. Пряники // Исследования и материалы. С. 547). «Среди символистов, – пишет Вяч. Вс. Иванов, – оказавших воздействие на поэтику Гумилева, наряду с Брюсовым и Вяч. Ивановым (не говоря о Блоке, идущем “вне конкурса”), следует назвать и Андрея Белого. Его влияние сказалось в подходе Гумилева к ритмике, в отношении к накоплению пиррихиев, то есть к строкам с двумя пропущенными ударениями. Относительно высокое число подобных строк характеризует даже такое позднее стихотворение, как “Ледоход”, где встречается сочетание их подряд:

 
Неведомых материков
Мучительные очертанья. —
 

и отдельная строка того же вида в последней строфе (во второй ее строке):

 
Их тягостное заточенье»
 

(Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка. (Поэтический мир Н. Гумилева) // Ст ПРП. С. 26–27).

Ст. 9–12 отчеркнуты Блоком в экземпляре Костра, подаренного Гумилевым (Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 1. Л., 1984. С. 253).

58

Тринадцать поэтов. Пг., 1917, с вар., Костер.

Кост 1922 (Б), Кост 1922 (М-П), СС 1947 III, СС II, Кост 1979, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Кост 1989, Изб (М), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Кап, СС (Р-т) II, ОС 1991, Изб (Х), Соч I, СП (Ир), Ст (Яр), Круг чтения, Carmina, Изб (XX век), Русский путь, ВБП, МП, СП 1997, Изб (Сар) 2, Акме, Душа любви.

Автограф 1 с вар. и разделением на строфы в 7, 6, 4 и 8 ст. – Альбом Струве. Автограф 2 с вар. – Архив Лозинского, рукопись Костра. Автограф 3 – Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.

Дат.: весна 1917 г. – по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 200).

Перевод на англ. яз. («Autumn») – SW. P. 95.

В рецензии на «Костер» П. Н. Медведев писал: «О себе и своем личном Н. Гумилев говорить не любит. Вообще ему чужд тот интимный музыкальный лиризм, который составляет такое очарование стихов хотя бы Фета или Блока. Н. Гумилев в поэзии не инструменталист, а пластик. В своих стихах он дает объективную картину средствами ярких, скульптурных, большей частью, чисто зрительных образов. В поисках за этими образами Н. Гумилев нередко тянется памятью к экзотике, к Востоку, но его экзотика опрозрачена и умиротворена резиньякцией, она не дурманит ни его самого, ни читателя. Дионис прошел мимо нее стороной. Вообще, все, в чем бродит хмель экстаза, вся мистика и все подполье человеческой души далеки от Н. Гумилева. Его песни не об изначальном и не о последнем, а о среднем, “нормальном”. Любимая им литературная форма – баллада. Во многих стихах Н. Гумилева очень полновесен эпический элемент; он должен быть хорошим “прозаиком”. Все эти начала остаются незыблемыми и в “Костре”, последней книге стихов Н. Гумилева. Они довлеют и в своеобразном построении “Осени”, где очень оригинален пушкинский прием характеристики через подбор соответствующих жанровых образов...» (Медведев П. Н. Н. Гумилев. «Костер» // Записки Передвижного общедоступного театра. Пг., 1919. Вып. 24–25 (август-сентябрь). С. 14–15). «Это красочное и картинное стихотворение, – писал Ю. Н. Верховский, – показательно своей действенной, передающейся динамикой. Изобразительность его – не только внешняя, но настолько одушевленная, что, например, совершенно непосредственно передается этот момент, когда вдруг останавливается стремительное движение – и, задыхаясь, тупо удивляешься неподвижным краскам и тупо слушаешь ветер, в котором только что жил, и рвался и несся» (Верховский. С. 120).

Метрическому разбору ст-ния посвящена специальная статья: Gránicz I. A háromhangsúlyos tagolóvers ritmikai variációinak eloszlása N. Gumiljov «Ősz» c költeményében // Helikon. 1969. № 15. P. 407–414. Л. Лосев отмечает точные словесные совпадения первых трех строк с таким же лишенным сентиментальности описанием Царского Села в ст-нии Ахматовой «Царскосельская статуя» (окт. 1916): «Уже кленовые листы / На пруд слетают лебединый, / И окровавлены кусты / Неспешно зреющей рябины» (Loseff L. The Toy Town Ruined // A Sense of Place: Tsarskoe Selo and Its Poets. Columbus, Ohio, 1993. P. 45). Для Гумилева безусловно важным является момент слияния движения – внутреннего и внешнего – поэта-мистика и мощного «космического» ритма окружающего его мира. Ю. В. Зобнин подчеркивает: «В гумилевском акмеистическом манифесте эта идея выражена недвусмысленно: “...Ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастными к мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и в свою очередь воздействуем сами”. А в стихотворении “Осень” – на первый взгляд, эскизной импрессионистической зарисовке – подобное переживание момента единения с мировой, природной динамикой и последующего разлада с ней передано с исключительной “чувственной наглядностью”» (Зобнин Ю. В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Русский путь. С. 17–18).

59

Костер.

Кост 1922 (Б), Кост 1922 (М-П), СС 1947 III, Изб 1959, СС II, Кост 1979, Изб 1986, Изб (Огонек), СП (Волг), СП (Тб), Ст (Полиграф), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Кост 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, ОС 1991, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), Изб (Х), Соч I, СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), Русский путь, ЧН 1995, Ст 1995, Изб 1997, ВБП, МП, СП 1997, Изб (Сар) 2, Акме, День поэзии (М). М., 1986, Русская поэзия начала XX века. Дооктябрьский период. М., 1988, Человек и животные. М., 1988, Русские поэты серебряного века, Душа любви, Смена (Л.). 1987. 9 апреля (№ 83 (18633)).

Автограф 1 с вар. – ИРЛИ. Р. 1. Оп. 5. Ед. хр. 248. Л. 2. Автограф 2 с вар. – Альбом Струве. Автограф 3 – Архив Лозинского, рукопись Костра.

Дат.: весна 1917 г. – по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 200).

Переводы на англ. яз. («Nature») – A Second Book of Russian Verse. London. 1948; SW. P. 88.

Ю. И. Айхенвальд писал об этом ст-нии: «Свои дальние путешествия он совершает не поверхностно, он не скользит по землям, как дилетант и турист. Нет, Гумилев оправдывает себя особой философией движения, “божественного движения”, которое одно преображает жизнь. Кроме того, у него есть чувство космичности: он не довольствуется внешней природой, той, которой “дух не признает”; он прозревает гораздо глубже ее пейзажа, ее наружных примет, когда видит луг, “где сладкий запах меда смешался с запахом болот”, когда слышит “ветра дикую заплачку, как отдаленный вой волков”, когда видит “над сосной курчавой скачку каких-то пегих облаков”, то, возмущенный этим показным убожеством и преднамеренной бесцветностью, глубокомысленно восклицает <цит. последние две строфы>» (Айхенвальд Ю. И. Поэты и поэтессы. М., 1922. С. 37–38). Говоря об этом ст-нии, Вяч. Вс. Иванов, в частности, отмечает: «Из поразительных обращений, одновременно угадывающих и стихи будущего атомного века, и размышления над ним, стоит упомянуть окончание стихотворения “Природа” <цит. ст. 13–16>. Интересно сравнить это обращение с откровенно футуристическим “Болезни земли” Пастернака того же времени:

 
Надо быть в бреду по меньшей мере,
Чтобы дать согласье быть землей...
 

Гумилев в поздних стихах подходил к выработке совершенно нового стиля, быть может, предугадывая и будущий путь развития тех больших поэтов, с которыми вместе он основал акмеизм» (Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Гумилева) // Ст ПРП. С. 22–23). По мнению Н. Ю. Грякаловой, углубление философичности поэзии Гумилева связано с пониманием мира как «“божественного космоса” с его вечными темами: жизнь и смерть, тленность тела и бессмертие духа, инобытие души» (Русские поэты «серебряного века». С. 114). «Постигнув Слово, которое было способно остановить движение солнца <...>, Адам смог бы найти в себе силы, чтобы “расширить скудные пределы естества”; он сумел бы преобразовать природу в нечто такое, что “дух может принять”, – отмечает И. Делич. – Очевидно, “второй Адам” призван стать помощником Бога. Не столько называющим уже сотворенные объекты, сколько собирающим Богом “разбросанные семена” или искры творящего Духа. Он призван слить эти искры в единый огонь, который мог бы снова превратить землю в “звезду”» (Делич И. Николай Гумилев // История... С. 498). Ст-ние в интерпретации Ю. В. Зобнина «является прекрасной иллюстрацией “эзотеризма”, присущего творческому мировосприятию Гумилева: его взгляд легко “считывает” с живого “текста” природы то глубинное содержание, которое для обыденного, “эзотерического” сознания оказывается скрытым за внешними формами. Примером подобного “эзотеризма” в подходах к изображаемому явлению могут служить гумилевские стихотворения “Свидание”, “Больной”, “Деревья”, написанные в разные периоды жизни, но объединенные единым композиционным замыслом – контрастом, вскрывающим “сокровенное”, идеальное за видимым, материальным. В финале другого, программного стихотворения – “Природа” – читаем: <цит. посл. строфа>.

“Эзотеризм” здесь очевиден, как очевидно и “гераклитианское” обоснование этого “эзотеризма” – все та же идея изначального космического огня, являющегося “сущностью всего”» (Зобнин Ю. В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Русский путь. С. 16). Р. Эшельман отметил в начале стихотворения перекличку с Тютчевым («Не то, что мните вы, природа!..»), «но это кажущееся романтическим описание синкретической природы быстро уступает место высокому пафосу эсхатологической позы Гумилева» (Eshelman. P. 96). Ср. также заключительные строки «Природы» со стихотворением С. Е. Нельдихена «От старости скрипит земная ось...» (1922 г.): «От старости скрипит земная ось; / На ней вертелся долгими веками / Тяжелый шар, дымящийся парами, / Водой, огнем пронизанный насквозь. / И мастера у Бога не нашлось, / И он решил, что люди могут сами / Ее исправить рыжими руками».

Блок отметил данное ст-ние в экземпляре Костра, подаренном ему Гумилевым (Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 1. Л., 1984. С. 253).

60

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу 2.

СС 1947 IV, Неизд 1952, СС II, БП, СП (Тб) 2, Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Ст ПРП, СПП, Кап, СС (Р-т) II, Соч I, СП (Ир), Круг чтения, Престол, Изб (XX век), Изб 1997, ВБП, МП, СП 1997, Новый журнал (Нью-Йорк). 1944. № 8.

Автограф 1 с вар. – РГАЛИ. Ф. 95 (А. Л. Волынского). Оп. 1. Ед. хр. 993. Л. 1 – 1 об. Автограф 2 – Альбом Струве.

Дат.: весна 1917 г. – по местоположению в Альбоме Струве, с учетом вероятной обращенности ст-ния к Л. М. Рейснер (см. комментарий).

В ст-нии нашли отражение обстоятельства романа Гумилева с Л. М. Рейснер. В недатированном письме (очевидно, начала 1917 г.) она пишет: «Если по Каменному <проспекту> дойти до самого моста, до барок и большого городового, который там зевает, то слева будет удивительная игрушечная часовня. И даже не часовня, а две каменных ладони, сложенных вместе со стеклянными, чудесными просветами. И там не один св. Николай, а целых три. Один складной, и два сами по себе. И монах не знает, который влиятельней. Потому свечки ставятся всем заодно» (Неизд 1980. С. 136–137). В одном из последующих писем она вновь повторяет: «Ваш угодник очень разорителен: всегда в нескольких видах и еще складной с цветами и большим полотенцем» (Там же. С. 138). В письме говорится о часовне храма Иоанна Предтечи (архитектор Ю. М. Фельтон) – одного из самых «литературных» храмов Петербурга, связанного с именами Г. Р. Державина и А. С. Пушкина. В 1937 г. храм был закрыт и поруган – здесь был устроен склад, а затем – спортивный зал военного санатория. В 1990 г. храм и часовня возвращены Православной Церкви (см.: Михайлова М. На Каменном острове // Православный Петербург. 1997. № 12 (66). С. 4).

61

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Неизд 1986, СП (Тб), СП (Тб) 2, Соч I, МП, Даугава. 1987. № 6.

Автограф – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 1 (на листке дневника-календаря за 16 августа, с подписью и датой).

Дат.: май 1917 г. – по дате автографа.

Радлова Анна Дмитриевна (урожд. Дармолатова; 1891–1949) – поэт, переводчик (известная более всего как создатель собственной «шекспировской» школы перевода, вызвавшей в 30-е годы бурную полемику), жена известного режиссера С. Э. Радлова. Одна из красивейших женщин «литературного Петербурга» 10–20-х гг., в годы революции активно поддерживавшая «новые веянья» и ратовавшая за радикальное обновление искусства (преимущественно – театра). Погибла в лагере.

62

Костер.

Кост 1922 (Б), Кост 1922 (М-П), СС 1947 III, Изб 1959, СС II, Кост 1979, Неизд 1980, Ст 1986, Изб 1986, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Кост 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), Изб (Х), Соч I, СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), Русский путь, ВБП, МП, СП 1997, Изб (Сар) 2, Школа классики, «В мире книг». 1987. № 4.

Автограф 1 с вар. – РГБ. Ф. 245 (Л. М. Рейснер). К. 6. Ед. хр. 20. Л. 15, на почтовой открытке с припиской: «Привет и извинение за такие стихи». Автограф 2 с вар. – ИРЛИ. Р. 1. Оп. 5. Ед. хр. 248. Л. 2. Автограф 3 с вар. – Альбом Струве. Автограф 4 – Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.

Дат.: 30 мая (н. ст.) 1917 г. – по дате автографа 1.

Перевод на англ. яз. («Sweden») – SW. P. 9.

Говоря об этом ст-нии, Н. А. Оцуп, в частности, писал: «он (Гумилев. – Ред.) обращается к своей стране со следующим вопросом: <цит. ст. 17–20>. Земля, которая была по словам древних хроник “большой и обильной”, но нуждалась в порядке, не могла, по мнению Гумилева, обойтись без внешней организующей силы. Отсюда его дань признательности древней Швеции, которая подняла Русь, свою сестру,

 
Для славы, силы и победы»
 

(Оцуп. С. 152–153)

Исходя из неверной датировки, Н. А. Цуриков приводит подробное сравнение со «Скифами» Блока, как два разных отклика на Октябрьскую (так! – Ред.) революцию: «Русь печенежью» (прославление которой Цуриков усматривает в «Скифах»), давшую бой Руси варяжской. При этом полем битвы была славянская душа, и Русь печенежья победила. Это видение и неизбежное признание наличия «печенежьих» элементов в природе русского человека все же, конечно, не помешало Гумилеву резко возразить Блоку на его «евразийскую саморекомендацию». «Гумилев ответил тем, что, повернувшись лицом к Западу, называет Швецию, из которой пришел к нам сломивший “печенега” “суровый муж” Рюрик, “нашей родной сестрой”. Но не в этой этнографической генеалогии суть и центр спора – или не только в ней. “Евразийская” революция, возненавидевшая дело Петра, и заколотившая руками Ленина “окно в Европу”, Петром прорубленное, для Гумилева не “братский пир труда и мира” и не “новая эра”, а томительный бред, в который “опять поникла, как вчера” Россия. Революция не какой-то шаг <...> вперед, а провал в какое-то доисторическое прошлое великой страны, которая была подъята “для славы, силы и победы”, т. е. всего того, что воспел Пушкин». Соотнеся пушкинское ст-ние «Олегов щит» с гумилевскими строками, Цуриков писал: «“Швеция” <...>, пусть даже не по-пушкински неумеренная в заостренности своих формулировок, выдержана, однако, всецело в пушкинской традиции “славы, силы и победы” России. Но, мало этого, являясь одним из откликов Гумилева на революцию 1917 г., она совершенно явно продолжает мотив <...> пушкинского стихотворения». «Сличая эти вещи, – писал далее Н. А. Цуриков, – невольно начинаешь думать, что “Швеция” написана Гумилевым непосредственно после прочтения Пушкина, прямым продолжением его темы, – до того разительно сходство этих вещей, сходство некоей риторичности обоих стихотворений, их образов, отдельных слов, не говоря уже о полном совпадении размера <...> “Олегов щит” – по поводу нашей тогдашней неполной политической удачи (имеется в виду русско-турецкая война 1829 г., не завершившаяся взятием Константинополя. – Ред.) с изящно-грустной улыбкой самоутешения в конце, оно именно своим концом, в дни “мира без аннексий и контрибуций”, спустя почти 90 лет, и должно было много сказать Гумилеву, русскому воину и патриоту. Несравненно тягчайшие события вызвали и соответствующую по размеру реакцию: вместо грустной улыбки Пушкина, мы имеем у Гумилева уже горькую жалобу и патриотический стон, подлинный стон боли за Россию» (Цуриков Н. А. Заветы Пушкина: Мысли о национальном возрождении России. Белград, 1937. С. 38–40). Как отклик на революцию «Швеция», спустя почти четверть века после Цурикова, рассматривалась также в других работах (см.: Dombre-Potocki N. L’Exotique et le merveilleux dans la poésie de Goumilev. Неопубл. докт. дисс. Paris; Nanterre. P. 87–88). Если Ю. Л. Кроль видит в «Швеции» предвосхищение некоторых тем «Заблудившегося трамвая» (тревога поэта за судьбу России, восприятие русской государственности, «которая имела в представлении Гумилева варяжское (шведское) происхождение») (см.: Кроль Ю. Л. Об одном необычном трамвайном маршруте («Заблудившийся трамвай» Н. С. Гумилева) // Русская литература. 1990. № 1. С. 213), то Ю. В. Зобнин проводит сопоставление «Швеции» со ст-нием «Мужик». Распутин, по мнению исследователя, «олицетворял собой в поздней историософской лирике Гумилева начало “стихийное” <...> начало “цивилизации” символизировалось другой исторической фигурой – Рюриком, некогда победившим славянскую стихийную вольницу деспотической, дисциплинирующей государственной волей. В этом смысле “Мужику” противостоят стихотворения “шведского” цикла – “Швеция”, “Стокгольм”, “В Северном море”, “Ольга”. В творчестве Гумилева возникает историософская эмблематика, определяющая полярные начала, взаимодействие которых обусловливает движение русской истории. В стихотворении “Швеция” констатируется торжество “печенежьего” хаоса над творческой волей, заложенной Рюриком в русское государство: <цит. ст. 5–8, 17–20>.