Текст книги "Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)"

Автор книги: Николай Гумилев

4. Юдифь

 
Какой мудрейшею из мудрых пифий
Поведан будет нам нелицемерный
Рассказ об иудеянке Юдифи,
О вавилонянине Олоферне?
 
 
Ведь много дней томилась Иудея,
Опалена горячими ветрами,
Ни спорить, ни покорствовать не смея,
Пред красными, как зарево, шатрами.
 
 
Сатрап был мощен и прекрасен телом,
Был голос у него, как гул сраженья,
И всё же девушкой не овладело
Томительное головокруженье.
 
 
Но, верно, в час блаженный и проклятый,
Когда, как омут, приняло их ложе,
Поднялся ассирийский бык крылатый,
Так странно с ангелом любви несхожий.
 
 
Иль, может быть, в дыму кадильниц рея
И вскрикивая в грохоте тимпана,
Из мрака будущего Саломея
Кичилась головой Йоканаана.
 

5. Почтовый чиновник

 
Ушла... Завяли ветки
Сирени голубой,
И даже чижик в клетке
Заплакал надо мной.
 
 
Что пользы, глупый чижик,
Что пользы нам грустить,
Она теперь в Париже,
В Берлине, может быть.
 
 
Страшнее страшных пугал
Красивым честный путь,
И нам в наш тихий угол
Беглянки не вернуть.
 
 
От Знаменья псаломщик,
В цилиндре на боку,
Большой, костлявый, тощий,
Зайдет попить чайку.
 
 
На днях его подруга
Ушла в веселый дом,
И мы теперь друг друга,
Наверное, поймем.
 
 
Мы ничего не знаем,
Ни как, ни почему,
Весь мир необитаем,
Неясен он уму.
 
 
А песню вырвет мука,
Так старая она:
«Разлука ты, разлука,
Чужая сторона!»
 

6. Ольге Людвиговне Кардовской

 
Мне на Ваших картинах ярких
Так таинственно слышна
Царскосельских столетних парков
Убаюкивающая тишина.
 
 
Разве можно желать чужого,
Разве можно жить не своим...
Но и краски ведь то же слово,
И узоры линий – ритм.
 

1 марта 1914 г., Анна Ахматова, Царское Село

7

 
Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,
Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно.
 
 
Любит высокое небо и древние звезды поэт,
Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.
 
 
Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине,
Ритмы движений небывших звенели и пели во мне.
 
 
Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина,
Словно приблизилась тайно иль стала солнцем луна;
 
 
Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук;
Вижу два белые стебля высоко закинутых рук,
 
 
Губы ночные, подобные бархатным красным цветам...
Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там!
 
 
В синей тунике из неба ночного затянутый стан
Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман,
 
 
Быстро змеистые молнии легкая чертит нога.
– Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,
 
 
Если за горькое счастье и сладкую муку свою
Принят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.
 
 
...Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно,
Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.
 

16 марта 1914 г.

8

 
Пролетела стрела
Голубого Эрота,
И любовь умерла,
И настала дремота.
 
 
В сердце легкая дрожь
Золотого похмелья,
Золотого, как рожь,
Как ее ожерелье.
 
 
Снова лес и поля
Мне открылись, как в детстве,
И запутался я
В этом милом наследстве.
 
 
Легкий шорох шагов,
И на белой тропинке
Грузных майских жуков
Изумрудные спинки.
 
 
Но в душе у меня
Затаилась тревога,
Вот прольется, звеня,
Зов военного рога.
 
 
Зорко смотрит Эрот,
Он не бросил колчана...
И пылающий рот
Багровеет, как рана.
 

9. Вечер

 
Как этот ветер грузен, не крылат!
С надтреснутою дыней схож закат,
 
 
И хочется подталкивать слегка
Катящиеся вяло облака.
 
 
В такие медленные вечера
Коней карьером гонят кучера,
 
 
Сильней веслом рвут воду рыбаки,
Ожесточенней рубят лесники
 
 
Огромные кудрявые дубы...
А те, кому доверены судьбы
 
 
Вселенского движения и в ком
Всех ритмов бывших и небывших дом,
 
 
Слагают окрыленные стихи,
Расковывая косный сон стихий.
 

10. На острове

 
Над этим островом какие выси,
Какой туман!
И Апокалипсис здесь был написан
И умер Пан!
А есть другие: с пальмами, с лугами,
Где весел жнец
И где позванивают бубенцами
Стада овец.
И скрипку, дивно выгнутую, в руки,
Едва дыша,
Я взял и слушал, как бежала в звуки
Ее душа.
Ах это только чары, что судьбою
Я побежден,
Что ночью звездный дождь над головою
И звон и стон.
Я вольный, снова верящий удачам,
Я тот, я в том,
Целую девушку с лицом горячим
И с жадным ртом.
Прерывных слов, объятий перемены
Томят и жгут,
А милые нас обступили стены
И стерегут.
Как содрогается она – в улыбке
Какой вопрос!
Увы, иль это только стоны скрипки
Под взором звезд.
 

11. Сон

 
Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя:
Снилось мне – ты любишь другого
И что он обидел тебя.
 
 
Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.
 
 
Ах, наверно таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек.
 
 
Вот, стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.
 
 
Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.
 

12. Новорожденному

С. Л<озинскому>

 
Вот голос, томительно звонок —
Зовет меня голос войны, —
Но я рад, что еще ребенок
Глотнул воздушной волны.
 
 
Он будет ходить по дорогам
И будет читать стихи,
И он искупит перед Богом
Многие наши грехи.
 
 
Когда от народов – титанов,
Сразившихся, – дрогнула твердь,
И в грохоте барабанов,
И в трубном рычанье – смерть, —
 
 
Лишь он сохраняет семя
Грядущей мирной весны,
Ему обещает время
Осуществленные сны.
 
 
Он будет любимцем Бога,
Он поймет свое торжество,
Он должен! Мы бились много
И страдали мы за него.
 

13. Китайская девушка

 
Голубая беседка
Посредине реки,
Как плетеная клетка,
Где живут мотыльки.
 
 
И из этой беседки
Я смотрю на зарю,
Как качаются ветки,
Иногда я смотрю;
 
 
Как качаются ветки,
Как скользят челноки,
Огибая беседки
Посредине реки.
 
 
У меня же в темнице
Куст фарфоровых роз,
Металлической птицы
Блещет золотом хвост.
 
 
И, не веря в приманки,
Я пишу на шелку
Безмятежные танки
Про любовь и тоску.
 
 
Мой жених всё влюбленней;
Пусть он лыс и устал,
Он недавно в Кантоне
Все экзамены сдал.
 

14. Наступление

 
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
 
 
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
 
 
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
 
 
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
 
 
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
 
 
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
 

15. Война

М. М. Чичагову

 
Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.
 
 
А «ура» вдали – как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это – мирное селенье
В самый благостный из вечеров.
 
 
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
 
 
Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.
 
 
Как у тех, что гнутся над сохою,
Как у тех, что молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят.
 
 
Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!»
 

16. Смерть

 
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть,
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне, твердь.
 
 
И за это знаешь так ясно,
Что в единственный, строгий час,
В час, когда, словно облак красный,
Милый день уплывет из глаз,
 
 
Свод небесный будет раздвинут
Пред душою, и душу ту
Белоснежные кони ринут
В ослепительную высоту.
 
 
Там Начальник в ярком доспехе,
В грозном шлеме звездных лучей,
И к старинной, бранной потехе
Огнекрылых зов трубачей.
 
 
Но и здесь, на земле, не хуже
Та же смерть – ясна и проста:
Здесь товарищ над павшим тужит
И целует его в уста.
 
 
Здесь священник в рясе дырявой
Умиленно поет псалом,
Здесь играют марш величавый
Над едва заметным холмом.
 

17

 
Священные плывут и тают ночи,
Проносятся эпические дни,
И смерти я заглядываю в очи,
В зеленые, болотные огни.
 
 
Она везде – и в зареве пожара,
И в темноте, нежданна и близка,
То на коне венгерского гусара,
А то с ружьем тирольского стрелка.
 
 
Но прелесть ясная живет в сознанье,
Что хрупки так оковы бытия,
Как будто женственно всё мирозданье
И управляю им всецело я.
 
 
Когда промчится вихрь, заплещут воды,
Зальются птицы в чаяньи зари,
То слышится в гармонии природы
Мне музыка Ирины Энери.
 
 
Весь день томясь от непонятной жажды
И облаков следя крылатый рой,
Я думаю: «Карсавина однажды
Как облако плясала предо мной».
 
 
А ночью в небе, древнем и высоком,
Я вижу записи судеб моих
И ведаю, что обо мне, далеком,
Звенит Ахматовой сиренный стих.
 
 
Так не умею думать я о смерти,
И всё мне грезятся, как бы во сне,
Те женщины, которые бессмертье
Моей души доказывают мне.
 

18. Солнце духа

 
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.
 
 
Как могли мы... но еще не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.
 
 
Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая,
Слепо повинуется ему.
 
 
В дикой прелести степных раздолий,
В тихом таинстве лесной глуши
Ничего нет трудного для воли
И мучительного для души.
 
 
Чувствую, что скоро осень будет,
Солнечные кончатся труды
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды.
 

19

 
Она не однажды всплывала
В грязи городского канала,
Где светят, длинны и тонки,
Фонарные огоньки.
 
 
Ее видали и в роще
Висящей на иве тощей,
На иве, еще Дездемоной
Оплаканной и прощенной.
 
 
В каком-нибудь старом доме
На липкой красной соломе
Ее находили люди
С насквозь простреленной грудью.
 
 
Но от этих ли превращений
Из-за рук, на которых кровь
(Бедной жизни бедных смущений),
Мы разлюбим ее, Любовь?
 

20

 
Я помню, я помню, носились тучи
По небу желтому, как новая медь,
И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,
Было бы лучше мне умереть».
 
 
«Неправда, – сказал я, – и этот ветер,
И всё что было, рассеется сном,
Помолимся Богу, чтоб прожить этот вечер.
А завтра наутро мы всё поймем».
 
 
И ты повторяла: «Боже, Боже!»
Шептала: «Скорее... одна лишь ночь...»
И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может,
Нет, Он не может уже помочь!»
 

21. Больной

 
В моем бреду одна меня томит
Каких-то острых линий бесконечность,
И непрерывно колокол звонит,
Как бой часов отзванивал бы вечность.
 
 
Мне кажется, что после смерти так
С мучительной надеждой воскресенья
Глаза вперяются в окрестный мрак,
Ища давно знакомые виденья.
 
 
Но в океане первозданной мглы
Нет голосов и нет травы зеленой,
А только кубы, ромбы, да углы,
Да злые нескончаемые звоны.
 
 
О, хоть бы сон настиг меня скорей!
Уйти бы, как на праздник примиренья,
На желтые пески седых морей
Считать большие бурые каменья.
 

22. Восьмистишие

 
Ни шороха полночных далей,
Ни песен, что певала мать, —
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять.
И, символ горнего величья,
Как некий благостный завет,
Высокое косноязычье
Тебе даруется, поэт.
 

23. Счастье

1

 
Больные верят в розы майские,
И нежны сказки нищеты.
Заснув в тюрьме, виденья райские
Наверняка увидишь ты.
Но нет тревожней и заброшенней —
Печали посреди шелков,
И я принцессе на горошине
Всю кровь мою отдать готов.
 

2

 
«Хочешь, горбун, поменяться
Своею судьбой с моей,
Хочешь шутить и смеяться,
Быть вольной птицей морей?»
Он подозрительным взглядом
Смерил меня всего:
«Уходи, не стой со мной рядом,
Не хочу от тебя ничего!»
 

3

 
У муки столько струн на лютне,
У счастья нету ни одной,
Взлетевший в небо бесприютней,
Чем опустившийся на дно.
И Заклинающий проказу,
Сказавший деве – «талифа!..» —
...Ему дороже нищий Лазарь
Великолепного волхва.
 

4

 
Ведь я не грешник, о Боже,
Не святотатец, не вор,
И я верю, верю, за что же
Тебя не видит мой взор?
Ах, я не живу в пустыне,
Я молод, весел, пою,
И Ты, я знаю, отринешь
Бедную душу мою!
 

5

 
В мой самый лучший, светлый день,
В тот день Христова Воскресенья,
Мне вдруг примнилось искупленье,
Какого я искал везде.
Мне вдруг почудилось, что, нем,
Изранен, наг, лежу я в чаще,
И стал я плакать надо всем
Слезами радости кипящей.
 

24. Средневековье

 
Прошел патруль, стуча мечами,
Дурной монах прокрался к милой,
Над островерхими домами
Неведомое опочило.
 
 
Но мы спокойны, мы поспорим
Со стражами Господня гнева,
И пахнет звездами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева.
 
 
Ты помнишь ли, как перед нами
Встал храм, чернеющий во мраке,
Над сумрачными алтарями
Горели огненные знаки.
 
 
Торжественный, гранитокрылый,
Он охранял наш город сонный,
В нем пели молоты и пилы,
В ночи работали масоны.
 
 
Слова их скупы и случайны,
Но взоры ясны и упрямы,
Им древние открыты тайны,
Как строить каменные храмы.
 
 
Поцеловав порог узорный,
Свершив коленопреклоненье,
Мы попросили так покорно
Тебе и мне благословенья.
 
 
Великий Мастер с нивелиром
Стоял средь грохота и гула
И прошептал: «Идите с миром,
Мы побеждаем Вельзевула».
 
 
Пока они живут на свете,
Творят закон святого сева,
Мы смело можем быть как дети,
Любить друг друга, Женевьева.
 

25. Сестре милосердия

 
Нет, не думайте, дорогая,
О сплетеньи мышц, и костей,
О святой работе, о долге...
Это сказки для детей.
 
 
Под попреки санитаров
И томительный бой часов
Сам собой поправится воин,
Если дух его здоров.
 
 
И вы верьте в здоровье духа,
В молньеносный его полет,
Он от Вильны до самой Вены
Неуклонно нас доведет.
 
 
О подругах в серьгах и кольцах,
Обольстительных вдвойне
От духов и притираний,
Вспоминаем мы на войне.
 
 
И мечтаем мы о подругах,
Что проходят сквозь нашу тьму
С пляской, музыкой и пеньем
Золотой дорогой муз.
 
 
Говорили об англичанке,
Песней славшей мужчин на бой
И поцеловавшей воина
Пред восторженной толпой.
 
 
Эта девушка с открытой сцены,
Нарумянена, одета в шелк,
Лучше всех сестер милосердия
Поняла свой юный долг.
 
 
И мечтаю я, чтоб сказали
О России, стране равнин:
– Вот страна прекраснейших женщин
И отважнейших мужчин.
 

26. Ответ сестры милосердия

 
«...Омочу бебрян рукав в Каяле реце,
утру князю кровавые его раны на жестоцем теле».
 

Плач Ярославны

 
Я не верю, не верю, милый,
В то, что вы обещали мне.
Это значит – вы не видали
До сих пор меня во сне.
 
 
И не знаете, что от боли
Потемнели мои глаза.
Не понять вам на бранном поле,
Как бывает горька слеза.
 
 
Нас рождали для муки крестной,
Как для светлого счастья вас,
Каждый день, что для вас воскресный,
То день страдания для нас.
 
 
Солнечное утро битвы,
Зов трубы военной – вам,
Но покинутые могилы
Навещать годами нам.
 
 
Так позвольте теми руками,
Что любили вы целовать,
Перевязывать ваши раны,
Воспаленный лоб освежать.
 
 
То же делает и ветер,
То же делает и вода,
И не скажет им: «Не надо» —
Одинокий раненый тогда.
 
 
А когда с победой славной
Вы вернетесь из чуждых сторон
То бебрян рукав Ярославны
Будет реять среди знамен.
 

27. Дождь

 
Сквозь дождем забрызганные стекла
Мир мне кажется рябым;
Я гляжу: ничто в нем не поблекло
И не сделалось чужим.
 
 
Только зелень стала чуть зловещей,
Словно пролит купорос,
Но зато рисуется в ней резче
Круглый куст кровавых роз.
 
 
Капли в лужах плещутся размерней
И бормочут свой псалом,
Как монашенки в часы вечерни
Торопливым голоском.
 
 
Слава, слава небу в тучах черных!
То – река весною, где
Вместо рыб стволы деревьев горных
В мутной мечутся воде.
 
 
В гиблых омутах волшебных мельниц
Ржанье бешеных коней,
И душе, несчастнейшей из пленниц,
Так и легче и вольней.
 

28

 
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, Господь, вот Ты мне явился
Невозможной такой мечтой.
 
 
Вижу свет на горе Фаворе
И безумно тоскую я,
Что взлюбил и сушу и море,
Весь дремучий сон бытия;
 
 
Что моя молодая сила
Не смирилась перед Твоей,
Что так больно сердце томила
Красота Твоих дочерей.
 
 
Но любовь разве цветик алый,
Чтобы ей лишь мгновенье жить,
Но любовь разве пламень малый,
Что ее легко погасить?
 
 
С этой тихой и грустной думой
Как-нибудь я жизнь дотяну,
А о будущей Ты подумай,
Я и так погубил одну.
 

29

 
Словно ветер страны счастливой,
Носятся жалобы влюбленных,
Как колосья созревшей нивы,
Клонятся головы непреклонных.
 
 
Запевает араб в пустыне —
«Душу мне вырвали из тела».
Стонет грек над пучиной синей —
«Чайкою в сердце ты мне влетела».
 
 
Красота ли им не покорна!
Теплит гречанка в ночь лампадки,
А подруга араба зерна
Благовонные жжет в палатке.
 
 
Зов один от края до края,
Шире, всё шире и чудесней,
Угадали ль вы, дорогая,
В этой бессвязной и бедной песне?
 
 
Дорогая с улыбкой летней,
С узкими, слабыми руками
И, как мед двухтысячелетний,
Душными, черными волосами.
 

30

 
Об Адонисе с лунной красотой,
О Гиацинте тонком, о Нарциссе
И о Данае, туче золотой,
Еще грустят аттические выси.
 
 
Грустят валы ямбических морей,
И журавлей кочующие стаи,
И пальма, о которой Одиссей
Рассказывал смущенной Навзикае.
 
 
Печальный мир не очаруют вновь
Ни кудри душные, ни взор призывный,
Ни лепестки горячих губ, ни кровь,
Стучавшая торжественно и дивно.
 
 
Правдива смерть, а жизнь бормочет ложь.
И ты, о нежная, чье имя – пенье,
Чье тело – музыка, и ты идешь
На беспощадное исчезновенье.
 
 
Но мне, увы, неведомы слова —
Землетрясенья, громы, водопады,
Чтоб и по смерти ты была жива,
Как юноши и девушки Эллады.
 

31. Ода Д’Аннунцио

К его выступлению в Генуе

 
Опять волчица на столбе
Рычит в огне багряных светов...
Судьба Италии – в судьбе
Ее торжественных поэтов.
 
 
Был Августов высокий век,
И золотые строки были;
Спокойней величавых рек
С ней разговаривал Вергилий.
 
 
Был век печали; и тогда,
Как враг в ее стучался двери,
Бежал от мирного труда
Изгнанник бледный, Алигьери.
 
 
Униженная до конца,
Страна, веселием объята,
Короновала мертвеца
В короновании Торквата.
 
 
И в дни прекраснейшей войны,
Которой кланяюсь я земно,
К которой завистью полны
И Александр и Агамемнон,
 
 
Когда всё лучшее, что в нас
Таилось скупо и сурово,
Вся сила духа, доблесть рас,
Свои разрушило оковы —
 
 
Слова: «Встает великий Рим,
Берите ружья, дети горя»... —
Грозней громов, внимая им,
Толпа взволнованнее моря.
 
 
А море синей пеленой
Легло вокруг, как мощь и слава
Италии, как щит святой
Ее стариннейшего права.
 
 
А горы стынут в небесах,
Загадочны и незнакомы,
Там зреют молнии в лесах,
Там чутко притаились громы.
 
 
И, конь, встающий на дыбы,
Народ поверил в правду света,
Вручая страшные судьбы
Рукам изнеженным поэта.
 
 
И все поют, поют стихи
О том, что вольные народы
Живут, как образы стихий,
Ветра, и пламени, и воды.
 

32. Рай

 
Апостол Петр, бери свои ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
 
 
Коллоквиум с отцами церкви там
Покажет, что я в догматах был прям.
 
 
Георгий пусть поведает о том,
Как в дни войны сражался я с врагом.
 
 
Святой Антоний может подтвердить,
Что плоти я никак не мог смирить.
 
 
Но и святой Цецилии уста
Прошепчут, что душа моя чиста.
 
 
Мне часто снились райские сады,
Среди ветвей румяные плоды,
 
 
Лучи и ангельские голоса,
Внемировой природы чудеса.
 
 
И знаешь ты, что утренние сны
Как предзнаменованья нам даны.
 
 
Апостол Петр, ведь если я уйду
Отвергнутым, что делать мне в аду?
 
 
Моя любовь растопит адский лед,
И адский огнь слеза моя зальет.
 
 
Перед тобою темный серафим
Появится ходатаем моим.
 
 
Не медли более, бери ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
 

33. Пятистопные ямбы

М. Л. Лозинскому

 
Я помню ночь, как черную наяду,
В морях под знаком Южного Креста.
Я плыл на юг; могучих волн громаду
Взрывали мощно лопасти винта,
И встречные суда, очей отраду,
Брала почти мгновенно темнота.
 
 
О, как я их жалел, как было странно
Мне думать, что они идут назад
И не остались в бухте необманной,
Что дон Жуан не встретил донны Анны,
Что гор алмазных не нашел Синдбад
И Вечный Жид несчастней во сто крат.
 
 
Но проходили месяцы, обратно
Я плыл и увозил клыки слонов,
Картины абиссинских мастеров,
Меха пантер – мне нравились их пятна —
И то, что прежде было непонятно, —
Презренье к миру и усталость снов.
 
 
Я молод был, был жаден и уверен,
Но дух земли молчал, высокомерен,
И умерли слепящие мечты,
Как умирают птицы и цветы.
Теперь мой голос медлен и размерен,
Я знаю, жизнь не удалась... и ты,
 
 
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие, как сталь,
Упали кости – и была печаль.
 
 
Сказала ты, задумчивая, строго:
«Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя».
 
 
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук,
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучил каждый звук,
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
 
 
То лето было грозами полно,
Жарой и духотою небывалой,
Такой, что сразу делалось темно
И сердце биться вдруг переставало,
В полях колосья сыпали зерно,
И солнце даже в полдень было ало.
 
 
И в реве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: «Буди, буди».
 
 
Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило:
«Скорей вперед! Могила так могила!
Нам ложем будет свежая трава,
А пологом – зеленая листва,
Союзником – архангельская сила».
 
 
Так сладко эта песнь лилась, маня,
Что я пошел, и приняли меня,
И дали мне винтовку и коня,
И поле, полное врагов могучих,
Гудящих грозно бомб и пуль певучих,
И небо в молнийных и рдяных тучах.
 
 
И счастием душа обожжена
С тех самых пор; веселием полна,
И ясностью, и мудростью, о Боге
Со звездами беседует она,
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовет свои дороги.
 
 
Честнейшую честнейших херувим,
Славнейшую славнейших серафим,
Земных надежд небесное Свершенье
Она величит каждое мгновенье
И чувствует к простым словам своим
Вниманье, милость и благоволенье.
 
 
Есть на море пустынном монастырь
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарен немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь...
В тот золотой и белый монастырь!
 

1912–1915