Текст книги "Замужество Татьяны Беловой"
Автор книги: Николай Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
15
– Дисциплина воспитывается прежде всего строгостью, – говорил Вагин с набитым ртом, старательно намазывая маслом новый кусок хлеба. – Затем – привычка к труду. Дисциплина и размеренный труд – все остальное для молодежи вторичное. – Лицо его раскраснелось от выпитого вина, густые капельки пота усеяли мясистый лоб.
Но я-то уже догадывалась, что этого все-таки мало. Достаточно, чтобы жить хорошо материально, но для счастья мало. Да и некоторые плохие люди работают хорошо и безукоризненны в своем внешнем поведении. Олег, словно прочитав мою мысль, подтвердил:
– Идеальное сочетание дисциплины и размеренного труда – автомат.
И этого у нас с Анатолием тоже, в сущности, не было: Олег часто говорил то, что я сама хотела бы сказать, только у него получалось лучше.
Коробов – он, наверно, ехал в другом автобусе и сейчас возвышался этакой горой мускулов, хоть выпускай борцом на ковер, – в тон Вагину гудел своим грубым басом:
– Поменьше надо цацкаться да уговаривать. – Он презрительно косился на Выгодского с Томом; Колик без тени смущения обнимал ее за плечи. – Сказал раз – не понимает, надо поучить! – У него на скулах появились крепкие желваки величиной с пинг-понговский шарик: приехал он без жены, как и Вагин.
Яков Борисыч оказал:
– Настоящий капиталист тоже дисциплинирован и умеет трудиться. – Он как бы невзначай снял руку Колика с плеч Тома – те безразлично подчинились, они вообще были какие-то ватные – и договорил: – А музыку, например, понимать палкой не научишь, хотя Виктор Терентьич прав: настоящим музыкантом, не будешь, если не умеешь трудиться.
Павел несмело подвигал Жене бутерброд с колбасой. Она сидела вытянувшись, глядя на залив, машинально вертела в руках яйцо. Неожиданно она сказала:
– А я бы в школе ввела курс по воспитанию чувств. Чтобы человек не тыкался, как слепой, не ошибался и все видел. – И не посмотрела на нас с Олегом, хотя наверняка все это говорила для него.
– Еще этому в школе учиться! – фыркнула Том. – Представляю, как бы опошлили все.
– Вас пошлости учить не надо, – ответил Коробов. – Вы сами научите!
Вагин, не то пытаясь сгладить грубость Коробова, не то просто насмехаясь, признал:
– Мало вас в школе учили, Томочка, мало. – И заговорил уже серьезно: – А вот если бы это дело было поставлено так же солидно, как, например, преподавание литературы, ну, там с программами и методикой, можно было бы и чувства воспитать за милую душу! – уже твердо, даже угрожающе закончил он.
Мягкое лицо Якова Борисыча сделалось, холодным, отвердело. Он сказал:
– Инструкция по воспитанию чувств. Это и звучит-то пародийно. – Он смотрел на Вагина и словно говорил ему одному. – Какой же это педагог, если он не может просто, по-человечески, разобраться в душевной жизни ученика, помочь ему воспитать в себе здоровую целомудренность, умение владеть своими чувствами, воображением, возникающими желаниями?
Том лениво поднялась, медленно отошла, легла на песок, начала деловито заклеивать кусочком газеты нос. Колик немного подождал и пошел к ней.
Вагин язвительно смотрел на Якова Борисыча: дескать, распинаетесь, а им наплевать…
Со мной же все получилось гладко: я подошла, села, меня угощали, никто словом не обмолвился о нашем с Олегом заплыве. Правда, Вагин начал было улыбаться, но, глянув на Якова Борисыча, стал говорить о другом. А я все время чувствовала, что Олег чуточку смущается. Ела чьи-то бутерброды, молчала и боялась, что все заметят, как я бесстыдно счастлива…
А Павел все молчал, как во сне: тоже счастлив, что Женя рядом! Вагин заулыбался, раскрыл уже рот – Коробов чуточку растерянно смотрел на него, – в это время Лидия Николаевна крикнула из-за кустов:
– Ау, сердешные! Сюда!
Я глянула на Олега, встала, пошла к ней. Прислушалась: нет, он не шел за мной. Неужели ему этот разговор интереснее? -
За кустами под сосной расположилась вся династия Антиповых во главе с Николаем Ильичом, а перед ними суетился наш фотограф – старичок Блинков.
– На отдыхе… – бормотал он с профессиональной живостью. – В стенную печать… Рабочая семья на отдыхе…
Я успела услышать, как Игнат Николаевич говорил Лидии Николаевне:
– Чего ты базар собираешь? Снимемся одни, а после можно…
– Родственнички, Игнаша культ семьи создает, массами пренебрегает! – насмешливо отвечала она.
Я остановилась.
– Погоди, Коза, – перебил ее Николай Ильич. – Игнат дело говорит: нам стыдиться нечего.
Маленький и сухонький, он сидел посередине, по-старомодному одеревенев перед аппаратом, положив на острые колени тяжелые узловатые руки, выгнув узкую грудь. И строго, пристально смотрел в аппарат. Игнат Николаевич привычно приосанился, сделал значительное, как у начальника, лицо. Его жена, тоже с достоинством глядевшая в аппарат, и Лидия Николаевна, худенькая, как девочка, сидели по краям. Интересно бы дома у них побывать. Лидия Николаевна живет одна, я у нее была. Маленькая чистенькая комнатка, но какая-то по-мужски голая: кровать, стол, шкаф. Была у Лидии Николаевны любовь, он погиб в войну, а она после замуж так и не вышла…
За кустами все спорили, оттуда долетал голос Олега. Так и не пошел за мной… А Анатолий бы пошел? Пошел бы. Сначала сделал бы так, чтобы спор окончился достойно и чтобы я тоже не уходила, а потом вместе бы и пошли… А с Олегом будет трудно, ох как трудно! И комната, у него одна, двенадцать метров, и тетка-пенсионёрка тут же. Старая брюзга, наверно… Но вспомнила, как мы с Олегом плыли, увидела его лицо, глаза, и в груди у меня сладко заныло. Что же это делается со мной? Чудеса, да и только… А может, это и есть любовь?.. Что же теперь будет?..
Лидия Николаевна заметила меня и подошла к кустам.
– Слушай-ка… – каким-то странным, строгим и одновременно сочувствующим голосом сказала она и взяла меня за локоть.
Я встретилась с ее глазами, отняла руку.
– Ты что это задумала, а?! Сфинкс!.. – Последнее слово она выговорила медленно и презрительно.
А мне вдруг стало до того горько, как ни разу еще в жизни. Я отвернулась:
– Не знаю…
Она долго молчала. Снова взяла меня за обе руки, повернула лицом к себе. Глаза ее на секунду стали растерянными, потом потеплели.
– Вон оно что!.. – удивленно, раздумчиво проговорила она.
– Тетя Лида! – неожиданно для себя воскликнула я. – Что же мне делать?
– А ты уверена?
– Кажется…
– А Олег? Да это и неважно… Трудное у тебя положение. Но ведь сама виновата? Сама.
Я считала, что с Локотовым у тебя… Он-то ведь тебя любит. А ты?
– То люблю, а то нет… Вообще-то он мне очень нравится.
Глаза ее снова стали строгими, она покачала головой:
– Что за молодежь теперь? Мы, бывало, уж если любили, так любили, ни о чем не думали! – Она часто-часто закивала, что-то вспоминая, и лицо ее сделалось отсутствующим.
Я ждала. А она безжалостно договорила:
– Локотова ты, Татьяна, закрутила из чистой выгоды. Молчи, молчи, я знаю! А теперь должна твердо решить – или так, или этак, поняла? Чтобы честно!
– Да…
– Труднехонько тебе, девонька, придется. Подумай хорошенько и решай. Сразу! – Она пошла, вдруг обернулась: – А то еще, гляди, Олегу жизнь испортишь! А ему голова для работы нужна…
Я осталась стоять у кустов.
Всем хорошо!.. Все отдыхают, веселятся… Даже Лида-маленькая и Галя кокетничают с какими-то парнями, смеются так, что в Кронштадте слышно… А Олег точно совсем забыл про меня. Или, может, у нас ничего и не было, я все выдумала? И со страхом поняла – Лидия Николаевна права: если даже у Олега ко мне и ничего нет, мне-то все равно не избавиться… Ох, почему со мной случилось такое… А дома что скажут у меня и у Анатолия?..
– Таня, идите к нам, – позвала меня. от дальних кустов жена Туликова. Я пошла…
Люба сидела, стыдливо засунув костыли под коврик, прикрыв халатом ноги. Смущается она своего несчастья, вот почему они уединились. Туликов читал какой-то учебник, настырный парень. И они Люба, порозовевшие на воздухе, казались сейчас особенно нежными, хрупкими. Она сказала, сияя огромными глазами, точно сразу поняла, что со мной творится, и предлагала мне помощь:
– Сюда, сюда садитесь, устраивайтесь поудобнее.
Я села. Туликов не посмотрел на меня. Люба сказала:
– Я первый раз в это лето за городом… А вы как-нибудь к нам бы зашли. В городе… Я ведь все дома и дома…
– Спасибо, Люба.
– Заходи, Тань… – проговорил и он, не поднимая головы от книги.
Так Светка меня называла – Тань…
– Спасибо, Боря.
Он взглянул на Любу, и они понимающе улыбнулись друг другу. Дома она, наверно, старается смягчить его обычную злую насмешливость, помогает преодолеть его недоверие к людям. И он понимает это, ценит. И вот сейчас он тоже пригласил меня, догадался, что это будет приятно Любе, и она молча, улыбкой поблагодарила его за это приглашение. Мне даже стало немного стыдно: я, такая здоровущая на вид, а внутри слабее этой больной женщины, так много, наверно, настрадавшейся, но сумевшей понять Туликова, заставившей его постоянно и крепко любить себя. И умеет помочь ему и даже поправить в чем-то. Раньше я удивлялась, как это Туликов живет с этой неизлечимо больной женщиной. Но теперь неизвестно, кто из них душевно здоровее. Он, наверно, совсем опустился бы без нее, может, и водку начал бы пить. Поняла я и то, почему все в лаборатории прощали Туликову его злые насмешки, которыми он, видно, хотел прикрыть свою уязвимость, как мальчишка, первым лезущий в драку с более сильным товарищем: вдруг тот испугается и убежит? И вспомнила, как Яков Борисыч рассказывал в столовой, что в блокаду Туликов трое суток пролежал засыпанный под развалинами дома рядом с мертвой матерью. А после скитался по детдомам, пока в одном из них не познакомился с Любой. Вот ведь что пришлось пережить людям, а ничего, справились, нашли в себе силы, даже счастливы… И я как дура, перебивая говорившую что-то Любу, смотревшую на меня с доброй, ласковой и понимающей улыбкой, снова невпопад повторила:
– Спасибо!..
Люба замолчала. Туликов поднял от книги голову. И оба они засмеялись…
А дальше все получилось здорово! Подошел Олег, я молча встала, мы взялись за руки и пошли. Дошли сначала по дорожке в гору, потом свернули и шли уже по траве, высокой и теплой, а вокруг были редкие деревья. И мне ничего больше не надо было. И Олегу, я теперь знала это, тоже… Мы легли на траву, прижались друг к другу плечами. Я опустила подбородок к самой земле. И Олег тоже. Сразу стало как в джунглях: травинки превратились в высоченные деревья, цветы, как пальмы, упирались в небо, переломанные веточки были непроходимым буреломом. Вдруг на поляну, тяжело переваливаясь, вышел жук величиной со слона. Я упала в обморок, а Олег кинулся к чудовищу. Потом жук держал меня в лапах и летел высоко в небе, а Олег бежал внизу, в диких зарослях, задирал ко мне голову, что-то кричал, спотыкался, падал… Потом я лежала на земле, а Олег, схватив огромный ствол дерева, шел прямо на жука, бил его, как тараном. Жук упал, Олег подбежал ко мне, опустился, рядом, обнял…
Я повернулась к Олегу, увидела его лицо, точно такое же, как там, в джунглях, когда он спас меня, и мы поцеловались…
16
Я влетела к нам домой. Альма, радостно повизгивая, ткнулась мордой мне в колени. Я присела, стала гладить ее, щелкнула по носу.
Она вывернулась, лизнула меня в щеку. Я обеими руками сжала ее голову и прошептала в мохнатое ухо:
– Подожди, я тебя с Олегом познакомлю: он тебе понравится! Ох как здорово все!..
– Иди молочка попей, – сверху, из окна, негромко сказала мне мама.
Она, задержав в руках спицы, смотрела на меня, удовлетворенно улыбаясь. Из-за ее спины выглядывал отец и тоже улыбался мне глазами. Он сказал:
– Брось ты собаку тискать, три-четыре, перемажешься…
А на лице у мамы было написано: «Ничего, ничего, все это понятно…» Я сообразила, что за время нашего знакомства с Анатолием они впервые видят меня такой откровенно счастливой и рады, что все идет хорошо и я отношусь к нему, как должно, если так довольна поездкой. Но эта мысль об Анатолии мелькнула и тут же исчезла.
Я взбежала по лестнице, кинулась к маме, стала целовать ее.
– Ну, ну, ну, – ласково бормотала она, гладя мою голову. – Вот и хорошо, вот и хорошо. У Локотовых ужинала?
Я села к столу и только теперь почувствовала, как проголодалась. Молоко было холодным, а хлеб мягким, пахучим.
– Ну и ешь ты, Танюшка, три-четыре, – удивленно проговорил отец. – Будто за плугом ходила.
– Ты у Локотовых ужинала? – помолчав, повторила мама.
– Я у них не была. Ну и молоко!
– Поздно вернулись?
– Ага…
Молоко и хлеб кончились, а я, кажется, не наелась. Отодвинулась от стола, закинула руки за голову, потянулась всем телом, чувствуя приятную усталость. Никогда еще не было мне так легко.
– Анатолий провожал тебя? – спросила мама.
– А?.. Он вообще не ездил…
Мама настороженно смотрела на меня, отец поднял голову от колодки, – он прибивал набойки к туфле.
– Где ты была? – уже строго спросила мама.
– Мы всем КБ ездили в Комарово.
– Анатолию ты хоть позвонила, как вернулась?
– Не-а… Вы бы знали, как хорошо все было! Они молчали, вглядываясь в меня.
– Сейчас же иди на станцию и позвони ему, слышишь?
– Спать охота…
– Ну! – повторила она.
– Да ничего с ним не случится… Завтра в лаборатории увидимся.
Мама смотрела на меня сузившимися глазами. Ноздри ее раздулись.
– Ну хорошо, хорошо, – сказала я, медленно поднялась и пошла.
– Срочный закажи, если что! – в спину мне приказала мама.
Во дворе Альма опять запрыгала вокруг меня. Я взяла ее с собой. Вырвавшись на свободу, Альма заметалась по улице. А я пошла потихоньку. Шуршали под ногами хвойные иглы; в стеклах дач синевато отсвечивала луна; редкий невысокий штакетник заборов рябил в глазах, был точно присыпан сероватой пудрой; неподвижные лапы сосен казались таинственными. Было очень тихо, только вдали чуть гремела электричка да по-ночному лаяли собаки. И я ни на один миг не забывала, как лежали мы с Олегом в траве и целовались. И до сих пор чувствовала его губы, руки, видела его лицо – растерянное, счастливое, родное. Потом мы вернулись к нашим, но все равно были связаны с Олегом невидимой нитью. И нам было совершенно безразлично, как, например, смотрит на нас Вагин… Мы с Олегом отстали от автобусов и поехали в битком набитой электричке, смеялись, пели вместе со всеми, и все-таки были только вдвоем.
– Девушка, – тихо попросил вдруг чей-то голос. – Возьмите собаку…
Около забора стояли парень с девушкой, крепко обнявшись. Головой она прижималась к его груди. И мне захотелось, чтобы они были счастливы, обязательно счастливы. Я сказала им;
– Не бойтесь, она не кусается.
Альма подбежала ко мне, и только тут я увидела, что стою на станции. И вспомнила, зачем пришла сюда. И странное дело, ничуть не удивилась, что после всего случившегося буду звонить Анатолию. И что вообще он мой жених, а я его невеста и у нас уже решено со свадьбой: все это было из другого мира и не имело никакого значения. Деловито подумала, что идти на переговорный пункт не стоит, там, может, еще очередь, а если на станции дежурит Катя Липачева, то я и отсюда позвоню; быстрее и бесплатно. И пошла в здание. Катя в форменной фуражке сидела за столом и читала книгу. Улыбнулась мне:
– Где выходной провела? – И потянулась на стуле.
– В Комарово ездила… Позвоню?
– Ага… – И очень заинтересованно спросила: – Свадьба скоро?
И я ответила то, что и было решено у нас с Анатолием:
– Ему, понимаешь, надо еще кое-что с диссертацией провернуть…
Катя завистливо смотрела на меня.
– Таня? – Голос Анатолия был чуть взволнованным, или мне просто показалось; может, Вагин уже успел позвонить ему. Но меня это ничуть не встревожило. – Почему ты к нам с вокзала не заехала? – помедлив, спросил он.
– Очень устала, а тут сразу же мой поезд подошел.
Он помолчал и вдруг глухо спросил:
– Хочешь, я сейчас к тебе приеду?
– Зачем? Не надо. Завтра ведь на работу.
– Таня!.. Таня!.. – сказал он. – Что там у вас с Олегом случилось?
Голос у него был как у мальчишки, готового вот-вот заплакать.
Катя с откровенным любопытством смотрела на меня и слушала.
– Таня, ради бога, ты же понимаешь!.. Я не могу заснуть. И мама…
– Вагин уже наговорил? Ты бы получше друзей себе выбирал!
Я даже не рассердилась на Вагина, это ведь тоже было какой-то плывшей мимо меня мелочью. Как, впрочем, и само беспокойство Анатолия. И все-таки мне почему-то надо было, чтобы он перестал мучиться, и я сказала, перебивая его и не слушая:
– А с кем же мне было и купаться, как не с Олегом? Он ведь твой друг. С Вагиным, что ли, или со стариком Антиповым?
Анатолий постепенно успокаивался. Я сказала:
– Ну, до завтра. Спокойной ночи. Привет родителям передай. От меня и от моих стариков.
– Подожди… Спокойной ночи. Целую!
– Целую.
Я положила трубку, кивнула Кате и пошла.
– Постой, – попросила она; я обернулась; Катя прямо-таки сгорала от любопытства: – А когда твой Анатолий целуется, у него тоже бугры на щеках? – И пояснила: – У него, когда он улыбается, щеки как у кролика.
– Ага.
И мы обе весело захохотали. Смотрели друг на друга, раскачивались и смеялись до слез…
Мама не спала, ждала меня. Торопливо спросила:
– Ну?
– Все в порядке. – И я длинно, со всякими подробностями, которые были и которых не было, рассказала ей о разговоре с Анатолием.
– Ну, ложись спать.
Я разделась, легла, тотчас вспомнила Олега и все счастливое, что теперь у меня было, начала улыбаться и сразу же заснула.
Вышла утром с вокзала в городе и стала искать глазами Олега. Медленно пошла к автобусной остановке: решила обязательно дождаться, встретиться с ним.
Встала в очередь и почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Заулыбалась до ушей: ясно, Олег!.. Не поднимая головы, повернулась, шагнула назад и в шутку произнесла:
– Стыдно, молодой человек, так себя вести! – И подняла лицо: передо мной стоял Анатолий. Он удивленно мигал, но тут же растерянное его лицо стало твердым, даже злым; а я, еще не в силах скрыть разочарования, протяжно договорила: – Ах, это ты!..
Он, конечно, сразу все понял, подтянулся, коротко сказал:
– Пойдем!
Я как привязанная двинулась за ним. Мой счастливый сон кончился, теперь надо было решать. Сразу же, как говорила Лидия Николаевна. Я смотрела на прямую, напряженную шею Анатолия, понимая, что это уже не тот растерявшийся мальчишка, который вчера разговаривал со мной по телефону: за ночь он все обстоятельно, как он умеет, обдумал, посоветовался с Софьей Сергеевной, и теперь его ничем не собьешь. И постепенно я сама становилась прежней, такой, какой была до всего, что случилось у нас с Олегом, и вдруг смутно ощутила, что делаюсь хуже. Непонятно, чем и как, но хуже… Все счастливое, связанное с Олегом, продолжало жить и биться во мне, но, хотя Анатолий был сейчас особенно некрасивым, каким-то выутюженным, я со страхом чувствовала, что не смогу противиться всему этому. Что я сама такая же, как Анатолий… Мне стало так больно, что я в голос разрыдалась. Села на скамейку, обхватила голову руками и закачалась из стороны в сторону. Я плакала и плакала, а Анатолий молча, терпеливо сидел рядом. И ничего не говорил мне, не утешал, не двигался.
Кое-как успокоившись, я достала из сумочки платок, подняла к Анатолию лицо. Он, белый как мел, сидел прямо, не касаясь спинки скамейки, и смотрел перед собой. Пальцы его непроизвольно шевелились… Так мы сидели молча, и, странный я человек, образ Олега начал как бы отодвигаться от меня, а все то благополучное, устойчивое, что связывалось с Анатолием, с моей жизнью с ним, становилось по-прежнему заманчивым, значительным и дорогим. И я даже чуточку испугалась, что вот ведь могла так просто и быстро потерять все это. Анатолий сидел, напрягшись как струна. Я поняла, что он ждет моего решения и мучается. Я уже знала, что скажу сейчас Анатолию, но не торопилась: пусть помучается еще. Мне плохо, виноват в этом он, ну и пусть помучается. Конечно, я не догадывалась тогда, к какой страшной отчужденности все это может нас привести. И сказала наконец:
– Ну ладно, все, забыли!
Анатолий вздрогнул, ткнулся мне лицом в колени, что-то бормоча, захлебываясь, сразу потеряв свою железную подтянутость, не обращая никакого внимания на идущих мимо людей, – я никогда еще не видела его таким: это была почти истерика.
Я гладила его по голове, тихо приговаривая:
– Ну, ну, успокойся; успокойся… Люди смотрят. – Но теперь, кроме жалости и превосходства над ним, я испытывала еще легкое презрение к его откровенной слабости: он будто просил милостыни. – Да перестань же ты!
Он поднялся, блаженно улыбаясь, и я, конечно, сразу увидела эти кроличьи желваки на его щеках.
– Милая!.. Все по-старому, да?..
– Все. – Я поцеловала его. – Идём на такси, а то опоздаем.
Он послушно шел рядом, неотрывно глядя мне в глаза, спотыкался, наталкивался на встречных.
Мы сели в машину, Анатолий взял меня под руку, прижался. И я видела, что он верит мне. Но когда мы подъезжали к лаборатории, он спокойно проговорил:
– Ты иди прямо в чертежку: я скажу шефу, что вы с Антиповой больше не нужны мне.
Действительно, еще в начале той недели мы кончили калькировать чертежи центрифуги, и я догадывалась, что Анатолий держит меня в лаборатории только для того, чтобы я был; рядом.
– Хорошо…
– И сегодня же вечером сходим в загс, узнаем порядки насчет регистрации.
– Хорошо…
Все уже обдумал…
– И вечером к нам обедать.
– Хорошо…
Вот все и вернулось к прежнему…
Пришла в чертежку, села за свой стол. В нашем чистом и светлом зале все было по-старому: так же галдели девчонки, взахлеб рассказывая о вчерашней поездке, так же морщила свой носик круглолицая веснушчатая Лида-маленькая, кричала Гале:
– Тот рыжий, еще б минутка, в любви мне объяснился! Что?!
Долговязая, некрасивая Галя, не слушая ее, увлеченно говорила:
– Я этому моряку представилась для солидности зубным врачом, а потом забыла и брякнула: «Я сейчас уже узловые чертежи калькирую!» Он глаза вылупил, а я ему давай втолковывать, что теперь зубные протезы по чертежам в серийном порядке выпускают. Поверил, дурачок!..
Мне становилось все легче. Анатолий и на этот раз правильно все рассчитал. Девушки уже знали о наших с ним отношениях, косились на меня, кто завистливо, кто просто с любопытством. Я молчала. Пришла из лаборатории Лидия Николаевна с нашим инструментом, ничего не спросила у меня, только глянула внимательно. И я была благодарна ей, что она ничего не сказала девушкам о нашем внезапном возвращении в чертежку. Я аккуратно разложила инструмент, приколола поверх какого-то чертежа лист кальки и стала усердно работать. От механических, однообразных движений я почти совсем успокоилась, только все никак не могла понять, что именно я калькирую. Не знаю, сколько прошло времени, помню только, что это было до обеда, меня кто-то позвал к телефону. Подошла, взяла трубку, и вдруг всю меня от затылка до пяток словно кипятком обдало: Олег весело – я еще успела удивиться, но тут же сообразила, что о моем разговоре с Анатолием он ничего не знает, – говорил мне:
– Танька-Встанька, поедем после работы купаться? Погода-то сегодня, а?..
И засмеялся. И все сразу стало вчерашним, счастливым, ярким, а то, что связано с Анатолием, куда-то исчезло, пропало, и мне задышалось легко и вольно. И я не могла слова сказать, только смеялась и смеялась ему в ответ как дурочка. И была согласна на все, что бы он ни предложил, хоть пешком на Северный полюс идти. И вдруг закричала в трубку на весь зал:
– У меня с Собой купальника нет!..
Мы еще о чем-то говорили, и я, все смеялась, в чертежке перестали работать и смотрели на меня, и в конце концов мы с Олегом договорились – от радости я все никак не могла взять в толк, где мы увидимся, – сразу после работы ехать купаться.
Шла я к своему месту как по воздуху и блаженно улыбалась.
Лидия Николаевна тихонько спросила меня, нагнувшись к самой доске:
– Олег?
– Ага…
– Ну, слава богу! – облегченно выдохнула она, вдруг придвинулась ко мне, обняла за плечи, шепнула на ухо: – Ты прости, что я раньше плохо о тебе думала. – И спросила с таким отчаянием, точно от этого зависела вся ее жизнь: – Ладно, Танюшка?!
– Что вы, тетя Лида!.. – И я ткнулась носом ей в плечо.
