Текст книги "Воспоминания пропащего человека"

Автор книги: Николай Лесков

Соавторы: Абрам Рейтблат,Николай Свешников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

С десяти лет Петрушка узнал арестантскую жизнь, а в тринадцать – уже попал на высыл.

Петрушка уже около трех лет проживает в Угличе; ежедневно ходит по миру, а когда удается, то и ворует, за что, конечно, и здесь не раз побывал под судом и спознался с угличскою тюрьмою. В тюрьме ему, как смазливенькому мальчугану, живется тоже недурно…

В городе Петрушку все знают и близко к себе не подпускают, а когда он зайдет куда-нибудь во двор за милостыней, то непременно следят за ним; но зато на базаре не проходит ни один торговый день, чтобы он не поживился от деревенских баб и мужиков: или кошелек из кармана вытащит, или с возу что-нибудь стянет.

Петрушке теперь еще только семнадцать лет, а выглядит он совершенно мальчиком; но он уже вполне усвоил себе все арестантские привычки и замашки и, несмотря на свое бессилие, поражает отчаянностью. Впрочем, при всех его дурных качествах и при полной его распущенности, у него все-таки имеется и известная доля доброты, – той доброты, которая прививается всем обездоленным людям артельною, арестантскою жизнью. Так, Петрушка добытые им деньги никогда не истратит один, а непременно поделится со своими товарищами или другими бедняками – напоит, накормит, при хороших фартах [173]173
  Фарт – счастье, удача.


[Закрыть]и оденет и никогда не украдет у своего брата-нищего, но случается, что и сбережет иного, если тот оказывается не в состоянии собою владеть. [174]174
  В бытность мою прошлым летом в Угличе мне довелось узнать, что Рек в скором времени после того, как я покинул «Батум», исколоченный своими товарищами, умер в больнице; Фаворовский сошел с ума и отправлен в Ярославль в дом умалишенных: Петрушка опять в тюрьме; а Федосеев, так же, как и прежде, раздетый я босой, лето работает с крючниками, а зиму нищенствует.(прим. автора).


[Закрыть]

Кроме описанных мною и тех местных бездомовников, которые составляют как бы постоянный элемент «Батума», в нашу среду попадали и пришлые люди: это те поднадзорные, которые постоянно меняют для «полняка» [175]175
  Полняком называется вся арестантская одежда, выдаваемая при отправке на этап..(прим. автора).


[Закрыть]место своей высылки. Таких лиц, в течение того времени, как я находился в «Батуме», перебывало человек около тридцати. Они почти все были столичные жители, а высылались по большей части за прошение милостыни или за другие мелкие проступки. Иные из них совершали такие путешествия уже десятки раз и в Угличе бывали не впервые. Им дается право избирать место жительства (за исключением губернских и некоторых других более многолюдных городов). Но им не нужно постоянного жительства. Им нужно только то, чтобы при освобождении не отбирали от них казенную одежду. Друг от друга они уже знают, где легче освобождаться; а потому, заявляя желание быть высланными в какой-либо город и прибывая на место, сразу же по освобождении продают свои «полняки» и затем берут переводку в другой город. У нас, в Угличе, как и во многих городах, полиция при освобождении их не отнимала ничего из той одежды, которая давалась им при отправке на этап, и в тех же серых халатах или казенных полушубках выпускала их на свободу. Барышники наши отлично это знали и каждый этап уже караулили таких гостей. Тотчас же по освобождении они заводили их в какой-нибудь грязный трактир и там, рубля за три, за четыре покупали у них «полняки»; а им, чтобы прикрыть их грешное тело, копеек за семьдесят – за рубль давали какую-нибудь сменку. Конечно, освобожденные из-под ареста и избавившиеся от своей казенной одежды переселенцы в тот же день и пропивали вырученные ими деньги, а на другой или третий день наравне с прочими «батумцами» просили милостыню. Но они у нас никогда долго не засиживались и дня через три или через неделю опять шли в полицейское управление за переводкой в другое место. И полиция, довольная тем, что избавлялась от надзора за ними, всегда охотно давала им переводку, то есть пропуск, в то место, куда они заявляли желание переселиться, а все бумаги, с которыми они обыкновенно пересылаются с места своего арестования, отправляла туда по почте. Впрочем, эти люди никогда не приходят в избранное ими место с данным пропуском. Они идут с ним только до того города, где получше и беспрепятственнее дают казенную одежду, и там, уничтожив свой пропуск, снова арестуются, снова берут одежду и опять отправляются в избранное место этапом, чтобы, освободясь, также пропить казенную одежду, как и в предшествовавшем.

Надо сознаться, что, живя в «Батуме», я получал иногда от Канаева рубля потри, а один раз получил и десять рублей; но в этом обществе присылок его мне хватало ненадолго, потому что я большую часть из них проживал или, вернее, пропивал с товарищами, которых я, признаться сказать, побаивался, вследствие чего мне так же очень часто приходилось голодать или ходить с корзинкою по деревням. Положим, что я охотнее брался за какую-нибудь работу, но достать ее было очень трудно. На мою долю выпадало иногда у знакомых расколоть воз дров, набить снегом погреб, да и то очень редко. Деревни в нашем уезде небольшие, но зато очень частые. Иной день не пройдешь и двадцати верст в окружности, а побываешь более чем в десяти деревнях. В зимнее время за милостыней приходилось входить в каждую избу, иногда и просто посидеть, обогреться. Народ в нашем крае вообще не дикий – любознательный и разговорчивый. И вот, во время этих недолгих бесед, крестьяне прежде всего выспрашивали меня: кто я? где жил? и пр. – на что я отвечал всегда откровенно и затем, в свою очередь, расспрашивал их об их житье и обо всем, что меня интересовало. Надо сказать, что крестьяне в нашем уезде живут не особенно богато, но и не бедно. Мужчин, проживающих постоянно дома и занимающихся хлебопашеством, очень мало. Большая часть из них, еще с детства, уезжает в Петербург или в Москву, где иным и выпадает счастье. Но есть очень много и таких, которых чужая сторона только портит. Бедноты более всего заметно в подгородных деревнях. Подгородные крестьяне, а особенно живущие при больших дорогах, и у нас, так же как и везде, народ более избалованный. Частое посещение города не только не приносит им никакой пользы, но напротив, причиняет вред в материальном и нравственном отношении. Они не пропустят почти ни одного торгового дня, чтобы не побывать в городе, и, по мелочи распродавая все, что им дает земля и деревенское хозяйство, тут же и оставляют вырученные деньги. Кроме того, они, спознавшись с городом, успевают также познакомиться и с трактиром, привыкают к чарочке и, вместе с тем, усваивают себе замашки трактирных забулдыг. Это уже не те робкие и поклонные крестьяне, которых всегда можно встретить в отдаленных от города деревнях; это народ по большей части смелый и способный кичиться своей кабацкой опытностью. Такие бывалые крестьяне уже отвыкают от земли и при всяком случае не прочь бросить свои крестьянские работы, лишь бы достать себе на трактирные удовольствия. Впрочем, этого нельзя сказать о всех вообще, и между ними есть действительно степенные и трудолюбивые люди; но все же, если сравнить их с крестьянами дальних деревень, то это сравнение всегда будет говорить в пользу последних.

Говоря так о мужчинах, грешно будет сказать то же самое и о женщинах. Наши крестьянки довольно степенные и трудолюбивые. Их хозяйственные добродетели несомненны, и нередко вся семья держится бабою. По крайней мере мне так казалось, что в тех домах, где хозяйство лежит на бабьей заботе, всегда заметно было более довольства, чем там, где хозяйничает беспечный мужик, знакомый с чаркою. Так, в доме вдовы, если она только не безземельная бобылка и не обременена кучею малолеток, я никогда не встречал не только нищеты, но и большого недостатка. Если и есть в чем упрекнуть наших крестьянок, так это в пристрастии подражать городской моде, которая их ничуть не красит и, вместе с тем, приводит к лишним расходам.

Чаще всего я любил ходить в деревню Ратново, отстоящую от Углича в шести верстах. Тут в небольшом домике жили две вдовы – свекровь и невестка. Обе женщины, и старая и молодая, были очень скромные, набожные и вместе с тем добрые. Имея маленький достаток, они жили расчетливо, но и не скупо. Исполняя по своим силам крестьянские работы, они не пропускали ни одного праздника, чтобы поочередно не посетить храм божий, хотя ближайшая от их деревни церковь находилась в городе; в избушке своей они всегда соблюдали такую тщательную чистоту и аккуратность, что никогда не заметишь нигде грязного пятнышка. Я всегда любовался на эту тихую и скромную жизнь. В избе у них на первом плане привлекали взор висевшие в переднем углу дорогие старинные иконы в окладах и в хороших киотах, перед которыми постоянно теплились лампады; у перегородки от кухни находился порядочный шкафчик, все полки которого заставлены были чайными чашками, стаканами и другою посудою, а на шкафу лежало более чем полсотни книг духовного содержания, и все эти книги были в прочных переплетах и содержались в аккуратности и чистоте. Эти две вдовы – свекровь и невестка – жили настолько мирно между собою, что я редко встречал подобную жизнь. В зимнее время, кроме обыкновенной работы по своему небольшому хозяйству, младшая, то есть невестка, занималась еще обучением крестьянских детей грамоте [176]176
  Подобная практика была широко распространена. См., напр: «Мать была „мастерица“, бравшая детей на выучку грамоте и передавшая это ремесло сестрицам, которые одна за другой наследовали звание „мастериц“ <…> Способ учения был первобытный Давалась указка в руки; ученик или ученица крестился, „мастерица“ начинала: „Аз, буки, веди, глаголь, добро“. Это повторялось несколько раз. Дни, недели, месяцы проходили, пока доползет дитя до ижицы, то есть кончит алфавит. Затем „склады“ и „титла“, потом знаки препинания: „оксиа, исо, вария, кавыка, звательцо, титло“ и пр. Объяснения никакого. Смысл читаемого едва ли понятен был самим мастерам и мастерицам» (Гиляров-Платонов Н. П. Из пережитого. Ч. 1. М., 1886 С. 87). Ср.: Рабинович М. Г. Очерки этнографии русского феодального города М., 1978. С. 274–275.


[Закрыть], которых в то время, как я к ним ходил, у нее училось шесть мальчиков.

В других губерниях, особенно в Тверской и Новгородской, нанимают прихожих учителей; но у нас этого нет. У нас чуть не в каждой деревне можно найти грамотников и грамотниц. И вот вследствие того, что сельские шкалы, да и в настоящее время устраиваемые церковно-приходские, в иных местах находятся на довольно порядочном расстоянии, то волей-неволей крестьяне принуждены бывают отдавать детей для обучения к этим доморощенным учителям. Учение у них ведется по-старинному. Сначала они обучают церковной азбуке, потом часослову, псалтири, затем гражданской грамоте и письму. С них многого не спрашивают, да и сами обучающие более того тоже не знают. Обыкновенная плата за такое учение бывает по три и четыре рубля в зиму. Моя знакомая брала по три рубля за ученика и, насколько она могла и умела, обучала добросовестно.

В один день, когда я пришел к ним за милостыней, я застал детей, писавших цифры. Я спросил их, умеют ли они складывать, вычитать и проч.; оказалось, что не только дети, но и сама учительница вовсе не знала первых правил арифметики. Я вызвался им показать первые четыре правила этой науки, и это заинтересовало не только детей, но и учительницу, и она стала просить меня, чтобы я ходил к ним и показывал, как нужно складывать, вычитать и проч. Не имея никаких занятий, кроме нищенства, я был рад этому предложению и стал ходить в Ратново раз и два в неделю. За эти занятия меня постоянно угощали чаем, кормили завтраком и обедом и, кроме того, давали хлеба с собою, что избавляло меня от нищенства, и я реже стал ходить по миру.

В некоторых трактирах нашего города до сих пор заседают отставные мелкие чиновники или просто писцы, занимающиеся составлением прошений, писем и прочих бумаг. Господа эти берутся за какое угодно дело, лишь бы поболее дали за работу. Определенной платы за их труд не существует, и клиенты постоянно с ними торгуются, как на базаре с торговцами. Пишут они деловые бумаги и за рубль, и более; пишут и за гривенник. В простые дни у них бывает мало работы, но в базарные они иногда зашибают порядочную копейку.

Из числа этих так называемых кабацких адвокатов (извиняюсь за выражение, оно не мое, но многие так их зовут) наибольшей популярностью пользовался у нас бывший вольнонаемный писец сиротского суда Александр Григорьев Сладков. Местом своего заседания Сладков избрал так называемый Проходной трактир, самый грязный и многолюдный из всех находящихся на торгу трактиров. Он бал здесь постоянным гостем и в будни и в праздники, и потому, кроме него, никто уже не имел права заниматься какой-либо письменною работой в этом трактире, если только Сладков за неимением времени или по каким другим причинам не отказывался сам от нее; да и то он разрешал это делать только тогда, когда его угостят за такое разрешение.

Мне не раз приходилось присутствовать при торговле этих адвокатов с своими клиентами. Постараюсь описать один из примеров этой торговли, памятный мне до последнего слова.

В каморку с тремя столиками, за одним из которых я пил чай, приходит довольно пожилой крестьянин и, заказав себе тоже чаю, спрашивает полового:

– А что, здесь ли этот самый, что у вас прошенья-то пишет?

– Александр Григорьевич?

– Да. Как его зовут?

– Александр Григорьевич Сладков.

– Ну, вот он самый и есть. Здесь он?

– Здесь.

– Нельзя ли его сюда позвать? У меня до него есть дельце.

– Ладно, скажу. А еще чего надо? Сороковочку надо?

– Нет. Погодим еще сороковочку-то. Опосля.

Половой ушел и минут через пять вернулся с чаем.

– Сказал? – спрашивает мужичок.

– Сказал. Придет.

Еще через пять минут является и Сладков.

– Ну, кто тут меня звал? – говорит он.

– Да вот я, батюшка Александр Григорьевич. – отвечает мужик. – У меня до вас есть дельце.

– Дельце есть? Ну, ладно. Да что ж у тебя и чай-то на одного заказан? А еще о деле толковать зовешь. Впрочем, я чаю-то не хочу, а вот водочки бы купил, так складнее было бы толковать о деле-то.

– Да уж это мы, батюшка Александр Григорьевич, насчет водочки-то так после. Мы за этим не постоим. А теперь вот не угодно ли со мной чашечку чайку, да немножечко потолкуем.

– Э, да ты, я вижу, мужик-то сам пройдоха. Ну да ладно. Я таких-то люблю. С такими скорее пиво сваришь. Рассказывай, что у тебя за дело. – говорил Сладков, усаживаясь к столу.

Крестьянин начал рассказывать ему о своем деле. У него вышла какая-то неурядица при разделе с братом-солдатом.

Всю суть дела я не мог слышать, так как сначала мужичок говорил очень тихо, но потом до меня ясно доносились следующие фразы:

– Ведь ты подумай, – толковал он. – брат маленький был, а я работал. Брат в службе служил, а я все работал, все приобретал, все строил. А мир-то вон как говорит: все поровну. Разве это закон? Да и волостной-то у нас такой же. Теперь вот и судись, как знаешь. Куда теперь обратиться-то?

– Нужно подать прошение в уездный земский суд, – безапелляционным тоном говорил Сладков.

– Так. А я думал к мировому?

– Нет. Мировой тут ни при чем.

– Так. Ну, а сколько же, батюшка, ты возьмешь с меня за это прошение?

– Целковый-рубль.

– Целковый? Нет, уж так-то очень дорого, Александр Григорьевич. Ты возьми-ка подешевле.

– А сколько же ты дашь? Ведь тут надо до тонкости дело-то разобрать.

– Да оно так-то так, конечно, надо написать порядком, – вытягивая каждое слово, говорил мужик. – Да это уж очень дорого.

– Ну, так по-твоему сколько же? Говори! А то меня вон в ту каморку еще звали.

– Да, положим, у вас дела есть. Как не быть дела у такого человека. Да только целковый-то, все-таки, дорого. Нельзя ли подешевле?

– Да что же ты не говоришь, сколько дашь? Ведь не двугривенный же с тебя взять.

– Само собой не двугривенный. Да и так-то уж дорого.

Произошла пауза. Сладков понял, что мужик – кремень.

– Ну вот что, – начал он, – я вижу, что человек ты не очень богатый, да при том же тебя обижают, а я таких-то вот как жалею… Так я уж хочу тебе помочь. Я возьму теперь с тебя полтинник, да сороковку водки разопьем. А там, как дело пойдет, так ты меня и опять угостишь.

– На этом, батюшка мой, спасибо. Дай бог вам доброго здоровья. А что там насчет угощенья, так мы во всякое время, лишь бы дело-то пошло. А теперь вот, Александр Григорьевич, ты возьми с меня три гривенничка, да по стаканчику водочки выпьем. Вот и ладно будет.

Сладков с пол минуты подумал и, вероятно, сообразив, что от мужика больше не вымолотишь, махнул рукой и сказал:

– Ну, давай. Посылай за бумагой, сейчас накатаю.

– Да ты хошь и не торопись, только напиши получше.

– у меня будет и скоро и хорошо. Посылай за бумагой, да требуй водки.

Мужик постучал о чайник и велел половому принесть лист бумаги и два стакана водки. Сладков встал и через минуту вернулся с чернильницей и пером.

Но эти адвокаты – еще небольшое зло в нашем городе. Гораздо вреднее их постоянно ютящиеся в том же Проходном трактире маклаки-барышники, торгующие разным старьем; они действительно являются какими-то вампирами бедноты и особенно тех, которые пристрастны к чарочке.

За отсутствием в нашем городе ссудных касс, беднота частенько принуждена бывает прибегать к ростовщикам, ремеслом которых у нас занимаются очень многие, и не только простые граждане, но и лица благородного звания. Но, по крайней мере, крупные ростовщики если и берут со своих жертв неимоверные проценты, то, в сущности, почти никогда не поступают так нахально-бесчестно, как упомянутые мною маклаки-барышники, которые ведут свои дела преимущественно с мастеровыми и рабочими, принимая от них разную, иногда последнюю одежду, и выдавая им копеечные ссуды. Не говоря уже о том, что за выданный под какой-нибудь залог полтинник они не возьмут меньше двугривенного процентов за одну неделю, они часто совсем не возвращают вещей, если последние представляют стоимость При этом они всегда избегают ответственности потому, что принимают вещи и дают деньги где-нибудь за углом один на один.

Между уличскими торговцами, особенно так называемыми холщевниками, скупающими холст, пряжу, лен и пр. произведения, с давних времен существует особенный разговорный язык называемый «масовским». Хотя этот язык далеко не полный, во все-таки говорящие на нем могут объясниться между собою так, что их разговор для других будет не совсем понятен.

Мне еще в детстве очень часто приходилось слышать разговоры на этом языке, но я запомнил лишь очень немногие слова, да и их на чужбине скоро забывал.

На этот же раз мне вздумалось не то что выучить масовский язык, а записать все существующие в нем слова, с намерением доставить это кому-нибудь из филологов как материал. Но при моем положении мне трудно было этого добиться. Даром со мною заниматься никто не хотел, а заплатить, или по крайней мере угостить за подобное занятие, у меня не было средств.

Наконец случай мне помог. Однажды я встретился с купцом И. И. Пивоваровым [177]177
  Пивоваров Иван Иванович – углический купец.


[Закрыть], с которым мой отец более двадцати лет ездил торговать по ярмаркам, и попросил его сообщить мне все, что он знал из этого оригинального лексикона. Пивоваров отнесся к моей просьбе благосклонно и, не брезгуя мною, приглашал иногда с ним попить чаю и тут же сообщал мне известные ему масовские названия. Таким образом я собрал от него более четырехсот слов, из которых чуть не половина относилась к названиям чисел и денежных знаков.

По возвращении в Петербург этот тощенький словарь я при содействии Ариста Аристовича Куника [178]178
  Куник Арист Аристович (1814–1899) – историк, академик, частый клиент Свешникова. О его библиотеке и отношении к рыночным букинистам см.: Савельева Е. А. А. А. Куник и его собрание книг о России XVII века//Книга в России XVIII – середины XIX в Л., 1989. С. 93–110; Полевой П. Н. Три типа русских ученых//Исторический вестник. 1899. № 4. С. 124–125.


[Закрыть]доставил Я. К. Гроту [179]179
  Грот Яков Карлович (1812–1893) – историк литературы и лингвист, академик. Два письма Свешникова Гроту по поводу словаря «масовского языка» хранятся в СПб. филиале Архива РАН.


[Закрыть], который намерен был поместить его в областной словарь.

И в прежнее время, когда мне приходилось проживать на родине, я не много видал красных дней, но все же иногда мне случалось бывать в обществе и видеть кое-какие развлечения; а на этот раз для меня только и были доступны «Батум» да грязные трактиры.

По своему положению и по костюму я не мог бывать ни на церковных торжествах, которые у нас происходят очень часто и всегда привлекают множество богомольцев, особенно женщин и девиц, являющихся на эти торжества непременно в самых модных и новых костюмах; ни на гуляньях, устраиваемых в городском саду и других местах. Также мне ни разу не удалось быть в наших общественных собраниях или каких-либо учреждениях, хотя вышеупомянутый Пивоваров и предлагал мне поинтересоваться, послушать в городской управе рассуждения наших граждан о городских делах.

Однажды я только заинтересовался судом над монахами Алексеевского монастыря и зашел в камеру мирового судьи послушать дело о краже денег и разных вещей у сборщика-монаха. Тут, на суде, в качестве свидетелей фигурировало более десятка старых и молодых монахов и других духовных лиц, состоящих в монастыре под началом. Но так как в числе обвиняемых находился один мальчик, сын священника, т. е. лицо, принадлежащее к привилегированному сословию, и мировой судья не мог его судить в взводимом на него преступлении, то дело окончательно и не разбиралось, а перешло к судебному следователю.

В марте месяце кончался год со дня моей высылки из Петербурга, и я мог опять туда явиться, но у меня не было ни денег, ни паспорта, ни одежды.

Я обратился опять к Канаеву, прося его помочь мне в этой нужде, и он выслал мне шесть рублей. Из этих шести рублей я, заплатив в нашей мещанской управе числящиеся за мной недоимки и выправив годовой паспорт, на остальные деньги встретил наступившую Пасху.

Прошел первый и второй день праздника, а на третий я решил отправиться в Петербург.

Костюм мой был совсем худ. Он состоял из нижнего белья, рваного пальто, такой же фуражки и опорков, а в кармане денег находилось только одиннадцать копеек; но я решил во что бы то ни стало пуститься в путь и во вторник на Пасхе вышел из Углича по Ростовской дороге.