Текст книги "Через все преграды"

Автор книги: Николай Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

В плену

Захваченных женщин и детей гитлеровцы согнали в большую открытую со всех сторон, круглую котловину, расположенную за перелеском. Дно у нее было сырое, густо заросшее зеленой осокой. В самой середине, между мшистых кочек проступала вода. На ровных и довольно крутых скатах не росло ни кустика, даже трава, мелкая и щетинистая, пожелтела до времени.

Здесь оказались Ольга Павловна с Сережей и большинство их дорожных спутников.

Постепенно люди, ошеломленные нападением немцев, приходили в себя.

Сережа и Илья, прижавшись плечами, лежали и молча наблюдали за немецкими часовыми. К ним придвинулся Садык.

– Пойдемте к Фатику, – тихонько предложил он, смахивая с глаз слезы. – Плачет.

– Разве уговоришь, если он маму потерял, – хмуро ответил Илья. – Это хоть бы кому…

Все же ребята перешли к тому месту, где, уткнувшись лицом в траву, лежал Фатик. Около плачущего мальчика сидели женщины и пытались утешить его, убеждая, что его матери, как и многим другим, удалось уйти вместе с капитаном.

Ребята опустились на землю возле убитого горем товарища. Из их дорожной компании не хватало только Коли Еремина и Володи Тарасюка.

Мальчики не знали, как успокоить Фатика.

– Слушайте, ребята! – кажется, неожиданно даже для самого себя начал Сережа. – А ведь нас выручат!

Головы сидящих разом повернулись к нему.

– Понимаете, немцы, что нас захватили, – не главные силы. Фронт еще далеко. Помните, утром комендант говорил, что к нам в тыл пробралась небольшая группа гитлеровцев. Это, наверно, они и есть.

– Ага! – тотчас подхватил Илья, – Под городом им дали чесу, так они – сюда.

– Капитан Беляев ушел с бойцами, он же обязательно сообщит в главный штаб. А там прикажут одному полку – и от этой группы одна пыль вонючая останется!

– Эх, вот бы! – вздохнул Садык.

Илья порывисто вскочил на ноги. Он уже верил в то, что их освободят.

– Точно! Не могут же наши оставить в своем тылу противника! – воскликнул он и метнул в сторону часовых взгляд, полный ненависти и скрытого торжества. – Ну, держитесь тогда, гады-фашисты, загоним самих в эту яму и постреляем всех!.. Я б их один из винтовки перебил!

– Ты – тише, – остановил его Сережа. – Разве ж у нас позволят пленных убивать?

Илья горячо возразил:

– Наши не знают, какие они, эти немцы.

– Нет, все равно пленных солдат убивать нельзя, мы же – не фашисты!

– Нельзя! А им можно плеткой наших бить?.. Плеткой! Как скотину!

Группу пленных, в которую входил Илья, пригнал к лагерю ушастый большеротый ефрейтор с черной нашивкой черепа и скрещенных костей на пилотке. Немец хлестал отстающих плетью и орал при каждом ударе «Рус капут!».

У Ильи при воспоминании о нем мутнело в глазах от злости.

– Тебе бы досталось – по-другому бы заговорил! – с негодованием крикнул он Сергею.

Спор прервали подсевшие девочки.

– Вы о чем? – спросила Вера.

– Заспорили: можно ли пленных фашистов убивать. – объяснил Садык.

– Не в том дело, – возразил Сергей. – Понимаете, девочки, нас скоро должны выручить!

– Да ну?.. Как?

– А так! – и ребята наперебой стали выкладывать им свои военно-тактические соображения.

Вера с посветлевшими глазами воскликнула:

– Вот бы – правда!

Молчаливая Инна лишь крепко стиснула тоненькие пальцы подруги.

Весь день среди детей не прекращались разговоры о возможном освобождении из плена. Обсуждали этот вопрос и взрослые; но большинство из них сходилось на том, что вряд ли в военной сумятице кто о них узнает, да и когда тут заниматься судьбой нескольких десятков людей, когда на фронте гибнут тысячи. Однако ребят никто не разубеждал.

* * *

Днем, кроме часовых, никто к лагерю не подходил, и есть пленным не давали. Впрочем, после всего пережитого даже дети не чувствовали голода. Лишь хотелось пить. К счастью, воды было достаточно: еще утром в самом низком углу площадки Ольга Павловна с Марией Ильиничной кое-как вырыли руками небольшую ямку. Вода в ней хоть и пахла болотом, зато была холодна, как из родника.

Под вечер с запада начали доноситься глухие раскаты артиллерийской стрельбы. Пленники прислушивались к ним, не скрывая радостного волнения. Всем почему-то казалось, что чем ближе подвинется к ним фронт, тем вероятнее освобождение. С заходом солнца канонада прекратилась. На усталую землю легла вечерняя холодная тишина.

На тропинке показался высокий худой немец-офицер в сопровождении того самого ушастого ефрейтора, который пригнал Илью. На вид офицеру было лет тридцать. От фуражки до краг и ботинок он весь блестел, как хирургический инструмент.

Пленные выжидающе смотрели в его сторону. Говор смолк. Кое-кто встал, чтобы лучше видеть и слышать. Офицер, помахивая тонким хлыстом, подошел к проволоке, ограничивающей лагерь. Заговорил он, казалось, не губами и языком, а одним горлом, отчего слова изо рта выкатывались, будто камни-голыши по доске.

Ефрейтор весь как-то странно дернулся, точно его ударило электрическим током, прижал к бедрам ладони рук, отводя локти за спину. Как позже узнали ребята, это была стойка «смирно» в немецкой армии.

– Яволь, гер гауптман! – крикнул ефрейтор, выслушав офицера. Крикнул так, будто пролаял: «яв-гав-гав!», и шагнул к проволоке.

– Слюшай, матка! – коверкая русские слова, начал он. – Ви есть пленный!..

– Какие же мы пленные, мы – гражданские, – раздался из толпы чей-то несмелый голос.

– Мольчшать, когда говориль ваш господин! – заорал переводчик. – Мольчшать!.. Слюшай!.. Ви есть пленный. Но ми даем вам жить. Ви должен все делать на немецкий сакон.

Тут же выяснилось, что «делать на немецкий закон» означало – выдать семьи политработников и евреев.

– Расстрелять хотят, – шепнула Людмила Николаевна, знавшая немецкий язык.

– Ну, кто есть юде?.. – шаря глазами по лицам женщин и детей, ефрейтор прошелся вдоль проволоки.

В лагере по-прежнему молчали. Офицер подергал угловатым подбородком и повернул назад. Следом за ним двинулся ефрейтор.

Солнце закатилось. Жаркое, светлое небо постепенно мутнело, холодело. Дымная мгла обступала со всех сторон западную часть горизонта; тяжелая и упорная, она наваливалась сверху, ползла с боков, стирая последние светлые тона догорающей вечерней зари… Мрак, густой мрак опускался на землю! Лишь кое-где на редких островках далеких облаков едва мерцали красноватые отблески закатившегося светила…

В густеющей тьме разгорались зарева пожаров. Бледные пятна проступали на туманном горизонте, как будто всходило множество лун.

* * *

Сережа с Ильей не сводили глаз с едва различимых в темноте часовых, бродивших возле лагеря. Долго сидели молча, ловя малейший звук. Однако ни один выстрел поблизости, ни один крик не нарушили непроницаемую тишину. Надежда на освобождение начала исчезать.

– А вдруг тех, кто утром у моста вырвался, немцы в другом месте перехватили? – первым зашептал Илья. – Что тогда?

– Тогда никто о нас ничего не знает, и зря мы ждем.

– А если и знают… слышал, как вечером грохотало? Ведь это по нашим били!.. Огневой вал, наверно… Мне папа рассказывал: где пройдет огневой вал, там ничего не остается.

– Это наши стреляли, – возразил Сергей.

– Нет, огневой вал при наступлении делают. А наши отходят. Может пройдут стороной…

– Вот именно… Тогда нам – точка!..

Ольга Павловна, сидевшая рядом, неожиданно спросила у сына:

– Что бы сказал папа, если бы сейчас тебя послушал? Как ты думаешь?

Сережа закрыл глаза. Прежде всего почему-то увидел шахматную доску с отщепленной фанеркой на клетке «а2», а потом – склонившуюся над ней голову отца. «Безнадежных положений нет, – как будто рядом произнес отец. – Терпение и выдержка!..»

Сергей прислонился щекой к теплому плечу матери.

– Терпение и выдержка, – прошептал он. – Эх, папка, папка, если бы ты знал!..

* * *

Утром снова появился ефрейтор. Он зашел в лагерь, поигрывая резиновым шлангом, обвел пленных странным, диковатым взглядом, потом издал долгий гортанный крик. Вернее сказать, то, что вырывалось из его широкого искривленного рта, мало напоминало человеческую речь.

– Что? Что он говорит? – оборачивались женщины к Людмиле Николаевне, владевшей несколькими языками.

– Не пойму, – растерянно напрягала внимание молодая женщина. – Это не по-немецки, не по-английски, не по-итальянски…

– Это по-фашистски, – сказала Ольга Павловна. – Такого языка нам не доводилось слышать.

Гитлеровец смолк, постоял и вдруг, взмахнув концом шланга, врезался в толпу женщин и детей. С яростью, беспричинной, непонятной и необъяснимой, он принялся хлестать всех подряд.

Из отдельных, исступленно повторяемых им выкриков Людмила Николаевна поняла, наконец, что он приказывал русским строиться в колонну по три. Однако выполнить его приказание было невозможно: гитлеровец, злобно скаля белые зубы, гонялся за людьми и хлестал направо и налево.

– Что ты делаешь, мерзавец? – заступила ему дорогу Ольга Павловна.

Фашист остановился, точно бык, наскочивший на столб. Потом оскалился еще сильнее и вытянул женщину резиной через плечо.

Ольга Павловна вздрогнула, как деревце от удара топором. Когда ефрейтор замахнулся снова, она бросилась на него.

Ошеломленный эсэсовец выронил плеть. Затем, с проклятием оторвав от себя женщину, ударил ее кулаком пониже груди. Пленные в порыве страха разбежались от него, и Сергей увидел свою мать, лежащую на земле.

Ефрейтор поднял резиновый шланг, но размахнулся не им, а ногой, метя окованным солдатским ботинком в лицо женщине. Словно подброшенный невидимой пружиной, Сергей прыгнул на врага.

– Мама! Мама!

От неожиданного толчка в бок фашист качнулся. Не давая ему опомниться, мальчуган вцепился в него, стремясь опрокинуть и впиться зубами.

Удар кулака швырнул паренька на травяную кочку. Не успел Сергей вскочить, как на него со свистом опустилась резиновая нагайка.

До того жгучая боль рассекла спину, что Сергею показалось, будто фашист рубанул тесаком. Мальчуган изогнулся и вскрикнул, но тут же упрямо шагнул к ефрейтору.

Снова удар кулака и свист резины.

Мальчик шатался, лишь клокотавшая ярость удерживала его на ногах. По лицу катились слезы, на правой щеке до виска вздулась багровая полоса, из уха текла кровь, рубашка на спине была изорвана и тоже покрылась кровавыми пятнами, и все-таки он не отступал.

– Ха-ха-ха! Большевик! – потешался эсэсовец над его бессилием. – Тобой надо заняться.

С ужасом наблюдали женщины жестокую, неравную борьбу, но никто не смел шевельнуться под направленными на них автоматами часовых.

На тропинке, ведущей к лагерю, показался еще один гитлеровец.

– Гей, Вайс! – крикнул он ефрейтору издали. – Что ты возишься? Там ждут.

– Яволь, фельдфебель, айн момент! Попался интересный экземпляр для дрессировки, – ответил ефрейтор и ударом кулака по голове оглушил мальчика.

Через несколько минут пленники, подгоняемые криками конвоиров и плетью Вайса, почти бежали в сторону дороги. Пришедшую в чувство Ольгу Павловну женщины вели под руки. Рядом несли Сергея.

К счастью, идти пришлось всего километра два. За пригорком возле дороги был расположен небольшой обезлюдевший поселок. На улице виднелись следы недавнего грабежа: выбитые окна, сорванные с петель двери, поломанная мебель, раскрытые чемоданы с бельем.

Пленников загнали в небольшой кирпичный сарай. Когда со скрипом захлопнулись тяжелые двустворчатые двери, все стали осматриваться, постепенно привыкая к полумраку помещения. Раньше здесь был какой-то склад, теперь в нем, кроме стружек, щепок и опилок, ничего не осталось. Высокий, из массивных плах потолок, кирпичные стены, узкие горизонтальные окошки, перехваченные железными прутьями, – все это исключало всякую мысль о побеге.

Избитые, измученные, женщины и дети расположились на холодном цементном полу.

Сережу поместили в дальнем углу на разостланном пальто. Инна и Вера укрыли его сверху своими пиджачками.

Ольга Павловна молча сидела у изголовья сына и тихонько гладила его вихрастые волосы.

Он лежал, повернув лицо к матери и закрыв глаза. Если не шевелить ни одним мускулом, то боль теперь была не так уж сильна. Зато, когда Сергей пробовал повернуться, забинтованную рубашкой и полотенцем спину прожигало огнем, и он стонал. Сидящие рядом друзья переставали шептаться.

– Эх, йоду бы! – озабоченно сказал Илья.

– Йодом разве можно? – возразила Инна. – У него вся спина посечена. Риваноль нужен.

– Это – что?

– Лекарство такое, на раны.

Илья, по обыкновению, заспорил было, но Инна жестом остановила его.

– Давайте лучше подумаем, как Сережу с Ольгой Павловной от ефрейтора уберечь, – заговорила она так тихо, что слышали ее лишь придвинувшиеся вплотную товарищи. – Людмила Николаевна слышала, как ефрейтор грозил расправиться с ним.

Фатик вздохнул:

– Как убережешь? Если б их спрятать…

– Некуда прятать! – порывисто воскликнул горячий Садык. – Драться надо, как Сергей. Всем драться!

– Правильно! – поддержал его Илья, выхватив из кармана перочинный ножичек. – Пусть тот фашист в другой раз попробует наброситься – я его пырну!

– Пырнешь… У них – автоматы, – сказал Фатик.

– Не хнычь, Фатька! – сказала Инна. – Дело не в ножике. Дружней надо держаться.

* * *

К счастью, ефрейтор больше не появился.

Прошло две недели. Дни тянулись медленно. Взрослых с утра угоняли на работу. Детей запирали в сарае на замок. И сидели они голодные, хмурые, молчаливые. Старшие ухаживали за малышами, развлекали, как могли. Но оживали ребята только вечером, когда взрослые возвращались с работы. Матери всегда что-нибудь приносили: то немножко супу от своего ужина, то пучки щавеля. И каждый вечер Людмила Николаевна рассказывала ребятам новости, которые ей удавалось узнать из разговоров немецких солдат.

В первую очередь, всех, конечно, интересовало положение на фронте. Но известия были самые нерадостные. Наступление гитлеровских войск продолжалось. Враг захватил почти всю Прибалтику, вторгся в Белоруссию, и немцы с самым серьезным видом обсуждали вопрос, когда их войска займут Ленинград и Москву.

– Один-два месяца – России капут и войне конец! – повторяли они часто, словно убеждая друг друга.

– Как же так? – кусал губы Сергей, глядя широко раскрытыми влажными глазами то на мать, то на Людмилу Николаевну, которая сообщила, что наши войска оставили Минск, что немцы уже под Смоленском. – Неужели фашисты сильнее наших?

Женщины молчали, подавленные громадностью надвинувшейся беды.

– А может, врут фрицы, – усомнился Илья.

Людмила Николаевна пожала плечами.

– Не знаю… О Минске и Смоленске конвоиры между собой сегодня говорили. Есть среди них Ганс, плюгавенький такой. Он говорит, что Гитлер обещает каждому своему солдату после победы над Советским Союзом сто гектаров земли в России, автомашину и даровую рабочую силу из русских… Вот этот заморыш Ганс сегодня и размечтался: как он свое хозяйство поставит, собирается драть своих рабочих. Он заранее знает, что русские не захотят на него работать добросовестно.

– Что же они при своем «новом порядке» думают старое крепостное право установить? – спросила Ольга Павловна.

– Нет, пожалуй, этот их «новый порядок» скорее был бы похож на древнее рабство. Разве что ременную плеть заменят резиновой нагайкой! Немцы совершенно серьезно считают, что они – высшая раса и должны быть господами, а мы, русские, их рабами.

– Мы – рабами? – в один голос воскликнули сидевшие рядом мальчики.

– Ну, нет, этому не быть! Пусть лучше… убьют! – произнес Сергей, начавший поправляться от побоев.

– С непокорными они так и собираются поступить. Вы с матерью спаслись чудом. Ефрейтора Вайса, который вас избил, срочно послали на фронт, а то бы он с вами расправился. Я слышала, как он грозил.

Однажды вечером женщины с работы не вернулись.

Напрасно ребята по очереди прижимались ухом к двери, надеясь услышать знакомые голоса. Снаружи не долетало даже звуков обычной вечерней суетни и криков немецких солдат. Только на шоссе трещали тяжелые автомашины без глушителей.

Жуткой тьмой наливалось помещение.

Наступала ночь…

Когда на исходе силы…

По раскаленной полуденным зноем проселочной дороге брели двое пареньков. Хмурые лица их почернели от солнца и пыли, пропитанная потом одежда липла к телу. В каждом движении чувствовалась болезненная усталость непривычных к далеким походам людей, которым теперь пришлось пройти много десятков километров.

Мальчуган, ковылявший сзади, выглядел особенно жалко. Казалось, что он босой ступает по битому стеклу. Руки его безвольно болтались, спина согнулась, как под непосильной тяжестью, хотя, кроме фляги с водой, к которой он то и дело прикладывался, он ничего не нес. По измученному лицу стекал обильный пот, шершавой соленой коркой засыхавший на лбу и подбородке. Трудно было узнать в этом оборванном подростке щеголеватого Володю Тарасюка. Прошло всего несколько дней с того памятного утра, как он, спасаясь от немцев, потерял своих, а от его бравого вида не осталось и следа. Военного покроя костюм он, боясь встречи с немцами, обменял у местных жителей на залатанную рубашку и штаны крестьянского парня. Суровые испытания смяли его. Теперь он даже не пытался скрывать свою беспомощность.

Убегая от гитлеровцев, Володя встретил Колю Еремина, тоже отбившегося от своих. Вдвоем они и двигались на восток, надеясь, что в том же направлении ушли их матери.

Когда кончилась во фляге вода, Володя еще больше обмяк. Шаги его с каждой минутой становились короче, он волочил ноги и часто спотыкался. Наконец, мальчуган сел и со слезами в голосе окликнул товарища.

– Николай, постой, я не могу больше! У меня ноги потерты.

Коля обернулся. Он хотел что-то сказать, но слова как будто застряли в пересохшем горле.

– Посмотри, что у меня с ногами стало, – продолжал Володя. – Горят – терпенья нет, ступить нельзя!

– Идти надо. Идти, понимаешь. А то не догоним своих, – прохрипел Коля.

– Не могу я, слышишь! Я, наверно, умру.

– Вставай! Вставай, тебе говорят!

– Эх, скотина! – слабым голосом выкрикнул Володя. – А обещали помогать друг другу!

Он со стоном поднялся на ноги и, охая и приседая от боли, поплелся дальше.

Через час Коля остановился возле кустов у ручья.

Подошедший следом спутник без слов повалился на мягкую прохладную траву. Потом, мучимый жаждой, на четвереньках добрался до воды и долго пил.

– Никакой у тебя сознательности, – упрекнул он товарища, возвратясь на прежнее место, – посмотри, что у меня с ногами!

Морщась от боли, он снял свои порыжевшие, с исцарапанными носками сапоги.

– Вот, видишь! – воскликнул он, показывая белую, в разводах грязи, ногу. – Две мозоли.

– Знаешь, Володька, если ты не перестанешь скулить, то убирайся от меня! – раздраженно и в то же время с жалобной ноткой в голосе заговорил Коля. – Из-за тебя мы два дня в сарае просидели, а вчера десяти километров не прошли.

– Разве ж я виноват, что у меня живот разболелся.

– Живот!.. Не надо было воду из болота пить! Я тебе говорил.

– А если пить хочется! Жара…

– Почему же я не пью?

– Я без воды умру! У меня совсем другой организм.

– Нежный! – язвительно заметил Коля.

– Не нежный, а непривычный. Я раньше никогда не ходил пешком на такое расстояние. Да еще по жаре… Если бы ты знал, как я устал, как у меня болят ступни! Но тебе это безразлично, ты несознательный эгоист.

У Коли засверкали глаза.

– Эх, ты!.. На, смотри! – С этими словами он резко повернул к нему разутую ногу, и Володя увидел на ней огромные светлые мозоли.

– Неужели не больно? – удивился он. – А если больно, зачем спешить? Шли бы потихоньку. Или, лучше всего, остались бы у того латыша, как он нам советовал. Жили бы, пока война кончится.

– Я ни на какую боль не посмотрю, чтобы к своим дойти!

– А-а, брось героя изображать! Мне, думаешь, меньше твоего домой хочется?

Коля промолчал.

– Залезть бы в ванну, – размечтался Володя, вспомнив свою квартиру в Ленинграде, – сидеть в прохладной воде и сливочное мороженое есть. Или на даче в гамаке…

При упоминании о мороженом Коля ощутил во рту и в животе сладостную истому.

– А война? – подумал он вслух. – В такое время не до мороженого.

– Что – война? Кончится. Сам же говоришь, наши все равно скоро наступать начнут.

– А то нет, что ли? Еще как начнут!

– Ну, вот… так зачем же нам идти сейчас, мучиться, жизнью рисковать? Вдруг нарвемся на немца! Лучше здесь переждать. Вернутся наши – тогда и поедем.

Коля покачал головой:

– Оставайся, если тебе хочется. А мне здесь делать нечего.

Сзади на дороге послышался быстрый нарастающий треск, затем показались серо-зеленые мотоциклисты в ветровых очках.

Ребята поспешно уползли в кусты. В просветы между ветвями видно было, как замелькали пыльные рогатые каски немцев. Коля насчитал восемьдесят шесть человек.

Когда стрекот машин смолк и осела поднятая ими пыль, мальчики осторожно выбрались из кустарника и осмотрелись.

– Вот, видишь! – взволнованно зашептал Володя, словно проехавшие мимо враги могли его услышать. – Попадись им…

– Надо, чтобы не попадаться.

– Болтать легко… А может, они за тем леском остановились. Пойдем – и сцапают! Была охота подыхать, как собаке!

Чувствуя, что Коля тоже встревожен, Володя продолжал:

– Я по этой дороге дальше не пойду, хоть что! Давай на тот хутор вернемся, где сегодня молоко пили. Хозяева там хорошие, сами упрашивали, чтобы мы у них остались.

– Назад – нет. Мы пойдем дальше прямиком по полю, вот так! И немцев не встретим.

– Заблудимся, как в первый день.

– Не заблудимся. Тогда мы своих мам искали, а сейчас – прямо и прямо на восток.

Ни до чего не договорившись, они улеглись под кустами, сморенные жарой и усталостью.

Часа через два путники поднялись в дорогу.

– Я сюда, – поспешно сказал Володя, махнув рукой в том направлении, откуда они шли. Энергичным движением он одернул рубаху, передвинул висевшую на ремне флягу дальше на спину, хлопнул себя по карману, как это делают курящие, проверяя, есть ли спички, – хотя не курил, и спичек в кармане не было, – и сделал еще несколько таких же ненужных движений. Все это должно было, по его мнению, показать, что на этот раз он тверд в своем намерении вернуться на хутор. Втайне он надеялся этим смутить, запугать товарища, вынудить идти за собой.

У Коли нехорошо засосало внутри. Вскинув на плечи тощую противогазную сумку, он твердо заявил:

– А я – сюда!

Перемогая жгучую покалывающую боль в ступнях, мальчуган заковылял вперед, наискось от дороги.

Володя, сделав несколько шагов в противоположном направлении, остановился будто бы проверить, завинчена ли фляга.

– Дурак ты, Колька. Убьют тебя где-нибудь! – с сожалением крикнул он.

– Не убьют!.. Тебя скорее здесь фашисты повесят, – отозвался Коля.

Володя видел, как он перепрыгнул через ручей и стал подниматься по косогору.

– Эй, Колька, подожди!

Мальчуган остановился.

– Ну, подумай, чего ты на рожон лезешь? – продолжал уговаривать Володя. – Шел бы со мной. Тут недалеко. Остались бы и жили на хуторе. Жаль мне тебя.

– Нет, Володька, назад я не пойду. Я к нашей Красной Армии пойду… Оставайся с фашистами, если тебе нравится…

– Нравится! Дурак ты, вот что! – гневно воскликнул обиженный Володя. – Морду бы тебе набить, да связываться неохота.

Но быстро остыл и продолжал уговаривать:

– Глупо же идти в ту сторону, куда немцы недавно проехали. Может быть, там засада.

– Ладно, пугай! – Коля махнул рукой и заковылял дальше.

– Да стой ты, подожди! Слышишь, я что-то скажу!..

Коля не оборачивался, однако, обходя кусты, незаметно посматривал назад. По растерянному выражению лица Володи он понял, что тот сейчас пойдет следом за ним, и еще решительней прибавил шагу. Он презирал своего товарища, но продолжать путь одному все же было очень страшно, да и не мог он на самом деле бросить его.

«Ладно, – думал в это время Володя, догоняя Колю, – на хутор я не вернусь. А как зайдем в какой дом, примут хорошо, там и останусь, пусть тогда отправляется…».

* * *

По настоянию Коли, на ночлег расположились в лесу.

Развели огонь. Съели оставшийся от обеда хлеб, наломали веток для постели. Однако спать не пришлось: неожиданно налетел ветер с запада и пригнал тучу с громом и дождем.

Через полчаса дождь перестал. Ветер пошумел в ветвях, стряхивая тяжелые капли, и тоже затих. Промокшие и продрогшие ребята принялись раздувать затухающий костер. Дым стлался по земле. Мальчики, кашляя, стирали с лица едкие, злые слезы и ругались.

– Все из-за тебя мучаемся! – с плаксивым раздражением выкрикивал Володя. – Говорил тебе: пойдем на хутор! Как теперь будем спать?

Коля и сам был не рад, что заночевали в лесу, но перед Володей он не хотел признавать себя виноватым.

– Я тебя не тащил с собой, – твердил он. – Убирайся хоть сейчас.

– Очень темно! А завтра все равно где-нибудь у латышей останусь! – выкрикнул Володя в припадке раздражения.

– Ну, и оставайся!

– И останусь!

Наконец, костер запылал. Дым постепенно рассеялся. Гибкое, живое пламя весело затрещало в кучке елового сушняка. Вскоре ребята обогрелись и обсохли, стало клонить ко сну.

– Давай дров еще принесем, – предложил Коля, – а то эти скоро кончатся.

Володе не хотелось покидать обогретое место у огня. При одном представлении, что надо опять лазить в темноте по холодной мокрой траве и кустам, он поежился.

– Иди один… Я потом.

– Знаю я твое «потом». Пошли вместе!

– Не пойду. Я и так больше принес.

– Когда?

– Тогда! – насмешливо протянул Володя, глядя в огонь. – По твоей вине здесь мерзнем – ты и собирай.

Сдерживая закипевшую злость, Коля неожиданно спросил:

– Ты был пионером?

Володя насторожился.

– Ну и что?

– А то: не был ты пионером! Во-первых, ты плохой товарищ в беде. – это раз! Во-вторых, чуть что – ты и раскис. Это два! В-третьих, пионер дает торжественное обещание и, значит, должен быть как кремень! Как сталь! Чтоб никакая сила не могла его сломить.

– Как кремень! Как сталь! – передразнил Володя. – Ни про какие камни и металлы в торжественном обещании не говорится.

– Эх ты, балда! Там же сказано: «Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: твердо и непреклонно выполнять заветы Ильича…». Что ж, по-твоему, можно быть как вот эта гнилушка, – Коля ткнул обуглившееся сырое полено, шипевшее на костре, – и выполнить заветы Ильина?.. Нет! Такой, как ты, заветы не выполнит, гайка слаба! Ты уж и сейчас готов к немцам бежать.

– Скотина! Дурак! – хватая валявшийся рядом сук, визгливо выкрикнул Володя, ослепленный злостью.

Однако не успел он размахнуться, как получил зуботычину. Через мгновенье, сцепившись, мальчуганы изо всех сил колотили друг друга по чем попало.

– Отставить! – раздался вдруг над ними хрипловатый повелительный голос, и две крепких, мускулистых руки растащили сцепившихся драчунов.

От неожиданности ребята онемели, со страхом взирая на стоящего рядом человека с винтовкой.

– Беспорядок! Драка! Докладывайте, в чем дело? – продолжал незнакомец, отпуская воротники оробевших ребят. – Кто вы такие?

Несколько секунд мальчуганы не могли произнести пи слова и только таращили глаза. Потом Коля, разглядев при свете костра звездочку на пилотке мужчины и малиновые треугольники на петлицах, неистово завопил:

– Наши! Володька, ура-а! – Он взмахнул руками и отчаянно подпрыгнул, угодив при этом ногой в костер.

Но незнакомец остался недоволен таким бурным проявлением радости от встречи с ним.

– Смирно! Никакой дисциплины, что за безобразие! Надеюсь, немцев по соседству нет? – закончил он настороженно.

Володя, вытирая разбитый нос, старательно затряс головой:

– Нет, нет! Ни одного, товарищ старшина!

– Условно верю. Я их пока тоже не обнаружил. Но все равно, кричать «ура» команды не было. – Старшина внимательно осмотрел одного, потом другого. – Вы кто такие?

Мальчуганы затараторили оба враз:

– Мы свои, советские!

– Эвакуируемся!

– Немцы напали!.. Наши все разбежались…

– Одни идем!..

– Понятно, – остановил их военный. – Подробности потом. Сейчас надо немедленно потушить огонь – мы же в тылу врага!

Втроем они быстро разбросали головни по мокрой траве. Дальнейший разговор происходил во тьме.

Старшина расспросил ребят, как они попали сюда, в лес, что видели сегодня дорогой, и очень заинтересовался сообщением об отряде немецких мотоциклистов.

– Сколько немцев проехало? – спросил он.

Коля с живостью ответил:

– Восемьдесят шесть человек!

– Молодец, что сосчитал. Ехали быстро?.. Отлично! Давайте разберемся, где эта ваша дорога. – Старшина достал из сумки карту и, присев на корточки, засветил карманный фонарик.

– Так это же давно было! – сказал Володя, которому показалось нелепым заниматься мотоциклистами, пролетевшими мимо них несколько часов тому назад, да к тому же километрах в шести отсюда. – Они сейчас, наверно, черт знает где!

Вместо ответа старшина отыскал на карте бесформенное зеленое пятно лесного массива и ткнул пальцем в один из его отрогов.

– Мы – здесь. Вы шли на восток, значит – отсюда. Так… После того, как свернули, других дорог не пересекали?

– Нет.

– Значит, вот вы где шли. – Он провел пальцем по извилистой черной линии и после паузы продолжал, словно размышляя вслух. – Говорите, ехали они быстро – спешили… Допустим, сюда, в деревню. А что им тут делать? Шоссе в стороне, крупных населенных пунктов вблизи нет. Мост?.. Хм… – Он потушил фонарь и спрятал карту. – Вот что, хлопцы, сидите здесь и ждите, а я пойду. Мне надо побывать в одном месте. На обратном пути захвачу вас с собой.

– Дяденька! Товарищ старшина! И мы с вами! – воскликнули мальчуганы, хватая его за руки. – Мы одни не останемся! Вы нас бросите, что мы будем делать?

– Сейчас со мной нельзя! Я выполняю приказ. Буду возвращаться – заберу.

Напрасно ребята пытались его упрашивать.

– Нельзя и баста! – отрезал он. – Ждите!

– Честное слово – вы вернетесь за нами? – с мольбой и недоверием жалобно спрашивал Володя. – Не обманете?

– Дайте честное красноармейское! – потребовал Коля.

– Вернусь! Честное красноармейское! – улыбаясь, ответил старшина и ободряюще хлопнул ребят по плечам. – Выше головы! Не спите только. Как услышите, что сова кричит, вот так… – Он приложил ладони ко рту и очень похоже прокричал по-совиному, – свистнете два раза…

Из глубины леса донесся, как эхо, ответный крик совы.

– Мне пора. Ждите. Да не передеритесь опять! Драка – самый поганый способ решения споров.

Когда старшина ушел, ребята сообразили, что о себе он им ничего не сказал.

– А вдруг не вернется, – испуганно зашептал Володя. – Что тогда? Давай позовем, узнаем, как к своим пройти.

– Вернется! – уверенно заявил Коля. – Раз он честное красноармейское дал – значит придет.

* * *

На краю глухой лесной полянки, к которой не вела ни одна тропинка, стоял большой шалаш, покрытый свежесрубленными ветками. Рядом, под деревьями, укрывшись плащ-палаткой, шинелями, пустыми вещевыми мешками, а то и просто одной пилоткой, натянутой на ухо, спали усталые бойцы. В шалаше на носилках лежал майор Пахомов. Голова его была забинтована, вместо левой ноги из-под одеяла торчал толстый замотанный в марлю обрубок. Лицо командира посерело от боли и большой потери крови. Время от времени он открывал глаза и долгим, застывшим взглядом смотрел на дыру в крыше, через которую в шалаш проникал жиденький рассвет.