Текст книги "Корабль плывет"

Автор книги: Николай Караченцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Снова Щелыково

На отдыхе в Доме творчества в Щелыкове знаменитые артисты никаким творчеством не занимались, а полностью расслаблялись и отдыхали. Культ грибов. Обязательно надо брать с собой из Москвы резиновые сапоги. Щелыково имеет как свои прелести, так и отрицательные черты: зарядили дожди – значит, на неделю. Именно в Доме творчества я научился и солить грибы, и мариновать. Главным моим педагогом стала Екатерина Максимова, знаменитая балерина, народная артистка СССР. С Катей я познакомился, когда она еще не была замужем за Васильевым. Она всегда очень молодо выглядела, поскольку женщина маленькая и хрупкая, поэтому я, мальчишка, довольно нагло себя с ней вел, как теперь понимаю, исключительно из-за детской в нее влюбленности.

Если Пров Садовский был негласным королем Щелыкова, то я ощущал себя рядом с ним принцем. Соответственно по-царски и вел себя со всеми, в том числе и с Катей, тем более мы с ней оказались за одним столом. Как-то так случилось, что я не сразу узнал, что эта нежная девушка уже станцевала «Жизель» в Большом, а моя мама всегда бредила этим балетом, что она та самая Максимова, которая… А когда узнал, эта новость меня чуть не подкосила. Но уже было бы смешно, чтобы я с ней перешел на «вы»: «Вы не будете доедать котлету?» Аппетит у меня всегда был зверский, а в то время, я бы даже сказал, болезненный. Мы быстро с Катей сдружились, играли в теннис. Моя мама дружила с Татьяной Густавовной – мамой Кати Максимовой. Но Катя и Володя, ставшие со временем моими приятелями, никогда не думали, что их товарищ Коля Караченцов собирается поступать в театральный институт…

Именно в Щелыкове я научился играть в теннис. Занятия спортом творческой интеллигенцией приветствовались. Играли на сладкое, обычно им был компот. Самое роскошное лакомство – вдруг после обеда подавали взбитые сливки. Такое случалось далеко не каждый день, оттого и считалось жутким деликатесом.

Щелыковцами можно назвать артистов Юрия Васильева и Мишу Погоржельского. С Ией Саввиной я тоже познакомился в Щелыкове. Там же впервые встретился с Веней Смеховым. Сережа Юрский мне, школьнику, читал главы из «Евгения Онегина», он готовился к моноспектаклю. Что его заставляло общаться с мальчишкой? Ничего. Один только дух этого места, рождавший необычные взаимоотношения между людьми.

Щелыково приучало меня к мужеству. Ночь. Красный обрыв. Костер. И вдруг один нетрезвый человек предлагает… а в компании два ребенка, один из них я… «Ну, кто со мной спустится вниз?» Спуститься мало, надо переплыть реку, продраться через лес, пройтись по кладбищу! Зато кто осилит ночной маршрут, окажется дома куда раньше, чем те, кто пойдет обычным путем от Красного обрыва до Щелыкова. Второго мальчика мама с нами не пустила, он потом сильно переживал. А меня, не знаю почему, отпустила! Доверилась этому человеку. Я только тогда понял, что он пьяный, когда мы вошли в речку и вдруг «бум»… у него ноги провалились в яму. И тут он, хотя и шепотом, но дико завопил: «Ты плавать-то умеешь?» Наверное, тут он понял, какую взял на себя ответственность, о которой у костра и не думал, затевая эту фигню. Страшнее всего было идти ночью по лесу без фонарика, когда каждый шорох вселял ужас. Сразу вспомнились рассказы о том, как рысь прыгает на загривок, кажется, она уже сзади крадется… Ужас! По кладбищу идти и то легче было. Я прошел этот путь. Считай, крещен Щелыковом.

* * *

Однажды в Щелыкове перестали давать в буфете пиво. В главный город района тут же посылается срочная телеграмма: «Срочно пришлите пиво в Щелыково». Подпись: «Брежнев, Подгорный». Действительно, там отдыхал какой-то актер с периферии с фамилией Брежнев. Вторая подпись Никиты Подгорного. Девочка-телеграфистка в щелыковском почтовом отделении не хотела принимать бланк, но они показали паспорта. Через день пиво прислали. На всякий случай. С такими фамилиями не шутят. Как-то исчезла водка. Пров поехал за напитком, собрал со всех деньги, заодно взял меня с собой. Мы купили восемнадцать бутылок водки. Полный рюкзак. Ехали на мотоцикле, я сзади с рюкзаком на горбу, мне 13 лет. Любая ямка – казалось, спина сейчас оборвется вместе с рюкзаком. Во дворе Дома творчества меня сняли с мотоцикла, сам я двигаться не мог, лег рядом пластом. Но прошел и это испытание, довез ценный груз до адресата. В Щелыкове я взрослел, набирался мужества. Чем больше шрамов, ран, царапин и ссадин, тем, мне казалось, внешность выглядела ценнее.

Все дамы на отдыхе страшно влюблялись в Прова Садовского. Конечно, случались и иные удары любви.

О, Катя Максимова! Все мужское население Щелыкова ходило ею очарованным. Потом все гордились, мол, они с Володей – наша пара! Тогда еще ребята не были мировыми звездами. И Володя Васильев во всю танцует на капустнике. А другой солист Большого Сеня Кауфман танцует «Лебединое озеро» с настоящим живым гусем. Кауфман входил в число лучших характерных танцовщиков в стране, он грандиозно исполнял испанские танцы.

Я уже говорил, что в Щелыкове каждый год отмечался день рождения знаменитого актера Малого театра Аркадия Ивановича Смирнова-Сокольского. Как проходил 14 августа общий праздник? С раннего утра начинался торжественный выезд на телеге Аркадия Ивановича, затем проходили спортивные состязания, всего празднество продолжалось двое суток. Обязательно – капустник. Один раз я, изображая новую модель Славы Зайцева, болтался по сцене в каком-то балахоне, весь обвешанный консервными банками. Оказалось: консервные банки – его авангардный костюм.

…Бояджиев, один из лучших наших театральных критиков и искусствоведов, вероятно, насмотревшийся капустников, предсказал мне, что я стану драматическим артистом. Спустя пятнадцать лет Бояджиев пришел на премьеру «Тиля», поднялся за кулисы: «Я хочу объявить: сегодня родился большой актер! Я буду об этом писать». В ту же ночь он умер. Не успел объявить меня стране. Но мне было ценно услышать от него такое. Хотя, конечно, жаль, что не написал. Слава богу, хоть сказал, а я это помню. Забавно, но тогда я совсем не думал, что стану актером. С обитателями Щелыкова хорошо было летом дружить, веселые, конечно, ребята, но я знал, что мне предстоит дальше в жизни заниматься серьезным делом, а с ними буду продолжать так… приятельствовать.

Тема увлечения профессией и поступления в институт – это следующий этап жизни. Но, безусловно, она возникла не сама по себе, а во многом благодаря той щелыковской жизни, которая складывалась из всей окружающей ее театральности, бесконечных розыгрышей, фантастических баек. Почти каждый вечер Саша Никольский что-то рассказывал. О! Тут полагалось ловить каждое слово! Восхитительным было не только то, о чем он рассказывал, главная ценность заключалась в том, как он это делал. Абсолютно законченные зарисовки. У него был удивительный слух, не музыкальный, а какой-то особый, интонационный.

Жил в Щелыкове такой Дмитрий Максимович Васильев, чемпион мира по лыжным гонкам. У него там дача была, точнее – он своей семье дом рядом с нашим домом отдыха построил. Его дочка вышла замуж за Александра Граве, актера Театра Вахтангова. Неподалеку от места, описанного Островским, как «зачарованный лес», была деревня, называлась она Рыжевка, и чтобы до нее добраться, полагалось пройти пять километров от дома отдыха. Человека четыре или пять, в том числе и я, отправились с Дмитрием Максимовичем навестить Рыжевку. В горку – пешком, под горку – бегом. Закон чемпиона. А ему уже семьдесят лет. Поджарый, красивый – сказка.

Щелыково не позволяло расслабляться. Моя мама привезла из Вьетнама громадные хлопушки. Подобных развлечений тогда еще не знали. Фитилечек поджигаешь, пока он горит, можно подложить хлопушку куда угодно. Например, у остановки автобуса, где собирается человек десять. Точнее, в дупло дерева, что рядом с остановкой, тихонько ее засунул – и отошел. Потом с восторгом наблюдаешь, как все подпрыгивают. Я ахнул хлопушкой перед народной артисткой СССР Верой Николаевной Пашенной. Она из кресла, в котором сидела, подлетела на метр. А потом так же плавно туда опустилась. Мама безумно переживала, просила прощения: «Мальчик случайно, он не хотел».

Каждое лето в Щелыкове – дружба и общение с великими. Вот приехали отдыхающие из МХАТа – это Владлен Давыдов, Петр Чернов. Татьяна Махова – актриса МХАТа и супруга Смирнова.

Болезнь щелыковская во мне сидит до сих пор, снится мне это место. Прошло много лет, я давно уже отдыхаю в других палестинах, а точнее – я уже много лет толком не отдыхаю. Года три назад кого-то провожал, приехал на вокзал, а там встретил приятеля, что уезжал на веселом поезде в Щелыково. Я чуть не рыдал на перроне: «Я завтра к вам приеду, я завтра точно к вам приеду». Никуда не поехал. А такая внутри зараза сидит страшная, пожизненная.

Прежние щелыковцы – спаявшийся кулак. Когда встречаешься, скажем, с Сергеем Юрьевичем Юрским на съемочной площадке, то по-доброму с ним разговариваешь, идеально снимаешься и очень грустно расстаешься после работы. В нас Щелыково заложило особые отношения. Мы можем ни разу в течение многих съемочных дней не вспомнить с Юрским ни единым словом про Щелыково, но оно – внутри нас. В Щелыкове я познакомился и с Наташей Теняковой, женой Сергея Юрьевича. Туда же приезжала и ленинградская компания, в которую входили те же Тенякова с Юрским, режиссер ленинградского телевидения Белинский, актриса Лена Флоринская, сейчас она, по-моему, помреж или завтруппы в театре Акимова. Потом я снимался у ее мужа Льва Цуцульковского в Питере в телевизионном фильме. Часто в Щелыково приезжал Боря Левинсон – очень хороший актер из театра Станиславского, потом он перешел в «Маяковку». Сколько я от него узнал частушек, сколько анекдотов, не счесть. Друг другу мы их рассказывали до истерики. Частушки пели одну за другой, потом – нескладухи. Соревновались, кто кого перепоет. И чем больше выкладывал я, а мне «старые щелыковские селяне» еще подкидывали, тем сильнее отвечал он. Мне потом казалось, что я уже знаю весь городской фольклор. Я в голове носил порядка ста пятидесяти частушек. Зацепи одну – и пойдет конвейер безостановочно. Иногда соревновались по кругу. По кругу страшнее, поэтому я держу парочку про запас, а вдруг кто-то их споет? И надо срочно что-то выдавать, иначе выпадаешь из соревнования.

Рядом уже росло молодое поколение. Сын Михаила Погоржельского, Дима. Сегодня он по первому каналу нам рассказывает, как живет Германия. Маленького Погоржельского привозила удивительно привлекательная женщина, его мама Людмила Карташова. По всем статьям – красавица, актриса Театра Моссовета. Но, конечно, преимущество оставалось за Малым театром, тут список можно долго перечислять. Я еще не назвал Руфину Нифонтову, Михаила Новохижина…

Поступление в институт

Как я выбирал институт? Поскольку я уже варился в среде абитуриентов театральных вузов, а туда люди поступали по многу лет, то знал о существовании негласного закона: поступать надо везде. Во все театральные вузы Москвы. Поскольку лотерея. Поскольку триста человек на место. Триста человек на место! Следовательно, растет и процент ошибки. Не разглядеть в такой толпе талантливого абитуриента можно запросто. Поэтому где сумеешь, там и зацепишься. Но я хотел попасть именно в школу-студию МХАТ. Для меня не было секретом, что в Москве лидируют две театральные школы: мхатовская и щукинская. Не знаю почему, но меня тянуло именно в проезд Художественного театра. Я прошел на третий тур и во МХАТе, и в Щепкинском училище. Когда мы с мамой думали, куда мне поступать, то выбрали МХАТ. С мамой в одном доме жил некий Казанский, так, по-моему, была его фамилия, педагог из Щепкинского, который спустя много лет, встречая меня, все время прикалывался: «Что же ты к нам не пошел?»

Я поступил в школу-студию. Руководителем моего курса, моим учителем оказался Виктор Карлович Манюков.

Виктор Карлович – не просто мой руководитель курса. Для меня Виктор Карлович – первый и главный наставник в профессии. До института я его не знал, но слышал, что он считается лучшим педагогом в нашем деле.

Поначалу я, как и многие, сам себя обманывал. То есть всячески настраивался на то, что, если не поступлю, то наплевать, не больно хотелось. В августе начну сдавать экзамены в серьезный институт. Думал пойти в иняз, потому что прилично знал немецкий язык. Впрочем, не только по языку, но и по всем математическим дисциплинам я имел вполне сносные оценки. Иногда я даже начинал сомневаться – а может, надо поступать в какой-то технический вуз? В общем, к экзаменам в театральный институт я пытался относиться спокойно. Что касается языка, то немецкий я учил не отдельно с частными репетиторами, а в школе, с той только особенностью, что нашим классным руководителем была преподавательница немецкого языка. Благодаря этому или по какой другой причине он у меня в голове до сих пор более или менее остался. А скорее всего потому, что, когда мама уезжала, со мной дополнительно занималась эта самая классная руководительница, она же заодно меня и подкармливала. Я приходил к ней домой, после уроков она усаживала меня за стол. Дальше пошел винегрет из языков, потому что в школе-студии учили французскому, потом уже по жизни настала необходимость в английском.

Но вернусь к тому, что в то лето я держал в себе запасные варианты, более того, я их считал для себя главными, а поступление в театральный – это так, развлечение. Но когда начал сдавать экзамены, меня затрясло. Я решил: если не наберу баллов, не знаю, что сделаю, но все равно в училище останусь. Начну цепляться зубами за стенку, меня будут выталкивать, а я не уйду.

Никакого блата. Никакой помощи. Как я говорил, мама узнала о том, что я поступаю в театральный, когда сын дошел до третьего тура. Впрочем, мама и не очень могла вмешаться, поскольку ее друзья имели вес совершенно в иной сфере.

Когда-то я спросил у Натана Шлезингера, замечательного педагога из Щукинского училища:

– Как у вас насчет блата?

Он ответил:

– Коля, на курс набирают всего двадцать ребят. Я четыре года с ними занимаюсь, чтобы довести их до выпуска. Если у меня будет двадцать блатников, что я выпущу? Кем я буду выглядеть? Не говоря уже о том, чем я буду с ними заниматься все четыре года? Предположим, мне звонят из Министерства культуры и говорят: «Вы должны взять этого мальчика», я им отвечаю так: «Дайте мне лишнее место на курсе, тогда я его возьму, а так не могу».

Это прозвучало вполне убедительно. Но я и сам наблюдал, как поступали ребята в школе-студии на наш курс и на последующие курсы. Ни на нашем, ни на остальных не было ни одного блатника. Такое физически не могло произойти. Другое дело, что приходит мальчик, фамилия Леонов, зовут Андрей. А ты случайно не сын? Естественно, внимания к нему будет больше. И если встретятся на экзамене три мальчика приблизительно одного дарования, но среди них будет Леонов, конечно, возьмут скорее всего его. Но это мои домыслы. Причем тот же Шлезингер мне рассказывал о том, что Саша Захарова очень хорошо училась, что сегодня подтверждается на сцене «Ленкома». Что только не говорили о Косте Райкине. Блатной он или не блатной? А если вспомнить об Андрюше Миронове? Блатной или не блатной? В нашем деле, во всяком случае в те времена, поступить в театральный вуз без актерского дарования было практически невозможно…

Читал я на экзамене отрывок из романа Бориса Горбатова «Донбасс», который начинался так: «Я, ребяты, хулиган». Затем я декламировал басню Крылова «Крестьянин и медведь». Как косолапый мужика завалил. Заодно и стихотворение какого-то арабского поэта, вроде бы египетского (оцените диапазон), который воевал за Суэцкий канал. Сейчас это будет выглядеть абсолютно тупо и смешно, я не помню точно стихи, но смысл: «Ты меня танцевать позвала, ты забыла, что у меня только одна нога». Кошмар какой-то. Но это я читал со всем имеющимся у меня трагическим пафосом. Чуть не плакал в этот момент. Переживал страшно, египетского поэта жалел, как себя, буквально убивался: как она могла инвалида так обидеть?

Я трудно поступал в институт. Чуть не вылетел из абитуриентов. Третий тур, потом третий повторный. За меня заступался Виктор Карлович, он хотел меня взять к себе на курс. Мы под дверью подслушивали обсуждение экзаменов приемной комиссией. Месяц я все же пробыл вольнослушателем, потом меня перевели в «основной состав». Тем не менее на первом курсе легко учился. Но на втором, с первого же семестра, движение застопорилось. Что-то стало пробуксовывать, перестало получаться. Именно на втором курсе, как правило, отчисляют за профнепригодность. Есть такая страшная формулировка. И тут я очень испугался, как выяснилось, не зря. У нас первые три года вообще происходил суровый отсев.

Виктор Карлович сказал: «Задумайся, Коля». Я задумался. И с середины второго курса до конца обучения получал Качаловскую стипендию. Это означало, что у меня по всем предметам были пятерки. Диплом я тоже получил с отличием.

На втором курсе я играл Милославского в пьесе Булгакова «Иван Васильевич». Большой отрывок из этого спектакля даже пошел в диплом. В это же время Гайдай снял свой знаменитый фильм «Иван Васильевич меняет профессию». В кино роль Милославского играл Леня Куравлев, таким образом мы стали в некотором смысле конкурентами.

Я Булгакова читал и перечитывал, мне казалось, я про него все знаю…

В школе-студии МХАТ я весь третий курс играл в булгаковских «Последних днях» роль Биткова, видел, как это делает Василий Осипович Топорков. Был творческий вечер Топоркова в Доме актера, еще старом, на Пушкинской. Он играл сцену из этого спектакля. Того потрясения, что я тогда пережил, не забуду никогда.

Историю МХАТа у нас преподавал Виталий Яковлевич Виленкин, много лет прослуживший в должности заведующего литературной частью театра. Он хорошо знал Булгакова лично, а жена великого писателя Елена Сергеевна приходила к нам на курс. Мы подпольно читали то, что не выходило в печати, – «Роковые яйца», «Собачье сердце», конечно, «Записки врача» и «Театральный роман». Поэтому погружение в Булгакова получилось довольно мощным.

Считая себя большими специалистами в творчестве Михаила Афанасьевича, мы с Женей Киндиновым однажды пошли смотреть эфросовскую постановку «Мольера». Премьера в «Ленкоме». Мы, конечно, камня на камне не оставили от спектакля. Мы посчитали, что с пьесой режиссер разобрался поверхностно, что поставлен спектакль под узким углом зрения. Мы были максималистами, искренне считали, что способны на любые подвиги ради истины в искусстве. Вскоре жизнь начала нас потихонечку оббивать. А потом, когда я сам попал в «Ленком» в этот спектакль, причем с малюсенькой ролью, поскольку еще застал в репертуаре постановки Эфроса, то понял, какой это грандиозный спектакль и какой я был дурак. Но тогда мы с Женей не могли себе отказать в удовольствии все подряд обсуждать и чихвостить, абсолютно не сомневаясь, что лучше всех понимаем, что хотел сказать Булгаков.

* * *

Мы с Колей с гордостью называем себя воспитанниками мхатовской школы. Я училась на курсе народных артистов страны Аллы Тарасовой и Павла Масальского. У нас с Колей был общий педагог по танцам, а Ольга Юрьевна Фрид преподавала нам актерскую речь. Особенность мхатовской школы – детальный разбор актером своей роли от а до я , как учил Станиславский (Алла Константиновна и многие другие наши учителя окончили его школу-студию) – ты выстаиваешь свои действия на сцене, мимику, жесты, определяешь твое отношение к партнеру, состояние души. Это только кажется легко – выучить текст и выйти на сцену – но неимоверно сложно добиться органичного соединения всех этих параметров. Немногие актеры сегодня умеют так по полочкам разбирать свою роль.

После своих спектаклей Коля всегда спрашивал меня, правильно ли он играет в том или ином эпизоде. И мы с ним вечерами, сидя дома на кухне, разбирали каждую его роль от начала до конца. Мхатовские учителя приучили нас с Колей относиться к актерскому ремеслу, как к высокому святому делу. Театр – это храм, в который нужно приходить с чистой душой, с чистыми помыслами. Актер – служитель храма. Эта заповедь учителей навсегда запала в наши сердца. И на спектаклях во МХАТе, мы видели их отношение к работе. Как они готовились к выходу на сцену, как концентрировались на роли. И подойти к ним в этот момент и спросить что-нибудь вроде: «Как самочувствие?» или «Как дела?» было уже невозможно, они находились уже не здесь, а там – на сцене, в другом измерении. Они выходили из своих гримерных – мхатовских святая святых – и отправлялись на сцену – без слов, без суеты, без видимого волнения – они уже погружались в другое пространство. И когда мы играли вместе с ними в массовке, это, конечно, было для нас замечательной школой. Надо сказать, что в школе-студии МХАТ были удивительные взаимоотношения между учителями и учениками. Здесь царила какая-то теплая, непринужденная домашняя атмосфера. Мы были одной семьей. Скажем, Колин учитель Виктор Карлович Манюков, хотя не вел у нас курса, всегда помогал мне добрым советом. Когда я репетировала, он показывал: «Знаешь, Люд! Тут бы я сделал вот так! А здесь – так!»

Наши отношения с учителями не ограничивались лекциями и спектаклями, мы часто гостили у них. Когда мы репетировали дома у Аллы Константиновны, нам посчастливилось наблюдать ее трогательные взаимоотношения с мужем (он был генералом, а она его называла просто Шуриком). В его кабинете от пола до потолка были развешаны фотографии Аллы Константиновны – то она в студии Станиславского, то она на гастролях в Америке, то на репетиции во МХАТе. На всех спектаклях, где она играла, муж сидел на первых рядах с цветами в полном параде – в белом кителе со всеми орденами. Поражала возвышенность их отношений, которые они хранили долгие годы совместной жизни. Казалось, они из другого мира. И только сейчас я поняла, их мир – истинный.

…Как-то Алла Константиновна вызвала меня к себе. Меня только-только выгнали из МХАТа за то, что я опоздала на спектакль. Ефремов по своей доброте, хорошо зная наш курс, взял к себе в театр сразу двенадцать или пятнадцать ребят. Мы репетировали «Лошадь Пржевальского», пьесу Михаила Шатрова. Олег Николаевич, вероятно, хотел создать в труппе новый костяк из молодых актеров. Решил попробовать через этот спектакль. Пьеса соответствовала своему названию. На мой взгляд, она была не то что плохая – ужасающая. Я бы даже сказала, за гранью… Когда Ефремов с нами это читал, он, по-моему, сам умирал от такой комсомольской «литературы». Но он прекрасно понимал, куда движется и зачем. И продолжал искать новые пьесы. Я с режиссером Владимиром Солюком репетировала «Утиную охоту» Вампилова, мне досталась роль проститутки.

Все это время я продолжала учиться в школе-студии МХАТ, нормально работая в театре. И мне уже было объявлено, что меня берут в труппу. Я считалась лирической героиней, была лучшей ученицей Тарасовой и Масальского. Но пока вместе со всеми изображала молодых идиотов в «Лошади Пржевальского». На репетициях я думала: «Боже мой, какой ужас, чем мы занимаемся!» В это время меня приглашают сниматься в фильме по Шекспиру «Много шума из ничего». Со мной на съемочной площадке – Костя Райкин, Леша Самойлов. Известный режиссер Самсон Самсонов обещал мне большую роль. Когда я приезжала к нему домой репетировать, он долго объяснял, как мы будем работать, а на съемках никакой большой роли не получилось. Зато я подружилась с Костей и Лешей. Атмосфера, как нередко бывает в кино, совершенно необыкновенная. И конечно, иначе быть и не могло, я однажды опоздала на репетицию «Лошади Пржевальского» и на спектакль «Мертвые души», за что меня и уволили. Но Ефремов мне, прощаясь, сказал: «Слушай, старуха, с такими-то фигурами, с такими-то талантами… Короче, три месяца посиди, а потом придешь и напишешь мне заявление о приеме на работу». Комсомольское собрание меня осудило за то, какая я недисциплинированная, и партийное собрание комсомольцев поддержало. Но я на них большого внимания не обращала, ведь в эти дни умирала Алла Константиновна.

Тарасова действительно меня очень любила, я много раз репетировала с ней у нее дома, она мне приносила на занятия конфетки, что, в конце концов, восстановило курс против меня. А она звонила мне домой, спрашивала, как я себя чувствую, как поела, как сплю. Ей мои «доброжелатели», точнее – подружки по курсу, написали письмо, что я валяюсь где-то под забором пьяная. Она звонит моей маме: «Позовите Людмилу!» Мама отвечает: «Сейчас я ее разбужу, она уже спит.» – «Я не верю! Позовите мне ее! Я получила письмо (конечно, не подписанное)! Она где-то гуляет пьяная, мне сообщили, она напилась в общежитии». Я просыпаюсь, беру трубку. Народная артистка СССР: «Людочка, кругом враги!»

Обычно после репетиций она со мной разговаривала о жизни. Она мне говорила: «Люда, ты добрый человек и отзывчивый. У тебя такая душа, что в жизни тебе будет очень тяжело». Буквально заклинала: «Запомни, тело продать можно, но если будешь продавать душу, то как человек погибнешь сразу. А если твоя душа погублена, то и твое тело долго не проживет». Я совершенно не понимала, о чем это она? Молодая была и мне казалось, что все в жизни легко и просто.

А тут я свободна от театра, мне в кино роли предлагают, вроде ничего не остановилось. Я спешила на какое-то свидание, когда вдруг Алла Константиновна позвонила и попросила меня зайти к ней домой. Она готовилась к операции. Я пришла. Тарасова: «Это, наверное, наша с тобой последняя встреча. Я вряд ли вернусь с операции, я в этом совершенно уверена». Она, действительно, уходя на операцию, написала: «Не жалею, не зову, не плачу. Все пройдет, как с белых яблонь дым… Если вернусь, допишу». Так и не дописала. Тарасова была настоящим лириком… Я к ней вошла в маленькую комнатку для репетиций, где висели портреты ее мамы, папы – интимная, только ее комната. Села рядом, и она мне сказала: «Люда, я считаю, что тебя никто защитить не сможет. Я уйду. Что дальше будет? Ефремов формирует новый коллектив, идет брожение, будет война. Твой курс категорически против тебя. Ты из-за своего характера не будешь ничего никому лизать, даже ни с кем не переспишь, поэтому нечего тебе делать во МХАТе. Сейчас в Театр Ленинского комсомола придет новый режиссер Марк Захаров. Он очень талантливый человек». (А я уже посмотрела в «Сатире» самый знаменитый московский спектакль «Доходное место», который прошел всего несколько раз и его закрыли. Анатолий Эфрос, Марк Захаров, Театр МГУ. Мы жили довольно насыщенной жизнью и были в курсе всех театральных событий.) Алла Константиновна продолжила: «Я тебе советую пойти в «Ленком». Софья Владимировна Гиацинтова в их худсовете председатель. Она была председателем экзаменационной комиссии, которая принимала у тебя экзамены по мастерству, знает тебя и ценит. Так что отправляйся к ней и скажи, что я прислала. Вот ее адрес». Оказалось, Гиацинтова живет напротив школы-студии, под аркой. Через день Тарасова отправилась в больницу и умерла на операционном столе. Я пришла попрощаться с ней во МХАТ, все мои сокурсники стояли у гроба, а я попала на самый последний ярус в зале, как чужая. Надо было ехать на кладбище, но я постеснялась сесть в автобус, потому что ощущала себя изгнанной из стаи. Но в тот же день с запиской от Тарасовой в руках я перешла улицу и вошла в эту арку. В тот же дом, где когда-то жила Зинаида Райх. Я постучалась, Софья Владимировна мне открыла. Я говорю: «Вы меня не узнаете?» Она говорит: «Что-то припоминаю». – «Я прошлой весной заканчивала…» – «Да, да, да, я помню». – «У меня случилась беда: Алла Константиновна умерла. Меня попросили уйти из МХАТа. Я хочу вам показаться». – «Вот и покажитесь. Приходите через два месяца. (Дело шло к маю, а в конце весны как раз проходят показы.) Вот с этой «Последней жертвой» и приходите». Я пришла, показалась, и через день мне позвонили, сказали, что меня приняли в труппу «Ленкома».

Что было бы, если б Алла Константиновна обо мне не подумала?.. Я могла бы выйти замуж не за того человека, я могла бы сделать карьеру в кино, а могла бы спиться, как некоторые из тех, кто писал Тарасовой, что я алкоголичка, но закончившие свой век в лечебнице. А тут, на улице Чехова, ныне Большой Дмитровке, у меня началась совершенно иная жизнь. Но я скучала всю жизнь по школе-студии, по МХАТу.

В середине восьмидесятых мне позвонил Ефремов и сказал, что заболела Катя Васильева, игравшая в «Иванове» Анну: «Люда, ты же то же самое играешь…» А я как раз ввелась в «Ленкоме» на эту роль. Инна Михайловна Чурикова уехала на съемку. Или Иннуся заболела воспалением легких? Сейчас я уже плохо помню, но срочно была нужна замена. И я ввелась на Анну Петровну. А тут Ефремов: «Слушай, старуха, у тебя есть шанс, надо только внести кое-какие поправочки, завтра на репетиции все сделаем». Катя Васильева в ту же ночь выздоровела и пришла играть спектакль. Так сорвалась моя мечта выйти на сцену со Смоктуновским, который остался для меня высшим пределом в нашей профессии.

…Причем и уходить из «Ленкома» не надо было, просто прийти и отыграть спектакль. Но я-то все же про себя думала, что если хорошо отыграю мхатовский спектакль, то, можно сказать, вернусь в его стены победителем, а не буду оставаться выброшенным изгоем. МХАТ – это болезнь, мы все время после репетиции проводили за его кулисами, мы смотрели, как выходила на сцену Алла Константиновна, как выходили Кторов, Станицын, Грибов. Тишина в зале – мертвая. И это серое суконное покрытие антикварных диванчиков. А гримерные… Святая святых. МХАТ – болезнь, которой мы все заражены. Для меня и дом в Камергерском – святыня. А потом я подумала, что Бог сам решил эту проблему. Мы тогда с Колей уже были официально женаты, и не один год, и когда возникал очередной проект, связанный с МХАТом, я спрашивала: «Коля, может быть…» Ефремов же часто повторял: «Слушай, зубастый, хватит тебе там орать-то, может быть, какую-то рольку здесь сыграем, все-таки мы мхатовские». Он постоянно нам что-то предлагал, а я уговаривала и уговаривала Колю. Мне так хотелось вернуться, но Коля возражал: «Нельзя предавать своего мастера. Нельзя от Марка уходить». Сейчас, когда пришла беда, я не раз вспоминала эти слова: кто на поверку вышел преданнее – Марк Анатольевич или Коля, который считал себя обязанным Марку за «Тиля», за «Юнону»… А Марк Анатольевич не вспомнил об этом, когда случилось с Колей несчастье, тут же его заменил в ««Юноне» и «Авось»». Эта зарубка так и осталась у меня на сердце.