Текст книги "Корабль плывет"

Автор книги: Николай Караченцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Семья

У меня уже никого из родителей не осталось, у Люды отца нет, но жива мама, есть младшая сестра, муж сестры, они постоянно с нами. Я рад, что так сложилось. Сестра моей жены Ира в свое время блестяще оканчивает Менделеевский институт, ее берут после диплома в министерство. Вскоре министерство разгоняют, точнее – сокращают штаты. Никто ее не терроризирует, на улицу не толкает, уходит сама. Поступает на курсы французского языка. Где он ей пригодится, этот язык? Но ей важно его изучить. Потом вдруг увлекается бальными танцами. Зачем? Неизвестно, но ей это важно. Потом – чуть ли не на курсы кройки и шитья. Появляется в ее жизни молодой человек, Андрей Кузнецов. Неординарная личность. Однако не все в их жизни складывается замечательно, прежде всего из-за социальных условий, во всяком случае не складывается так, как им хотелось бы. Зато растет чудная дочка Наденька, она в честь бабушки названа. Случилась ошибка, они потащили девочку в балет. Я говорю, Андрей, посмотри на себя, а он сам такой крупногабаритный, какая она балерина? Не может она ею стать, хоть ты тресни. Все равно ей не быть Катей Максимовой, пушиночкой. Сейчас Наденька в ГИТИСе, на факультете директоров, или, как сейчас принято говорить, – продюсеров.

Надежда Степановна, мама Люды, по-простому теща, уверяет меня в том, что я – ее единственная радость, благодаря мне ей есть с кем иногда поговорить. Бывает, летом на даче все уже спят, а мы с ней сидим до первого рассвета, жизнь обсуждаем. Она поминает все свои радости и горести. «Колясик, дорогой…» Может признаться, что «иногда я думаю, что тебя люблю больше, чем Людочку». Для того, чтобы получить такое признание, надо с тещей нечасто видеться. Это мой рецепт. Я думаю, что Люда от матери получила такой моторчик внутри. Если бы Люда выросла другой, мы бы до сих пор жили на Юго-Западе в маленькой квартире.

Надежде Степановне вроде как за восемьдесят, уже пора передохнуть. Нет. С яростью трактора она прочесывает на даче весь участок. Я говорю: «Надежда Степановна, вы меня отвлекаете. Вы в такой рискованной позе стоите над грядкой». В ответ: «Сегодня я еще не успела постирать». Люда: «Мама, зачем стирать? У нас есть стиральная машинка, у нас есть домработница». «Нет-нет, я должна». Теща работала в конструкторском бюро на заводе Серго Орджоникидзе. Рейсшина, кульман-пульман, белый халат… В войну ждала своего мужа Андрея Григорьевича. Он, царствие ему небесное, воевал, попал в концлагерь, вернулся, восстановился. Обычная советская биография. Стал работать в «Профиздате». Очень крупном тогда издательстве, которое печатало все, что надо и не надо, в диких, миллионных тиражах. Под его началом трудились сотни людей. Был солидным государственным чиновником. С послом Зеленовым, отцом моего нью-йоркского друга Володи, он подружился на Рублевке. Там у них, советских начальников, были дачи и пансионаты.

Аппендицит у Андрея

Девятого января 2000 года я судорожно переоделся после концерта и «полетел» на Кубок России. Есть такая торжественная теннисная церемония, подводящая итоги года, некий теннисный «Оскар». На нем я должен был вручить приз Марату Сафину. Лужков потом на фуршете после церемонии заметил: «Коль, ты лучше всех сказал, так сказал, что пронял меня до слез». Я в ответ: «Да ладно, вы тоже прилично выступили». «Нет, – он закручинился, – я после тебя уже ничего трогательного произнести не смог. Я, по-моему, что-то бессвязное выкрикивал». Я его успокаиваю: «Зато эмоционально».

Из «Рэдиссон Славянской», где проходило теннисное торжество, я понесся на прием в Кремль. Я же теперь на большие приемы хожу. Я там теперь штатный гость. Вероятно, оправдывая домашнее прозвище «достояние нации». Прихожу в Кремль, смотрю – у меня тринадцатый стол. Там сидят одни генералы. Они мне: «Вон ваши». А через дорожку – Никита Михалков, Саша Розенбаум и Олег Табаков. Я не спорю: «Хорошо, я пойду к ним, но вообще у меня тринадцатый стол». – «Тогда садитесь». И я оказываюсь между двумя явно охранниками. Они сидят, ничего не едят и не пьют. А дальше – министр обороны Сергеев, министр внутренних дел Рушайло и секретарь Совбеза Иванов – ну и столик выпал мне! По-моему, еще и Патрушев, директор ФСБ, оказался рядом, я точно не знаю как он выглядит. В общем, все «наши» собрались. А в то время, пока я выпиваю с силовиками, начинается катавасия с моим сыном. Андрей едет с работы на машине и неожиданно чувствует такую боль, что понимает – до дома не доедет. Звонит жене: «Ира, я до тебя не доберусь, если успею – только до мамы, боль кошмарная». Ира вызывает скорую помощь уже на наш адрес.

По дороге Андрей останавливается у какой-то аптеки или медцентра, ему вкалывают но-шпу, но лекарство не помогает. В тот момент, когда я приезжал домой переодеваться между двумя приемами, они с мамой уже уехали в больницу. Домработница меня огорошила. Я все время из Кремля звоню, а у Люды села батарейка в телефоне, и я никак не могу с ней соединиться. Потом, наконец, через Ирину маму (кто она мне: кума, сноха?) узнаю, в какой они больнице и какой там телефон. Хоть что-то. Из ее рассказа я понял, что сын у нас симулянт: температуры нет, боли тоже уже никакой, он в приемном покое, и его осматривает врач. Врач ему: «Ну что, решил поваляться в больнице? Ну, давай. А чего, у тебя самого языка нет? Почему жена все время за тебя говорит?» Ира отвечает: «Дело в том, что я – ваш будущий коллега. Я медик. Я просто перечисляю симптомы аппендицита». Врач: «Ты на кого учишься?» – «На педиатра». – «Может, в педиатрии ты и будешь разбираться, но никогда в жизни не узнаешь, что такое острый аппендицит. А он не подтверждается. Все свободны. Родственники, вы здесь не нужны. Завтра придет другой врач, еще раз посмотрит, а утром мы парня выпишем».

Думали, а вдруг язва, не дай бог. У сына в детстве был панкреатит. Не на алкогольной, понятно, почве, а на природной. У него врожденный порок – кривой желчный пузырь. Мы мучились с этим все его детство. Прежде всего – строгая диета. Нельзя шоколадки, нельзя еще много вкусных вещей. Мне сказали: «Вы особенно не волнуйтесь, такое бывает, но когда ребенок растет, у него чаще всего пузырь выпрямляется».

Так и произошло. Мы забыли о тех детских волнениях. А вдруг это какое-то последствие сам не знаю чего? Вдруг какое-нибудь повторение? Я звоню в больницу. Мне говорят, что женщины уже уехали. Но наша Ирочка, слава богу, дотошная девочка. Она потом объясняла: «Мне тон врача не понравился. Он вел себя крайне наплевательски. Но я не хотела сразу портить отношения, думаю, черт с ним…» Но она побежала все-таки в приемный покой, попросила дать ей анализы мужа. До этого она у врача спросила: «Есть уже анализ крови? Какой там лейкоцитоз?» Врач ей ответил: «Девятка, не больше». То есть почти в норме, поскольку правильно шесть-семь. Но к этому моменту уже пошел по приемному отделению слух, что привезли Караченцова. Переспросили как фамилия. Уточнили, случайно не родственник? Ах, сын.

И когда Ира вернулась чуть ли не в пятый раз в тот же кабинет (как же ее ненавидел тот врач), ему уже сказали, кого привезла скорая. Оказывается, сперва Андрея записали по ошибке как Каранцева. Вернувшись, Ирочка ему заявила: «Вы сказали, у него лейкоцитов девять, а на самом деле семнадцать!» Это значит, идет какой-то сумасшедший воспалительный процесс.

Она потом рассказывает: «Я вижу, как на моих глазах лицо этого человека переворачивается. Оно становится сразу пунцовым, потом пошло пятнами: «Я не мог просмотреть, я не мог просмотреть. Это они виноваты, они даже фамилию правильно не могут записать». И этот взрослый человек начинает передо мной, девчонкой, извиняться. Я махнула рукой, мол, спасибо, и пошла. Действительно, вроде ничего пока страшного не происходит». В этот момент я и дозвонился. Мне сообщают: «Все уже ушли. Завтра будет обследование». – «Какой хоть диагноз поставили?» – «Может быть, холецистит, – говорит мне медсестра. – Сейчас у нас дежурный врач проводит операцию, но скоро закончит, спустится, посмотрит вашего сына. Перезвоните минут через десять-пятнадцать».

Через пятнадцать минут звонит сын: «Папа, меня кладут на операционный стол!» (Он же слышал все, что говорили, и, понятно, не хочет, чтобы его впустую резали только за то, что он Караченцов.) Я не дам согласия, пока ты не приедешь, прошу, приезжай как можно быстрей». Ноги в руки. Через пять минут я в этой больнице. Тимирязевка. Скорая помощь его привезла в пятидесятую больницу. Дежурный врач Исмаил Магомедович Алиев, говорят, на него там молятся. Мне уже в дверях: «Как вам повезло, что он сегодня дежурит! Как вам повезло!»

Только я подъезжаю, открываются ворота. Я бросаю машину. Навстречу выбегают два человека. Холодно, ночь, сколько уже там – двенадцать часов, час. Они кричат: «Сюда надо, сюда». Я бегу к ним. Лифт. Уже у лифта стоит сын: «Пап, я не знаю, что делать…»

Дядька рядом говорит:

– О, пришел сам Николай Петрович. В общем, сто процентов, даже не девяносто девять, необходима срочная операция.

– Что?

– Аппендицит.

Я говорю: «Иди брейся, сын». Дальше все было тьфу-тьфу-тьфу. Единственное, не знаю, почему мой язык сказал:

– А можно посмотреть?

– Категорически запрещено!

И вдруг какая-то женщина говорит:

– Он сейчас начнет. Пойдемте.

Я в жизни видел многое. Видел проломленные головы, оторванные ноги, часто сам травмируюсь, поэтому проживаю в больницах регулярно, видел и не раз – трупы. Но когда лежит бездыханный человек: закатившиеся глазки, общий наркоз, вздымается искусственное легкое, какая-то прищепка на пальце, капельница, кровища, кишки – это мой сынок! Ощущение редкое. Меня спросили:

– А вы не упадете?

– Ладно, я уж как-нибудь устою.

Мне потом Марк Анатольевич Захаров выговаривал:

– Не надо было лезть, зачем такое смотреть.

Два фактора сработали. Первый, конечно, актерская любознательность: уникальное событие, я такого уже никогда не увижу. Ни по телевизору, ни в кинокартине «Скорая помощь». Вот в действительности четыре человека стоят над пятым и спасают ему жизнь. Как это делается, как работают их руки, какие взаимоотношения. Если б не операция, то к утру у сына случился бы перитонит, потому что аппендикс у него был по всем статьям приличного размера, от длины до толщины. Когда они его выкинули, мне врач сказал: «Во какой! Видал? А вы не хотели операции!»

Потом, смотрю, он из брюшины достает что-то еще, вроде двух белых шариков, один с другим как спаянные. Размером чуть поменьше куриного яйца.

– Вы понимаете, что это такое? – спрашивают у меня.

– Наверное, – говорю, – какой-то жировик?

– Нет, это накопление гноя в брюшине.

То есть это уже начинался перитонит. Дальше все происходило хорошо, можно сказать, замечательно. Я сижу рядом с сыном. Тут и Ирочка подъехала. Его бедного трясло, потому что происходил довольно сложный процесс – опять учат дышать. Тут она меня и увела: «Это вам смотреть не надо».

Потому что их бьют, выводя из судороги. Из искусственного дыхания переводят в свое. И даже когда Андрея уже привезли из операционной к палате и в коридоре поставили, его еще трясло.

Люда дома сидит, ждет. Она велела Ире, как только та в больницу приедет, ей позвонить. Ира забыла. Мы уже из машины позвонили:

– Накрывай на стол. Все в порядке. Едем.

Я лег в пять часов. Бессонная ночь. Я сына сам отвез в палату. Зажгли свет. Несчастные люди стали просыпаться. И, как ночной кошмар, по палате разгуливает в вечернем костюме артист Караченцов. Там палата на шесть человек, а то и на восемь. Андрей стал разговаривать, бредил. Потом он ничего этого не помнил. «Какие-то лица надо мной». Но видел, что папа, Ира. Меня потом спросил:

– Я себя достойно вел?

– Ты себя никак не вел. Ты лежал в отключке.

– Я не испугался, просто оттого, что ты был рядом, мне было спокойнее.

Ладно, держался он молодцом.

Да, вторая причина, она тоже в подкорке. Я – отец, может быть, ему будет легче от моего присутствия. Может, ему будет передаваться моя энергетика, я же рядом стою, я нахожусь при нем, кто его знает, может, где-то что-то и летает? Вот по каким двум соображениям я и остался на операции у сына. Я знаю, что на Западе роды мужья у жен принимают вместе с врачами. Может быть, они по тем же причинам рядом стоят?

* * *

К чему столь длинный рассказ об Андрюшкином аппендиците? Когда мне было столько же лет, сколько в тот день моему сыночку, я поступил в театр, где и ныне тружусь, – «Ленком». Играем спектакль «В день свадьбы», я – в массовке. Мне двадцать три. Первый год в театре. И вдруг посреди спектакля у меня начинается дикая боль в животе. Добрые девочки-реквизиторы наливают две бутылки кипятка и кладут мне их на живот, чтобы, значит, не так больно было. Грелки в таком варианте – самое запрещенное. Мимо проходит артист Юрий Колычев, тогда молодой совсем был, и спрашивает:

– Коль, а у тебя аппендицит был?

– Нет.

– Убрать грелки сейчас же! Вы что, с ума посходили?!

Мне тем временем все хуже и хуже. Еле-еле доиграл спектакль. Старый Новый год. Плетусь в какую-то компанию. Редкий случай, когда я не то что не хочу, видеть водку не могу. Уговаривают: «Ты хоть шампанского бокал выпей».

Выпиваю. Меня чуть не выворачивает обратно. Тошнит, мутит, состояние отвратительное. Приезжаю домой. Мамочка, царствие ей небесное, меряет температуру – тридцать девять и шесть. Но уже не так болит, как днем. Аспирин, анальгин. Утром вызываем скорую помощь. Температура спала. Приезжает врач, женщина, смотрит меня и говорит:

– Наверное, у вас был приступ аппендицита. Но он прошел, и вы можете десять лет ждать, пока будет следующий.

Хорошо. Уехала. Я сижу дома. Перед отъездом она оставила мне на три дня бюллетень. Я же только принят в театр, ролей никаких нет, сиди, читай, образовывайся. Вдруг днем часа в четыре звонок: «Это из больницы. К вам приезжала вчера врач. Мы ей уже выговор вынесли. (Советская власть. Тогда все было сурово.) Она не имела права даже при малейшем подозрении на аппендицит не привезти вас сюда».

Она осмотрела меня и оставила дома, потому что у меня ничего не болит и температура нормальная. Ну зачем меня еще куда-то таскать? Тем не менее привозят меня в больницу. Я сижу, курю, разговариваю с экипажем скорой помощи. Мама рядом. Приходит врач, смотрит меня.

– Черт его знает, – говорит, – вроде колики есть, а вообще, может быть, и нет.

Второго вызывают. Тот говорит:

– Нет, ты знаешь, все-таки надо его резать.

Я вмешиваюсь:

– Ничего не болит.

Второй, не обращая на меня внимания:

– Вот смотри…

А там у них во всю пальпация, он давит руками на пузо, вроде остро не болит, но живот я чувствую. Короче, сам пошел на операцию. Какая-то старуха меня брила. Я ей: «Хоть волосню-то чужую с бритвы сними, должна быть хоть какая-то дезинфекция, гигиена…» (Опять же Советская власть. Тогда все было просто.) Она меня, естественно, посылает, но не на операцию, а значительно дальше…

Пришел в палату. Сижу, жду экзекуции. Заходит чудненькая девочка, говорит:

– Идемте бриться.

– Опоздала, кума! Э-хе-хе. Раньше надо было.

Иду сам в операционную пешком. Смотрю, будущий мой резака моет руки. И вывозят от него какого-то мужика. Синюшный, б… Я спрашиваю: «Я такой же буду?»

Он оптимистично: «Хуже будешь».

Тогда делали местный наркоз. Я видел, как он меня вскрывал. Сразу кровища пошла. Я начал дергаться…

– Да убери руки. Мешаешь.

Я держу руки на весу, говорю: «Они у меня затекают».

Хирург показывает: «Делай вот так».

Я делаю «вот так».

Местный наркоз, все нормально. Но самое главное! Это была пятидесятая больница, та же Тимирязевка!!!

– Какая у вас больница? Пятидесятая? Да подождите, мне ж, по-моему, именно у вас аппендикс удаляли.

Я запомнил имя хирурга на всю жизнь – Виктор Ломако.

– Он у нас до сих пор работает. Но только он теперь старичок.

Елки-палки, что там фатум, что там телепатия. Именно в этой больнице, именно в это время, и не в восемь лет, не в десять, а точно так же в двадцать три, но с разницей в тридцать три года нас с сыном оперировали.

* * *

Я считаю, что Коля уникален во всем. Занимался бы он математикой, писал бы полотна, сочинял бы музыку – все у него получалось бы замечательно. Но я и не предполагала, что, когда родится Андрюша, Коля станет таким великолепным отцом. После родов я тяжело заболела. Температура сорок. И на полтора месяца он остановил съемки фильма «Пока безумствует мечта» – сидел дома с ребенком. Он первый, кто пеленал Андрея, кормил его из бутылочки. Володя Васильев нам прислал (тогда же ничего не было в нашей стране) искусственные смеси – датские, голландские, даже какие-то американские потом привозил. Коля их разводил, кормил Андрея. Аня Сидоркина, царство ей небесное, жила рядом с нами, тогда еще на улице 26-ти Бакинских комиссаров, и показывала ему на кукле, как надо пеленать ребенка, как ему сосочку давать, как градусник в попочку вставлять. А я еле-еле просыпалась, у меня бред, температура не спадает, и вижу сквозь пелену, как Коля Андрюшку кормит, пеленает, купает. И первое слово, которое сказал сыночек, было «папа».

Притом, что Коля всегда был безумно занят, учитывая его невероятную работоспособность, плюс желание сделать все, что только можно, все успеть в этой жизни, он, конечно, уникальнейший отец. Если только он слышал, что «сыну надо», он готов был горы свернуть. Он мог его водить в бассейн, на теннисные корты, делать с ним уроки, ходить в школу и совершенно этого никогда не стеснялся. В 2000 году у Андрюши случился приступ аппендицита. В этот вечер у Коли был концерт в Кремлевском Дворце съездов, а по окончании концерта – банкет. Я пришла со спектакля, и вижу: дверь странно приоткрыта. Вхожу – свет везде горит. Вижу, лежит Андрюша на нашей кровати, зеленого цвета. Я подхожу: «Андрюша, что с тобой?» Поднимаю одеяло, а он лежит в пальто и в ботинках. То есть ему так стало плохо, что он как упал, так встать уже не мог. Только набрал телефон жены, а Ирочка вызвала неотложку. Сразу за мной подъехала скорая помощь, они его тут же положили на носилки и увезли. А я на своей машине рванула за ними. Звоню Коле: «У нас беда!» Он говорит: «Что?» (А у них уже банкет вовсю.) – «Андрей в больнице». – «Я выезжаю!» Он приехал, надел халат и стоял всю операцию рядом с хирургом. А я вернулась домой, налила себе джина, плеснула туда минералки. Меня всю била дрожь: я почему-то боялась этой, в общем-то, обычной операции. Коля мне звонит: «Все нормально. Сын пришел в себя». Неприятно видеть, когда человек выходит из наркоза – судороги ужасные. Коля говорит: «Я его положил на койку, а он открыл глаза и первое, что сказал: «Папа, я не подвел тебя?»

Для Коли есть понятие «семья» и нет ничего дороже – ни слава, ни успех. Я иногда спрашивала: «А ты мог бы бросить из-за нас театр? Из-за нас с тобой, из-за меня?» Он отвечал: «Конечно». – «А если я уйду из театра?» – «Я тоже уйду с тобой».

Две школы

Споры о противоборстве двух школ – Щукинского училища и школы-студии МХАТ – стали уже общим местом. Говорят, что великий актер Михаил Александрович Ульянов, естественно, самый яркий представитель вахтанговцев, везде играет самого себя. Но это неверно. Я видел Ульянова в спектакле «Принцесса Турандот». Ничего общего с привычным Ульяновым. Тонкая психологическая разработка роли, которая была воплощена ярко, сочно, смешно, почти по-хулигански. Считается, что мхатовская система проповедует школу переживаний, а щукинская – школу представлений. Конечно, такое определение слишком упрощенно и не совсем точно, но доля истины в нем есть, однако лучшие актеры и той и другой стороны – в некоем смысле синтез двух направлений.

Размышляя о том, чья школа лучше, щукинцы сразу заметят, что они мхатовцев переигрывают по числу знаменитостей, то есть в каком-то измерении популярности ее у актеров-щукинцев больше. Выпускники школы-студии в ответ скажут, что все наоборот. Щукинцы тут же возразят, что чуть ли не половина их выпускников, от Чурсиной до Миронова, – самые узнаваемые актеры кино, а МХАТу такое количество кинозвезд и не снилось. Тут патриот школы-студии возмутится. Давай поспорим, скажет он. По количеству великих ролей, по-моему, мы ведем три к одному по всем статьям. И в театрах та же картина.

Щукинская школа ориентировала своих выпускников в первую очередь на Театр Вахтангова, который принципиально никогда не берет никого из других театральных вузов. За всю историю Театра Вахтангова, по-моему, там только три или четыре человека оказались приглашенными со стороны, и то чуть ли не при создании театра. И если мне будут называть, кроме Театра Вахтангова, где действительно блистают Ульянов, Яковлев, Борисова, другие, даже столичные театры, где работают выпускники Щукинского, дальше уже пожиже пойдет. Андрей Миронов – да, популярен невероятно. Он был премьером Театра сатиры. Но возьмем «Современник», становление этого театра, его лучшие годы. Здесь практически сплошная школа-студия МХАТ. И все: от Табакова до Ефремова, от Сергачева до Мягкова – одна команда. Кто сейчас в «Современнике» из других школ? Гафт, Неелова, кто еще? Суперзвезды БДТ – Доронина и Басилашвили – мхатовцы. То есть мхатовцы явно перевешивают по всем статьям. Дальше оппоненты назовут Костю Райкина. Невероятный работяга, но не тот театральный взлет. Нельзя его сравнивать с Олегом Борисовым, который оканчивал школу-студию МХАТ. Высоцкий – это МХАТ. Нечего спорить, нас явно больше. Я это точно знаю, потому что сам варился в том же котле, где когда-то такой спор возникал довольно часто. В основном бились на эту тему в начале моего театрального пути, потом эти споры стали мне неинтересны. А по молодости я считал себя страшным патриотом и с пеной у рта отстаивал представленную статистику.

* * *

Мы с Колей смотрели «Фигаро» с участием Лии Ахеджаковой. Спектакль этот поставил Кирилл Серебренников. Марселина из Ахеджаковой получилась великолепная – нам было смешно до слез! Серебренников осовременил Бомарше, переложив его на новый лад. Актеры выходят на сцену в современных костюмах и говорят привычным нам языком. Сюзанна – девочка из провинции, мечтающая завоевать столицу, граф Альмавира – крутой бизнесмен. Фигаро, которого играет Женя Миронов, – интеллектуал, вынужденный пойти на службу к богатею, потому что он из бедной семьи и у него нет ни копейки. И хотя Миронов играет замечательно, мы, надо сказать, с Колей остаемся приверженцами старой актерской школы. И для нас Фигаро все равно был и остается Андрей Миронов, а князем Мышкиным – Юрий Яковлев, но никак не Женя. До уровня игры своих предшественников он, к сожалению, не дотягивает. Вот взять хотя бы нашумевший телесериал по роману Достоевского, поставленный нашим другом Владимиром Бортко. Несмотря на отдельные актерские удачи (как всегда хороша Инна Михайловна, убедительны Басилашвили в роли ее мужа-генерала и Петренко – Иволгин), в целом экранизация не сравнима с шедевром Пырьева, в котором блистают Яковлев и Борисова. Ну нет в телесериале той же глубины и силы! Настасья Филипповна вообще кажется красоткой из «мыльной оперы» и даже Женя Миронов – хотя я очень ценю его многие работы – явно не тот князь Мышкин, каким, по-моему, его написал Достоевский. В исполнении Жени не хватает той невыносимой боли, трагизма, глубины, которая была в игре Яковлева. Мы с Колей так плакали, сопереживая его Мышкину. Понятно, что это не фильм, а сериал, но я все равно считаю: все дело в исполнителях. Когда Яковлев-Мышкин в сцене, где Ганя дает ему пощечину, произносил: «Как же вы потом будете жить? А как же вам потом будет стыдно!», мы не могли удержаться от слез. Такая невыразимая боль стояла в его глазах, сквозила в его голосе – он переживал не за себя, а за Ганю, за его изломанную душу.

«Гамлет» – единственная театральная постановка Андрея Тарковского, и мы благодарны судьбе, что осуществил ее он именно в нашем «Ленкоме». В главной роли выступил Толя Солоницын. Гертруду играла Маргарита Терехова, Инна Михайловна Чурикова – Офелию, а Володя Ширяев – Клавдия. На роль Лаэрта Андрей вначале пригласил Олега Янковского. Но тот отказался – мечтал только о роли Гамлета (в дальнейшем он и сыграл его у Панфилова, лет через пятнадцать). Тогда Лаэрта стал репетировать Коля.

Спектакль был совершенно сюрреалистический. На сцене возникала параллель: Гамлет – это Христос. Главный герой воплощал христианскую идею всепрощения. Он бездействовал не оттого, что у него не хватало темперамента, физических и умственных сил, а потому что считал, что сделать ничего нельзя. Он всех прощал, в том числе и Клавдия – убийцу его отца… В то время мы все еще не до конца понимали идею этого новаторского спектакля. Тарковский, опережая свое время, устремлялся вверх. У спектакля был потрясающий финал. На сцене – гора трупов, неподвижные тела лежат друг на друге. Первым падает на сцену сраженный Лаэрт, на него опускается Гертруда, на нее – Клавдий, потом – Гамлет. Понятно, что в самом низу этой кучи малы всегда оказывался Коленька. Нетрудно было догадаться, как не сладко ему приходилось. Он даже шутил иногда: «Когда же кончатся эти бесчисленные смерти, эти трупные дела!» В самом конце пьесы Тарковский воскрешал Гамлета. Когда тот медленно поднимался с пола, раздавалась какая-то нездешняя, небесная музыка Артемьева. Звуки флейты были так чисты, так возвышенны – казалось, сама Богоматерь запела – такой они были пронзительности и чистоты. И под эти звуки восставший из мертвых Гамлет пристально вглядывался в зал, потом подходил к горе мертвых тел. Сначала он поднимал Клавдия, целовал его в уста и смотрел ему в глаза… Затем оживала Гертруда. Он тоже целовал ее в губы и смотрел в глаза. Все это молча – текст-то шекспировский уже закончился. Последним Гамлет поднимал с земли Лаэрта. И потом они стояли – все в крови. Он смотрел каждому в глаза, держа за руки: «Мол, что делать, как жить дальше?» И это была такой силы сцена, что зал молчал, никто даже не мог аплодировать….

Незабываема работа с этим великим режиссером. Помню, на репетиции он сидит и пьет белое вино, а за ним – Маша Чугунова. Она буквально глядела ему в рот, записывала каждое его слово, потому что он был уже мастером с мировым именем.

А самой запомнившейся его фразой была такая: «Вам не хватает класса… Не хватает класса… Добавьте класса, пожалуйста!»