Текст книги "Дневник Кости Рябцева"

Автор книги: Николай Огнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Второй триместр

Первая тетрадь

1 января 1924 года.

На праздниках я вместе с нашими комсомольцами участвовал в «комсомольском рождестве» в рабочем клубе. К этой фабрике, наверное, припишут и нашу ячейку. Мы пришли с Сильвой в десять часов вечера, и ничего еще не начиналось, хотя зал был полный и было очень жарко и тесно. Часов в одиннадцать приехал лектор и стал рассказывать про разных богов. Может быть, было бы и интересно, да только лектор охрип и устал, и все следили, как он пьет воду. Потом он вдруг, в середине лекции, взглянул на часы и говорит: «Товарищи, извините, я должен здесь кончить, потому что мне еще в пять мест нужно поспеть», – сорвался со сцены и уехал. Так лекция и осталась неоконченной. По-моему, тогда уж и начинать не нужно было. После этого очень долго ничего не было, и мне уже захотелось спать, как вдруг занавес открылся, и началось представление. В этом представлении попы разных государств спорят друг с другом, чей бог лучше, потом вдруг входит рабочий с метлой и всех разгоняет. Зачем-то тут еще вертится буржуй. Он хотя ни к чему, а играл всех лучше и очень смешно. Самое смешное было то, что у него подштанники высовывались из-под брюк. Он их все время поправлял: только-только поправит, а они уже опять вылезли. Зал гремел от хохота. По-моему, раз антирелигиозная пропаганда, то нужно обязательно что-нибудь смешное, тогда она достигает цели. А разные доклады да лекции, особенно такие, как была, могут оттолкнуть.

Потом еще я был вчера, под Новый год, в нашей школе в первой ступени на спектакле, и тоже с Сильвой. Было представлено: «Красная Золушка». Будто бы были какие-то две сестры – буржуйки, а третья – прачка. Кто это сочинил, я не знаю, только, по-моему, так не бывает, особенно что живут они все трое вместе. А потом будто бы эти буржуйки уезжают на бал, а Красная Золушка остается мыть посуду. И вдруг приходит какой-то хлюст в красной рубашке и дает этой самой Золушке читать прокламацию. Золушка читает, переодевается в сестрино платье и убегает. Во втором действии – бал, на этом балу танцуют Золушкины сестры и еще какие-то, в пестрых костюмах. И вдруг вбегает Золушка и тоже начинает танцевать. К ней лезет принц, но она его боится и убегает и теряет башмак… Потом, в третьем действии, принц приезжает к ним домой и начинает примеривать башмак. Никому не подходит, только Золушке подходит. Принц собирается на ней жениться, но вдруг является тот самый агитатор в красной рубашке, провозглашает, что началось восстание, и начинает этого принца бить по шее. Принц – дралка через публику, а в красной рубашке гонится за ним, и в это время на сцену входят все, кто были ряженые на балу, и вместе с сестрами поют «Интернационал». Тут много было неправдоподобного, но, конечно, с маленьких ребят спрашивать нечего, а играли они очень здорово – так, что мне самому захотелось на сцену. В самом деле: почему у нас никогда не бывает спектаклей? Надо будет поговорить с Никпетожем. По-моему, вообще-то интересней бывать в кино, чем в театре, потому что в кино не нужно думать; но самому представлять интересней в театре, – ведь на экране будет одна только твоя тень.

После представления маленькие начали танцевать. Я сейчас же пошел к ихней шкрабихе, Марь-Иванне, и говорю:

– А вы знаете, товарищ, что танцевать вообще запрещено?

А она отвечает:

– Во-первых, вы не лезьте не в свое дело, товарищ Рябцев, от вас вторая-то ступень плачет, а вы еще в первую лезете. А во-вторых, если вам не нравится, можете уходить. И потом, я вообще не знаю, что вы здесь делаете?

Я страшно обозлился, но сдержался и решил сделать доклад на ячейке. Потом смотрел, как танцуют, и спросил Сильву, умеет ли она танцевать. Она говорит, что умеет, только не любит, – а у самой глаза так и горят, и все лицо раскраснелось, и бант подпрыгивает под музыку, – и я думаю, что если бы меня здесь не было, она обязательно бы стала танцевать. По правде сказать, и я чувствовал себя не так, как всегда. Было очень светло, все лампы были зажжены, и музыка, хотя и простая рояль, так захватывала, что хотелось что-нибудь выкинуть необыкновенное. Например, сказать блестящую речь или пройти впереди всех со знаменем в руках. Или хотя перекувырнуться. Но из своих ребят, кроме Сильвы, никого не было. И вдруг Сильва берет меня за руку и говорит:

– Владлен, я больше здесь не останусь ни за что. (У нас такой уговор был, что она будет звать меня Владленом.) Ты, если хочешь, оставайся, а я уйду.

Я, конечно, тоже ушел. Одному – скучно. По дороге Сильва мне говорит:

– Мало ли что кому хочется, но при чем же тогда будет идеология?

С этим нельзя не согласиться.

5 января.

Я заметил за собой, что очень мало сплю по ночам. Я стал искать причину этого. Можно было бы подумать, что от усиленных занятий, но во время этого перерыва я занимался очень мало, хотя зачеты у меня запущены и, не говоря уже о декабре, – за ноябрь и то некоторые предметы не сданы. Гуляю и катаюсь на коньках я достаточно, так что никак не могу понять причину бессонницы. Я пошел к Сережке Блинову и спросил его об этом. А он и спрашивает:

– А читаешь много?

Я ответил, что много, и Сережка сказал, что будто бы от этого. Уйдя от него, я стал проверять себя. Оказывается, за перерыв я прочел не так много, но некоторые места особенно запомнились, и по ночам я много о них думаю. Вот, например, я читал один рассказ под заглавием: «Свидание». В этом рассказе француженка-гувернантка показывает мальчишке свою ногу выше колена. Хотя он потом от нее и убежал, потому что от француженки пахло потом, а все-таки это место очень запомнилось. Рассказ этот – в желтенькой универсальной библиотеке. И вот получается такая вещь, что учишься рядом с девчатами, и дерешься с ними, и лапаешь их – и это не производит никакого малейшего впечатления, а прочтешь что-нибудь про это – и уже спать не можешь. Отчего бы это такое?

А главное, что противно: после таких мыслей поневоле – фим-фом пик-пак.

11 января.

В «Катушке» помещено собрание «любимых школьных словечек»: шумляга, задрыга, зануда, губа, губошлеп, мерзавец, скотина, идиот, черт, дьявол, свинья, ахмуряла, сволочь, сукин сын, прохвост, подлец, храпоидол, шкет, плашкет, кабыздох, лупетка, хамлет, а про дурака и болвана – говорить нечего.

И еще сделано примечание: и некоторых слов поместить в стенгазете нельзя, потому что стенгазета сама от них покраснеет. Предоставляем это сделать «Приложению к «Иксу», то есть «ПКХ».

С нами в коридоре около «Катушки» разговорился Никпетож. Он говорит, что стенная пресса очень полезна в школе, а потом спросил:

– Как вы думаете, каким путем бороться с этими словечками?

Тут кто-то из нас брякнул, что ничего плохого в таких выражениях нет. Остальные высказались против. Никпетож предложил такую вещь:

– Сразу от сквернословия не отучишься, но постепенно можно научиться следить за собой. Например: пусть учком запретит употреблять слова «дальше черта», а «до черта» – можно.

Мы посмеялись и согласились на том, что можно употреблять слова: губа, губошлеп, свинья, дурак, болван, черт. Остальные будут уже дальше черта. Интересно, что из этого выйдет. Хотя это было не официальное общее собрание, а так, просто в коридоре, и решения этого собрания – не обязательны. А потом Никпетож отобрал кой-кого из ребят, и мы пошли в общественную лабораторию. Девчат не было. Никпетож и говорит:

– Потом мне еще нужно поговорить с вами о матерных и других похабных ругательствах. Я думаю, что выражаться похабно – это сквернить свой язык. Что бы вы сказали, если бы ребята в школу приходили в навозе, немытые и с насекомыми?

Мы ответили, что, конечно, этого допустить нельзя.

– Так вот, такая же история – с матерными ругательствами. Это все равно что в школу приходить вывалянными в навозе. И это такая же зараза, как от грязи, только умственная. Старая школа с этим бороться не могла, потому что ученики там были принуждены и хоть матерщиной выражали свой протест. А вы против чего свой протест выражаете?

Нам нечего было ответить, и мы все промолчали. Я заметил, что Никпетож заводит об этом речь не в первый раз.

12 января.

Капустники! Вот, должно быть, весело-то! Это мне под страшным секретом и даже клятвой сообщил Веня Палкин из четвертой группы. Пока ничего писать не буду, а то можно засыпаться. Меня только берет сомнение, не противоречит ли это комсомолу?

13 января.

Сегодня после занятий одна из девчат уселась за рояль и принялась наяривать танцы. А девчата, и большие и маленькие, словно сговорились между собой – и пошли вывертывать ногами.

Я очень хорошо знаю, что танцы запрещены, поэтому подготовил кое-кого из ребят, и мы стали подставлять девчатам ноги. Тут, конечно, раздались писк и визг, сбежались шкрабы, и началось летучее общее собрание. Я такие летучки гораздо больше люблю, потому что на официальном собрании – скучища с протоколом, а на летучке – крик и все воодушевляются, и всегда по какому-нибудь боевому вопросу.

Зин-Пална прежде всего спросила, почему ребята против танцев.

– Потому, что это идеологическая невыдержанность, – отвечает Сережка Блинов. – В танцах нет ничего научного и разумного и содержится только половое трение друг об друга.

Тут вскочила Елникитка и говорит:

– А по-моему, мальчики потому против танцев, что сами танцевать не умеют. В футболе тоже нет ничего разумного и научного, а одна грубость, однако мальчики в футбол играют.

Тут все ребята закричали, что футбол – это физкультура.

– Тогда и танцы – физкультура, – говорит Черная Зоя.

– Ну, с этим я тоже не согласна, – сказала Зинаидища. – Мне кажется, что физкультурой танцы уж никак назвать нельзя. Но, во всяком случае, танцы – захватывающее развлечение, и если их отменять, то необходимо заменить чем-нибудь другим. Вопрос только – чем. Я бы посоветовала применить организованные игры в здании. Я могу дать руководство.

На это возразил я:

– У нас прежде всего не детский сад, чтобы с девчатами тут хороводы водить. А потом, есть разумное развлечение, против которого, я думаю, возражать никто не будет. Я вот был в первой ступени и видел, как там маленькие на сцене играли. И мне самому захотелось на сцену. Почему у нас не устраивается спектаклей? Это, по-моему, упущение.

– Вполне правильно, – отвечает Зин-Пална, – у нас просто взяться за это некому. Если кто-нибудь из школьных работников возьмется, то я не против.

Мы с шумом прилезли к Никпетожу, и он согласился, сказал, что только подыщет подходящую пьесу.

После этого мы разошлись, а Веня Палкин отозвал меня в сторону и сначала взял с меня страшную клятву, что я не разболтаю. А потом сказал, что по случаю старого Нового года будет капустник, и сказал адрес. Нужно идти в девять часов, а сейчас уже половина девятого. Папаньке сказал, что ухожу в киношку, в хорошие места, и взял лимард денег.

14 января.

Про капустники ничего писать нельзя, а то бы я написал очень много. Но это – страшная тайна. Видел там Лину и страшно удивился.

15 января.

Занятия в школе идут своим чередом, и теперь мне гораздо легче, потому что я уже не учком. Сдал все за ноябрь и часть за декабрь.

Сегодня Никпетож притащил какую-то книжку и собрал всех в аудиторию.

– Вот, – говорит. – Рябцев предлагает ставить спектакль, и, по-моему, это очень хорошая его инициатива. Только современных пьес хороших нет, поэтому я предлагаю поставить одну из пьес Шекспира: «Гамлет». Правда, в ней, на первый взгляд, нет ничего революционного, это я предупреждаю, но это только с внешней стороны. Зато в ней есть колоссальный внутренний протест.

Потом он стал читать вслух. Читает он очень хорошо, и его приятно слушать, только в пьесе страшно много бузы. Это, конечно, можно простить, потому что пьеса написана чуть не пятьсот лет тому назад, и Шекспир писал для королевы, а не для пролетариата.

Я запишу на всякий случай, как я высказывался в аудитории насчет ошибок Шекспира.

В «Гамлете» рассказывается сначала, как стража стоит на крыльце и появляется дух. Потом приходит Гамлет, и этот дух заводит его к черту на кулички и там начинает ему рассказывать, как его, то есть духа, отравили. Оказывается, это дух его отца, и отца его на самом деле отравил отцов брат, стало быть, Гамлетов дядя, а сам женился на Гамлетовой матери и стал на место Гамлетова отца – королем. Мне кажется, тут две вещи – невязка. Во-первых, никаких духов не бывает, а если уж появился дух, то я на месте Гамлета задал бы дралка, чем с ним разговаривать, ведь с духом никаким оружием не справишься, если он полезет драться или душить. Во-вторых, этот дух плетет, что его отравили тем, что налили яда в ухо, когда он спал. Это я что-то не слыхал, чтобы травили таким образом. Ну, да это – ладно; может, пятьсот лет назад так и было.

Гораздо главней ошибка Шекспира в следующем. Там есть Полоний, это такой старик; у него дочь Офелия и сын Лаерт. Гамлет шьется с этой Офелией и вроде как в нее втюрился, хотя это не очень ясно. А Лаерт живет во Франции, и старик все беспокоится, чтобы сын там не сбился с панталыку. Потом все начинают замечать, что Гамлет чего-то расстроился, и думают, что это от любви к Офелии, а на самом деле он нервничает из-за духа и даже притворяется сумасшедшим. А притворяется он нарочно: ему нужно узнать, правду сказал ему дух или наврал, это насчет отравления-то. Вот сумасшедший Гамлет и устраивает спектакль, в котором показывается, как отравляют его отца, короля. А новый король, это, стало быть, Гамлетов дядя, приходит вместе с Гамлетовой матерью на этот спектакль. Вот тут главная невязка и есть. Я думаю, что и в те времена никакому сумасшедшему не дали бы устраивать спектакли, а просто посадили бы в сумасшедший дом. Как бы то ни было, король и королева спокойно садятся смотреть этот сумасшедший спектакль, а когда видят, что такое представляют, то скорей дралка. А Гамлет нарочно свое сумасшествие показывает вовсю. Во-первых, садится на пол вместо стула, во-вторых, перебивает спектакль разной белибердой, а потом как вскочит, как заорет:

– Оленя ранили стрелой!!

Король очень обозлился, а Гамлету только этого и нужно было. Он теперь уже наверное узнал, что это король отравил его отца. Несмотря что буржуазного происхождения, Гамлет был парень все-таки с мозгами. Потом с Гамлетом разговаривает его мать, королева, и вроде как просит у него прощения, а старый хрыч Полоний прячется за занавеской и подслушивает. Гамлет его заметил и проткнул через занавеску шпагой, как крысу. От этого девчина, эта самая Офелия, спячивает с ума уже по-настоящему, а сын Лаерт приезжает из Франции и хочет прикокошить Гамлета за то, что он его папаньку угробил. Для этого Лаерт отравляет свою шпагу и вызывает Гамлета на дуэль. Так называлось тогда, если кто-нибудь один на один выходит. А для того, чтобы верней Гамлета прикокошить, тут еще король приготовляет чашку с ядом. Только тут как-то так выходит, что Гамлет ухлопывает Лаерта, а чашка с ядом достается королеве, а потом Гамлет протыкает короля, да и сам умирает. Перед этим есть сцена, где Гамлет рассуждает с черепами, но, по-моему, это уж сплошная невязка. Кто же будет разговаривать с черепами, кроме сумасшедших. А ведь Гамлет – не сумасшедший, так только притворяется.

Большинство голосов было за то, чтобы эту пьесу поставить. Я воздержался, потому что думаю, что что-нибудь современное было бы лучше. Чтобы с баррикадами и революционной борьбой.

Черная Зоя была на чтении, но держалась тихо. А Лины почему-то не было.

16 января.

Я до сих пор про капустники – никому ни гугу. Строжайший секрет. Веня Палкин говорит, что все вообще не болтают. Это очень важно.

А меня все-таки берет сомнение: соответствует ли это идеологии комсомола и вообще коммунистической борьбы? Сильве я в этом отношении не доверяю почему-то. Да и Веня Палкин говорит, что ее не посвящать. Веня говорит, что она какая-то не такая. А больше посоветоваться не с кем. Веня Палкин не комсомолец, а так. Спросить у кого-нибудь из старых комсомольцев – можно провалить все дело. Прямо не знаю, что делать.

17 января.

Сегодня был окончательный конец нашего бунта против Дальтона. Приезжал инструктор, и было общее собрание. Разбирался вопрос о школьных распорядках и о работе по Дальтон-плану. На собрании была скучища, и я почти все время рисовал плакат. Зин-Пална рассказала, как мы сжигали чучело «лорда Дальтона». Это, по-моему, совершенно напрасно: была мальчишеская шалость, а она сейчас это – инструктору. Инструктор посмеялся, потом говорит:

– Вот вы жили себе и жили, и не приходилось призывать посторонних людей. А теперь не сумели договориться – в этом, конечно, виноваты и школьные работники, и ребята, и похоже на то, что в школу приходится вводить хирургический инструмент в виде хотя бы моего вмешательства. Я думаю, что на будущее время можно будет обойтись и без такого инструмента. Теперь же я вас спрашиваю, ребята: в чем вы видите недостатки Дальтон-плана и как, по-вашему, от них избавиться?

Тут посыпались разные обвинения Дальтона: говорили, что пособий в лабораториях нету, и времени не хватает, особенно должностным лицам, и много всяких других обвинений. Потом встал я.

– Дело не в лабораториях, – говорю, – а в том, что от Дальтона голова разваливается и делается дрожанье в руках.

Все как захохочут.

– Вы чего смеетесь? – спрашиваю. – Приходилось ночами не спать, особенно когда был учкомом, и смеяться над этим нечего. Все в таком положении. Потом с Дальтоном пошло учение хуже. Раньше не бывало в нашей группе отстающих, а теперь есть.

– Кто же? – спрашивает Зин-Пална.

– Я, – ответил я, и опять все захохотали.

– И тут смеяться нечего, – сказал я и обозлился. – Дальтон висит на мне постоянно, как мешок с хлебом. За что бы я ни взялся – все вспоминаешь, что такие-то и такие-то зачеты не сданы. То математика, то естественный, то диаграммы не начерчены. Заниматься негде, да и некогда. Ни тебе ни почитать, ни на коньках побегать…

– А я вас как раз видела, Рябцев, во время перерыва вы очень часто на коньках бегали, – ввертывает тут эта ехида Елникитка.

– Что же, значит, по-вашему, я так и должен сидеть в четырех стенах?

Тут инструктор говорит:

– А почему вы, Рябцев, своевременно не сдаете зачетов?

– Не успеваю, к тому же учкомом был.

Тогда инструктор спрашивает:

– Зинаида Павловна, а другие тоже отстают?

– Нет, большинство школы идет нормально.

Так я и сел в калошу и ботиком прикрылся. Дальтон-план остался. Дальтон все равно остался, если бы большинство и отставало. Наша школа все еще в таком положении, когда все решается шкрабами, а ученики вроде как крепостные крестьяне, про которых нам Никпетож рассказывал: свободны только тогда, когда отбудут барщину. А инструктор и всякое другое начальство – всегда за шкрабов. В других школах, по-моему, не так. Что всего обидней, это – то, что нас, вторую ступень, продолжают рассматривать, как маленьких.

На прощанье Зин-Пална сказала:

– Теперь школа окончательно вошла в берега. Будем учиться, учиться и учиться! Вы помните, кто это сказал?

Все закричали:

– Ленин! Ленин!

На том и кончилось.

18 января.

Было распределение ролей, и Гамлета досталось играть Сережке Блинову. Я бы ничуть не хуже его сыграл. А теперь придется играть Лаерта. Там хоть и с фехтованием, а все-таки уже не то. Черт с ними, сыграю и Лаерта! Все лучше, чем ничего. Я сегодня уже пробовал фехтовать и умирать. Ничего – выходит. В особенности это место:

 
…Что это?! Я ранен!
Моей рапирой бился Гамлет – я погиб…
 

И еще:

 
Тебя и королеву погубил
Король… Король…
 

Последнее: «король» – нужно произносить шепотом, как будто кому-нибудь подсказываешь на уроке.

С девчатами вышло хуже. По-настоящему, за исключением всяких там прислужниц, в пьесе только две женские роли: королева и Офелия. И, конечно, все девчата хотели играть Офелию. Их пришло тридцать две штуки, из разных групп. Ну, Никпетож одну за другой пробовал и на чтение, и как ходят, и разные там жесты. Долго он не знал, на ком из девчат остановиться, да так и отложил до завтра. Как только он ушел из аудитории, так и пошла потеха. Все девчата как заорут. Одна кричит: «У тебя ничего не выходит, у тебя даже голос неподходящий». А другая: «А у тебя рост мал». А третья: «Если мне не дадут роли, я совсем не буду участвовать…» И все орут сразу – ничего не разберешь… Я предложил им разыграть на узелки, а они все на меня, насилу я из аудитории убежал… Лины опять не было, да ее и в школе не было, а Черная Зоя и не пробовалась, а держалась в сторонке. Она вообще теперь редко выступает после того случая, когда она с Линой хотели самоубиваться а испугались. А Сильва не пришла на распределение, – она считает, что у ней нет драматического таланта. Я ее всячески убеждал, но она – ни в какую… Я, говорит, пробовала, и ничего не вышло.

19 января.

Венька Палкин, хотя и сухаревский (у него отец – палаточный торговец), а учится в четвертой группе лучше всех. Шкрабы говорят, что у него способности очень большие. И правда: как я ни обращался к нему с задачками или растолковать историю, он мне всегда очень хорошо помогал. Мне кажется, у него фантазия очень богатая: в прошлом году он начал мне расписывать про Америку и вдруг говорит, что он сам там был, это в Америке-то. Я тогда сразу же не поверил, потому что для этого нужно ведь знать по-американски, а Венька сам говорит, что не знает. Но я сделал вид, что поверил, и тогда Венька мне под страшным секретом сообщил, что опять собирается в Америку и, может быть, возьмет и меня. Я тогда понял, что это буза, но виду опять не показал. А вот насчет капустников – не соврал… Только мне все продолжает казаться, что капустники не соответствуют идеологии.

Сегодня была репетиция «Гамлета», и уже к вечеру в стенной «Катушке» появилась карикатура, на которой нарисован Сережка Блинов, потрясающий кулаками, отовсюду бегут ребята, и подпись:

– Что случилось, граждане? Зарезали кого-нибудь?

– Почему такой крик?

– А, это репетируют «Гамлета».

Действительно, крику было много. У Сережки – хриплый бас, и он разоряется вовсю. В Офелии пробовалась Черная Зоя – и Никпетож сказал, что ничего. У нее, правда, ничего выходит, только мне кажется, можно бы лучше… Я уже натренировался владеть рапирой (то есть палкой), и очень мне хотелось, чтобы показать всем, но до этого дело не дошло: не успели прорепетировать последнего действия.

22 января.

Мне кажется: все на свете кончилось, и на землю опустился черный мрак. Сейчас уже три часа ночи, а я сижу у стола и ничего не могу обмыслить и сообразить. Я сначала думал, что напускаю на себя, но нет, вправду. Все наши школьные дела кажутся очень маленькими и противными, словно мы все козявки какие-то, которых можно разглядеть только в микроскоп…

На окнах – завитушки от сильного мороза, и мне кажется, что они похожи на украшения, которые бывают у гроба. В ушах все еще звучит печальная музыка, а в глазах – траурные ленты.

В голове все растекается, и я ничего сообразить не могу.

Дальше в дневнике три страницы сплошь замазаны чернилами.

30 января.

Это я хотел написать стихи и описать все, что я видел. Но у меня выходило все как-то не так. Для этого нужны какие-то другие слова, чем у меня. Я вот знаю, что постаршел за эти дни лет на десять и тех слов, какие, может, мальчиком и выдумал бы, теперь у меня нет.

31 января.

До сих пор школа не пришла в настоящий порядок.

Смерть В. И. Ленина всех так поразила и так разбила обыкновенную, нормальную жизнь, что ни занятия, ни развлечения не могут наладиться.

О зачетах шкрабы и не разговаривают. Всем понятно, что хоть учиться и нужно, но сразу ученье пойти не может. Никпетож нам последние дни много читает вслух. Девчата часто ревут по углам.

Офелию будет играть Черная Зоя, теперь это окончательно выяснилось, Сегодня была репетиция, но она тоже не шла. Все читали как-то вяло, не было настроения.

Зинаида Павловна говорит, что учиться – это теперь самое важное и мы должны напрячь все усилия, чтобы преодолеть препятствия.

В этом она права.