Текст книги "Дневник Кости Рябцева"

Автор книги: Николай Огнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Там еще написано, но и этого довольно, чтобы увидеть, что учкомам и дохнуть некогда. А тут еще редкомиссия, да украшательная, да класском, да еще объяснения со шкрабами за всю группу… Чертов Дальтон, чтоб ему провалиться!

30 ноября.

Завтра сдавать за ноябрь, а я, конечно, ничего не сдам, а когда сдам – неизвестно… У некоторых тоже такое положение. Хорошо, что подходит срок моему учкому, а то бы никак не выпутаться. Одна надежда на зимний перерыв. Сильва тоже не надеется сдать ничего – из-за учкомства. Чертов Дальтон!

Весь вечер после школы мы с Сильвой проходили по улицам, и она мне очень много рассказывала про свою жизнь. Оказывается, ее отец подал на мать в суд развод, и она теперь не знает, к кому идти жить. И все время дома драка и скандал. Она и старается как можно меньше показываться домой. Потом она стала спрашивать меня про цель жизни. Я ей сказал, что цель в жизни – это прожить с пользой для себя и для других и потом бороться за всеобщий коммунизм. Тогда она призналась мне, что ей так тяжело было, она даже хотела самоубиться. Я ей ответил, что это очень глупо и что есть люди – живут хуже нас, например, беспризорные. И потом, самоубиваться – это интеллигентщина. В старой школе самоубивались из-за шкрабов, а мы в таком положении, что еще можем бороться со шкрабами, и, кроме того, есть комсомол, в который нас, наверное, примут, потому что мы оба социального происхождения пролетарского. Тогда Сильва успокоилась, и я проводил ее домой.

Третья тетрадь

3 декабря.

Меня и Сильву утвердили кандидатами комсомола. Это – вася, только плохо то, что надо обязательно посещать заседания ячейки. А и так некогда. Ладно! Как-нибудь справлюсь.

4 декабря.

Сегодня во время занятий в школу явилась милиция. Вызвали Зин-Палну и спрашивают ее:

– Ваш ученик Алексей Чикин?

Она говорит, что наш.

– Ну так вот, примите его под расписку, а то он адреса своего не говорит, у нас его держать негде.

– А как он попал в милицию? – спрашивает Зин-Пална.

– Во время облавы на беспризорных задержан.

Тогда Зин-Пална вдруг и говорит:

– Нет, я отказываюсь его принимать. Ведите его в коллектор для беспризорных.

Это слышали некоторые ребята, и сейчас же это стало известно всей школе. Зазвонил колокол на общее собрание. Вот отовсюду бегут ребята, книжки побросали; кто отвечал в лабораториях, прямо на середине ответа – винта… Шкрабы глаза вытаращили… А это потому, что обыкновенно про общее собрание заранее известно, а тут вдруг ни с того ни с сего в часы занятий. Вот собрались ребята в зале. Шум страшный, крики. Идет Зин-Пална, вся бледная, да и другие шкрабы тоже, видно, не в своей тарелке.

– Кто давал звонок на общее собрание? – спрашивает Зин-Пална.

– Я, – отвечает Сережка Блинов.

– На каком основании во время уроков?

– А на таком основании, что сейчас вся школа узнала страшную несправедливость, и мы все хотим протестовать.

Сережка это говорит, а сам бледный и заикается.

– Какая же несправедливость? – спрашивает Зин-Пална.

– А вот что Чикина не приняла школа. Чикин – наш товарищ, и обязаны были спроситься у нас.

Тут как все заорут:

– Правильно, Блинов!!! Долой шкрабов!

Зин-Пална подняла руку, долго так стояла, потому что шум, потом говорит:

– Это дело надо разобрать в подробностях. Вот вы говорите: несправедливость. А я не могла его принять, во-первых, потому, что здесь не детский дом и жить ему негде, а потом, он жил с беспризорными и, значит, может быть заражен всеми болезнями и всех других перезаразит. Потом, в конце концов, раз у него есть отец, то его нужно отправить к отцу, а вовсе не в школу…

Тут я встал и говорю:

– К отцу его отправлять нельзя, потому что отец его теперь убьет. У него отец пьяница, и видно, что ему несладко живется дома, если он в разваленный подвал убежал.

– В какой такой разваленный подвал? – спрашивает Зин-Пална.

– В самый простой, – отвечаю я.

– А вам, Рябцев, откуда это известно?

– А оттуда и известно, что я там сам был и его видел.

Тут все ребята заорали:

– Браво, Рябцев! Молодец!

А я отвечаю:

– Прошу не орать без толку. Раз я учком, значит, я обязан.

– Ну так вот, – говорит Сережка Блинов. – Школа протестует против того, что заведующая, не спросившись у школы, отправила Чикина в коллектор. И, кроме того, просим сейчас же послать в милицию и доставить его в школу.

– Да что же мы с ним делать-то будем? – спрашивает Зин-Пална.

– Там видно будет. Пойдем к нему на квартиру и потребуем у отца, чтобы он его не бил.

– А он вас так и послушает, – ехидно ввертывает Елникитка.

– Скорее нас послушает, чем вас, – это Сережка отвечает. – И, во всяком случае, мы просим школьных работников ответить, как они думают: имеет в школе какое-нибудь значение самоуправление или нет?

– Да! Да! Просим ответить! – закричали все ребята.

– Я удивляюсь, – говорит Зин-Пална, – на ту неорганизованность, которая в данный момент проявляется. Сорвали занятия, устроили общее собрание. Ну, с этим-то еще можно примириться, раз вышел такой экстренный случай. Но как ведется это экстренное общее собрание? Ни председателя, ни секретаря. Вопросы скомканы в кучу. Ставится вопрос о Чикине, его не решают, сейчас же перескакивают к другому, принципиальному вопросу. Я дальше на таком собрании отказываюсь присутствовать и ухожу, потому что, по моему мнению, такое собрание – позор для школы.

И пошла. За ней сейчас же Елникитка, за ней бочком Алмакфиш и другие шкрабы. Остался только один Никпетож. Сидит и молчит, как воды в рот набрал. Ребята помолчали, потом опять зашумели. И Сережка стукнул кулаком по столу и говорит:

– Я лично считаю, что председатели всякие – это тоже предрассудок. Можно вполне обойтись без председателя. Вот что, ребята, я предлагаю здесь остаться только тем, кто не признает такой формы самоуправления, как у нас. И мы решим, что делать. А остальным – уйти. Конечно, и всем школьным работникам – тоже.

Никпетож сейчас же поднялся и ушел. Ушли кое-кто и из маленьких ребят. Из девчат сейчас же демонстративно ушли Черная Зоя и Лина Г. Остальные остались и постановили «союз». «Союз» решил самоуправления не признавать и выработать свой устав, которому и подчиняться. Обязательное здорованье и вставание отменить. В лабораторию, и в аудиторию, и в зал можно ходить, кто хочет – в шапке, а кто хочет – без шапки. В остальном действовать по уставу, который выработать поручили Сережке Блинову и еще ребятам.

Мне сразу стало жить очень весело. Кстати и мое учкомство кончилось.

4 декабря.

В школе теперь две партии: «школа» и «союз». Оказалось, что за шкрабов довольно много народу. Сегодня у «школьников» было общее собрание для выборов нового учкома, и на этом собрании была половина школы. У нас, «союзников», тоже было собрание, приняли «Устав союза». По этому уставу никто никому не подчиняется, только устанавливается самодисциплина. Всякие пустяки, вроде обязательного здорованья, отменяются, но каждый из «союзников» обязан следить за собой в смысле поведения. Так, например, драться и шуметь во время занятий нельзя. Для сношения со шкрабами и со «школьниками» избран «комиссар иностранных дел» – Сережка Блинов.

Первым долгом Сережке было поручено, чтобы он добился от шкрабов, чтобы Алешку Чикина, доставили из коллектора в школу. Потом был митинг, и все произносили речи.

Потом Сережка отвел меня в сторону и сказал, что так как Никпетож меня любит, то чтобы я к нему пошел и спросил, как он думает насчет «союза», а также и другие шкрабы. Я, конечно, согласился. Только мне непонятно, при чем тут мнение шкрабов: они – сами по себе, а мы – сами по себе. Все-таки я пошел. Никпетож мне сказал следующее:

– Я считаю ваш опыт интересным. По-моему, вы скоро сами убедитесь, что без дисциплины жить нельзя.

Я ответил, что у нас вводится самодисциплина.

– Самодисциплина – палка о двух концах, – сказал Никпетож. – С другой стороны, она как будто хороша, так как устраняет насилие, а с другой стороны, она гораздо тяжелей, чем внешняя дисциплина. Ведь подумать только: все время приходится следить за собой, чтобы как-нибудь не проштрафиться. Это очень быстро надоедает.

Тогда я спросил, как смотрит на это дело Зин-Пална.

– Вы ее недооцениваете, – ответил Никпетож. – Вы считаете, что она поддерживает в школе насилие и, следовательно, является общим врагом всех учеников. На самом деле это не так. Она всех ребят очень любит, а если принуждена поддерживать дисциплину, так это потому, что на ней – тяжелая ответственность. А на ваш «союз» заведующая смотрит так, чтобы вам не мешать. «Пусть, говорит, сами убедятся в нелепости своих поступков».

Я все это рассказал Сережке, он выслушал меня, но ничего не сказал. Домой из школы я сначала провожал Сильфиду, потом она меня провожала, и по дороге мы с ней разговорились насчет «союза». Она говорит, что не верит, чтобы «союз» долго продержался, а вошла в «союз» по товариществу и что сейчас ей очень весело жить. Я сказал, что мне тоже. Мы даже руки потрясли друг другу на прощанье, чего никогда не делали.

6 декабря.

Все как будто пришло в порядок. Шкрабы делают вид, будто не замечают «союза», а мы словно не замечаем шкрабов. Так как в «союзе» постановлено никаких издевательств над «школьниками» не производить, то мы их и не трогаем, тем более что там больше маленькие, а кто из старших – те принципиально думают иначе, чем мы.

Я изо всей силы гоню с зачетами, чтобы погулять во время зимнего перерыва. Никпетожу сдал за ноябрь. Самое трудное для меня – математика и естественная.

7 декабря.

Ванька Петухов в школу не пришел, и я пошел к нему на квартиру. Оказывается, он лежит весь избитый. А избили его беспризорные, потому что подумали, будто он на них донес и потом была облава. Они у него и лоток с папиросами отняли. Он теперь думает поступать на фабрику, тем более что подростков стали принимать больше, чем раньше. Я спросил его: «А как же с ученьем?» – а он говорит, что подростки работают только шесть часов и им всякие льготы для ученья. У него дома все плачут, потому что он почти что один содержит всех. Мне стало очень тяжело, и я ушел.

8 декабря.

Я проходил по залу, как вдруг разразился бой между «школьниками» и «союзниками». Они на нас напали: дали подножку Володьке Шмерцу. Сейчас же подоспели наши, и началась свалка. Дрались, конечно, понарошку, больше так, баловались. И вдруг влетает Зинаидища, начинает топать ногами и кричать как сумасшедшая: «Перестать, перестать!» Мы, конечно, перестали, а она на нас напустилась, что мы из школы делаем улицу, что такая вражда недопустима и что хваленая самодисциплина «союза» себя показывает. Тогда я не выдержал и говорю, что самодисциплина тут ни при чем, потому что мы не дрались, а просто ладошками по бокам. Но она мне и договорить не дала и заявила, что будет со мной говорить на школьном совете.

Посмотрим, что будет. Я сдал наконец зачет за октябрь по математике. Теперь осталось не так уж много, и я гоню вовсю.

10 декабря.

Было очень весело, потому что во время большого перерыва мы, все «союзники», выскочили на двор и стали играть в футбол. Погода довольно теплая, а снег утоптанный, поэтому играть было легко. А «школьники» смотрели на нас с завистью: им тоже очень хотелось играть, но по ихним, школьным, правилам футбол до весны запрещен, – на школьном дворе, по крайней мере. В другие игры можно играть, которые физкультурщик показывает, а в футбол нельзя, потому что, как говорит Зинаидища, «футбол вредно отзывается на занятиях».

Кончился перерыв, а мы все играли… Жалко, что рано темнеет, а то бы так без конца и вкалывал бы. Я забил десять голей, – играю крайнего правого. Сначала играли девчата, а потом, когда организовалась правильная команда, девчат выставили.

11 декабря.

Третьего дня я видел Черную Зою и Лину Г., что они выходили из церкви, а вчера было заседание ячейки, на котором постановили усилить в школе антирелигиозную пропаганду. По этому случаю я пришел в естественную лабораторию, когда там было народу довольно порядочно, и спрашиваю Елникитку:

– Елена Никитична, объясните мне, пожалуйста, насчет бога: есть бог или нет?

– Я, – говорит, – один раз вам уже, Рябцев, сказала, что для кого есть, а для кого нет. Это личное дело каждого.

– Нет, а вообще?

– Общего взгляда не существует.

– А по естественной истории как: существует или нет?

– Естественная история религиозными вопросами не занимается.

Так я и откатился ни с чем, но Елникитку на свежую воду выведу. Пошел по коридору, как вдруг меня догоняет Черная Зоя и говорит:

– Погоди!

Я остановился, а она вся пригнулась, сгорбатилась и говорит шепотом.

– Я тебя, – говорит, – ненавижу и не считаю за человека, а все-таки, как мне тебя жалко, я тебя предупреждаю, что тебе это даром не пройдет и тебе отвечать придется.

– Кому же это я буду отвечать?

– Там узнаешь кому. Святые ангелы от тебя отступились.

Я как захохочу, прямо животу больно стало!

– Передай, – говорю, – святым ангелам от меня в подарок! – И шлепнул ее по спине.

Она запаровозила – и от меня! Я, конечно, гнаться не стал: не люблю я ее, прямо терпеть не могу. От нее церковью пахнет, постным маслом каким-то.

12 декабря.

Сегодня пришлось мне расстаться с милым моим товарищем Ванькой Петуховым. Он пришел в последний раз, – поступает на фабрику. Я было стал ему рассказывать, как у нас в школе дела, но видно, что его уже это не интересует. Синяки у него зажили. Получать он будет двадцать три рубля шестьдесят копеек.

– На папиросах, – говорит, – больше не наработаешь.

Мне страшно жалко, что он уходит от нас. Во-первых, он товарищ хороший, прямо таких поискать, а потом, он умный парень и очень добрый. Я так думаю, что дружить с парнем – это совсем не то, что дружить с девчиной, хотя бы с такой умной, как Сильва. Я, правда, с ней говорю о многом, но все же не обо всем: ведь она многого не поймет. Да потом, разве с ней пойдешь к беспризорным? Она-то, может, и пошла бы, но ведь ее измордуют, а защищаться самостоятельно она не может. Потом, вот, например, девчата в футбол не могут играть как следует, как ни стараются. Потом, у них глаза часто на мокром месте… В общем и целом, как ни верти, а много есть препятствий к настоящей дружбе. Другое дело – дружба с парнем. Жалко мне Ваньку… Конечно, мы будем с ним видеться, а все-таки это уже не то.

13 декабря.

Сегодня из-за «союза» произошел новый прецедент. Сильфида Д. пошла сдавать за ноябрь Алмакфишу, а он ее засыпал, хотя она говорит, что отвечала на все вопросы и доказала все теоремы. Тогда она ему сказала:

– Это вы потому меня засыпаете, что я в «союзе».

Алмакфиш разозлился страшно, назвал ее «дрянной девчонкой» и выставил из лаборатории. Вся группа страшно возмутилась, и мы отправили делегацию к Зинаидище, чтобы Алмакфиш извинился перед Сильфидой. Я входил в делегацию, и когда мы пришли в учительскую, там был и Алмакфиш. Он услышал наше требование и говорит:

– Хорошо, я извиняюсь, я погорячился; но пусть Дубинина раньше извинится передо мной, что она подозревает во мне какие-то посторонние мотивы.

Я тогда сказал:

– Я не знаю, были ли посторонние мотивы, но вся школа знает, что вы Дубинину терпеть не можете и преследуете.

Тогда Алмакфиш взбеленился, начал кричать, что я – дерзкий и грубый парень, и если меня не уймут, то он уйдет из школы, потому что нет никакой возможности заниматься. И он швырнул книжку на стол и ушел из школы. Зинаидища меня оставила в учительской и начала со мной говорить. Она мне доказывала, что если так пойдет дальше, то не будет никакой возможности учиться, и что мы все увлеклись «союзом» и забываем главную и единственную цель – учиться. А я ей ответил, что я с этим согласен, но что не только мы забываем, а и шкрабы забывают, что мы – такие же люди, только молодые и, может, не такие опытные, как они. Например, нельзя нас называть «детьми», «грубыми и дерзкими парнями», «дрянными девчонками» и тому подобное, и это всегда будет вызывать прецеденты. Тут мне Зинаидища сказала, что нельзя говорить «прецедент» и что нужно говорить «инцидент». В общем, мы решили, что завтра я извинюсь перед Алмакфишем и повлияю на Сильфиду в этом же смысле.

А на собрании ячейки было постановлено предложить шкрабам и «союзу» создать согласительную комиссию для ликвидации конфликтов. Сережка Блинов протестовал, но представитель центра его спросил: неужели он хочет настоящего разделения школы на две партии? После чего Сережке пришлось замолчать.

14 декабря.

Согласительная комиссия с участием представителей ячейки постановила отменить обязательное здорованье и вставание. Права учкома расширены: так, например, дела, касающиеся только учеников, будут теперь разбираться только учкомом; в шкрабиловку и в школьный совет пойдут только дела, касающиеся и шкрабов и учеников. В футбол играть можно.

«Союз» кончился.

16 декабря.

Только что я думал, что все кончилось, как вдруг перед зимним перерывом на шкрабиловке шкрабы составили характеристики всех учеников, и каждый желающий мог прочесть свою. Я свою не только прочел, но и списал:

«Рябцев Костя, 15 лет. Общее развитие для возраста, безусловно, недостаточное. Ученье дается с большим трудом. Самоуверенность – колоссальная. К общественной работе относится исключительно горячо и нервозно, но быстро остывает. Подростковый возраст и период наступления половой зрелости переживает с исключительными трудностями. Инстинкты преобладают и в силу темперамента требуют немедленного исхода. Груб, дерзок и резок до крайности. Исключительная по силе работа сенсорных и моторных центров создает болезненный и колючий эгоцентризм. Полусознательное отношение к предстоящей взрослой жизни дает пищу интеллекту и его работе над инстинктами. Эта работа происходит и дает некоторые, пока мало заметные, плоды. Типичный подросток по Стэнли Холлу».

Кто такой Стэнли Холл? Наверно, такой же буржуй, не хуже Дальтона… Ходил к Никпетожу спрашивать, что такое «эгоцентризм». Он объяснил, что такой же эгоизм, только еще похуже. Выходит, я – эгоист. Я так думаю, что я – не эгоист, но, конечно, шкрабов не переубедишь. Дело не в этом. Они вот написали, что мне ученье дается с большим трудом. Это может и так, но не объяснено – почему. А это потому, что Дальтон. Не будь Дальтона, ученье мне давалось бы так же, как всем. В прошлом году я учился не лучше и не хуже других, да еще время читать оставалось. А теперь по случаю Дальтона у меня времени не хватает. У Сильвы тоже вроде этого характеристика. Я с ней говорил, и она со мной согласилась, что это из-за Дальтона.

18 декабря.

Сегодня была общая радость, потому что в школу из коллектора привели Алешку Чикина. Мы долго кричали «ура» и его качали. Потом было собрание учкома, которое постановило отправить его к отцу, а с ним вместе, для переговоров, меня и Сережку Блинова. Алешка очень худой и бледный и все молчит. Должно быть, ему жилось несладко что в беспризорных, что в коллекторе. После занятий мы его повели к отцу. Приходим – отец трезвый, сидит и ковыряет шилом сапог, а мать шьет. Мать, как увидела Алешку, сейчас же завыла. А Сережка говорит отцу:

– Вот, гражданин Чикин, мы привели к вам вашего сына. Школа берет за него ручательство на себя, что он будет учиться и вообще вести себя хорошо. Только школа требует, чтобы вы его не били.

Чикин-отец положил шило и говорит:

– Никакого полного права вы не имеете мешаться в мою жизнь! Захочу – убью, захочу – живым оставлю. А только он в вашей школе воровать начал, значит, вы его и обучили.

– У нас в школе воровать не обучают, – отвечает Сережка, – а если он проштрафился, то этого больше не будет. Только вы имейте в виду, гражданин Чикин, что, если вы его хоть пальцем тронете, вы будете иметь дело со всей школой и, кроме того, попадете под суд.

Мы, когда вышли, нарочно постояли с Сережкой под окном: видели, как мать Алешку кормила, а отец с ним разговаривал как будто ничего. Мы успокоились и ушли.

19 декабря.

Шел в школу и на улице встретил Лину Г. Вот она подходит ко мне и говорит:

– В последний раз тебя спрашиваю: будешь ты со мной разговаривать или нет?

– В последний раз тебе отвечаю, что так же, как со всеми девчатами.

Она сейчас же откатилась. Вот дуреха-то! Никогда в жизни она меня не спрашивала, а теперь вдруг прилезла: «в последний раз». Она сама от меня отсела, и теперь вдруг разговаривай с ней! Это, должно быть, на нее Черная Зоя влияет. Нет, некоторые девчата есть – просто сумасшедшие. А в школу пришел – там все сидят по лабораториям и зубрят. Я стал ходить по ребятам и расспрашивать, как дела. Оказывается, у огромного большинства зачеты за декабрь не готовы, как и у меня. А у половины, по крайней мере, и за ноябрь еще не сданы. Тогда я набрал ребят, мы пошли в уборную, курили и обсуждали один проект.

21 декабря.

Я сегодня просижу хоть до пяти часов утра, но постараюсь все записать, как было.

Дело в том, что мы еще третьего дня решили покончить с Дальтоном и вчера почти весь день приготовлялись. Сегодня, когда ребята стали собираться в школу, на всех стенах были развешаны надписи и просто записки:

– Долой Дальтона!

– Ко всем чертям буржуя Дальтона!

Ребята, конечно, были все очень рады. Мы сейчас же к пианино – разучивать новую песню. Ее сочинил я:

 
Пусть кровь наша стынет
И слышится стон:
Да сгинет, да сгинет,
Да сгинет Дальтон!!!
 

А когда стали подходить шкрабы, их встретили этой песней. Шкрабы, словно ничего не знали, разошлись по лабораториям. Но никто сдавать за декабрь не пошел, хотя у некоторых было приготовлено. Вместо сдавания все ребята выскочили на двор. Там уже мы приготовили чучело из соломы, в драной шляпе, и на шее у чучела висела надпись: «Это – лорд Дальтон». Чучело поставили посредине двора так, чтобы из окон было видно, принялись плясать вокруг него и петь «Карманьолу». Потом чучело подожгли. Прибежал дворник, но когда увидел, что опасности нет, он тоже с нами смеялся. Чучело полыхало ярким огнем, с треском и блеском. А мы пели. Потом мы запели еще песню:

 
Ты буржуй, проклятый лорд!
Уходи ж, паршивый черт!
 

И с пением ввалились в школу. Там нас все шкрабы ждали, и в зале Зин-Пална спросила нас, хотим ли мы общее собрание или мы так уж настроены, что лучше разойтись по домам. Хотя некоторые маленькие кричали, чтобы по домам, но мы захотели общее собрание. Тогда дали звонок на общее собрание. Перед собранием я пошел в уборную, и вдруг вижу – в коридоре валяется записка. Я ее поднял и прочел:

«Так и знайте все, что мы, две девочки, больше жить не хотим. Какие этому причины, а вот: во-первых, нас все обижают и придираются. Потом, одна из нас хочет скорей переселиться в загробную жизнь, а другая – из-за несчастной любви. Мы всем прощаем. Просим нас похоронить по церковному обряду. И мой сегодняшний завтрак пусть возьмет Костя Рябцев. Я ему тоже прощаю. Кто эту записку прочтет, тот пусть никому не показывает. И пусть похоронят нас вместе, в одном гробу. А если самоубийц нельзя хоронить по церковному обряду, то пусть хоронят так, только чтобы панихиду отслужили. Прощайте!

П.С. А если хотите найти наши мертвые тела, то ступайте в физическую лабораторию. Лина Г. и Зоя Г.»

Я взволновался и бросился в зал, как вдруг вижу, что на стене приколота еще записка. Я ее сорвал и прочитал:

«Прощайте все, все, все, родители и ребята, вся школа.

Прощайте! Наши тела – в физической лаборатории. Лина и Зоя».

Я вбежал в зал. Там уже началось общее собрание. Я закричал:

– Скорей в физическую лабораторию!! Там девчата собрались самоубиваться! Может, еще успеем!

Все сорвались с места и понеслись в физическую лабораторию – и шкрабы и ребята. Я ворвался один из первых, но… там никого не было. Сейчас же все бросились рыться по шкафам и полкам, точно они там могли спрятаться. Как вдруг из аудитории раздался чей-то голос:

– Они здесь! Обе!!

Конечно, все – в аудиторию, и там – верно – были они обе, и обе живые. Они сидели за партами и ревели в три ручья. Ну их сейчас же оттуда вытащили, а у меня горло отошло. Я только тогда заметил, что все время, как их искали, меня словно кто-то душил.

Лину и Зою повели в учительскую давать валерьянки, а меня обступили шкрабы и ребята, давай расспрашивать, как я узнал. Я, конечно, показал обе записки и рассказал, как их нашел. Тогда Зин-Пална говорит:

– Это безобразие, записки были нарочно подкинуты. Они ничего и не собирались кончать с собой, а все для того, чтобы обратили на них внимание. Придется им со школой расстаться.

Когда она это сказала, у меня на сердце стало очень легко, и я сразу заметил, что никто из ребят не стал опровергать Зин-Палну. Потом пришел из учительской Никпетож и говорит, что он их спрашивал, каким образом они хотели покончить с собой, и они сознались, что хотели угореть. Для этого они закрыли вьюшки в печке раньше времени, а в физической лаборатории открыли отдушник и стали там сидеть. Я – и верно – заметил, что в физической чуть-чуть попахивает дымком.

– А почему же они ушли из физической? – спрашивает Зин-Пална.

– Испугались, – ответил Никпетож с улыбкой, и все захохотали.

Тогда Зин-Пална нас спрашивает:

– Какой же самоубийца станет раскидывать записки, да еще с адресом, по коридору, а главное, пришпиливать к стене?

Все ребята согласились, что это правда.

– Значит, тут несомненное притворство, да и прекрасно ж они знали, что раньше, чем угорят, кто-нибудь войдет в физическую лабораторию, – говорит Зин-Пална. – Придется вызвать родителей.

А тут стоял Алмакфиш и говорит:

– С философской точки зрения, количественно – это изобилие эпохи, а качественно находится по ту сторону добра и зла.

Я это от него уж сколько раз слышал: твердит, как граммофон. Тут Никпетож поднял руку и говорит:

– Прошу меня выслушать, ребята. Мы строим новую, свободную школу. Вы и читали и слышали, что раньше школа была совсем не такой, как сейчас. Конечно, на пути постройки новой школы могут быть всякие трудности, как и во всяком новом деле. Вот вы выступали сегодня против Дальтон-плана. Вам не нравится этот способ работы. Неужели вы хотите, чтобы вас гнали из-под палки, как в старой школе? Чтобы тянули ваши мозги к свету против вашего желания? Спору нет, по Дальтону заниматься трудно, может, и ошибок много в нашем построении Дальтон-плана, но ведь эти ошибки можно изжить. Кто не ошибается, тот не работает. Новая школа растет не спокойно, как хотелось бы, а бурно и с препятствиями. Вот вы выступали и против самоуправления, и против Дальтона – все это препятствия. И мы их совместно с вами мало-помалу преодолеваем. Девочки эти хотели поставить нам новое препятствие, но это – по глупости, несознательно, и очень хорошо, что вы хотите их простить. Но я другого и не ожидал от вас, от новых, свободных людей, людей, которые растут из революции, из бурной, но молодой эпохи. Наша заведующая Зинаида Павловна как будто не согласна простить этих девочек. Я присоединяюсь к вашей просьбе; я думаю, что и родителей не нужно вызывать и особенно – из школы исключать не следует. Я думаю, что мы с вами, ребята, так сумеем на них повлиять, что они бросят всякие мысли о самоубийстве и придут вместе с нами к сознанию, что в новой, свободной школе нет и не может быть места мраку, отчаянию и самоубийствам. Так вот, Зинаида Павловна, мы с ребятами просим вас Зою и Лину простить.

Зин-Пална что-то хотела сказать, но тут мы все завопили:

– Простить! Повлияем! Простить! Прости-и-ить!

Так что Зин-Пална даже уши зажала.

Дождалась, когда кончили орать, подняла руку и говорит:

– Эти девицы, конечно, должны быть исключены. Я думаю, так посмотрит и отдел народного образования. Но я со своей стороны согласилась бы не придавать этому дела большого значения и даже взять на себя поручительство за них, если школа согласится выполнить одно маленькое условие.

Мы насторожились:

– Какое условие?

– Условие такое, – говорит Зин-Пална, – отнестись сознательно к Дальтон-плану и не срывать его бессмысленными выходками. Согласитесь сами, что сегодняшняя выходка была бессмысленна. Вы, во всяком случае, можете доказать трудность Дальтон-плана, а не его бесполезность. Да и то уж если что-нибудь доказывать, то разумным порядком, а не сжиганием чучел. Итак, вот мое условие.

Мы все молчим, а Никпетож говорит:

– Что ж, ребята, это условие можно принять. Во всяком случае, перед нами есть возможность разумного обсуждения Дальтон-плана. Если до сих пор такое обсуждение не было устроено – в этом виноват недостаток времени и другие трудности. Так что же, ребята, принимаем?

Смотрю – кругом все подняли руки. Поднял скрепя сердце и я.

– В таком случае, – говорит Зин-Пална, – я Зою и Лину прощаю и переговоры с отделом народного образования беру на себя.

– Урррра! – заорали мы так, что даже в ушах зазвенело. – Качать Никпетожа! Кач-чать!!

И Никпетож полетел высоко в воздух.