Текст книги "Дневник Кости Рябцева"

Автор книги: Николай Огнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Не беда, – ответил Велосипед. – Страсти разгорелись. Это важно. Нужно использовать! Устроим диспут!

– Граждане! – закричал я. – Будет специальный диспут, перестаньте!

– Сначала я тебя не понял, Рябцев, – сказал Велосипед, выходя из комнаты, – но теперь вижу, что ты был прав. За какую-то нужную ниточку потянул. Молодец!

– Вы партийный, Сергей Сергеевич? – спросил я.

– Да.

Тогда мне стало страшно приятно от его похвалы и от сердца отлегло. Обыкновенному шкрабу я нипочем не позволил бы называть себя на «ты». А между коммунистами не может быть другого обращения.

25 сентября.

Я наконец не вытерпел и пошел в уком сам. И оказалось, что правильней всего было сделать так с самого начала.

– Тебе чего, Рябцев? – спросил Иванов.

– А тебе разве на меня не жаловались?

– Жалобщиков, знаешь ли, приходит… по полсотни в день… Да все не по адресу. Что у тебя случилось-то?

Я рассказал яблочную историю.

– Ну, а теперь ты как думаешь: прав ты был или нет?

– Думаю, что прав.

– Опасный ты парень, Рябцев, – сказал Иванов, помолчавши. – Хорошо, что сам пришел. Эта история – ух, какая скверная. Во-первых, это анархо-индивидуализм с твоей стороны. А во-вторых, Дубинина, конечно, была права. Чтобы ужимать частника, существуют всякие специальные органы. А если каждый парнишка, анархически настроившись, начнет на него нападать – то частник с отчаяния может взяться за оружие. Это-то наплевать – перепаяем в два счета, да ведь сейчас мирное строительство. Зачем же опять вгонять страну в анархию? Так что Дубинина была права – вам нужно было отвести ребят от соблазна, а не поощрять их… яблоки воровать.

– Слушай, Иванов, – в отчаянии сказал я. – Тогда выходит, что мы должны быть при ребятах какими-то… шкрабами?.. Или, как я читал, в институтах были раньше классные дамы, а не воспитывать из ребят революционеров и заклятых классовых бойцов, врагов всего нетрудового элемента? Мое сознание с этим не мирится.

– Ну, если дальше не будет мириться – снимем с пионерской работы, – довольно-таки равнодушно ответил Иванов. – Конечно, в вашем влиянии на ребят должны быть новые пути. Но это не пути разбоя и хулиганства.

– А ты думаешь, что здесь… было… хулиганство?

– Будем думать, что это просто ошибка с твоей стороны и больше не повторится. И еще имей в виду, что следует избегать столкновений с учителями: форпост должен помогать учителям в работе, а вовсе не мешать. В конце концов и для тебя, и для твоих пионеров в данный момент самое главное – учеба. Значит, школа должна работать, как мотор: ясно, четко, без перебоев. А всякая склока с учителями эту работу нарушит. Вот. Паяй домой и подумай над этим.

– Погоди-ка, Иванов, – сказал я, чувствуя что-то неладное у себя на сердце. – Значит, с учителями совсем не бороться. Ну а если шкраб обнаружит… уклонизм, тогда как быть?

– Борись легальными способами: выступлениями, живой газетой… А главное, всегда думай, перед тем как нападать; ты парень все-таки с мозгами и сам сможешь решить в каждом отдельном случае: прав ты или нет. Ну, извини, мне некогда… В случае чего обращайся ко мне. Только, пожалуйста, без налетов.

Мне не все ясно, и я чувствую некоторую растерянность, потому что с Сильвой советоваться не хочу, но из моего посещения укома есть два вывода:

1) что Марь-Иванна не осмелилась идти сплетничать в уком, и это только подтвердило мое мнение, что все шкрабы, за исключением разве Сергей Сергеича, боятся партийных организаций;

2) что когда ожидаешь какой-нибудь неприятности, то лучше всего идти напролом, ей навстречу, а не ждать, когда она разразится над тобой против твоей воли.

29 сентября.

Среди наших пионеров есть один парнишка – Васька Курмышкин, которого все зовут просто «Мышкин» или даже «Мышка». Сегодня он принес мне стихотворение, которое называется «Лед тронулся», и просил, чтобы я эти стихи прочел при нем. Я прочел; стихотворение, по-моему, замечательное. Я спросил:

– Мышка, это твое?

Он замялся, покраснел, потом говорит:

– Мое.

Я ему прямо не сказал, но, по-моему, из него выработается настоящий пролетарский поэт, не то что какой-нибудь Есенин. Стихи такие:

 
Лед тронулся
(Посвящается нашему пункту ликбеза)
Ты с трудом рисуешь каракули
И выводишь: «Тронулся лед…»
А по площади дама в каракуле,
Из советских модниц, идет.
Невдомек ей, накрашенной моднице,
Что, хозяйство сбросивши с плеч,
На каракуль ее, негодницы,
Не перо ты держишь, а меч.
 

Из этого стихотворения можно заключить, что у Курмышкина настоящее классовое чутье, если он сумел выразить в стихах такую ненависть к модницам. Так и рисуется картина, как простая неграмотная баба сидит и с трудом пишет свои первые буквы, а за окном, по площади, идет накрашенная мадам.

Как раз когда я шел со стихотворением в руках, навстречу мне попалась Черная Зоя. Я ее сейчас же остановил и сказал:

– Вот какие стихи пиши, тогда будет из тебя толк.

Зоя сейчас же заинтересовалась:

– Какие, какие?

Она читала их очень долго, так что я даже начал терять терпение.

– А кто их написал? – спросила она наконец.

– Один пионер, ему лет одиннадцать.

– Ну… – протянула Зоя. – Вряд ли он сам написал.

– То есть как не сам? Чего же он врать-то будет?

– Да так просто… содрал откуда-нибудь.

– Уж известно: если что-нибудь пролетарское, так ты сейчас же начинаешь подозревать.

– Вовсе не потому, что пролетарское… Чего ты ко мне придираешься? Просто, по-моему, одиннадцатилетний мальчик не мог такие стихи написать, я по себе знаю… А ты ко мне лучше не придирайся, Костя… Иначе я тебе отомщу.

– Гром не из тучи, а из навозной кучи, – ответил я презрительно. – А насчет стихов я докажу не только тебе, а и всем.

После этого я нашел Сильву и в совершенно официальном порядке предложил начать издавать стенную газету: «Наш форпост». Она согласилась. Стихи Курмышкина мы решили поместить в первом же номере, как боевые. Наш разговор был только деловой, но после него мне стало как-то легче на сердце.

4 октября.

Сегодня вышел номер первый «Нашего форпоста» и сопровождался большими последствиями, которые, наверно, еще не кончились.

Кроме Курмышкина стихов, в номере были помещены еще: 1) Сильвина передовая о задачах форпоста; 2) рассказ Октябки про дружбу пионера с собакой; 3) «Надо подтянуться» (насчет торчанья на лестнице во время перерывов), а главное – карикатура на Марь-Иванну, заведующую первой ступенью. Из-за этой карикатуры вышла целая история. Я и сейчас думаю, что в карикатуре нет ничего особенного: просто она изображена верхом на метле и что она вылетает из трубы, а внизу стоит парнишка и спрашивает:

– Вы куда, Марья Ивановна?

– Думаю слетать с нечистой силой посоветоваться, как сжить со света форпост.

Вот и все. Но, должно быть, кто-нибудь ей сказал, потому что она ни с того ни с сего принеслась в школу во время наших занятий (второй ступени) и прямо к Зин-Палне.

После того как она ушла, Зин-Пална вызывает меня и говорит:

– Я, конечно, не имею права вмешиваться в деятельность форпоста, но, насколько мне известно, форпост должен помогать школьной работе, а вовсе не мешать ей.

– Мне кажется, форпост и не мешает работе, – ответил я.

– Ну, это вам только кажется, Рябцев. Сегодня я впервые узнала о вашем яблочном налете, но о нем мы говорить не будем. Сейчас дело важней. Видите, Марья Ивановна мне сейчас заявила, что если во вторую смену ваша газета будет висеть, то она уйдет из школы. Что вы на это скажете?

– По мне – пускай уходит.

– Допустим. Ну, а если за ней уйдут и Анна Ильинична и Петр Павлович; тогда будет вынужденный перерыв в занятиях первой ступени.

– Да мало ли безработных учителей на бирже труда!

– Вы никакого права не имеете так бросаться людьми, – рассвирепела вдруг Зин-Пална. – Если для вас эти учителя нехороши, так они вас и не касаются… А вставлять палки в колеса первой ступени вы не смеете!

– Конечно, не смею, – смиренно ответил я. – Да я и не вставляю; стенная газета – легальный способ борьбы. Если им что-нибудь не нравится, пусть выпускают свой стенгаз или пишут опровержение в том же «Форпосте».

– Как вы не понимаете, Рябцев, что это – люди другого поколения, – уже тише сказала Зин-Пална. – И что годится для нас – для них совсем не подходяще. Вот Марья Ивановна мне сейчас сказала: «Это все равно что мое имя стали бы трепать на улице…» И я ее понимаю.

– А я вот чего не понимаю, Зинаида Павловна, – ответил я. – Сколько раз и вас, и Николая Петровича, и даже Александра Максимовича прохватывали в стенгазетах – и ничего. А на эту мадам поместили совершенно невинную карикатуру, и справедливую (ведь она нападает все время на форпост) – и она сейчас же обижаться и скандалить, да еще уходом из школы грозит. Если они к стенгазному подходу не привыкли, то и мы к таким подходам не привыкли.

– На нас – пожалуйста, сколько угодно рисуйте карикатур. Но оставьте вы в покое первую ступень… Ну, Рябцев, чтобы долго не говорить, исполните для меня: снимите газету на вторую смену.

– Я вас очень уважаю, Зинаида Павловна, но снять газету не могу: для меня принцип дороже всего.

С этим я от нее ушел. Но так дело не кончилось. К концу пятого урока, когда уже начинают в школу приходить первоступенцы, вдруг в лабораторию прибегает Октябка и говорит:

– Рябцев, там нашу газету сорвали!

– Кто?

– Французов. (А это наш пионер, очень молчаливый парнишка.)

– Да как же он посмел?

– Не знаю; я ему набросал банок, а он даже не отбивается.

Это Октябка мне говорил уже на ходу, потому что мы бежали в зал. Действительно, стенгаз был сорван и разорван в мелкие клочки, а Французов стоял тут же неподалеку.

– Как ты смел срывать стенгаз? – спросил я его с разбегу.

– А я вовсе не хочу быть в форпосте, – ответил Французов, всхлипывая.

– Тогда ты и из пионеров вылетишь!

– А я и не хочу быть в пионерах.

– Ты, должно быть, буржуазный элемент… Кто твой отец? – резко спросил я.

– Слу… жа… щий, – ударился в рев Французов.

– Почему же ты сорвал стенгаз?

– Марь… Иванна… хорошая… а вовсе не плохая…

– Это еще не мораль срывать стенгазы.

Мне очень хотелось влепить красноармейский паек этому Французову, но в это время около нас столпилось очень много ребят, – главным образом первоступенцев, которые с интересом ждали, чем кончится.

– Так тебя, значит, никто не научил, а ты сам додумался? – спросил я.

– Никто… меня… не учил…

Я сейчас же созвал экстренное собрание форпоста, и мы постановили исключить Французова, о чем довести до сведения его звена и отряда.

На собрании Сильва все время молчала, так что я не знаю ее мнения.

9 октября.

Только что было в школе собрание форпоста, на котором выяснилось, что из форпоста ушло еще пять пионеров. Мотивируют они по-разному. Один сказал, что родители против, другой – что много времени отнимает, а одна девочка выразилась, что ей учительница не позволяет. Когда мы стали добиваться, какая ж это учительница, девочка упорно молчала. Конечно, это Марь-Иванна. Придется дать ей окончательный бой.

Стихи Курмышкина всем нравятся, и даже Зин-Пална обратила внимание.

11 октября.

Сегодня ребята опять проявили классовое чутье.

Ввиду хорошей погоды, по согласованию с учкомом и школьным советом первой ступени, было решено устроить прогулку за город, так что я не пошел домой, а остался на вторую смену. Узнав, что я пойду вместе с форпостом, Марь-Иванна на прогулку не пошла, и из первоступенских шкрабов пошел Петр Павлович – такой бородатый дядя в синих очках.

Выступили часа в два, и впереди всех шел форпост с барабанным боем; неорганизованные ребята тоже старались попадать в ногу. В Ивановском парке основательно набегались и наигрались, так что даже устали и домой возвращались вразброд. Конечно, пионеры, как активные, устали больше всех, и мы с ребятами отстали. Сильва с форпостными девчатами, наоборот, ушла вперед. Со мной было всего человек десять.

Мы вполне мирно шли и никого не трогали – разговор шел о футболе. Я заметил, что маленькие ребята страсть как любят футбол, а им играть запрещают. Поэтому я спустя рукава смотрел на то, что когда шли, то тусовали ручной мяч ногами. Я ведь по себе знаю, что значит запрещение футбола. Так вот, эти мои «футболисты» увлеклись и отстали шагов на сто, а я с двумя ребятами, ничего не подозревая, шел и разговаривал. Вдруг слышу какой-то крик. Я обернулся и увидел среди ребят какую-то суматоху. Сначала мы втроем стояли и ждали, когда они подойдут, но потом увидели, что не подходят, тогда мы пошли к ним и увидели такую картину.

Ребята стояли полукругом на тротуаре, а в середине этого полукруга находился Октябка и против него еще какой-то незнакомый длинный дылда, с виду – лет тринадцати, но высокий. На этом дылде был пиджачишка и воротничок с зеленым галстуком, так что вид у него был для нас довольно непривычный.

В тот самый момент, когда мы подошли, маленький Октябрь разлетелся и хотел чпокнуть этого парня прямо в рожу, но тот довольно-таки ловко увернулся и сам ударил Октябку в бок. Это происходила драка.

Я сейчас же вошел в полукруг и строго спросил:

– Что это значит?

Мне ребята наперебой стали объяснять, что когда они шли, тусуясь ручным мячом, то этот дылда шел за ними и все время поддевал их, что они неправильно пасуют. Сначала они не обращали на него внимания, потом он вдруг стал приставать к ним, что они идут как отходники, и совсем даже не похожи на английских бойскаутов. Ребята все равно не хотели разговаривать и не обращали внимания на его слова. Тогда он вдруг стал ввязываться в пасовку. Октябка обозлился и дал ему один раз. Но он даже не покачнулся, а только стал смеяться и говорить, что, конечно, если они все на него нападут, ему будет трудно с ними сладить, а один на один он их всех переколотит.

– А раньше-то? – спросил Октябка.

– А позже-то? – пересмеял парнина.

Ну, тут кто-то закричал: «Раньше-позже, мыло-дрожжи, дрожжи-мыло, а не хочешь ли в рыло?» А уж известно, что если кто-нибудь произнесет эту пословицу, то тут обязательно должна быть драка. Драка и началась.

Все время, пока мне ребята это рассказывали, дылда этот стоял, засучив рукава, и ждал. Когда ребята замолчали и посмотрели на него, то он вдруг говорит:

– Конечно, ваш большой может со мной справиться, а вы бы еще дядю с бородой позвали! Только ты имей в виду, – это он уж ко мне, – что ты лучше меня не трогай, а то я ножом.

И действительно, вытащил из кармана ножик.

Я сейчас же стал наступать на него, вырвал у него ножик, бросил на землю и несколько раз смазал по шапке, чтобы он не лез. А мы с ребятами тронулись дальше.

– Я его знаю, – возбужденно говорил Курмышкин, – это Григорьев, колбасника Григорьева сын.

– Да ведь сразу видно, что буржуй, – как-то нервно, весь еще дрожа, подтвердил Октябка. – Он даже одет в воротничке.

– У него кровь из носу идет, – сказал кто-то, оглянувшись.

– Здорово ты ему воткнул, Рябцев, особенно в последний, – говорили ребята очень возбужденно.

– Ну, будет знать, как лезть, – ответил я.

Это прямо замечательно, как в ребятах развит классовый инстинкт. Я только теперь вспомнил, что у Григорьева есть большая колбасная лавка на базаре.

13 октября.

Я теперь как-то совсем не общаюсь с девчатами своей группы – по разным причинам.

14 октября.

С ученьем очень плохо: не сдано ни одного зачета за весь месяц.

15 октября.

Словно нарочно, все время случаются разные штуки, которые только еще больше обозливают. Конечно, на первом месте – Черная Зоя.

Сегодня я встретился с ней в коридоре – кругом больше никого не было. Она мне вдруг и говорит:

– Я тебя теперь окончательно раскусила.

– А мне наплевать, – ответил я и хотел пройти.

– Нет, погоди, – сказала Зоя. – Я кое-что про тебя знаю и, прежде чем разглашать, хочу попробовать на тебя повлиять.

Мне стало смешно, и я остановился: как это всякая дура может на меня влиять.

– Твои похождения раньше или позже откроются, – продолжала между тем Зоя. – И как ты ребят яблоки учил воровать, и все остальное. Я действительно раньше была в тебя влюблена, но есть такой закон природы, что если кого-нибудь разлюбляешь, то того еще больше начинаешь ненавидеть.

– Перестань ты свою бузу, – прервал я ее со злостью. – Уши вянут слушать. Когда ты, Травникова, перестанешь вносить в школу разложение? Влюблена, разлюбила, втюрилась, втрескалась, ах, мои чувства, ах, я пылаю, ах, я умираю!.. Что ты, черт тебя побери совсем!.. Я, конечно, знаю, что ты буржуазного происхождения и тебе трудно и даже невозможно стать коммунисткой, но все-таки раскинь остатками мозгов и пойми, что у нас революция и всю эту пыль нужно сдать в архив.

– Разложение вносишь ты, а вовсе не я! – закричала Зоя. – Что, ты думаешь – никому не известно, что ты со своими бандитами исколотил на улице Мишу Григорьева? Я теперь окончательно поняла, что ты – бандит и неисправимый негодяй!.. Но я-то сумею тебе еще отомстить!

– Какого там Мишу или Шишу? – спросил я, сразу и не поняв, в чем дело. – А, это, должно быть, того буржуйчика?.. Ну, что ж? Он сам заслужил.

– А особенно по-рыцарски, что напали вдесятером на одного, – ядовито сказала Зоя. – Красиво, нечего сказать.

Я страшно рассвирепел и хотел было ей отвесить кооперативную выдачу, но тут в коридоре появились еще ребята. А Травникова, словно ее завели, повысила голос и нарочно, при ребятах, прокричала:

– Ты бы хоть следил за своими пионерами, чтобы они стихов не сдирали! А то ведь это позор – чужие стихи вывешивать!

– А кто сдирал? – спросил я. – Ну-ка, скажи, кто сдирал?

– Твой Курмышкин и содрал, вот кто содрал! Я сама эту стенгазету видела, из которой он содрал! Что, выкусил! Это на ликбезном пункте при больнице стенгазета.

Я сейчас же решил проверить, разыскал Курмышкина, который уже пришел, и спросил:

– Мышка, это правда, что ты содрал стихи?

Он сначала отпирался, потом сознался. Я взял с него обещание, чтобы он больше этого не делал. Курмышкин дал честное пионерское. После этого я нашел Сильфиду Дубинину и ей тоже сказал, чтобы она не попала в дурацкое положение. Сильва подумала, потом сказала:

– Но, с другой стороны, если бы Курмышкин не принес этих стихов – тебе в голову не пришло бы издавать стенгаз.

Это верно. Как удивительно иногда умеет Сильва найти хорошее даже в плохом; а сама простейших вещей не понимает. Сейчас особенно тяжело, что мы с ней в натянутых.

22 октября.

Просто даже досадно, какие маленькие ребята бывают иногда скрытные. Вот, например, Махузя Мухаметдинова. Она не ходила в школу, а следовательно, не была на собраниях форпоста целых две недели. Когда я сегодня стал у ней добиваться причины – ничего не добился.

– Может, больна была?

– Ньет.

– Уезжала?

– Ньет.

– Родители не пускали?

– Ньет.

Я из этого вывожу, что мне, как вожатому форпоста, нужно обследовать семейное и имущественное положение пионеров, входящих в форпост. И держать связь с родителями.

24 октября.

Сегодня мне Октябрь таинственно, по секрету сообщает:

– А знаешь, Владленыч, что Гаська Бубин рассказывает?

– Что?

– Будто его отец – фершал, так они с другим фершалом водкой мертвого скелета поят.

– Какого еще мертвого скелета?

– Катьку.

Я призвал Бубина и все велел рассказать. Так как Бубин заикается, то его трудно понять. Я, в общем, уловил только то, что действительно у его отца есть скелет и что его отец пьет водку.

Сначала я не хотел ввязываться в это дело, но потом рассудил так, что если это делается на глазах у пионера, входящего в наш форпост, то я обязан вмешаться. Решили сделать вот что. Когда к Бубину отцу придет в гости другой фельдшер, его товарищ по больнице, то Гаська позовет Октябку (в одном дворе живут), а Октябка мигом слетает за мной. Самому Гаське Бубину уходить из дому нельзя – отец не позволяет.

25 октября.

Большая неприятность. Зин-Пална вызвала меня сегодня в учительскую и спрашивает:

– Давно вы, Рябцев, стали практиковать кулачные расправы?

Я сразу догадался, в чем дело.

– Это, наверное, насчет буржуйчика Григорьева, Зинаида Павловна?

– С какой стати вы его избили? Это что: классовая борьба, что ли, по-вашему?

– Если вы будете надсмехаться – я уйду.

– Да нет, я без иронии, серьезно спрашиваю: вы в этой драке видите классовую борьбу?

– Конечно, может, тут есть кусочек и классового инстинкта. Но главное – в том, что он первый начал приставать к ребятам.

– Ну, знаете, уважаемый педагог… Довольно. Я потеряла терпение. Так как, по-видимому, с ячейкой (Мы приписаны к фабричной ячейке, но Иванов перешел оттуда в уком.) – с ячейкой вы не считаетесь, то мне придется пойти в уком. Ведь в конце концов нужно выяснить: какими правами вы пользуетесь, какие задания вам даны и что вы из себя представляете как руководитель первоступенских малышей?

– Да я и сам вам могу выяснить, Зинаида Павловна, и вам совсем незачем ходить в уком. Форпост есть объединение пионеров с целью организованного проведения пионерского влияния на учащихся школы.

– А вы кто?

– Я и Дубинина, как более взрослые прикомандированы к пионерам для правильного руководства их работой.

– Входит ли в задания форпоста истребление буржуазии?

– Нет, конечно, не входит, но…

– С меня достаточно. Ясно, что вы превысили полномочия.

– Да ведь он сам лез, Зинаида Павловна.

– Слушайте, Рябцев. Если бы это вы, лично вы, учинили драку с кем-нибудь на улице, я бы, пожалуй, ограничилась тем, что отметила бы в вашей характеристике, что ваша грубость переходит границы, но здесь замешаны маленькие. Тут колоссальная ответственность падает не только на вас, но и на меня. Согласитесь сами: сначала этот… яблочный налет, потом – избиение Григорьева…

– А можно узнать, откуда вы получили сведения про Григорьева?

– Нет; это мое дело. Не думаю, впрочем, чтобы что-нибудь можно было скрыть в таком коллективе, как школа.

Я ушел. Если она пойдет в уком, то…

26 октября.

До сегодняшнего дня я как-то с осторожностью относился к Велосипеду; он очень какой-то отрывистый и замкнутый в себе. Но сегодня переменил о нем мнение. После общественной лаборатории он вдруг подзывает меня к себе и говорит:

– Заведующая не пойдет в уком.

Я удивился:

– То есть как? Почему? И откуда вы знаете?

– Вчера на учительском совещании шел разговор про тебя. Обвиняли тебя в хулиганстве. Хотели добиваться отстранения тебя от форпоста. Я был против. Долго препирались – потом решили пока воздержаться. Только – воздержись-ка ты тоже. А?

– От чего воздержаться, Сергей Сергеич?

– А от этих… неорганизованных поступков. Ставь каждый раз перед собой вопрос: целесообразно ли? И если да, то – действуй. Если нет – воздержись. Им, видишь ли, непонятно, что ты действуешь не ради озорства, а из принципа?

– А… как вы-то додумались, Сергей Сергеич, что я из принципа?

– Мне понятно. Сам таким был.

И больше от него я не добился ни звука. Совсем не то, что Никпетож. Тот, бывало, разведет, разведет… А Велосипед меньше понятен, зато после разговора с ним как-то мужества больше. Теперь я думаю, что боялся подойти к нему главным образом из-за его очков. Глупо, но факт.

27 октября.

Меня все-таки вызвали в уком:

– Почему у тебя пионеры уходят из форпоста?

Я объяснил.

– Ну, это все праздные разговорчики, – сказал Иванов. – Тут вожатые отрядов приходят – на тебя жалуются: как из форпоста, так и из отряда. Придется тебя снять с пионерской работы. Пусть одна Дубинина действует.

– Да ее ребята слушать не будут, она имеет влияние только на девчат.

– Добьется. Ну, вот что, Рябцев. Дается тебе две недели сроку. Если работа не станет на рельсы, то снимем. Прощай.

Я вышел, как ошпаренный кипятком. Когда он сказал «снять» – мне стало страшно.

30 октября.

Не успел я прийти из кино (смотрел «Доротти Вернон» с Мэри Пикфорд), как за мной прибегает Октябка:

– Иди скорей, Владленыч: к Бубину гость пришел.

Я наскоро оделся, и мы пошли. По дороге я обдумал, как себя вести. Где-то в глубине было даже некоторое сожаление, что я ввязался в это дело, но отступать было поздно. А с другой стороны, я боялся, как бы из этого не вышла опять какая-нибудь история. В результате я рассудил, что если я буду следить за собой, то ничего скверного не выйдет, а связь с родителями держать необходимо.

Как оказалось, Бубин жил на окраине, в маленьком деревянном доме в три окна. Сам Гася стоял и ждал нас у ворот.

– Сейчас самый раз, – сказал он тихо, когда мы подошли. – Они сейчас веселые. Ты, Рябцев, прямо, входи, как к знакомым.

В крохотной прихожей мы с Октябкой сняли верхнее и вошли. Нашим глазам представилась довольно-таки странная картина. За столом сидели двое мужчин и, глядя друг на друга, смеялись. У одного из них в длинных усах застрял кусок крутого яйца.

– Здравствуйте, граждане, – сказал я, войдя.

– А, здрасте, здрасте, – ответил усатый. – А вы кто будете?

– Это мой начальник, папаша, – поспешно сказал Гася Бубин.

– Не начальник, а старший товарищ, – поправил я.

– А, пионеры, значит, – сообразил усатый отец Бубина. – Ну что ж, садитесь.

– Они – пионеры, а мы… пьяные без меры, – засмеялся другой. – Надо Катьке налить по этому случаю.

– Налейте, налейте ба-калы палней! – вдруг запел Бубин и оборвал. – Подождет. Не велика персона. Так вы, значит, товарищ… моего Гаську обучаете? Хорошее дело. Он у меня здесь красный уголок устроил. Что ж? Я не препятствую. Я не пррроти-во-дей-ствую-ю! Не пей, говорит, папаша, говорит. А как же тут не пить, когда спиритус вини всегда под рукой? Не только сами пьем, а и Катьку поим, Митрич! Налей Катьке. И поднеси. Пусть пьет, сукина дочь.

Митрич встал со стула, качнулся и сунулся в угол. Только в этот момент я заметил, что в углу стоял скелет. Митрич поднес стакан к смеющимся зубам скелета, тюкнул об них стаканом и – вылил водку в себя.

– А мать где? – заорал Бубин. – Гаська! Где мать?

– Она к соседям ушла, папаша.

– Потому – пью, – хвастливо объяснял мне Бубин. – Я, когда пью, больше с Катькой живу, чем с женой.

– О! Сукин сын! – захохотал Митрич. – А вы не выпьете, госпо… гражданин? – обратился он ко мне.

– Нет, не буду, – ответил я. – Да и вам не советую. Что ж вы: на глазах у детей-то? Нехорошо выходит. Я вот пришел к вам посоветоваться, – обратился я к Бубину, – насчет Гаси и его ученья, а с вами и говорить нельзя. Вам, выходит, скелет дороже сына.

– Эх, товарищ, – мотнул головой Бубин. – Ты что? – Это он сказал уже Гасе, который в это время осторожно снимал у него с усов кусок яйца. – А, яйцо снять? Ухаживает за пьяным. Сын у меня – не сын, а золото. Красный угол устроил. А пьем мы потому… Скелет мне не дороже сына!.. Это вы напрасно. Скелет, он остался от старого мира…

– Оставляем от старого мира папиросы «Ира», – заорал вдруг Митрич. – А? Нигде, кроме как в Моссельпроме!

– Вы чувствительно поймите, – наклонился ко мне Бубин, пытаясь что-то объяснить. – Вы… можете понимать? Другие-некоторые, они приучают детей к вину. А я вот – не делаю. Па-чему не делаю? Потому знаю: водка есть яд. Это еще депутат Челышов в Государственной думе пр-роизносил. А что мне делать? Жена убегает, сын боится, вот… я и приспособил… Катьку к этому делу.

С этими словами Бубин встал, подошел к скелету, чокнул стакан об его зубы – и выпил.

– А Катька, это потому… скелет – женского пола, – сказал он, отдышавшись. – Женщина была. Вот, приходите, двадцать четвертого ноября ее именины праздновать будем.

Мне больше делать было нечего, поэтому я попрощался и вышел на крыльцо вместе с Октябрем. Гася вышел за нами.

– А ты не боишься скелета? – спросил я его.

– Нет… привык, – ответил Гася. – Вот, пьет он… Что такое? – как-то по-взрослому вдруг развел он руками. – Я не люблю, когда он пьет. Я люблю, когда он разговаривает. Он со мной обо всем разговаривает.

– Да, – сказал я. – Сейчас ничем не поможешь.

– А спасеры есть, – вдруг убежденно заговорил Октябка. – Пьяных спасают. Ты, Владленыч, когда он протрезвится, сведи его туда.

– Да ведь он сам – фельдшер, должен знать, – возразил я.

– Сам не пойдет, а тебя послушается, – сказал Гася.

– Коли так – ладно.

Гася осторожно погладил меня по рукаву.

31 октября.

Сейчас только кончился диспут по женскому вопросу и я пришел домой в боевом настроении. Сергей Сергеич предоставил нам полную инициативу, а сам сидел в углу и только сверкал очками. Он выступил только один раз – передо мной. Он сказал:

– Сейчас мы слышали главным образом разные выступления, как попы называют – «от Писания». Тут цитировали и Маркса, и Бебеля, и Лили Браун. А вот не желает ли кто-нибудь выступить от конкретного факта?

Я сейчас же взял слово:

– В общем, возражения противников коллективного воспитания, общественного питания и вообще раскрепощения женщины сводятся к тому, что сейчас все эти общественные учреждения нехорошо поставлены, а что делается сейчас в семейной ячейке? На это никто не обращает внимания. Говорят только, что если будешь питаться в столовке, то получишь катар желудка, а если дома, то не получишь. Хорошо, если у Травниковой дом так устроен. А большинство семейств, которые я знаю, устроены так, что ребенок получает с детства катар мозгов, а не желудка. Взять, например, мое вчерашнее обследование семьи одного пионера. Отец сидит и пьянствует со скелетом Катькой. Мать убежала. Парень, конечно, не получит катара, потому что он вообще ничего не ел. А другие семьи? Сплошь и рядом бьют ребят. А почему? Потому, что нет никакого контроля. Это безобразие надо прикончить, а прикончится оно только со введением общественного воспитания и общественного питания.

Вот вкратце, что я говорил. По-моему, победа была за мной, потому что никто не возражал. Я очень понимаю теперь Сергей Сергеича: как возьмешь в руки конкретный факт, так книжная труха разлетается как пыль (это его выражение).

Но интересно: большинство ребят нашей группы, уже не говоря о девчатах, меня сторонятся.

1 ноября.

Ко мне ребята сегодня пристали насчет Махузи Мухаметдиновой: она опять не ходит в школу. При этом ходят разные слухи. Нужно обязательно сходить к ней на дом. Как только кончу свой реферат, так сейчас же пойду.

3 ноября.

Когда тебя задевают и знаешь кто, то это – одно: можно сопротивляться. А когда бьют из-за угла и не знаешь кто – то мучит досада на такой подлый поступок, а руки связаны.

Сегодня вышел «Икс», в нем помещена такая штука:

 
КТО ОН?
(Загадка)
Пытался стать он пионером,
Чтоб для других служить примером,
И вот… создал разбойничий форпост…
Кто он? Дурак – или прохвост?
 

Конечно, это про меня. Мало-помалу вышло так, что я остался совершенно один, если не считать нескольких форпостных ребят, которые все-таки маленькие и им всего не скажешь.

Первая от меня отшатнулась Сильва. Потом Зин-Пална изменила ко мне отношение. Потом ушли некоторые из пионеров. Наконец, в укоме обещали снять. Я уже не говорю о Марь-Иванне и Зое Травниковой и тому подобных мещанках; как они ко мне относятся – мне все равно. Единственно, что, по-видимому, сумела сделать Черная Зоя, – это насплетничать что-то такое про меня большинству девчат.