Текст книги "Дневник Кости Рябцева"

Автор книги: Николай Огнев

Разбойничий форпост

5 сентября 1924 года.

Только что перечитал все тетрадки дневника за год. Многое интересно, но много и бузы, а некоторые места читать просто стыдно самому. В будущем постараюсь записывать действительно серьезные и важные события, чтобы не портить зря бумаги. Тем более что предстоит такое серьезное и ответственное дело, как организация и проведение в жизнь форпоста юных пионеров.

Никпетож ушел и, по слухам, будет работать на фабриках как культработник, так что и посоветоваться будет не с кем, если что-нибудь случится затруднительное. Но я заметил, что стал гораздо серьезней, и понимаю, какая теперь лежит на мне ответственность. Во всяком случае, постараюсь оправдать доверие укома. В этом деле важней всего выяснить цели и задачи форпоста, и тогда сразу станут понятны пути, по которым нужно добиваться этих целей.

С Сильвой мы несколько расходимся по вопросу о форпосте, но это ничего не значит. Я так думаю, что сущность форпоста ясна из самого его названия. Никпетож мне объяснил, что «форпост» значит по-немецки: «передовое укрепление», «передовой пост». Чье передовое укрепление? Ясно, что партии и комсомола. Следовательно, форпост в школе первой ступени, где комсомольцев нет или очень мало, должен играть роль комсомольской или партийной ячейки, то есть направлять и влиять, в сущности, на всю работу школы. И идти впереди. И тут задачи важней, чем следить за ребятами, чтобы они ходили с утертыми носами, или чистили зубы, или уроки готовили. На это есть учкомы, санкомы и прочие школьные объединения. А форпост – это идейное руководство, а кроме того, нужно забрать в руки полное влияние над неорганизованными ребятами.

Но форпост хорош еще и тем, что позволяет влиять на шкрабов. Взять, например, хоть отметки. До сих пор некоторые из шкрабов ставят уды, нуды, вуды, а Людовика Карловна хотя и тайно, но продолжает ставить двойки, тройки и пятерки. Вообще Люкарка – личность безвредная; она очень толстая, добродушная; и не все ли равно, сколько она поставит за пение, – потому что пение предмет необязательный. Но важен принцип. Раз отметки уничтожены – никто не имеет права их ставить, хотя бы и тайно. А уды и нуды – это те же отметки.

Хорошо, что послезавтра начинаются занятия в школе; значит, все войдет в свою колею.

8 сентября.

Занятия начались. Мы с Сильвой переписали всех пионеров как первой, так и второй ступени. Всего оказалось сорок восемь человек из разных отрядов. Первое собрание форпоста назначили на ближайшее воскресенье. Посоветовавшись в учкоме, мы с Сильвой решили форпостом называть все объединение школьных пионеров и из их среды выбрать Совет форпоста. А не так, как в семнадцатой школе (она недалеко от нас): там форпост избирается собранием всех пионеров. По нашему мнению, это неправильно. Будем делать по-своему.

9 сентября.

Не успели начаться занятия, как некоторые девчата спешат проявить свой характер. В частности, Черная Зоя. Я ей неоднократно показывал свое равнодушие, но она не может успокоиться. Кроме того, пора кончить заниматься пустяками. Но ей неймется. Сегодня она пристала ко мне с поэтом Есениным. Ей очень нравится «Москва кабацкая» и потом еще и то стихотворение, где Есенин пишет: «В зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь…»

Я выразил свое мнение в таком виде:

– Есенин – типичный крестьянский поэт, попавший в город и не смогший осуществить свои мелкобуржуазные тенденции. Поэтому на нас он не должен влиять, поскольку мы настаиваем на диктатуре пролетариата. И стихи его – упадочные. Никпетож просвещал нас в том смысле, что Есенин – скорей поэт богемы и люмпен-пролетариата, но я с этим не согласен. Может быть, если считать, что богема есть мелкобуржуазное течение, тогда это так.

После этого Черная Зоя вдруг говорит:

– А я сама пишу стихи. Тебе было бы интересно послушать?

Я сказал ей, что не очень-то интересуюсь стихами, но послушаю. Тогда она прочла мне следующее:

 
Я опять к тебе вернулась,
Я теперь совсем твоя,
От любви прошедшей отвернулась,
Сделалась покорная раба…
Только отчего-то змейкой в косы
Серебристая вплелася прядь…
То, что тот, ушедший, был дороже, —
Никогда не буду вспоминать.
Все равно – любовь того, другого,
Как моя любовь к нему – ушла…
Я еще вчера о нем молила бога,
А теперь – твоя покорная раба…
 

Я взял у ней листок и стал разбирать стихи по косточкам. Главным образом меня здесь интересовала идеология.

– Прежде всего рабство отменено, – сказал я. – И даже всякие там нежные чувства не могут его воскресить. И если ты так чувствуешь, то это – не больше как пережиток прошлого, который тебе нужно вырвать с корнем. Во-вторых, в стихах замечается такая буза: серебристая прядь, которая вплелась в косы, – это, должно быть, надо понимать: седая? А какая же у тебя седая прядь? Если бы ты сравнила свои косы с гуталином, это еще было бы на что-то похоже…

– Да это – поэтическое преувеличение, гипербола, – перебила Черная Зоя.

– Ну, это не оправдание, нужно знать меру и в преувеличениях, – ответил я важно. – А то – черт знает что можно написать; например: что у тебя в груди волнуется океан, а ты по нему плывешь на лодке… Потом, разве так бывает, что вчера ты любила одного, завтра – другого, а потом – опять первого?..

– Бывает, – не глядя на меня, ответила Зоя.

– Это – девчачьи бредни, по-моему. Да и рано тебе такие вещи писать…

– А тебе – не рано?

– Я и не пишу.

– Врешь, – горячо сказала Черная Зоя. – Сильфиде Дубининой писал, а мне читал, разве не помнишь? Я-то хорошо помню…

– Что ты мелешь, – с равнодушным видом сказал я. – Во-первых, там вовсе не про любовь было; а потом – при чем тут Сильва?

– Не ври, не ври, не ври, – зачастила Зоя. – И в глаза даже не можешь смотреть, потому что врешь. Я даже помню наизусть эти стихи: «Мне помнится весь разговор твой умный и наш контакт немой средь этой школы шумной». Как же не про любовь? Ага, покраснел, покраснел?

– Какая же любовь, если говорится про контакт? Это надо понимать в деловом смысле. И потом, ведь мы сейчас дискутируем про твои стихи, а не про мои. Если ты будешь приставать с моими стихами, то ну тебя к черту.

– Пожалуйста, прости, Костя, – сказала Зоя. – Я больше не буду. Какое все-таки твое окончательное мнение насчет этого стихотворения?

– Какое мнение? Ну, например, ты тут молишь бога. При чем бог? Я думал, из тебя все это давно испарилось. Я понимаю, если бы в стихотворении заключалась антирелигиозная пропаганда, а то – как раз наоборот. Кому такое стихотворение может принести пользу?

– Да ведь стихи пишутся вовсе не для пользы.

– Вот так так! А для чего же?

– Ну, чтобы выразить настроение, чувства там какие-нибудь.

– Этого я не понимаю. Напиши вот стихи с призывом вступить в пионеры. Тогда будет и польза и удовольствие. А в твоем – ни идеологии, что самое главное, ни пользы. Одним словом – не по существу.

Тогда Зоя выпучила глаза и стала смотреть на меня, не произнося ни единого слова. В общем, она была похожа на какого-то дурацкого рака. Я сначала ждал, что будет, а потом обозлился и говорю:

– Ну, чего уставила луполы?

Она продолжала молчать. Тогда я плюнул и ушел.

10 сентября.

Взамен Никпетожа появился новый шкраб по обществоведению – Сергей Сергеевич. Мы долго думали, как его назвать. Серсер – выходило как-то неудобно. Он в громадных очках, как колеса. Юшка Громов пришел в школу поздней других. Увидел Сергея Сергеевича и говорит:

– Ну и очищи! Что твой велосипед!

Тогда решили звать его «Велосипедом».

Пока известно только то, что он говорит очень коротко и односложно.

11 сентября.

Был первый урок Велосипеда по общество.

– Писали рефераты? – спрашивает первым долгом.

Мы говорим, что доклады были, а рефератов не было.

– Ну, будем писать рефераты.

Вытащил бумажку с темами и начал предлагать желающим. Так как я очень интересуюсь германской революцией, то взял себе тему: «Основы германской революции и причины ее неудачи».

В качестве материала Велосипед рекомендовал роман Келлермана «9 ноября» и газеты с 1918 по 1923 год.

Другая тема – «Крепостное право в России». Материалы «Пошехонская старина» Щедрина, Тургенев и «История» Ключевского.

Сегодня начал читать Келлермана. Бузовато и не очень понятно.

12 сентября.

Мало-помалу начинаю разбираться в форпостовских ребятах, которых большинство учится в первой ступени.

Больше всех меня пока заинтересовал Октябрь Стручков – маленький парнишка лет десяти. Он – очень живой и смышленый, а главное – во всем слушается меня; а так как он имеет влияние на остальных ребят, то это очень важно. Из девочек самая активная – Махузя Мухаметдинова, татарка. У Октябки отец – рабочий, а Махузя говорит про своего отца, что он – «так». Ребята утверждают, что он торгует кониной, а раньше будто бы содержал ресторан на каком-то вокзале. Но сама Махузя вовсе не похожа на социально происходящую из буржуев. Она, пожалуй, больше всех из форпоста разбирается в политграмоте. Я пока ей доверяю, но в работе нужно очень осторожно учитывать социальное происхождение ребят.

13 сентября.

Мне все-таки кажется, что я больше прав, чем Сильва, и не стоит доводить обо всем происшедшем до сведения учкома.

Дело вот в чем. Сегодня мы собрали в школе форпост (явилось тридцать восемь человек) и решили устроить прогулку за город. Пошли в Ивановский парк. Там мы всласть навеселились и набегались, так как погода была очень хорошая.

Потом подошли на опушку к какому-то саду и расположились лагерем для шамовки (у каждого было захвачено из дому, но решили все в общий котел).

Сад этот был большой фруктовый, примыкавший к самому парку. Раньше там, видно, была ограда, но потом она разрушилась и сад отгородили одной линией колючей проволоки.

Сначала разводили костер, собирали хворост, потом все уселись было, усталые и довольные, у костра. Но тут Октябка говорит:

– А хорошо бы теперь пошамать яблочка, ребята?

– А где его взять, твоего яблочка? – спрашивает Махузя.

– А вон висят, – отвечает Октябка. – Так сами в руки и просятся.

– Да, а проволока-то, – возражают ребята.

– На фиг мне ваша проволока, – сказал Октябка, разбежался и одним махом перепрыгнул проволоку.

– Октябрь, иди сейчас же сюда, – закричала Сильва.

Октябка неохотно послушался и пробурчал про себя, усаживаясь у костра:

– Я даже разнять эту проволоку могу, если захочу.

– И не имеешь революционного права, – строго заметила Сильва. – Это раньше, когда сады принадлежали частным лицам, пролетариат мог осуществлять экспроприацию экспроприаторов. А сейчас, когда все сады государственные…

– Ни фига они не государственные, – перебил Октябка, – а очень даже частные. Я и арендателя знаю: его Моисей Маркелыч зовут. У него хотя есть ружье, но он в ребят стрелять не посмеет, тем более в пионеров. А собака днем на привязи. Да я и ее знаю, ее Каквас зовут. Она большущая и желтая.

– Откуда ты все это знаешь? – поинтересовались ребята.

– Да ведь наша фабрика тут недалеко, очень хорошо все знаю. Ежели дядю Моисея как следует попросить, так он и так даст. Только воровать интересней.

– Не смей говорить об этом, – сказала Сильва. – Если у тебя есть какие-нибудь связи с этим частником, то это твое частное дело: можешь пойти и попросить. А устраивать налеты – это не пионерское дело.

– Да ведь никто не узнает, – сказал Октябка.

– Это неважно: узнают или не узнают… – начала было Сильва, но я ее перебил:

– Знаешь что, Сильва? Ты стала совсем вроде Елникитки. У тебя откуда-то вгнездилось в голове, что можно и что нельзя. И выходит гораздо больше нельзя, чем можно. А по-моему, никакой беды не будет и даже никакого воровства, если ребята сорвут по яблоку у частного кулака.

– Ребята! Заворуи! – весь загоревшись, вскричал Октябка, потирая руки. – Это – клево!.. Значит, можно, Рябцев?

– Погоди, это проголосовать надо, – ответил я. – Видишь, есть мнения против…

– Я всегда буду против, – тихо сказала Сильва. – Что за безобразие? Какая слава пойдет про наш форпост? Я тебя совершенно, Владлен, не понимаю. Ведь нужно рассуждать идеологически.

– Я идеологически и рассуждаю, – ответил я. – Здесь никакой бузы нет. Ты, может, думаешь, что я потому, что мне тоже яблочка хочется? Вот уж – ничего подобного. Положи передо мной хоть десяток – и я ни к одному не притронусь.

– Я сейчас нарву и положу, Рябцев, а? – так и подпрыгивая на месте, предложил Октябка. – И ты ей докажи.

– Ничего мне доказывать не надо, – с неудовольствием сказала Сильва. – Пускай раньше сам Рябцев мне докажет, что это – не против революционной идеологии.

– С удовольствием, – ответил я, потому что Сильва ни с того ни с сего стала вдруг подрывать мой авторитет. – Сейчас – диктатура пролетариата. Понятно? Политически – эта диктатура означает переходную эпоху к коммунистическому государству. Частник – враг такого государства, а мы – часть пролетариата. Понятно? Поэтому – идеологически вполне правильно, если мы отнимем у частника в свою пользу тридцать восемь яблок.

– Ура! – закричала часть ребят во главе с Октябкой. – Голосуй, Рябцев, а то чайник остынет.

– Нет. Погодите, ребята, – пыталась подействовать в другую сторону Сильва. – Тут что-то не так! Тут, налицо уклонизм. Если всякий так будет рассуждать, то… пропадет революционный порядок…

Она еще что-то кричала, но я даже слушать не стал и поставил вопрос на голосование. Большинство было «за», а часть девчат воздержалась. Сильва страшно обиделась и перестала со мной говорить, на что я обозлился еще больше. Какое она в самом деле имеет право подрывать мой авторитет в глазах ребят? Да еще когда она совершенно идеологически неправа. Это даже свинство с ее стороны и не по-товарищески… Так могла бы делать только Елникитка, а не ближайший товарищ по работе.

А Октябка уже распоряжался вовсю.

– Я тут все ходы и выходы знаю, – возбужденно говорил он. – Для того чтобы не засыпаться, вы, заворуи, помните, что надо всем сразу. Если кто отстанет, то может засыпать всех. Лучше всего действовать по свистку. Первый свисток – перемахивай через проволоку. По второму – где бы кто ни был – сыпь обратно в парк.

– Нам тоже принесите, – запросили тут некоторые из воздержавшихся девчат.

– Как голосовать – так их нет, – сказал Октябка, – а как яблока, так – давай-давай! Сами полезайте, товарищи! Шалавых нет!

В общем, решили совершить набег двадцать шесть ребят и пятеро девчат. Махузя не пошла, потому что у ней болела нога.

Рассыпались в канаве, заросшей травой, – у самой проволоки. У меня самого начало замирать сердце от предстоящего приключения, но я не полез, чтобы потом Сильва не могла сплетничать, будто я первый подал пример. Раздался свисток – и в кустарнике, отделявшем яблони от нас, замелькали красные пятнышки галстуков.

– Я еще понимаю, если бы это делалось открыто, – презрительно сказала Сильва, ни к кому не обращаясь. – А то ведь это – обыкновенное воровство, за которое сажают в тюрьму.

«А, ты так», – подумал я, но не ответил. Однако я ничего не успел предпринять, потому что из яблочного сада раздался выстрел, а потом – чей-то отчаянный крик.

Мы все, как один, сорвались с места. У меня сердце рухнуло куда-то вниз, так как я хорошо понимал, что ответственность за всю эту историю падает на меня.

Двое или трое парнишек с растерянным видом выскочили из сада обратно и полезли через проволоку.

– Что такое? – спросил я у них.

– Да там дядя какой-то… стреляет… – только и смогли они ответить.

Не теряя ни минуты, я велел трубачу трубить экстренный сбор. Сейчас же пронзительно загремела труба. Когда около меня собралось довольно много растерянных ребят, я отважно двинулся вперед через кусты. Барабанщик отколачивал марш.

Когда мы продрались через кусты, то на поляне я сейчас же заметил старика с ружьем в руках. Старик стоял под громадной развесистой яблоней, глядел вверх и что-то кричал.

Я остановил ребят и подошел к старику.

– Ежели ты сознательный, то ты не должен прятаться! – кричал старик, не обращая на меня внимания. – Это что ж такое? Это стыд и страм! Какие нонче ребята пошли! Прямо ужас, какие ребята пошли!

– В кого вы это стреляли, гражданин? – спросил я довольно резко.

– При царизме таких ребят не было, какие нонче пошли, – продолжая не обращать на меня внимания, говорил старик. – Я бы ихнего воспитателя разложил да под самой этой яблоней всыпал пятьдесят горячих.

– Я и есть ихний воспитатель, – сказал я вызывающе. – Что ребята сделали?

– Ах, вы и есть воспитатель! – обратился ко мне старик. – Оч-чень приятно. По моему скромному рассуждению, вы сами в воспитании нуждаетесь. Ну, да не мое это дело. А все-таки своим воспитанникам скажите, чтобы они, когда яблоки рвут, так веток бы не ломали: не модель это – ветки ломать! Яблоня – она любит нежность и осторожную прикосновенность рук. А это – что же? Налетели и грубо принялись ломать…

– А в кого это вы стреляли? – нетерпеливо перебил я его.

– В воздух стрелял-с, для напугания воров-с, – язвительно ответил старик. – Вы, молодой человек, думаете, что в ваших воспитанников целился? Никак нет-с, в воздух-с. Для предупреждения. А то – сами посудите. Держу в аренде сад-с. А-гра-мад-ней-шую часть выручки, в виде всех возможных налогов, отдаю государству-с. Значит, я должен охранять не только свои доходы, а и государственные, молодой человек?! И ежели плоды вот от такого, как вы, воспитателя будут где-нибудь неподалеку витать-с, то разве обойдешься без предупреждения? Сами посудите-с!

Старик поднял ружье и неожиданно бахнул в воздух. Часть ребят испуганно пожалась ко мне. Мне показалось, что старик был чуть выпивши.

– Кто же кричал в таком случае? – спросил я.

– Это Курмышка кричал, – ввернул вдруг Октябка, появившись рядом со мной. – Он за проволоку зацепился, а подумал, что его собака схватила.

– А кого вы здесь подкарауливаете? – спросил я старика.

– Одного из ваших… воспитанников-с, – ответил старик. – Они изволили на яблоню залезть, а теперь не слезают-с. Может, когда учитель пришли, они и слезут-с.

– Кто там? Слезай! – закричал я.

– Никого там нет, Рябцев, – тихо и убежденно сказал около меня Октябка. – Сосчитай-ка.

Я выстроил ребят, сделал перекличку, и оказалось, что все налицо.

– Мои все здесь, – сказал я старику. – Так что это вам, наверное, показалось.

– Это ворона, дяденька Моисей Маркелыч, – ввернул Октябка. – Я видел: это ворона.

Старик долго и подозрительно глядел на Октябку, прислонил ружье к яблоне, потом достал коробочку, понюхал из нее табаку и сказал:

– Ворона эта – в штанах и говорит человеческим голосом. А позвольте узнать, гражданин воспитатель, на каком все-таки основании вы с вашей… командой вторгаетесь в чужой огороженный сад? Это что же, входит в программу вашего… обучения-с?

– Это была игра, – ответил я. – Ребята заигрались и не заметили проволоки. Ну, мы это сейчас поправим. Огольцы! Девчата! Крру-гом!..

– Погодите малость, ребята, – сказала вдруг Сильва; я и не заметил, что она все время стояла сзади меня. – Нет, гражданин арендатор, это была не игра. Это был совершенно другой идеологический поступок: мы большинством голосов решили, что раз вы частник, то мы имеем право экспроприировать в свою пользу у вас тридцать восемь яблок и…

– Ага, так-так-так, – обрадовался старик. – Что я и говорю: так сказать, екстренный налог? Что ж, берите, берите – ваша власть. Все в ваших руках, господа товарищи. Так бы и сказали. Пожалуйте, пожалуйте; жалко, одни осенние сорта остались… Приходили бы раньше: летние слаще-с… Только не взыщите: ежели в следующий раз пожалуете, я собачку спущу для порядка-с… Тут не одни мои доходы: тут и государственные-с а-гра-мад-ней-шие налоги-с…

– Чего ты ввязываешься, Дубинина? – с досадой сказал я. – Пойдемте, ребята. Ша-гом марш!

Старик некоторое время шел за нами и расспрашивал задних ребят: «Вы откуда, пионеры, с какой фабрики?» Но ребята сосредоточенно молчали; потом старик отстал.

Когда вышли в парк, я подошел к Сильве и сказал ей тихо:

– Вот ты и дискредитировала форпост.

Сильва вытаращила глаза.

– Да ты что… с ума сошел, что ли? Я дискредитировала форпост?.. Ты, пожалуй, скажешь, что это я послала ребят яблоки воровать?

– Этого я, конечно, не скажу. А спрошу тебя вот что: кто тебя просил разоблачать наши замыслы перед лицом классового врага?

Она замолчала. Ребята шли молча и как-то пришибленно. Внезапно Октябка отворотил блузку, вытащил из-под нее яблоко и швырнул его в кусты. Тогда и Курмышка запустил яблоком о встречную сосну. Сейчас же яблоки полетели дождем в лес и в придорожную канаву. Барабан молча отбивал дробь.

– Это все из-за тебя, – тихо сказал я Сильве.

Когда отошли еще с версту, решили посидеть и отдохнуть.

– Ну их, яблоки эти, – убежденно крикнул вдруг Октябка среди общего молчания. – Я попробовал одно: кислые, хуже лимона.

Ребята дружно и весело захохотали.

14 сентября.

Должно быть, яблочная история стала кое-кому известна, потому что меня вызывают в уком. Неужели Сильва?

Как иногда разочаровываешься в девчатах… А она – еще самая лучшая из всех.

16 сентября.

Ничего подобного; в уком вызывали по поводу инструкций форпостам. Значит, Сильва молчит.

19 сентября.

Сегодня на вопрос Велосипеда, не приготовил ли кто-нибудь из нас реферата, Черная Зоя сказала:

– Я, пожалуй, могла бы попробовать.

– Тема? – спросил Велосипед.

– Женщина в капиталистическом и социалистическом обществе.

– Валяйте, – сказал Велосипед.

Он вообще говорил отрывисто, и нужно очень следить за его словами, чтобы сразу его понимать. Мы его еще не раскусили; ясно, во всяком случае, что он не похож ни на кого из шкрабов, и меньше всего на Никпетожа. Из его частной жизни известно только то, что он недавно приехал из Ленинграда.

Зоя вычитывала по тетрадке довольно долго. Слушать было довольно-таки скучно, и я представил себе, как я буду докладывать, чтобы не вызвать в ребятах такую же скуку. Потом я заинтересовался.

В общем, ход реферата был такой:

– Прежде, в первобытные времена, женщине жилось очень скверно, потому что она находилась в эксплуатации мужчины, как более слабая. С течением времени это хотя и изменилось, но очень слабо: женщина по-прежнему прикована к горшкам, к хозяйству, к дому, к детям, и это следует изменить. Мало того, женщина стала в капиталистическом обществе товаром (проституция), что уже само по себе возвращает нас к временам рабства. Изменение может произойти только в социалистическом обществе. Вместо домашних горшков будут организованы всеобщие столовые, дети будут воспитываться в яслях, детских домах и тому подобное, так что женщина будет раскрепощена и получит возможность заниматься любой работой, в частности – общественной. – При этом Зоя привела целый ряд примеров, как женщины хотели раскрепоститься. В Дании, оказывается, была организована специально женская коммуна, и о ней говорится в сочинении Лили Браун. И сейчас Советская власть делает всякие попытки в этом направлении: организуются общественные столовые, ясли, детские дома. Пока всего этого недостаточно, но надо надеяться, что с течением времени, когда будет изжит хозяйственный кризис, этих учреждений хватит на всех.

Все это известно, и я пишу только для того, чтобы себе самому выяснить последующее.

Когда кончились прения по реферату (это только так называется – прения, а на самом деле никаких прений не было, – выступали девчата и повторяли то же, что и Зоя, и почти теми же самыми словами), ну, одним словом, когда кончился урок, все бросились бежать в зал. У выхода почти всегда бывает теснота, и некоторые даже нарочно стараются устроить давку. Так вот, случайно в проходе меня притиснули рядом с Нинкой Фрадкиной и Черной Зоей. Стоял, как всегда, шум, но я все-таки собственными ушами слышал, как Нинка Фрадкина спросила Зою:

– Ты что же, веришь во все это?

– Во что?

– Ну в разные общественные столовые и что там лучше будут кормить, чем дома?

– Что я, дура, что ли? – усмехнулась Зоя и запаровозила: – Фу-фу-фу-ффу, – потому что ее притиснули.

Меня сейчас же оттеснили, и в общем потоке я вылетел в зал, поэтому больше ничего не слыхал. Но этот разговорчик я слышал собственными ушами, даю голову на отсечение.

Я, конечно, ее выведу на свежую воду, но сейчас мне удивительно даже писать про это. Выходит, что она говорит и даже готова защищать (потому что рефераты полагается защищать) одно, а думает про себя совсем другое.

Этому название даже трудно подобрать: интеллигентщиной не назовешь, на мещанство тоже как будто не похоже.

Что же это такое?

20 сентября.

Сегодня у меня разразился крупный скандал с Марь-Иванной из первой ступени. Еще на днях – с неделю тому – я с ней поругался из-за того, что она заставляет своих ребят говорить «ступень» с ударением на «у», а не «ступень», как полагается. Она на меня тогда накричала: «Это вам не лестница, и прошу не вмешиваться в мои распоряжения». А сегодня разговор вышел гораздо серьезней, и, конечно, дело этим не кончится.

Она явилась в школу во время наших занятий, отозвала меня из лаборатории и спрашивает:

– Гражданин Рябцев, будьте добры ответить мне прямо на один вопрос. Только, пожалуйста, без виляний. Правда, что вы организовали с первоступенцами налет на яблочный сад?

– Во-первых, это был вовсе не налет, как вы выражаетесь, ответил я, – а просто ребята сорвали у частника несколько яблок; а во-вторых, вы никакого права не имеете ко мне лезть. Я вам не первогруппник. Ступайте к черту!

– Ага, я так и знала, – затараторила Марь-Иванна, вся так и кипя от злости. – Вы можете это прикрывать разными невинными словечками, но налет все-таки был! Я очень, очень рада, – чрезвычайно рада! И рада я потому, что этот случай, возможно, даст школе вздохнуть свободно и освободиться от такой язвы, как вы.

– Не известно, кто из нас язва, – ответил я, теряя терпение. – И каким образом вы от меня освободитесь, это тоже мне непонятно!

– На ваши ругательства я не обращаю внимания, – вся покраснев, прошипела Марь-Иванна. – И я знаю, что ваших преподавателей вы не только не боитесь, но даже как-то умеете затемнять им головы. Но я знаю, как за вас взяться, сударь!

Тут она подбоченилась, взглянула на меня сверху вниз и стала удивительно похожа на галку. И отчеканила:

– Я обвиняю вас в преднамеренной и планомерной организации хулиганства. И я знаю, куда на вас пожаловаться.

С этими словами она торжественно смылась. Я плюнул ей вслед, хотя у самого на душе было неспокойно: было совершенно ясно, что она имеет в виду уком. Но, с другой стороны, я успокоил себя тем, что, в сущности, я прав: во всяком случае, могу представить логическую цепь рассуждений, которая привела меня к яблочной истории.

22 сентября.

Очень тяжело на душе, когда ждешь чего-нибудь неприятного. С Сильвой поговорить нельзя, потому что она держится противоположной точки зрения, да и не разговариваем мы с ней. Никпетожа нет. Остается одно – усиленно заниматься.

Единственно отдыхаю, когда занимаюсь с пионерами гимнастикой и беготней. От ребят идет какое-то освежение, и когда я с ребятами, то думаю, что во всем прав.

24 сентября.

Последние дни я страшно зол и поэтому решил сегодня вывести на свежую воду Зою Травникову.

На общество, после реферата Нинки Фрадкиной на тему о 1905 годе, когда Велосипед предложил высказаться желающим, я взял слово и сказал:

– Может, я и не по существу девятьсот пятого года, но необходимо осветить этот вопрос. Дело касается прошлого реферата Травниковой о женщине в капиталистическом и социалистическом обществе. Я ей в присутствии всех задаю такой вопрос. Вот она вывела, что в социалистическом обществе женщина будет раскрепощена, потому что будут устроены разные столовые и ясли. Мне и хотелось бы спросить Травникову: верит она во все это, то есть в скорое осуществление социализма?

– Конечно, верю, – как-то вяло ответила Черная Зоя со своего места.

– Веришь? Хорошо. Позвольте еще один вопрос, товарищи? Ну, а признаешь ты, что общественные столовые правильней домашнего питания?

– Признаю, – опять подтвердила Зоя.

– Признаешь? Хорошо. Ну а по совести, если бы тебе на выбор предложили питаться в столовой или дома, ты бы где выбрала?

– А ты сам почему дома питаешься, Рябцев? – ввернула вдруг Нинка Фрадкина.

– Не попала, – с наслаждением ответил я. – Как раз не дома, а в столовой. (Это правда: мы с папанькой берем обед из столовой и разогреваем его на примусе, потому что поденщица наша готовит очень плохо.)

– Да чего Рябцев от меня добивается? – с возмущением вдруг поднялась Черная Зоя. – Велите ему сказать прямо, Сергей Сергеевич.

– Несвоевременные разговоры, – отрубил Велосипед. – Прения следует вести по реферату о тысяча девятьсот пятом годе.

Я замолчал, но своего добился. Как только раздался звонок, так с одной стороны ко мне подскочила Черная Зоя, а с другой Нинка Фрадкина, и обе – на меня. Так как они кричали обе сразу, то понять их было трудно. Но этим делом заинтересовалась вся группа. Я сделал знак рукой, что хочу говорить, стало немножко тише, и я сказал:

– Я имею данные утверждать, что Травникова говорит одно, а думает другое. Например, она думает, что общественные столовые никогда не смогут заменить домашний стол.

– Врешь! – закричала Зоя, но ее перебила Нинка Фрадкина.

– А что ж ты думаешь? – закричала она. – Если все будут обедать в столовке, то у всех будет катар желудка. А я, например, нипочем не отдам своего ребенка в ясли, потому что там его уморят…

– Вот-вот, это самое мне и надо было, – обрадовался я. – Фрадкина, по крайней мере, честно сознается. А Зоя темнит. Ведь ты до сих пор и в бога веришь, Зоя? Сознайся, сознайся!

Зоя страшно надулась, покраснела и запаровозила. В то же самое время окружавшие ребята, разделившись на две группы, принялись ожесточенно спорить: одни были за общественные столовые, другие – за домашний стол, одни – за домашнее воспитание, другие – за общественное.

«Ведь экономия! – раздавалось в одной стороне. – Мать, женщина от работы освобождается, дурак!» – «Сам ты бузотер! Черт знает чем кормят в ваших столовых! На первое вода с капустой, на второе капуста с водой!» – «Ну и не ходи!» – «Ну и не хожу!» – «А примусы-то? Одни примусы чего стоят!» – «Столовая, столовая, столовая!» – «Кухня, кухня, кухня!»

– Да ведь ты то пойми, – слышался убедительный голос в другой стороне. – Никогда нам не построить социализм в одной стране, если теперь же не начать строить… Балда! А ты знаешь, что делается в детских домах?

– А что делается?

– Ни для кого не секрет…

Девчата визжали пуще всех. Фрадкина и Травникова ввязались в какой-то другой спор и от меня отстали. Тут я оглянулся и вижу: сзади меня стоит Велосипед и улыбается.

– Черт знает, неорганизованность какая, Сергей Сергеевич, – сказал я.