Текст книги "Дневник Кости Рябцева"

Автор книги: Николай Огнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Потом, когда приехали в Солнечное, Елникитка сейчас же отправилась объяснять девчатам естественную историю, а ребята пошли играть в футбол. Так продолжалось до тех пор, пока ребята не поймали ужа. Все знают, что уж не кусается, но все-таки вышел инцидент. Притащили ужака Елникитке и спрашивают (для смеху):

– Елена Никитишна, это какая змея?

– А это, – говорит Елникитка, – это ужик, родственник африканского удава.

– А он кусается?

– Нет, его жало – безвредное.

Тогда Юшка Громов, у которого ужак был в руках, подходит к Елникитке и говорит:

– Елена Никитишна, подержите его в руках.

– Это зачем?

– А чтобы доказать, что он не кусается.

И сует ей ужака в руки, а ужак извивается, как на вилах. Елникитка как закричит, а за ней и все девчата.

– Бросьте его сейчас же, – кричит Елникитка, – не смейте подходить ко мне с ним.

Юшка бросил, да только не на землю, а на Нинку Фрадкину. Та как завертит головой, как завизжит, а мы все дралка. Елникитка обещала вынести нас на общее собрание. Пусть выносит. Она каждый день что-нибудь выносит, так что ее уже и слушать-то перестали. При ней нельзя ничего веселого или смешного, а девчата делают при ней постные рожи, словно к ним не приступись.

Потом мы пришли в имение. В имении этом – совхоз, но это в скотном дворе, а главный дом и флигеля сохранены под показательный музей, и сюда ездят разные экскурсии, чтобы посмотреть, как жили раньше баре, помещики и буржуи. Конечно, захотелось посмотреть и нам. А Елникитка говорит:

– Раз цель экскурсии – естественная история, то и нечего отвлекаться. Поэтому пойдемте на скотный двор. Я там объясню вам все интересное.

А что может быть интересного в разных там быках и коровах? Если бы мы их сами разводили, то еще так. Поэтому ребята говорят:

– Не пойдем.

Спорили мы, спорили, а тут из стеклянных дверей выходит какой-то в коричневом френче, не очень старый, а так, темноватый, и говорит:

– Между прочим, не желаете ли осмотреть дворец?

Елникитка спрашивает:

– А вы что, заведующий?

– Да, – говорит френч, – я тут главный.

А голос у него хриплый, как испорченный граммофон, и в горле все время вода булькает.

– Так что, вы все нам объясните? – спрашивает Елникитка.

– Все до тютельки, – отвечает заведующий, а сам покачнулся.

– Ну, в таком случае пойдемте, ребята, – говорит Елникитка недовольным голосом. Это, значит, она боялась, что не сумеет объяснить, и поэтому не шла.

Вот заведующий нас повел по всем комнатам.

– Здесь, – говорит, – помещик, его превосходительство господин Урусов, обедали, а здесь его превосходительство чай пили. А здесь его превосходительство отдыхали. А здесь…

Тут даже Елникитка не выдержала.

– Какое такое «превосходительство»? – говорит. – Тут перед вами советские дети. (Это мыто – дети!) И они не знают разных этих наименований. Вы попроще, гражданин заведующий.

– Могим, – говорит заведующий, а сам икнул. – А только это такое распоряжение было, чтобы выдерживать ко-ро-ло-рит. Вот, извольте видеть, здесь расписаны стены под фон. А ангелы, которые летают, это есть амуры. А это стол из ферфойского стекла. Пальцами просят не трогать, а то некоторые трогают пальцами и получается пыль.

И в это время – как икнет.

– Тьфу, что-то меня ик одолел, – говорит. – Должно быть, я много луку наелся. Сейчас приду, а вы тут погодите.

И ушел.

– Какой странный заведующий, – говорит Елникитка.

– Вы лучше сами нам объясните, Елена Никитишна, – говорю я.

– Если вы, Рябцев, постоянно лезете не в свое дело, – отвечает Елникитка, – это еще не есть, что и я должна так делать.

Вот пришел заведующий, начал объяснять, и я заметил, что от него уже не луком пахло, а чем-то такое другим…

– Что такое на потолке? – спрашивают ребята.

– На потолке, – объясняет заведующий, – есть богиня Венира, а вокруг нее на колеснице ездит пастух Булкан, а почему пастух, это что в руке у него кнут. А живопись эта – знаменитого африканского художника.

– А как художника звали? – спрашивают ребята.

– Забыл, – отвечает заведующий. – Всего не упомнишь.

– Ик, – раздалось в это время сзади. (Это Юшка Громов икнул.)

Тогда заведующий сел в какое-то красное кресло, закрыл глаза и говорит:

– Дети мои, дети и вы, преподавательница красной педагогии! У меня, извините, цепочка в глазах рассыпалась.

– Какая такая цепочка? – спрашивает Елникитка.

– Бррыльянтовая, – отвечает заведующий. – Но это ничего, я сейчас встану. Это мне вредно много луку есть.

И верно: встал, пошел дальше. Приходим в громадный зал, с хорами; посредине висит большущая люстра в чехле; а окна – чуть не с целую футбольную площадку.

– А здесь, – говорит заведующий, – его превосходительство господин Урусов зарезались…

– Почему же он зарезался? – поинтересовались ребята.

– Привидение видел.

– Какое привидение?

– Белую мадаму, – говорит страшным голосом заведующий. – И была эта белая мадама такая деликатная, такая, сказать, мужественная, что господин Урусов не выдержали.

– Ой! – говорит тихим голосом одна из девчат.

– Гражданин заведующий, – говорит тут Елникитка, – надеюсь, что вы настолько сами понимаете, что это предрассудок, что сейчас же разъясните детям всю нелепость подобных привидений.

– Ик! – отвечает заведующий. – Одолел меня лук, да и только. А я виноват, что нам велено все объяснять, как было? Я при этом не был, сам не видал, с меня и взять нечего. А впрочем, простите меня, – у меня деревня в глазах сгорела.

И прислонился к стене.

– Какая такая деревня? – спрашивает Елникитка, и видно, что она сердится.

– Епузиха, – отвечает заведующий, – а вы, гражданка, ежели вам мои объяснения не нравятся, то можете объяснить сами.

– Верно, верно, вы объясняйте, Елена Никитишна, – закричала часть ребят – из озорства, разумеется.

– Нет, пускай заведующий объясняет, – кричали другие.

– На голосование, – крикнул я. – Кто за Елену Никитишну – прошу поднять руки.

Подняло большинство. Уж и обозлилась же Елникитка!

– Я, – говорит, – ничего объяснять не стану, и вообще это безобразие, и мы сейчас отсюда уйдем.

– Зачем уходить? – говорит заведующий. – Мне с вами веселей. А то еще приезжайте к покрову, так моя баба пирогов напекет с-с-с… мясом.

Елникитка, однако, рассвирепела и потребовала сейчас же уходить на станцию. Только что подошли мы к дверям, как хлынул колоссальный дождь, а до станции – три версты.

– Что ж, подождем, – говорит Елникитка.

Я выглянул из двери и увидел, что все небо кругом обложило. А заведующий стоит сзади и говорит:

– Чего же вам уезжать, все промокнете, живого места не останется. Лучше оставайтесь-ка ночевать. Нагребем сена в комнаты, а кто желающий – лезь на сеновал. Молока сейчас из совхоза достану, сколько тебе хочешь.

– А хлеба можно достать? – нерешительно спрашивает Елникитка.

– Хошь десять пудов, – отвечает заведующий. – Я, уважаемая преподавательница, ежели захочу, так могу полный пир устроить. Не желаете ли?

И щелкнул себя по горлу.

– Я не понимаю, что вы такое говорите, – злым голосом отвечает Елникитка. – Но ввиду того, что дождь и ребята могут простудиться, то делать нечего. Придется остаться ночевать здесь. Потрудитесь показать ребятам, где взять сена для ночлега, потому что на сеновале ночевать я не позволю. И, кроме того, давайте молоко и хлеб. Мы заплатим.

Мы было пристали к ней, чтобы нам ночевать на сеновале, но она заявила, что не позволит, потому что мало ли что мы можем наделать, и что если мы уйдем на сеновал, то она сейчас же уезжает и оставляет нас одних. Хотя мы и не боялись нисколько, но пришлось подчиниться, потому что мог выйти скандал со школьным советом. Из этого вышло хуже только для Елникитки.

Пока заведующий ходил за молоком и хлебом, Елникитка нам говорит:

– Заведующий этот очень странный, и я вижу, что у него мозги набекрень. Поэтому я очень вас прошу не вступать с ним ни в какие разговоры и сношения. Вы, конечно, сейчас же рады установить с ним товарищество, но я этого не позволю, так и знайте.

Что она нам может позволить и не позволить? Если бы она этого не сказала, может, ничего бы и не было. А теперь мы решили ее и девчат напугать.

Дождь все еще не проходил, так что по саду побегать было нельзя, и мы играли в зале в салки. Скоро стемнело, и так как огня не было, то поневоле пришлось укладываться. Девчата с Елникиткой легли в одной комнате, а мы – в другой. Ну, конечно, пошли тут всякие разговоры и возня, так что Елникитка несколько раз нам кричала. Когда все более или менее затихли, Юшка Громов шепчет мне:

– Пора.

А мы еще с вечера припасли с ним ту простыню, в которую была завернута провизия, что мы из города привезли на экскурсию. Юшка напялил на себя эту простыню, и мы, чтобы слышно не было, прокрались в зал окончательно сговориться и прорепетировать. Только что мы входим в зал – вдруг видим: в конце зала чуть заметный огонек блестит. Мне даже не по себе стало от неожиданности. Юшка так и схватил меня за руку.

– Стой, Костя, что там такое?

– Это, наверное, заведующий.

– А я даже испугался. Пойдем посмотрим, что он там делает.

Подкрались мы к огоньку и тут заметили, что он идет из маленькой двери под хорами, которой мы раньше не заметили. Было сначала очень жутко. Дверь была чуть раскрыта, так что можно было заглянуть в нее. Я и заглянул. Вижу: стоит примус, а на нем – чайник, к носику чайника приделана длинная трубка, потом стоит таз, а под тазом – бутылка. Примус горит, а рядом сидит заведующий – и спит.

– Это он гонит, – шепчет мне Юшка. – Я знаю, у меня тетка так гонит. Смотри, смотри, уже полбутылки накапало.

Я двинулся вперед, чтобы лучше рассмотреть, в это время дверь скрипнула, заведующий вздрогнул и открыл глаза. Выругался по-матерно, наклонился к бутылке, чего-то подправил в тазу и опять сел.

– Я сейчас захохочу, – говорит Юшка. – Сил нет терпеть.

А меня самого смех разбирает, я даже нос зажал. Вдруг Юшка ка-ак фыркнет. Заведующий вскочил – и прямо к двери. Мы прижались к стене, а заведующий распахнул дверь и смотрит в зал.

– Опять она ходит, подглядывает, – бормочет заведующий себе под нос. – Ну, хорошо, я ее подстерегу, все косы отмотаю. – Мне стало не по себе, – кого это он грозится подстеречь. А Юшка меня кулаком в бок толкает. Мне – не до смеху. Заведующий повернулся в комнату, нагнулся, взял бутылку, только что хотел из нее хлебнуть, как Юшка прыснул, да так здорово, что даже по залу отдалось.

– Ктой-то? – заорал заведующий и выскочил в зал. Взглянул в нашу сторону да как заорет. Да бегом – туда, где наши спали.

Юшка моментально скинул с себя простыню, и мы с ним – винта на хоры. Засели там за перилами – и смотрим. А в тех комнатах, где наши, поднялся крик. И громче всех орет Елникитка. Вот, смотрим, выбегает в зал заведующий (а дождь в это время перестал, и луна показалась, так что было видно), а за ним – ребята. Сзади всех – Елникитка, завернутая в пальто.

– Вот там, там, – показывает в нашу сторону, под хоры, заведующий. – Там она и стояла. Высокая, длинная, чуть не до потолка.

– Да кто она-то? – спрашивают ребята.

– Белая мадама.

– Да вы хорошо видели-то? – спрашивает Володька Шмерц (я по голосу узнал). – Может быть, со сна показалось?

– Показа-алось! Как тебя, видел! – отвечает заведующий. – Только ее там нету: по другим комнатам бродит.

– Нету, так надо идти спать, – говорит заспанным голосом Елникитка. – И вы, если вам еще покажется, зовите сторожа, а нас не трогайте, а то вы мне всех ребят перепугаете.

– В-виноват, преподавательница, – отвечает заведующий. – Ежели вам примстится такое, так отца родного разбудишь, а не то что…

После этого ребята и Елникитка ушли, а заведующий вынес лампенку, обшарил все углы и опять пошел к себе под хоры.

Мы просидели с Юшкой на хорах минут десять и начали потихоньку спускаться в зал. Не прошли мы поллестницы, как видим, что из другой двери (которая была тоже под хорами, только правей) выдвигается какая-то тень. Я чуть не вскрикнул, а Юшка схватил меня за руку.

– Ктой-то еще? – шепчет, и по голосу слышно, что струсил.

А тень крадется по стене, дошла до середины и повернула нам навстречу, прямо под хоры. У меня даже сердце остановилось – так она неслышно шла. Но она пошла не по лестнице, в двинулась в ту комнату, где сидел заведующий. Мы замерли: что будет? И вдруг послышался грохот, рев, какой-то удар, и тень вылетела обратно.

– Ты что же это, пьяница ты несчастная, – орала тень на весь дом, – вон теперь куда забрался гнать! Да еще дерется! Будь покоен, все-о заведующему расскажу, дай только приехать! И это что же, люди добрые: забрался в чулан, гонит – и пьет! Гонит – и пье-оот…

– Да замолчи ты, чертова кукла, – хрипел заведующий, сгрибчив тень за шиворот. – Не понимаешь, што ль, здесь экскурсия ночует… Всех перебудишь, а мне отвечать придется… А то все косы отмотаю, вот-те крест, отмотаю.

В это время мы с Юшкой скатились с лестницы и бросились бежать к себе в комнату. Тень сразу замолчала.

– Вот видишь, – сказал нам вслед заведующий, – ребята должно, в уборную ходили, все слышали. Подводишь ты меня, лахудра несчастная.

А мы с Юшкой, забившись в сено, хохотали до слез и до истерики, так что Елникитка отворила дверь из девчонской комнаты и торжественно сказала:

– Конечно, это Рябцев. Но не беспокойтесь, Рябцев, даром вам это не пройдет. Это возмутительное безобразие. Я даже не нахожу слов.

– Я и не беспокоюсь, – ответил я, и мне сразу стало скучно, а не смешно.

Утром нас разбудил какой-то дядя в синих очках, спросил нас, как мы спали. Он оказался настоящим заведующим и только что приехал из города. А тот был просто сторож, поэтому он так смешно и объяснял. А потом настоящий заведующий сказал нам, что сторож служил еще при помещике Урусове и что, должно быть, его придется прогнать. И это уже не в первый раз, что он выдает себя за заведующего.

На обратной дороге мы много хохотали над Елникиткой, что она пьяного сторожа приняла за заведующего и с серьезным видом слушала его объяснения. Уж знает свою естественную историю, так и не суйся в обществоведение.

6 июля.

Несмотря на то что Зин-Пална ходит все время расстроенная и бледная, – больна она, что ли, – вчера опять была экскурсия в Головкино. Она могла бы кончиться очень печально, если бы не хладнокровие Зин-Палны. Я нарочно сходил в нашу фабричную ячейку и, хотя не застал секретаря, все-таки запасся мандатом от имени ячейки на имя головкинского комсомола с просьбой об оказании мне содействия в обследовании крестьянского быта.

Было воскресенье, и поэтому в деревне было гулянье. Многие мужики уже с утра были пьяные, а комсомольцы, как на грех, ушли на какое-то собрание в рик, а это – верст двадцать пять. И вот что из этого вышло.

Зин-Пална разыскала председателя и просила его содействия. Он сам не пошел, а послал своего сына, парнишку лет пятнадцати. Мы начали обмер, пустили в ход рулетку, нас обступили со всех сторон бабы, девки, парни, ребятишки и глазеют. Я решил воспользоваться случаем и, пока остальные ребята возились с рулеткой, начал обследовать быт. Для этого я подошел к девчатам и вступил с ними в разговор. Они хихикали и прятались одна за другую, а я все приставал к ним, чтобы они спели какую-нибудь песню. Они говорят, что не знают.

– А кто из вас лешего видел? – спрашиваю я.

– Да вот он, леший, стоит, – отвечает одна и показывает пальцем на меня. Вдруг ко мне подходит один из парней и говорит:

– Ты к нашим девкам не лезь, ты за этим, што ли, сюда пришел?

Тогда я вынимаю мандат и ему показываю. Он посмотрел и говорит:

– Это не про нас писано. Раз ты сукомол, то и иди к сукомолу, а к девкам приставать нечего.

Я было вступил с ним в спор, но вижу, что они меня оттерли, а среди наших какое-то волнение.

Обмер шел по задам мимо огородов, и ихние, деревенские, ребятишки, которые толкались около рулетки, забрались в чей-то огород, нарвали стручков, а сказали на наших. Какая-то тетка выскочила, начала кричать. И лезет прямо с кулаками на Зин-Палну и кричит ей:

– Раз ты учительша, должна за ими смотреть.

Зин-Пална спокойно отвечает:

– Я не отвечаю за ваших, деревенских, детей, а мои тут все при мне были.

– Да что я не видела, што ль! Вон тот вон самый стручки рвал.

И показывает на меня.

– Что ты врешь-то, тетка! – закричал я, обозлившись. – Когда ж я у тебя стручки рвал?

– Он тут и к девкам приставал, – загорланили парни.

Тут Зин-Пална как гаркнет громовым басом, что я даже и не ожидал от нее такого:

– Как же вы смели, Рябцев, приставать к девушкам?

Весь галдеж сразу утих, а я молча вынул мандат и подаю Зин-Палне.

– Ну и что же? – спрашивает Зин-Пална.

– А то, что, раз я обследую быт, имею я право просить петь песни или не имею?

Тут подходит здоровенный мужик, который все молчал и смотрел, и говорит:

– Уходите вы от греха подальше, тут вам делать нечего.

А девки издали кричат:

– Оченно просим – от ворот поворот!

Какой-то еще пьяный мужичонка ввязался:

– Я их знаю, они насчет налога, – зе-мле-ме-ры, грети их душу мать совсем!

– Гони их в шею, а не то за дреколья возьмемся! – закричали со всех сторон.

А баба, у которой тырили стручки, подскакивает к Зин-Палне и хвать ее за рукав. А тут откуда ни возьмись – Алешка Чикин. Схватил бабу за руку и мотнул ее в сторону.

– Да что ж это, православные, руками хватают! – заорала баба, а какой-то длинный парень схватил Алешку за плечо.

– Стойте! – опять таким же голосом гаркнула Зин-Пална, и ее единственный желтый зуб блеснул, как клык. – Дайте слово сказать.

И опять все замолчали.

– Вот вы ничего толком не спросите, – говорит Зин-Пална учительским голосом, – а лезете в драку. Мы желаем вам добра. Хотим быть вашими городскими шефами, а для этого нам надо составить плант. (Так и сказала: плант).

– А что с того будет? – спрашивают тихо сзади.

– А будет то, – отвечает Зин-Пална, – что у вас будет заручка в городе – раз. Вы будете знать, куда обратиться, – два. Мы вам всегда поможем – три. Газету вам присылать будем – четыре. Семенную ссуду поможем исхлопотать – пять. Это и есть «шефы».

– Что же ты, гражданка, сразу-то не сказала? – спрашивает высокий мужик.

– А вы разве спрашивали? – отвечает Зин-Пална. – А потом, я адресовалась к вашему председателю, а он вон нос воротит, разговаривать не хочет…

– Он у нас тако-о-ой: «Кто я!» – радостно подхватил пьяный. – С им, брат, не очень: «Я Совецкая вла-а-асть».

– Ну так вот, – говорит Зин-Пална. – Сейчас мы уйдем, вы нам все равно работать помешали. Пока до свиданья, приходите к нам в школу, адресок мы оставим. И сами в другой раз придем. Пойдемте, ребята.

– А стручки-то как же? – спрашивает баба.

– Иди-и-и ты к мамаше за пазуху, тетка Афимья, – отвечает пьяный, – нужна ты со своими стручками… Тут, нешь не видишь, уч-ченые, – а ты кто? Должна понимать, как и что.

Ребятишки провожали нас далеко в поле и все кричали.

– Шевы!.. вшевы!

Когда мы пришли в школу, Зин-Пална говорит:

– То, что сказано, ребята, – кончено… нужно исполнить.

– Исполним, исполним! – закричали все.

10 июля.

Я теперь убедился, что лорд Дальтон был отчасти прав, когда изобретал свой план. Конечно, нужно самому узнавать все, а если от других, на рассказ, то выходит совсем не то, что на самом деле.

Вчера был спектакль у Громовых. Ставили «Предложение». После спектакля Громовых отец оставил всех ужинать, и за ужином все пили вино, в том числе и я. После ужина очень долго все сидели, а потом Мария вызвала меня в коридор. Там было страшно темно, я наткнулся на косяк и посадил себе фонарь, но промолчал, – должно быть, потому, что голова от вина сильно кружилась. Потом Мария потащила меня за собой в какой-то закоулок или чулан.

Когда все кончилось, я вдруг почувствовал страшный запах какой-то тухлой козлятины, и меня чуть не стошнило.

– Фу, какая гадость! – говорю я Марии. – Чем это здесь так воняет?

– А это здесь отцовские шкурки сложены, ты не обращай внимания, – шепчет в ответ Мария. – Да не ори так громко.

Но я больше не мог выдержать и ушел домой. По дороге у меня кружилась голова, и билось сердце, и было очень гадко, и больше всего не хотелось, чтобы об этом узнала Сильва. А впрочем, как она может узнать? С Юшкой она почти совсем не разговаривает и шьется последнее время больше с Володькой Шмерцем. Я даже не понимаю, что она в нем нашла. А главное, что Сильва и не замечает, что Володька со всеми девчатами подряд шьется и она под этот же ряд попалась. А это, должно быть, обидно для женского самолюбия, тем более для Сильвы. Потому что Сильва ведь очень гордая, – пожалуй, гордей всех наших девчат.

13 июля.

Сегодня я как шеф ходил в Головкино и захватил с собой на всякий случай Ваньку Петухова, – он в отпуску. По дороге мы рассуждали опять о половом вопросе. Я рассказал Ваньке про ту бумагу, которую я свистнул в СПОНе, и спросил его мнения на этот счет.

– Конечно, – говорит Ванька, – всякие эти пакости, может, кто и проделывает, но ведь они – наследие старого режима. Сейчас никаких неестественных штук не надо, все можно просто и естественно.

Я ему сказал, что не понимаю даже и слов-то этих как следует (которые на бумаге), но думаю, что «просто» – тоже противно, особенно после.

– Не знаю, значит, ты не привык, – говорит Ванька. – А потом, конечно, важно с кем связываешься.

– Ну, если, например, вдвое старше тебя?

– Это – пакостные бабы, – говорит Ванька, – и никогда не поймешь, что им надо.

В разговоре и не заметили, как подошли к Головкину. Там, на выгоне, гуляли деревенские девчата (дело было в субботу, под вечер). Они очень чудно танцевали: схватятся одна за другую – и пошла крутить. А кругом парни, кто с гармошкой, а кто и так.

– Можно посмотреть? – спрашивает Ванька.

– А покурить есть? – отвечают парни.

– Как не быть.

Покурили. Парни и говорят:

– Смотрите сколько хотите.

Потом все подошли к нам и смотрят на нас, мне стало вроде как бы совестно.

– А мой товарищ сказки умеет рассказывать, – говорит Ванька.

Я было его локтем в бок, а девчата – на меня:

– Расскажите, товарищ, антиресную сказочку.

– Да я не умею, это он врет.

Ванька так серьезно на меня:

– Никогда в жизни не врал.

Тогда я подумал и начал:

– Вот есть на свете страна Финляндия. В этой стране много озер и камней, и потом там водились великаны…

Да и пошел прямо по «Калевале». Смотрю, расселись большинство вокруг меня – и слушают. Конечно, я всякие там имена вроде Вейнемейнена сознательно пропускал, но народные поверья вплел в рассказ, – вроде того, что лягушек нельзя бить. И как только я сказал, что по-финляндски выходит, что лягушки были раньше людьми, одна из девчат всплеснула руками и тихо говорит:

– Ой, батюшки! А мы их в мурашину кучу зарываем.

– Это зачем? – спрашиваю я.

– Привораживать косточкой! – кричат парни с хохотом. – Аксютка, ты кого хотела приворожить: Степку, что ли?

Потом мы с ними вместе пели и танцевали (хотя я никогда в жизни не танцевал, но с ними весело). А на обратном пути Ванька говорит:

– Если бы захотели, можно было бы остаться и прогулять с ними всю ночь. Тебе какая понравилась?

Но я не захотел об этом разговаривать: у Ваньки уж очень все выходит просто, по-собачьи.

18 июля.

Сегодня папанька меня спрашивает:

– Костя, а правда, что ваша заведующая, Зиночка-то, чикинским пособием пользуется?

– Да что ты, охалпел, что ли? – говорю я. И смотрю на него во все глаза.

– А что же тут такого? Мальчишка у нее, – значит, и деньги ей.

– Что за бузища, папанька! Никогда в жизни Зин-Пална этого не сделает. Ведь это у старухи у нищей отымать. Да и сколько там денег-то?

– Болтают, двадцать с чем-то.

– Плюнь ты в глаза тому, кто болтает.

20 июля.

По предложению музея краеведения мы вчера на рассвете вышли на указанное нам городище, недалеко от деревни Перхушково. Когда мы туда пришли, сотрудники музея были уже на месте и копали. Мы немножко отдохнули после дороги, подзакусили и тоже стали копать. Время шло очень медленно, становилось все жарче и жарче, так что мы даже майки поскидали. Вдруг об Юшкину лопату что-то звякнуло, и он вытащил из земли черный кружок. Старший сотрудник посмотрел и говорит:

– Это просто пуговица.

Хотели уже бросить копать на этом кургане, как вдруг стали попадаться кости. Я тоже вытащил кость, и сотрудник определил, что это лошадиная берцовая. Костей набралось порядочная куча, как вдруг подходит человек пять парней и спрашивают:

– А разрешение копать у вас есть?

– Конечно, есть, – отвечают сотрудники.

Показали им разрешение, но крестьяне говорят:

– Мы не можем дозволить, потому вы копаете клады, а земля перхушковская окружная. Нет таких ваших прав на нашей земле копать.

Долго спорили и ругались, пока не стали грозить, что соберут все Перхушково и нас прогонят. Тогда один из сотрудников говорит:

– Давайте вместе копать, нас вон семнадцать человек, и все с лопатами, и вам лопаты дадут. Все золото, что найдем, – ваше, а остальное – наше. А не хотите – зовите все Перхушково.

Парни посовещались между собой, да, видно, им не хотелось делиться со всеми. Взялись они за лопаты и принялись копать вместе с нами. Только я заметил, что они копают как-то все больше в сторону, а не там, где мы. Им сотрудники несколько раз говорили, но они – все по-своему. А в нашем месте все кости да кости попадаются.

– Странная вещь, – говорит один из сотрудников, – никогда ни в одном из курганов не обнаруживалось столько костей животных.

Парни копали, в общем, недолго: с полчаса. Потом побросали лопаты и пошли. Один, когда уходил, спрашивает:

– А на что вам кости?

– Кости нас тоже интересуют, – говорят сотрудники. – По костям можно узнать, когда возник этот курган, да и многое можно узнать.

– Дык идите тогда вон на ту луговину, – сказал парень. – Здесь одни лошади закопаны, а там и коровы есть.

– Какие такие лошади? – спрашивают сотрудники.

– А это лет десять назад был скотий мор, – отвечает парень. – Так и здесь зарывали и на луговине. Только там больше.

Так нам и пришлось переходить на другой курган. А там, сколько ни рыли, – нашли один царский пятиалтынный.

Сотрудники говорят, что была какая-то ошибка в музейном плане: не те курганы помечены. А по-моему, сначала нужно было у крестьян разузнать, а потом уж копать.

22 июля.

Школа начинает оживляться: появляется все больше и больше ребят.

Между прочим, приехал и Сережка Блинов. У нас с ним вышел крупный разговор.

– Я окончательно решил, – говорит Сережка, – произвести в школе революцию. Всем известно, что наши шкрабы не соответствуют своему назначению. Нужен здоровый и живой дух, а не та мертвечина, которой нас кормят.

– Не знаю, – отвечаю, – думаю, что это будет не по-ленински. Учиться нужно и как можно скорей поступать в вузы.

– А ты, я слышал, – говорит Сережка, – в примерные мальчики записался?

Тут я страшно обозлился, и мы с ним разругались.

А сейчас папанька ко мне опять прилез с Зин-Палной.

– А сапожничиха Чикина по соседям болтает, будто ей не полностью пособие выдают.

– Удерживают, наверное, какие-нибудь проценты, – сказал я.

– Нет, – говорит папанька. – Это быдто бы на содержание идет на Алешкино – вашей заведующей. Так сапожничиха болтает, что она и сама сумеет Алешку одеть, обуть, накормить, ежели ей пособие идти будет полностью.

– Да ведь это – полная буза, папанька! Говорил я тебе и сейчас говорю, что Зинаида Павловна ни копейки не возьмет.

– Так-то оно так, а все же – поди заткни ей рот. Она и до суда грозится довести.

Вот еще дура неотесанная!

25 июля.

В школе словно бомба разорвалась: это приехал инспектор. Так как конец июля, то собралось больше половины всей школы. Сегодня как раз предполагалась общая прогулка в загородный лес, но вместо этого произошло общее собрание с инспектором.

Инспектор начал с того, что объявил всем о всеобщей ревизии всей школы, причем в ревизии должен принять участие представитель как от шкрабов, так и от ребят. Мы долго кричали, но большинство было за Сережку Блинова, а от шкрабов вошла почему-то Елникитка.

Среди ребят сейчас же распространился слух – я уже не знаю, откуда он там явился, – что на нашу школу был подан донос и что будто бы в этом доносе говорится, что у школы буржуазный уклон и что шкрабы не соответствуют своему назначению. Я страшно возмутился, но часть ребят стала между собой перешептываться, среди них был младший брат Сережки – Гришка Блинов. Я сейчас же направил кое-кого к этим шептунам: через пять минут узнал, что в случае расследования они хотят заявить на шкрабов разные несправедливости, что будто бы наши шкрабы держат себя как педагоги старой школы. Я начал громко агитировать за противоположное, но большинство ребят не примыкало ни ко мне, ни к ним, а держалось выжидательно.

Гришка Блинов засыпался по обществоведению, математике и русскому языку и поэтому остался на второй год во второй группе.

26 июля.

Ревизионная комиссия заседает в учительской. Конечно, нам ничего не говорят, а Сережка Блинов держится так, словно только объелся пшой. В партии Гришки Блинова народу прибавилось, а у меня осталось все столько же. Когда я проходил мимо аудитории, то заглянул туда и увидел, что там сидят Сильва и Володька Шмерц вдвоем. Я хотел было их спросить, за кого они, за меня или Гришку Блинова, но потом оставил их в покое. Потом, когда отошел уже несколько шагов, вспомнил, что раньше во всех таких затруднительных случаях Сильва была моим верным товарищем и помощником, а теперь мне опереться не на кого. Мне стало очень горько и обидно, потому что перед Сильвой я никогда ни в чем не был виноват, – не виноват и теперь. Я долго ходил по школьному двору, потом пошел домой, но нигде не мог найти себе места.

Что она могла в нем найти?

27 июля.

Был у Марии. Противно и противно.

28 июля.

Написал стихи, хотя это очень глупо.

 
Мне вспомнился весь разговор твой умный
И наш контакт немой средь этой школы шумной…
Пускай с другими ты ведешь беседы, —
С тобою полон я, а без тебя я пуст.
 

Что это – хорошие стихи или плохие?

29 июля.

Инспектор вызывал кое-кого из ребят и расспрашивал о взаимоотношениях с ребятами. Шкрабы все эти дни ходят страшно взволнованные. Приехал Никпетож, стал меня расспрашивать, а я не умел ничего ему толком рассказать, потому что у меня голова другим занята.

– Это возмутительно, – сказал Никпетож, – что инспектор поступает таким образом. Он должен был бы прежде всего созвать школьный совет.

Почти сейчас же после этого разговора меня вызвали к инспектору. Там, кроме инспектора, сидела страшно бледная Елникитка и с опущенными глазами – Сережка Блинов.

– Скажите нам, товарищ Рябцев, – сказал инспектор, – что вы знаете об отношениях вашей заведующей с ребятами?

– На школьном совете я вам отвечу, товарищ, – ответил я.

– У меня есть полномочия, – говорит инспектор.

– Вы вот их школьному совету и предъявите, – сказал я и ушел.