Текст книги "Андрей Боголюбский (СИ)"

Автор книги: Николай Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

V. Меч духовный

Внимательно наблюдая борьбу вокруг Киева, Андрей мог без труда определить одну из них, которая, казалось, стояла в стороне от кровавой «суеты сует» княжеских усобиц, но на деле играла в них важную роль. Это была церковь с ее непререкаемой духовной властью, за которой стоял многовековой опыт византийского православия. Уже более полутора столетий церковь вела свою работу на Руси, освящая право господ и бесправие народа. «Социальные принципы христианства, – замечает К. Маркс, – провозглашают все гнусности угнетателей против угнетаемых либо справедливым наказанием за первородный и другие грехи, либо испытанием, которое Господь в своей премудрости ниспосылает искупленным им людям…». В руках церкви находились могучие средства пропаганды: многочисленные храмы, искусство и литература. Рядом с владениями светских феодалов росли щедро умножаемые князем и боярством земли епископов и общин «непогребенных мертвецов» – монастырей. Церковь сама была крупнейшим феодалом, мощной и самостоятельной политической силой. Она пронизывала всю русскую жизнь вплоть до личного быта человека. Митрополит-грек, сидевший в Киеве, всегда знал течение дел в любом отдаленном углу Русской земли и мог оказать свое давление на его ход: Византийская империя продолжала рассматривать Русь как свою провинцию. Попытки Ярослава Мудрого, а столетием позже – Изяслава киевского поставить во главе русской церкви русского митрополита были неудачны: на русском митрополичьем престоле неизменно появлялся византиец. Простирая свою духовную власть через рубежи княжеств раздробленной Руси, церковь могла бы стать сильнейшим средством ее сплочения, но усиление Руси было не в интересах Византийской империи.

Авторитет церкви, столь тяжкий и непререкаемый для темных народных масс, самими князьями оценивался не высоко. Типичный образец князя феодальной Руси – хитрый и изворотливый Владимирко галицкий, который жаловался, что теперь «ангела бог не сослеть, а пророка в наши дни нетуть, ни апостола», но при этом сам легко нарушал клятвы; ему принадлежит знаменитая фраза, сказанная, когда ему напомнили о крестоцеловании и грядущей каре за его нарушение: «Сей ли крестец малый?!», то есть «этот ли крестишко может мне угрожать?!».

Крестоцелования нарушались с такой быстротой, что «губы еще не успевали обсохнуть». Владимир Мстиславич, «вертлявый ко всей братьи своей», изменял клятве ради того, чтобы «уклониться на имение, и на села, и на стада» княгини – вдовы своего противника. Киевский князь Ростислав Мстиславич на смертном одре обобщал свою жизнь формулой, что «княжение и мир не можеть без греха быти». Освященные прошлым обычаи уступали новым. Противник Долгорукого князь Изяслав киевский пустил в оборот крылатую фразу: «Не место идет к голове, а голова к месту». Такова была циничная мораль феодала, развязывавшая личную инициативу, клонилась ли она к частной выгоде и мелким делам или к большим, широко задуманным политическим мероприятиям^{143}.

Андрей не уступал Изяславу ни в решительности, ни в энергии. Но он хорошо понимал, что сопротивление осуществлению его планов возможно не только внутри Владимирской земли и даже не только на Руси, но и за ее пределами. Византия зорко следила за происходившими на далеком северо-востоке Европы событиями. Перед глазами Андрея была история недавней неудачи с поставлением русского митрополита Клима Смолятича. «Империя, – замечает М. Д. Приселков, – только в дроблении сил нового сильнейшего Ростово-Суздальского княжества в это время и в ближайшие годы видела свою основную задачу…»^{144}. К тому же византийский император Мануил вынашивал план непосредственного включения Руси в состав Ромейской империи: предполагая присоединить Венгрию, Мануил рассчитывал, что она сольет в единое целое с Русью территорию его державы. Эти намерения были, видимо, поняты и на Руси^{145}. Поэтому, чтобы противостоять Византии с ее огромным церковным авторитетом, кроме военной и политической силы, новые замыслы, Андрея требовали освящения санкцией религии: та земля, на которую он опирался в своей борьбе, должна была приобрести «небесное покровительство» и защиту.

Владимир – столица Андрея – был молодым городом, без всяких исторических традиций: старая Ростовская земля была лишь недавно христианизирована. Политический курс Андрея был нов и необычен. Поэтому идеологическое обоснование широких прав земли и князя не могло не пойти по опасному пути создания религиозных и исторических легенд, подобно тому как этим же путем шло позже идейное оформление московского самодержавия.

Церковные же дела в середине XII века были исключительно запутанными и напряженными. Источники столь противоречат друг другу в освещении этих тонких и острых церковно-политических отношений, что не бесспорна даже хронологическая канва событий, не говоря уже о спорности самой внутренней связи между ними. Достаточно сказать, что важнейший документ, грамота патриарха Луки Хризоверга, датируется по-разному: от 1158 до 1168 года^{146}.

Новый митрополит, грек Константин, стремившийся пресечь на будущее возможность избрания русскими епископами своего митрополита, сменил всех русских епископов, не внушавших доверия. В 1156 году очередь дошла и до ростовского епископа Нестора, который был сторонником грека Нифонта в деле Климента Смолятича, но не присутствовал на соборе 1147 года. Митрополит лишил его кафедры, а в 1158 году, на другой год по вокняжении Андрея, в Ростов прибыл епископ грек Леон. По-видимому, он ревностно взялся за запущенное Нестором церковное хозяйство и в особенности за строительство новых храмов в Суздальщине. Усиленные налоги на духовенство вызвали недовольство новым и через год Леон был изгнан ростовцами и суздальцами, «зане умножил бяше церкви, грабяй попы». Можно предполагать, что энергичный грек грабил не столько духовенство (что было безразлично для народа), сколько саму паству, чем и вызвал протест горожан Ростова и Суздаля. На севере Леону вменяли в вину и то, что он «не по правде поставися Суждалю… перехватив Нестеров стол», когда еще Нестор был жив^{147}.

Впрочем, Леон в 1163 году вернулся в Ростов. Но за это время обстановка сильно изменилась. В год окончания постройки Успенского собора во Владимире, в 1160 году, Ростов стал жертвой пожара; сгорела и его соборная церковь: «Того же лета погоре Ростов и церкви все, и сборная дивная и великая церковь святое Богородице сгоре, якое же не было и ни будеть». Совпадение дат окончания постройки владимирского собора и гибели ростовского позволяет подозревать, что пожар в Ростове был не случаен, что здесь мог быть поджог с намерением подорвать значение старого центра: теперь ростовскому епископу негде было бы даже служить. Андрей вскоре после пожара начал в Ростове постройку нового каменного храма, но это была маленькая церковь – возвеличивать Ростов в его намерения не входило. «И бе церковь основана мала, – читаем в Житии епископа Леонтия, – и начата людие молитися князю дабы повелел боле церковь заложите едва же умолен быв повеле воле их быти». Но, видимо, Андрей не особенно заботился об этой постройке, – возведенная наспех, за один год, церковь рухнула уже в 1204 году^{148}.

Положение обретавшегося во Владимире Леона осложнялось тем, что теперь у Андрея был и свой, русский кандидат, некий Федор из белого духовенства; он, видимо, был уже наречен владимирским епископом и назывался «владыкой». Сам же Андрей думал уже не об епископии, а об особой владимирской митрополии; еще раньше он «мысляше в себе, еже бы како митрополии быти в Ростове или в Суздале, или паки град велий воздвигнута Володимерь, его же созда блаженны и великий князь Владимерь, иже крести всю Русскою землю»^{149}. Поэтому Леон – византийский агент во Владимирской земле – был при первом удобном случае снова удален, а повод представился скоро.

В праздник Рождества 1163 года, приходившийся на постный день – среду, Андрей по совету Федора устроил пир для своих бояр; Леон, приглашенный к столу, увидев скоромные, мясные яства, публично и резко указал князю на недопустимость этого по греческим правилам. При стечении большого числа гостей и придворных Федор вступил в спор с Леоном и «упре его». По-видимому, Леона поддержали мачеха-гречанка Андрея и его младшие братья вместе с некоторыми старыми боярами, – «передними мужами» Юрия. Они, видимо, отказались от княжеского стола, вызвав вспышку ярости оскорбленного Андрея. Это было формальным поводом к их изгнанию, хотя, возможно, что конфликт с мачехой, братьями и старыми дружинниками имел причиной перенос Андреем столицы из Ростова во Владимир, – это могло вызвать протест епископа-грека, мачехи-гречанки и ростово-суздальской знати^{150}. Леона Андрей сначала послал в Ростов, что теперь, после пожара, походило на ссылку. Правда, в 1164 году он хотел смягчить дело и пригласил Леона в Суздаль, снова поставив перед ним вопрос о разрешении поста по средам и пятницам праздничной пасхальной поры. Но Леон снова ответил запретом и был изгнан из Суздальской земли.

Этот спор о постах стал отражением происходившей в церкви борьбы вокруг постов. Константинопольская патриархия стояла за безусловную строгость их соблюдения. На Руси Киево-Печерский монастырь был сторонником льготных правил поста, в особенности по отношению к мирянам. Андрей и Федор стояли на этой же точке зрения. Вопрос имел немаловажное значение для людей их недавно христианизированной земли. Поэтому русский порядок был сочтен правильным, а греческая доктрина Леона объявлена «ересью леонтианской». Страстность спора вокруг этого, казалось бы, узкого вопроса свидетельствует, что в нем отразились различные взгляды на отношение к Византии и ее духовной гегемонии над Русью^{151}.

Леон отправился на разбор дела в Царьград. В 1164 году перед лицом императора Мануила, находившегося в венгерском походе, состоялся спор Леона с епископом болгарским Андрианом, который, как раньше Федор, «упрел»» Леона. Запальчивый Леон забыл придворный этикет, и «слуги царевы удариша Леона за шью, и хотеша и в реце утопити». Бывший здесь же посол Ростислава киевского одновременно поставил вопрос о замещении митрополичьего престола в Киеве, на который предлагал вернуть Клима Смолятича. Но Мануил, не желавший портить отношений с дорогим для него союзником и в то же время не хотевший упустить Русь из греческих рук, ответил уклончиво. Отправленное в 1165 году второе посольство Ростислава опоздало, так как на Русь прибыл новый митрополит – грек Иоанн с императорским послом и богатыми дарами.

Столь же неудачным оказалось и посольство к Мануилу князя Андрея. Император был недоволен им из-за изгнания мачехи-гречанки и братьев. А грамоты Андрея ставили сложные вопросы – об обвинении Леона в ереси Федором и об организации новой митрополии с поставлением на нее Федора. Грамоты Андрея были прочтены патриаршим собором (1164); собор похвалил Андрея за обширное строительство храмов и за расширение города Владимира с его многочисленными храмами «во славу Бога», но в поставлении Федора отказал. Оно не могло состояться до суда над Леоном, который прежде всего подлежал компетенции киевского митрополита^{152}. Грамота Андрея о митрополии была оставлена без рассмотрения. Что же до митрополичьего суда (по-видимому, летом 1165 года), то он оправдал Леона.

Андрей, однако, не допустил Леона на ростовскую кафедру, поскольку прочил Федора теперь уже в епископы своего княжества. Посвящение мог сделать только киевский митрополит, но он стоял за Леона, и надеяться на перемену его взглядов можно было, лишь имея достаточные средства на подкуп. Федор начал собирать эти средства, не останавливаясь перед насилием и вымогательством, чем уронил себя в глазах народа. Может быть, в это время Федор потерял и всякую меру, присвоив себе внешний знак митрополичьего сана – белый клобук, почему за ним и установилось прозвище «белый клобучок»^{153}.

Тем временем Леон снова явился к константинопольскому патриарху с просьбой подтвердить свое оправдание, и только теперь Лука Хризоверг извлек из забвения послания Андрея и ответил на них. Ответ патриарха содержал теперь прямой отказ от учреждения новой митрополии, оправдание Леона и обвинение Федора; было отказано и в особой владимирской епископии и предложено, если захотят этого епископ и князь, лишь переменить местопребывание епископа на столицу – Владимир. Таким образом, Андрей оставался с ненавистным греком Леоном при непосвященном, но нареченном русском «владыке» – Федоре. Грамота патриарха, требовавшая от Андрея разрыва с Федором и отсылки его на суд митрополита, угрожала Андрею отлучением, и он был вынужден отправить Федора (видимо, в 1168 году) в Киев. Может быть, у обоих еще была надежда на благополучный исход дела. Однако митрополит проявил крайнюю жестокость, осудив Андреева любимца на мучительную казнь. Федору сначала отрезали язык, как злодею и еретику, потом отрубили правую руку и выкололи глаза «за хулу на Богородицу». В то же время митрополит «запретил» печерского игумена Поликарпа за русскую трактовку постов. По-видимому, не только эта сравнительно незначительная «митрополичья неправда», но, конечно, и казнь Федора сделали столь беспощадным разгром Киева Андреем в 1169 году.

Леон продолжал занимать ростовскую кафедру, не проявляя, однако, более никакой инициативы. Только в дни после убийства Андрея мы можем ощутить его мстительную руку – тело Андрея оставалось непогребенным почти неделю^{154}.

Такова внешняя канва событий церковно-политической борьбы Андрея. Она окончилась неудачей, но за ее десятилетие владимирский северо-восток трудами князя и владыки Федора неизмеримо поднял свое значение, а его «святыни» заняли видное место в русском пантеоне. Прежде всего был развит и усовершенствован культ Богоматери, получившей значение преимущественной покровительницы Андрея, его стольного града, его людей, его политики. Это имело большое моральное значение – новый город «мизинных людей» Владимир вступал под защиту той же силы, что и Киев, и сам Царьград.

В Византии почитание Богоматери и ее икон получило особенное развитие с VII века. Частые нападения на империю различных народов и в их числе славян способствовали усиленному почитанию богородичных икон. С ними духовенство обходило стены города во время осад; при императоре Ираклии они появляются на мачтах кораблей. Победы византийских войск приписывались «помощи» ее иконы. После разгрома иконоборцев этот культ возобновляется с новой силой; Иоанн Комнин, возвращаясь в Царьград из победоносного похода, с особой пышностью встречает икону Богородицы.

На Руси была особенно известна другая царьградская реликвия – «риза Богоматери», хранившаяся во Влахернском храме. В русской летописи было описано и чудо этой святыни: когда в 860 году русские дружины осадили Константинополь, патриарх Фотий после всенощной молитвы в храме вынес «ризу Богоматери» и омочил ее в водах Босфора, после чего будто бы сразу поднялась буря, которая потопила русские ладьи, и город был спасен. Фотий в этой связи составил обширный хвалебный акафист Богоматери. Особое заступничество Богородицы за столицу православия Царьград было подчеркнуто и в популярном на Руси Житии Андрея Юродивого (славянина родом).

На Руси почитание Богоматери и ее икон постепенно стало также повсеместным и приобрело характер «городского» культа. Первый каменный храм в Киеве – Десятинная «митрополичья» церковь – был посвящен Успению Богородицы. Столетием позже Успенская «великая церковь» была создана в первом русском Печерском монастыре в Киеве. Церковная легенда о «чудесной присылке» из Царьграда греческих зодчих для постройки «великой церкви», записанная в «Печерском патерике», обнаруживает новую тенденцию в русском культе Богородицы. По словам этой легенды, мастера были вызваны самой Влахернской Богородицей, которая якобы дала им «на три лета злата» и приказала идти на Русь и построить там в Печерском монастыре храм в ее честь. «Прииду же и сама видети церкви и в ней хощу жити…». Таким образом, Влахернская Богоматерь, будто бы избавившая при патриархе Фотии Царьград от русских, теперь сама «поселялась» на Руси, становясь ее специальной покровительницей. Эта печерская легенда имела весьма актуальный смысл для развития русского самосознания. По образцу Печерского храма создавались в XII веке Успенские соборы в главных городах русских княжеств, как бы символизируя распространение патроната Богоматери на все русские области. Такие храмы были созданы в Смоленске, Ростове, Суздале, Рязани, Галиче, Владимире-Волынском^{155}.

Необходимость опоры на авторитет религии была осознана Андреем еще до ухода из Вышгорода. Тогда же он начал советоваться с вышгородским духовенством об иконах, ища среди них такую реликвию, которая могла бы освятить своим именем его дела. Ему указали на икону Богоматери в храме вышгородского женского монастыря, вокруг которой вышгородские попы уже создали ореол «чудотворной» силы. Рассказывали, что она не раз даже проявляла желание покинуть Вышгород и не раз «сходила» со своего места! Это было как раз то, что требовалось для политических планов Андрея: он понял, что «сия икона прешла всех образов», то есть стала особо популярной и чтимой. Вместе с тем это было и исключительное в художественном отношении произведение византийского мастера XI века, незадолго перед тем привезенное на Русь из Константинополя. Вопреки мертвящему церковному канону Богоматерь была изображена здесь художником не в образе гордой и неприступной «Царицы небесной», но в виде глубоко страдающей о грядущих судьбах своего ребенка молодой матери. Ее прекрасное тонкое лицо с маленькими губами и полными скорби глазами склонилось к младенцу, сидящему на руках и тянущемуся с детской нежностью к лицу матери. Сама утонченная живопись этой иконы прекрасно гармонировала с ее лиризмом и одухотворенностью, – сквозь нежную смуглую кожу лица просвечивал слегка играющий румянец, скорбные глаза матери как бы сияли изнутри полным любви и тревоги чувством. Эти черты реализма и волнующей эмоциональности, прорвавшиеся сквозь отвлеченные нормы церковного искусства, усиливали культовую действенность иконы: она ударяла по чувствам молящихся живостью и человечностью образа Богородицы.

Этой иконе и суждено было стать палладиумом Владимирской державы Боголюбского. Андрей увез ее с собой. «Уход» чудотворной иконы из Киевщины на владимирский север как бы продолжал развитие печерской легенды: тогда Богоматерь «покидала» Царьград для Киева, теперь она «покидала» Вышгород для Владимира. Княжеский поезд из Вышгорода во Владимир был похож на религиозную процессию, икону везли летом на санях, как, по русскому обычаю, возили новобрачных, мертвых или большие «святыни»; с иконой следовал захваченный Андреем из Вышгорода клир во главе с попом Микулой и диаконом Нестором.

Андрей и его спутники позаботились о том, чтобы еще в пути будущая главная «святыня» стольного Владимира продолжала «творить чудеса». «Сказание о чудесах Владимирской иконы» повествует, например, как был «спасен» проводник Андрея, искавший брода через разлившуюся реку Вазузу и увязший в топком дне, как при проезде через Рогожские поля взбесившийся конь сбросил ездового и подмял под ноги беременную попадью Микулы и как она избавилась от гибели^{156}. Наконец, когда княжеский поезд приближался к Владимиру и был неподалеку от устья Нерли, конь, везший сани с иконой, будто бы остановился, и никакая сила не могла его стронуть: «Ту же коня много били, а конь с того места не идеть…» Это было главное из чудес, которые требовались на первых порах от новой «святыни»: здесь, на узле жизненно важных путей земли, Андрей вскоре построит свой пригородный замок. В свое время построенный Мономахом Остерский Городок, важный пункт в эпопее борьбы Юрия за Киев, тоже был освящен чудом – видением огненного ангельского столпа. Место княжеского замка на устье Нерли, сыгравшего столь важную роль в истории Андрея, также было представлено как исполнение «указания свыше», а самый замок получил название Боголюбове^{157}. Здесь был поставлен храм Рождества Богородицы, а на самом Нерльском устье – храм Покрова Богородицы – нового, установленного Андреем праздника в честь ее «заступничества» за владимирских людей и их князя. Над крутым берегом мелкой нерльской дельты был водружен путевой белокаменный крест, надпись на котором прославляла силу креста, «утверждающего» державу царей и церкви и благополучие верных им людей^{158}.

По-видимому, перенесение иконы Богоматери освящало и узаконивало в глазах современников и необычный курс Андрея на неограниченное «самовластьство». Московские книжники XVI века, работающие над энциклопедией московского самодержавия «Степенной книгой», может быть, следуя каким-то историческим традициям, крепко связывали культ Владимирской иконы с «державством» Андрея: «И уже тогда Киевстии велицыи князи подручни бяху Владимерским самодержьцем. Во гради бо Владимери тогда начальство утвержашеся пришествием чюдотворного образа Богоматери.

С ним же прииде из Вышеграда великий князь Андрей Георгиевичь и державствова»^{159}.

Андрей не жалел огромных средств и для монументальной пропаганды культа Богородицы. Исключительное значение этого культа во Владимире было подчеркнуто посвящением ему новых храмов. Главный собор столицы по киево-печерской традиции был посвящен Успению Богоматери; здесь и была поставлена вышгородская икона, ставшая отныне Владимирской. Церковь на Золотых воротах посвятили празднику Положения риз Богородицы: подобно тому как церковь Благовещения на Золотых воротах Киева воcпринимали символически, как предвестие славы столицы Ярослава, так и надвратный храм столицы Андрея был символом покровительства Богоматери, как бы простиравшей над своим городом свои одежды. Новому празднику Покрова Богородицы была посвящена церковь Покрова на Нерли. Рождеству Богородицы посвятили дворцовый собор Богjлюбовского замка.

Князь и владимирское духовенство энергично укрепляли авторитет Владимирской иконы, ее чудеса предавались широкой огласке и служили поводом празднований и пиров. Так, после эффектно обставленного исцеления сухорукого владимирца поп Нестор «сотвори праздник и призва к себе князи и бояре, исцелевшаго одаривше и пустиша и бысть радость велика во граде Владимере того дни…». Празднования Успения – престольного праздника городского собора – также устраивались как пышные впечатляющие торжества, великолепие которых поражало и ослепляло сознание народа^{160}.

Андрей, неустанно искавший новых способов приучить народные массы к мысли, что его политика находится под небесным «покровительством», не удовлетворился тем сильным воздействием, которое, несомненно, оказывал культ иконы Владимирской Богоматери. На службу этой политике был поставлен новый праздник Богородицы. Княжеские живописцы создали новый образ Богоматери, воплотив его в большой иконе Боголюбской Богоматери, где она была изображена молящейся перед Христом о заступничестве и милости. Вокруг этой иконы была также создана атмосфера чуда: рассказывали, что она «явилась» Андрею, когда он ночью молился в походном шатре над Нерлью на месте своего будущего Боголюбовского замка. Этот образ и был, по-видимому, первоначальным иконографическим вариантом изображения нового праздника Богоматери – Покрова.

Уже достаточно давно признано, что праздник Покрова был установлен на Руси и праздновался только здесь, но исследователи колебались в определении места и времени его установления. Одни считали, что он был учрежден в Киеве в первой половине XII века (до 1157 года)^{161}. Другие с гораздо большим основанием полагали, что праздник был установлен во Владимире в княжение Андрея Боголюбского^{162}. Как и предшествующие церковно-политические мероприятия Андрея и Федора, этот акт установления нового праздника был осуществлен ими самостоятельно, без согласования с митрополитом.

Дошедшие до нас в списках разного времени «Проложное сказание», «Служба» и «Слово на праздник Покрова»^{163}с особенной яркостью раскрывают примечательные черты владимирского культа Богоматери.

Материалом для оформления праздника послужило Житие Андрея Юродивого, в котором описывалось, как во Влахернской церкви Константинополя ему «явилось видение» – Богородица, простиравшая над молящимися свое головное покрывало в знак «заступничества». Ссылка на этот сюжет жития есть в «Службе на Покров»^{164}. Поэтому и князь Андрей, устанавливая свой праздник Покрова, считал, что он не вымышляет чего-либо нового, но лишь «обновляет» забытое без прославления «древле бывшее… чюдное видение тоя»^{165}. Это давало основание для обхода митрополичьей санкции и самостоятельного установления праздника.

Как и в «Сказании о чудесах» Владимирской иконы, из строк «Службы» и «Слова на праздник Покрова» ярко встает образ города Владимира. Во владимирских церковных сочинениях получается так, что это о Владимире говорил древнееврейский пророк Исаия как о «горе Господней», увенчанной храмом; теперь-де это сбылось: «горы бо и холми украсишася многоименитыми церквами твоих [Богородицы] праздник»^{166}. А богородичных храмов во Владимире и Боголюбове было, как мы видели, очень много. Ее покровительство, по словам «Службы», простиралось не только на город, столь отмеченный ее храмами, но и на их строителя – «князя и людей»; Богородицу просили: «защити князя и люди от всякого зла», «спаси град и люди умножи, и дажь князю сдравие телеси, на поганыя победу»^{167}. Так из строк этих церковных сочинений с выразительной ясностью выступает формула «князь, город и люди», лежавшая в основе политической деятельности Андрея.

В чем же заключалась главная идейно-политическая суть «покровительства Богородицы»? Можно думать, что, кроме мысли о Богородице как специальной «покровительнице» города – мысли, развитой и в Царьграде, и на Руси, – праздник Покрова напоминал и об особом случае, когда Богородица будто бы защитила Царьград от русских при патриархе Фотии: теперь же она становилась «покровительницей» самих русских. В этом были особая острота нового праздника Покрова, его активная политическая направленность. «Покровительство» Богородицы, как свидетельствуют памятники Покровского культа, и относили к тем трудным ситуациям, среди которых прокладывал свою дорогу Андрей. В «Службе» постоянно обращение к Богородице о победе князя над врагами: «молися победу подати князю на врагы», «укрепи… славящего тя князя на противныя врагы»; ей молятся о ниспослании «мира мирови, а князем державы и утверждения…», «подати победу князю нашему и погубити на нас воюющих…»^{168}. Особенно выразительна восьмая песня канона – «гордыню шатания низложи и совет неправедных князь разори, зачинающих рати погуби… и верному князю нашему рог [силу, крепость] възнеси»^{169}. Во всех этих строках молитв совершенно ясно звучит мысль о борьбе с феодальным хаосом, о жестоком сопротивлении, которое встречало тогда это рано начатое дело, вызывая заговоры и шатания «неправедных князь», зачинающих усобицы. Против всего этого было необходимо усиление княжеской власти, что было выражено здесь библейским оборотом «вознести рог». «Слово на праздник Покрова», составленное, по-видимому, в XII же веке, но дошедшее до нас в переработке XIV века, еще ярче формулирует эту основную политическую линию праздника Покрова. Богородица защищает своим покровом «от стрел летящих во тьме разделений нашего», от одного его [покрова] прикосновения «всяк соуз злых решится [рушится]» и низлагаются «советы помышляющих злая на души наша и телеса»^{170}. Здесь особенно ясно и образно раскрыто основное зло, с которым боролись Андрей и наследники его дела, московские князья, – «тьма разделениа нашего», рознь русских сил.

Так в стихах церковных песнопений и богослужебных текстов отражались насущные практические мысли и государственные заботы Андрея, а культ Богородицы приобретал острополитическое содержание и целеустремленность. Все эти тонко отточенные средства идеологического воздействия – высокое архитектурное совершенство храмов, красота новых икон, слова молитв и песнопений, прославлявших свой, владимирский культ Богородицы, – оказывали могучее давление на сознание народных масс, владимирских горожан и крестьянства. Народ проникался мыслью, что действительно за спиной их князя стоит непобедимая сверхъестественная сила. Зная это, можно понять реальную действенность этого культа и увидеть в записях летописи о том, что Богородица «гражаны свои [владимирцев] укрепляет»^{171}, не только церковную риторику, но и действительную идеологическую опору.

Однако культ Богоматери при всем своем подчеркнуто «владимирском» характере отнюдь не приобрел узко местного значения. Напротив, во владимирских церковно-литературных памятниках с не меньшей настойчивостью звучит идея «покровительства Богородицы» над всей Русской землей. В «Сказании о чудесах Владимирской иконы» так же ясно стремление приписать ей покровительство и над широкой территорией всей Руси. Ее сила якобы проявлялась и в Твери, и в Муроме, и даже в далеком Переяславле-Южном^{172}. В «Службе на Покров» автор призывает «все конци земля» почтить новый праздник, который князь и люди прославили не только в своем княжестве, но и «в рустей земли». Здесь, пожалуй, впервые суздальский северо-восток был охвачен понятием единой Русской земли, которое в позднейших переработках «Службы» закономерно зазвучит как «Росийская земля». В практической борьбе с «тьмой разделениа нашего» кристаллизовалась идея национального единства Русской земли^{173}.

Развитие владимирского культа Богоматери как очень популярного общерусского культа, видимо, вызывало беспокойство соседей. Так, в Новгороде, в противовес культу Владимирской иконы, выдвигается культ иконы Знамения Богоматери, которая будто бы помогала новгородцам, осажденным в 1169 году войсками Андрея. По словам позднего новгородского сказания, Богоматерь «верным же своим рабам [новгородцам] дерзновение дарова: по своем бо граде Богородица поборающе без крови победу показа». Так земная борьба переносилась на небо^{174}.

Таким образом, по своим развитым национальным идеям владимирская литература стоит посредине между литературой эпохи Мономаха – его «Поучением» и Повестью временных лет – и великим «Словом о полку Игореве». Она как бы связывает эти казавшиеся столь оторванными друг от друга моменты развития мысли о национальном единении Руси.

Развивая пропаганду культа Богородицы, Андрей и его церковные сотрудники, видимо, хорошо учитывали ту аудиторию, к которой обращались и рассказы о чудесах, и богослужебные песнопения. В них культ Богородицы был менее всего мистическим и отвлеченным, ее делали простой и повседневной участницей жизни города, помощницей в бедах простых людей. «Сказание о чудесах Владимирской иконы» нарочито наивно, незамысловато, – икона будто бы больше всего помогает больным женщинам, избавляет от беды проводника-крестьянина, какого-то безвестного паралитика, каких-то владимирских людей, задавленных сорвавшимися тяжелыми створами только что отстроенного здания Золотых ворот, и т. п.^{175}