Текст книги "Андрей Боголюбский (СИ)"

Автор книги: Николай Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Из той же светской среды вышла новая редакция неоднократно цитированного выше выдающегося произведения древнерусской литературы XIII века «Моления Даниила Заточника», адресованная, по-видимому, переяславль-залесскому князю Ярославу Всеволодовичу, отцу Александра Невского. Автор – выходец из тех кругов мелких княжеских дружинников, которые выступили на политическую сцену под именем дворян при Боголюбском. Автор убеждает князя в необходимости подобных ему самому мудрых и начитанных советников, которые напоминают нам и окружение Андрея, состоявшее из отроков и детских. Действительно, автор блещет своей начитанностью, уснащая послание многочисленными притчами и образами, заимствованными из церковной литературы, сборников и повестей, русской летописной истории, умело внося в текст народные пословицы и поговорки. Основная мысль «Послания» – «страстная и убежденная защита человеческой личности и человеческого достоинства независимо от социального и имущественного положения и в то же время непоколебимая уверенность в том, что ценность человека и его право на внимание и уважение определяются прежде всего его интеллектуальными качествами. Ни в одном произведении предшествующего периода русской литературы личное начало не заявляется так энергично и настойчиво и так принципиально…»^{365}. Характерно, что эта апология личности и культуры рождается во Владимирской земле преемников Боголюбского. Автор выступает и как горячий защитник идеи могущественной княжеской власти, в ней он видит единственную силу, способную установить государственный порядок и социальную справедливость. Как дуб крепится множеством корней, так и город – державою князя; как кормчий – глава корабля, так и князь – глава своим людям; полки без хорошего князя то же, что зверь без головы. В этих утверждениях мы видим дальнейшее развитие формулы «князь, город и люди», которая лежала в основе деятельности Боголюбского. Теперь ее литературное углубление и аргументацию берет из рук церковных писателей новый, светский человек из круга княжого двора, княжий дворянин, или милостьник («всякому дворянину имети честь и милость у князя»). Он и подчеркивает роль этой новой политической силы. Восхваляя князя, автор проникнут ненавистью к спесивому и жадному родовитому боярству и монашеству, как бы предвосхищая идеи дворянского публициста XVI века сторонника самодержавия – Ивана Пересветова.

Все эти факты из истории Владимирской земли и ее культуры свидетельствуют о плодотворности того политического пути, по которому повел русский север Андрей и который с успехом продолжили его преемники. Невзирая на начавшееся дробление Владимирской державы, она продолжала оставаться огромной культурной силой русского народа. Лучшим показателем этого является стратегический план вождя монгольских орд Бату-хана. Готовя удар на Киев, откуда он намеревался идти через Галицкую Русь в Западную Европу, он должен был обезопасить свой тыл и отвести угрозу помощи югу с севера. Там были самые грозные силы сопротивления, которые в тяжелых боях 1237–1238 годов обескровливали несметные монгольские полчища, пока трагическая борьба не завершилась разгромом полков Юрия Всеволодовича на берегах реки Сити.

XII. Суд потомков

Мы проследили судьбу культурного и политического наследия Боголюбского. В заключение мы должны снова вернуться к его личности и памяти о ней близких и дальних потомков.

Яркая фигура Андрея, решительность и новизна его политического строительства не могли не вызвать страстных откликов даже в среде его современников и людей ближайшего за деятельностью Боголюбского времени. Естественно также, что к Андрею нельзя было относиться безразлично, спокойно. Он имел либо друзей, либо врагов, и больше врагов, чем друзей, так как опережал свое время и вел опасную борьбу. Его сторонники и сподвижники были слишком молоды, чтобы сравняться с его врагами, так как в лагере врагов были и церковь с ее ученой культурой, и вообще феодальный мир Руси, располагавший достаточными средствами, чтобы исказить в памяти потомков дело Андрея.

Сразу же после убийства Андрея боголюбовская трагедия послужила темой для обстоятельной «Повести», сохранившейся в различных редакциях в составе Лаврентьевского и Ипатьевского списков летописи; рассказ об убийстве по Ипатьевскому списку передан нами выше (гл. VIII). В основе этой версии «Повести» лежит полный живых чувств и реалистических подробностей рассказ ближайшего свидетеля этих событий – киевского попа Кузьмы, плачи и диалоги которого переданы с трогательной обстоятельностью. Неизвестно, кем был Кузьма и почему он попал из Киева в Боголюбово, был ли он киевским послом к Андрею от его «братьи» или прибыл с иными целями. Неизвестно также, был ли он сам автором «Повести» или же его колоритное и образное повествование литературно оформлено и развито другим автором. Можно предполагать, что собственный рассказ Кузьмы не содержал житийных элементов и не стремился представить князя «святым мучеником». Однако в летописной киевской версии эта основа светского повествования была развита в сочинение почти агиографического облика. Но и в этом своем виде «Повесть» является одним из лучших произведений XII века по силе и образности языка, волнующей лирике и трагизму повествования. Автор летописной «Повести», как и Кузьма, преданный Андрею человек, склонный видеть в князе праведника, почти «святого», равного «князьям-мученикам» Борису и Глебу. В тоне панегирика и выдержан весь рассказ, начинающийся с широкого освещения строительной деятельности Андрея. Он – создатель «второго Вышгорода» – Боголюбова и, подобный Соломону, щедрый строитель храмов в Боголюбове и Владимире. Автор как бы не может остановить потока своего красноречия, когда пытается изобразить эти прекрасные храмы, полные сокровищ – золота, серебра, жемчуга и драгоценных камней. Он признается, что все видевшие церковь в Боголюбове не могут передать словами ее «изрядные красоты». Столь же прекрасен собор Успения Богородицы в окруженном могучими стенами Владимире, украшенном Золотыми и Серебряными воротами. И раньше, чем приступить к рассказу об обстоятельствах убийства, автор произносит пространную похвалу князю, звучащую как молитва. Андрей любил «церковный чин» и духовенство, был милосерд и нищелюбив, правдив и мужествен, богомолен и украшен добродетелью, как Соломон; подобно «святому» предку Владимиру, он приказывал развозить по городу для нищих и больных «брашно и питье разноличное». Атак как «всякый бо, держася добродетели, не может бо без многих враг быти», то Андрей и последовал судьбе Бориса и Глеба, приняв «венец мученичества». «Ты же, страстотерпче, – заканчивает автор вступительный панегирик, – молися ко всемогущему Богу о племени своем, и о сродницех, и о земле Русьской, дати мирови мир…»

Далее следует рассказ об убийстве, и заключает его моление к князю; он – «угодник» и «мученик», равный Борису и Глебу. Автор просит его: «Молися помиловати братью свою, да подасть им [Бог] победу на противные и мирную державу и царство честьно и многолетно…» Упоминание «братьи» Андрея показывает, что «Повесть» была составлена еще до смерти Михалки в 1177 году и до вокняжения Всеволода.

Другая версия «Повести» об убийстве Боголюбского, сохраненная Лаврентьевской летописью и появившаяся при Всеволоде III, устраняет или сокращает житийные элементы, хотя Андрей все еще очень определенно рисуется «страстотерпцем»: колоритные описания разгрома восставшими княжеского дворца и его слуг, рассказы о равнодушии духовенства, о поведении «злодеев»-заговорщиков – все это смягчено и сокращено: исчез и живой драматизм рассказа, нет упоминания о самом Кузьме; его лирические и скорбные «причеты» сменились поучительной риторикой летописца^{366}.

Таковы две версии «Повести» о смерти Андрея. Одна – патетическая, полная глубоких переживаний и безграничной любви к погибшему князю, веры в непогрешимость его жизненного пути, оправдания даже темных сторон его правления; другая – более холодная и сдержанная, приспособленная к стилю официального свода летописи, в котором начинал расти, затмевая окружающее, образ «великого Всеволода». Острота сцен убийства Андрея и боярское преступление в этой версии «Повести» покрывается полутенью. Однако в обоих вариантах «Повести» образ Андрея глубоко положителен и высок.

Но в той же Ипатьевской, то есть киевской, летописи, куда была внесена «Повесть», столь пламенно откликнувшаяся на смерть Андрея, а раньше – рассказы о его доблестных бранных подвигах на юге, которые мы уже излагали, сохранились записи, сделанные еще при жизни Андрея и дающие совсем иную характеристику его облика. Таков в особенности цитированный нами рассказ о разрыве Андрея с Ростиславичами и о провале крупнейшего военного предприятия Андрея – карательного похода на юг двадцати князей. Андрей разгневался на Ростиславичей, «зане воли его не учини-ша», и, подталкиваемый Ольговичами, задумал поход на них. Но раньше он посылает к ним Михна с знаменитым требованием покинуть занятые столы и даже Русь. Это он делает, «исполнився высокоумья, разгордевся велми, надеяся плотной силе и множеством вой огороди вся, ражьгся гневом…». Летописец по этому поводу замечает, что гордым противится сам Бог. Мораль ясна: раньше Андрей был и умен и доблестен во всех делах, а теперь он поддался «невоздержанию, хвале, гордости», иначе говоря, проявил стремление подчинить себе родичей, а это противно Богу, который и наказал вскоре Андрея. В концовке же рассказа – о том, как Андрей «совокупил бо бяшеть все земли и множеству вой не бяше числа, пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отъидоша в домы своя» – слышна убийственная насмешка над позорным провалом организованного им грандиозного похода.

Мы видели и не будем здесь повторять, как владимирское летописание и церковная литература освещали образ Андрея и оценивали его деятельность. Теория приоритета Владимира над Ростовом, перехода стольных прав от Киева к Владимиру, богоустановленности власти владимирских князей была идейной основой этого летописания. Эта теория не была, как мы видели, лишь желаемой перспективой или отвлеченной концепцией книжников. Она была программой политической работы Андрея и ее идейным обобщением.

Точно так же летописные и литературные труды позднейших столетий в Москве или Твери воспринимали эту традицию не как теорию, но как исторический факт и связывали работу «владимирских самовластцев» с деятельностью их преемников – собирателей Руси и борцов за сильную великокняжескую, а затем и царскую власть. В конце XV века, в обстановке близившегося конца новгородской самостоятельности, всплыла память о борьбе Новгорода с наступлением Андрея Боголюбского, и новгородская осада 1169 года стала символом борьбы новгородского боярства с Москвой, вызвав появление особого «Сказания» об этом событии и ряда изображавших его икон^{367}.

«Царственная Москва», созидающая в конце XV века свой торжественный кремлевский ансамбль, оглядывается на «образцы» владимирского зодчества XII века. И характерно, что митрополит, определяя тип центрального храма объединенного Русского государства – московского Успенского собора, указывает на «образец» владимирского Успенского собора не в его существующем виде с обстройками Всеволода и пятью главами, а в том первоначальном одноглавом виде, каким его создали мастера Боголюбского. За величественными делами и строительством Всеволода III люди XV столетия не забывали действительного основоположника русского «самовластьства».

XV и XVI века, жившие владимирским культурным и художественным наследием, модернизировали владимирских князей и изображали их как уже законченных «самодержцев». В глазах московских литераторов XVI века, составлявших «Степенную книгу царского родословия», Боголюбе кому уже «подручни» киевские князья; преемника же Андрея, Всеволода III, «Степенная книга» именует «родочисленным царствия Руськаго наследником, истинным корнеплодителем, первоначальствующим Руським самодержьцем…»^{368}. «Степенная книга» ввела в рассказ о кончине Боголюбского и народную легенду о казни Всеволодом III убийц Андрея, сочувственную памяти Боголюбского и осудительную по отношению к боярам Кучковичам.

Показательно в этом смысле, что и второе создание XVI века – Никоновский летописный свод – наряду с интересом к преданиям богатырского эпоса, которые были введены в ткань его повествования, проявил исключительное внимание к деятельности Андрея. Причины этого интереса становятся понятны, если взглянуть на то, что было сделано в XV–XVI веках для создания торжественной генеалогии московских царей, в которой владимирские самовластны стали важнейшим звеном. Литераторов XVI века особенно привлекала в истории Андрея его борьба с Византией за самостоятельность русской церкви, в связи с чем сводчик ввел в текст и обширные речи Андрея, и пространную грамоту патриарха Луки Хризоверга, воспользовавшись какими-то, не дошедшими до нас источниками и развив их намеки в обстоятельные рассказы. Любопытно и то, что он сгладил черные краски в образе епископа Федора. Обстоятельность разработки истории епископа Федора и обилие конкретных подробностей заставляют, как уже говорилось, предполагать, что у редакторов Никоновского свода была в руках отдельная повесть об этом сюжете или копии с древних официальных документов, связанных с делом Федора и деятельностью Андрея. Андрей и Федор, открыто провозгласившие и осуществившие союз светской власти и церкви в борьбе за политическое единство Руси, были историческими фигурами большого и актуального интереса для русского самодержавия XVI века.

В середине XVI века в монументальной росписи Золотой палаты царского дворца в Московском кремле Боголюбский был изображен в ближайшем соседстве с царским местом в ряду с Владимиром – крестителем Руси, Борисом и Глебом, Александром Невским, Василием III и самим Иваном Грозным. Именно в этой атмосфере повышенного интереса к памяти владимирских «прародителей» московских государей оживляется и забытая мысль «Повести» Кузьмы о «святости» Андрея: в первой половине XVI века составляется предназначенный для церковного чтения рассказ о смерти Андрея, в котором он прямо назван «святым». Однако Андрей не был канонизован и не пользовался даже местным почитанием вплоть до конца XVII века^{369}.

Представления XVI века переходят в историографию следующего столетия. В кратком историческом пособии, составленном в конце 60-х годов XVII века для царской семьи и государевых детей дьяком Федором Акимовичем Грибоедовым, характеристика владимирских князей дана в духе «Степенной книги». Дьяк Грибоедов «смотрел на действительность с высоты тех фикций, которые еще в XVI в. образовали теорию о «третьем Риме» и к его времени успели уже значительно обветшать после векового употребления»^{370}. Здесь уже Юрий Долгорукий «господствует» «в богоспасаемом граде Москве», обновляя в нем «первоначальное скипетродержание благочестивого царствия…» «Царствия рус кого наследником» стал Всеволод; однако говорится о том, что и раньше, при Андрее, процветало «владимирское самодержавство». Так как Андрей не был звеном в генеалогической схеме московских государей, в которую включались лишь Долгорукий и Всеволод III, его портрет отсутствует в заказанном в 1672 году царем Алексеем Михайловичем живописном альбоме «Большая государственная книга, или Корень российских государей»^{371}. Но появившийся вскоре после труда Ф. Грибоедова «Синопсис» Иннокентия Гизеля называет Боголюбского «великим князем всея Российския земли»^{372}.

В 1702 году происходят открытие «мощей» Андрея и его канонизация. Мы не знаем, каковы были мотивы этого акта. Но примечательно, что канонизация Андрея происходит в эпоху Петра Великого. Может быть, облик крутого и властного владимирского князя вызывал симпатии Петра.

Вплоть до канонизации Андрея в 1702 году он не удостоился и Жития. Ссылки Густынской летописи XVII века на Житие Андрея имеют в виду летописную «Повесть» о нем^{373}. На ее же основе было составлено между 1702 и 1708 годами новое, не имеющее никакой исторической ценности Житие, сочетавшее данные из «Повести» о смерти Андрея и «Сказания о чудесах Владимирской иконы» с новыми домыслами^{374}.

Канонизация Боголюбского выдвинула необходимость икон нового святого. Однако источники, современные Андрею, не оставили ни одного штриха, который позволил бы судить о его внешности, а миниатюры лицевых рукописей XV–XVI веков обходятся без портретных черт в эскизных ликах князей. Поздний источник дает вполне отвлеченное описание Андрея: «Подобием рус, волосы мало кудреваты, брада не велика, аки князя Бориса, ризы княжеские, шуба бархатная багряная, выворот соболей, на главе шапка княжеская, опушка соболья, исподняя риза лазоревая, и в сапогах»^{375}. В этом описании от Боголюбского остались лишь борода да прическа. Но, видимо, им руководствовались в XVII–XVIII веках, когда понадобилось дать иконный образ Андрея; может быть, было привлечено и изображение Боголюбского в Золотой палате.

Любопытно, что первое официальное изображение Андрея как святого появилось в пышной фресковой росписи Успенского собора Княгинина монастыря во Владимире, исполненной по повелению патриарха Иосифа в середине XVII века, то есть почти за полвека до официальной канонизации. Вторым ранним изображением Андрея является шитая пелена конца XVII – начала XVIII века, приписываемая царевне Софье Алексеевне^{376}. Здесь Андрей также безличен: простое суховатое лицо, опушенное черной бородой, лишено каких-либо индивидуальных черт. Таким же его изображали владимирские иконописцы, делавшие во времена Екатерины II пышный иконостас Успенского собора во Владимире^{377}. Столь же произволен и портрет Андрея, данный в «Истории» Татищева: «ростом был не велик, но широк и силен вельми; власы черные, кудрявы, лоб высокий; очи великие и светлые»^{378}. От подобных общих характеристик мало отличается созданный в новое время В. М. Васнецовым образ Андрея во Владимирском соборе в Киеве – это «русский витязь» в театрально-декоративном воинском уборе, воин с лицом будущего «мученика».

Лишь в советское время мы получили неожиданную возможность непосредственно и прямо взглянуть в лицо нашего героя. Скульптор-антрополог М. М. Герасимов создал скульптурный портрет – документальную реконструкцию облика Андрея Боголюбского по его черепу. Этот портрет вызвал горячие возражения, сомнения и споры, не прекращающиеся и теперь, – слишком неожиданным был в своей человеческой конкретности образ «владимирского самовластца». Он резко расходился с тем смутно рисовавшимся нашему воображению обликом русского князя, крупнейшего строителя жизни великорусского центра, который владел нашей мыслью, может быть, соединяясь с отвлеченным образом князя, созданным Антокольским в его Ярославе Мудром или с васнецовским «благостным» Андреем. Так с необычайной и впечатляющей деятельностью Боголюбского соединялся его остро индивидуальный и суровый облик: и внешне и внутренне он менее всего подходит под понятие святого князя, мощи которого покоятся во владимирском Успенском соборе.

Интерес к культу Боголюбского неожиданно возобновился почти ровно через сто лет после его канонизации. 11 марта 1801 года в Инженерном замке заговорщиками был задушен император Павел I, который нимало не напоминал умного и деятельного владимирского «самовластца». Сходным был лишь финал их жизни – смерть в итоге дворцового заговора. Однако в 1820 году, по-видимому, с одобрения Александра I, была сооружена богатая рака для «мощей» Андрея с пространными надписями в клеймах, в том числе – об убийстве Боголюбского «от московского дворянина Якима Степанова сына Кучки»^{379}. Этим кончается церковная история Андрея.

Но с развитием изучения русской истории его деятельность вновь привлекает внимание, встречая в XVH1 и XIX веках столь же противоречивые оценки, как и в XII веке. М. В. Ломоносов в «Кратком российском летописце» никак не выделяет фигуру Боголюбского из вереницы князей XII века: «Андрей Юрьич Боголюбский, ради многих смятений князей киевских, видя сию столицу немощну, основал престол великого княжения во Владимире; был храбр. Победил болгар Волжских. Убит злодейским образом от московских дворян Кучковичев»^{380}. Напротив, в «Ядре российской истории» князя А. Я. Хилкова подчеркнуто «самодержавство» Андрея: он, «пылая властолюбием и желая сделать себя над всею Россиею самодержцем, престол себе во Владимире утвердил», а затем с этой же целью изгнал и братьев^{381}. В. Н. Татищев, работавший над своей «Историей российской» во время, ближайшее за канонизацией Боголюбского, подобно Ломоносову, не видит в Андрее никаких особых черт. Его портрет Андрея строится на основе панегирика в «Повести» об убийстве и противоположной отрицательной оценки Андрея Ипатьевской летописью: «Что же похвалы ему от писателей приписанныя принадлежит, то довольно от многих случаев видимо, что он в войне был храбр и полководец искусный, да притом набожен и справедлив, на церкви и попам многое имение раздавал, и для того писатели, яко духовные, должны были похвалу ему приписывать… Противно же того видно, что он наконец возгордел, в правлении недовольно был прилежен и неосторожен, и в военных походах на Болгары и Новград добраго распорядка не доставало, более же о ловлях и увеселении прилежал, для того, может, по смерти как духовные, так мирские о нем мало сожаления имели»^{382}. Ничего принципиально нового в трудах Андрея Татищев не отмечает.

Князь М. М. Щербатов в своей «Истории российской» началом царствования князя Андрея Боголюбского и перенесением российской столицы во Владимир открывает особый отдел своего труда, охватывающий время до монгольского завоевания. Но фактически деятельность Боголюбского ничем не отличается у Щербатова от деятельности других князей, которые также «царствуют» на своих столах; какое реальное содержание вкладывал Щербатов, называя Андрея «самодержавным государем», неясно. Даже отец Андрея Юрий, по Щербатову, «соединял в себе все качества великого монарха: он был искусный и храбрый воин и в сии непросвещенные времена хитрой политик…»^{383}.

Две отличные друг от друга оценки деятельности Боголюбского, наметившиеся в историографии XVIII века, развиваются и в трудах историков XIX века, отражая их политические симпатии и исторические взгляды. Апологет самодержавия Н. М. Карамзин не мог пройти мимо колоритной и выигрышной для «Истории государства Российского» фигуры «владимирского самовластца». Под его пером Андрей становится в ряды крупнейших государственных деятелей Древней Руси: он «был, конечно, одним из мудрейших князей российских в рассуждении политики, или той науки, которая утверждает могущество государственное. Он явно стремился к спасительному единовластию»^{384}. Напротив, в изображении Н. А. Полевого, пытавшегося дать «историю русского народа», Андрей, этот «могучий государь русский и неукротимый воитель», «оставался могучим удельным владетельным князем – не более, имея только титул великого князя… его уважал, кто хотел, или кто боялся…»^{385}. Власть Андрея, по Полевому, – временное и личное явление.

Эту мысль широко развил М. П. Погодин: «Андрей постоянно следовал по одному пути и достиг своей цели. Он хотел, чтобы его слушались, и его действительно слушались все князья. Самые неудачи почти не мешали ему нимало: противники, победив его полки, обращались к нему же с повинной головою, и его сила стала выше всех случайностей. Но кроме этого послушания с данями и дарами, удовольствием сажать и сгонять князей, и некоторыми наружными знаками преимущества Андрей ничего не хотел, и никаких высших политических, государственных видов, как мы их понимаем, не имел; он был умнее своих современников, но не потомков; о будущем он не думал… Утвердившись дома, он распространил свои намерения и на всю Русь, и требовал послушания и покорности от всех тамошних князей, как прежде Мономах и сын его Мстислав, а после, более или менее, брат Андреев, Всеволод, – но никаких дальнейших, политических или государственных замыслов у него не было и быть не могло…»^{386}.

Взгляды С. М. Соловьева мы уже приводили – они были связаны с его теорией родового быта, на фоне которой фигура Боголюбского приобретала эпохальное значение: он начал ломку «родовых отношений» и постройку отношений государственных. Андрей открыл новый период в истории Древней Руси; ее центр был перенесен на великорусский северо-восток. Власть Андрея была не проявлением его личного властолюбия, а результатом большой политической работы. Но главное, что впервые увидел С. М. Соловьев, это основную пружину политической борьбы – конфликт между «старыми» и «новыми» городами, формула, под которой нащупывались подлинные исторические силы: консервативной феодальной знати, с одной стороны, и горожан, поддерживающих князя и его военную силу – с другой.

Затем это понятие «города» конкретизируется и под пером И. Е. Забелина доходит до преувеличения. Горячий патриот Москвы, Забелин видел в избрании Андрея на суздальский стол инициативу «москвичей» – Кучковичей, а самого Андрея изображал «посадским» князем «промышленной и торговой страны», какою Забелин представлял Владимирскую землю^{387}.

«Главное значение Андрея Боголюбского в русской истории, – писал Д. И. Иловайский, – основано на его государственных стремлениях. Он является перед нами первым русским князем, который ясно и твердо начал стремиться к водворению самодержавия и единодержавия… Нет сомнения, что этот князь владел умом поистине государственным и что в данном случае (речь об изгнании братьев. – Н. В.) он повиновался не одной только личной жажде власти. Конечно, он сознавал, что дробление русских земель служило главным источником их политической слабости и внутренних смут… Опору своим самодержавным стремлениям он мог найти в самом населении северо-восточного края, рассудительном и трудолюбивом»^{388}.

Напротив, Н. И. Костомаров, исследуя историю единодержавия в Древней Руси, считал, что никаких попыток в этом направлении владимирские князья не делали, а владимирцы, поддерживавшие Андрея, отнюдь не думали о чем-либо более широком, нежели о самоопределении и независимости для своего города. «Единственным побуждением всей деятельности Андрея было властолюбие… Кроме желания лично властвовать над князьями, у него едва ли был какой-нибудь идеал нового порядка для русских земель»^{389}. Отсюда недалеко и до позднейших взглядов Ключевского, уже изложенных нами, – что Андрей был просто «самодуром» без особых политических дарований и идей.

Весьма близкую к истине характеристику деятельности и личности Андрея дал в своей монографии о Ростовском княжестве Д. А. Корсаков. Подобно С. М. Соловьеву, он видит в его трудах поворотный момент в истории Руси, подготовку тех начал, которые лягут в основу объединительной работы московских князей. Но он значительно уточняет и расширяет это определение: «Эпоха Андрея является прототипом последующей формации Московского государства, этого громадного и своеобразного здания, созданного великорусским племенем. Развитие начала единовластия, борьба с боярством, политическое значение православия, единение церкви и государства и распространение великорусского племени на восток – вот те основные элементы общественного строя Ростово-Суздальской земли, которые являются впоследствии основными же элементами Московского царства». Борьбой за власть и первенство стольного Владимира Корсаков объясняет и самую контрастность и противоречивость характера Андрея: «Раз мы знаем «самовластие» Андрея, – нам объясняется кажущееся противоречие в его характере, и «боголюбивый» князь выступает перед нами из сумрака веков вполне живым, цельным человеком. Кому неизвестен этот тип великорусса: благочестивый и богомольный, ласковый и добрый со своими подчиненными, «аки отец», но ласковый до той поры только, пока никто не перечит его нраву. Раз ему поперечили, не исполнили его волю, – конец! Его самовластие не признано, – и он распаляется гневом. Доброта сменяется злостью, благочестие тонет в высокоумии, страсть берет верх над рассудком…»^{390}.

По-видимому, из оценки Корсакова исходил и остроумный А. Рамбо, который писал: «Можно сказать, что Андрей Боголюбский тремя веками раньше основал в России самодержавие. В XII столетии он намечает все то, что должны совершить в XV и XVI вв. московские великие князья, дабы достигнуть неограниченной власти: его деспотизм в отношении бояр, его усилия прекратить уделы, его высокомерие с другими русскими князьями, его попытки уничтожить независимость Новгорода, его союз с духовенством и намерение перенести в Окский бассейн религиозную митрополию всей России намечают политическую программу, исполнение которой оказывается под силу только десяти поколениям русских князей…»^{391}.

Личность и личный вклад Боголюбского в историю Руси не привлекали специального внимания историков XX века. Его оценка и характеристика давались лишь по ходу общих обзоров русского Средневековья, в которых выработался столь же общий взгляд на Андрея лишь как на яркую фигуру начавшейся в XII веке борьбы за сильную великокняжескую власть. Так, для А. Е. Преснякова Андрей – наследник политических идей Мономаха; но они при нем приобретают существенно иной характер: «Старейшинство, связанное с владением Киевом, должно было или погибнуть, или переродиться в отношения политического господства, с одной, и служилого подчинения – с другой стороны. И пути этой эволюции были намечены в русской жизни XII в., в эпоху, в начале которой стоит деятельность Мономаха, а в конце – Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. И важно запомнить, что эта вторая тенденция не родилась на севере вновь и лишь дальше развивала там зерна, не воспринятые киевской почвой»^{392}.

Для М. Н. Покровского, который не присматривался сколько-нибудь внимательно и систематично к конкретной истории Древней Руси, Андрей Боголюбский послужил лишь в качестве иллюстрации вульгарно-социологического тезиса о «медленном процессе перегнивания старой хищнически-городской культуры в деревенскую». Символом первой были гибель Киева и «запустение» Южной Руси; представителем второй была Владимирская Русь, вождь которой, Андрей, был «оригинален» якобы лишь в том, что впервые начал эксплуатировать народную массу по-новому: «не путем лихих наездов со стороны, а путем медленного, но верного истощения земли вирами и продажами». В этом, по М. Н. Покровскому, и была сущность «самовластия» Андрея^{393}. Ни отношения к горожанам, ни церковно-политические мероприятия, ни борьба с аристократической знатью и никакие другие яркие стороны деятельности Андрея не нашли места в этой характеристике.