Текст книги "Андрей Боголюбский (СИ)"

Автор книги: Николай Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

В этой обстановке для Византии было чрезвычайно существенно укрепление церковно-политического подчинения Руси, осуществлявшегося через киевского митрополита. Напротив, Изяслав, воспользовавшись трудным положением империи, стремился к обратному и добился поставления на митрополичью кафедру собором русских епископов 1147 года русского монаха Клима Смолятича. Изяслав, как полагают, исполнял волю киевлян, желавших русского митрополита, а Клим был популярен^{69}. Наиболее непримиримыми противниками нового митрополита были грек Нифонт – владыка новгородский – и ростовский епископ Нестор; поэтому Нифонт стремился ослабить суздальско-новгородские противоречия к явной невыгоде для Изяслава. Так борьба за Киев, сплетаясь с церковной политикой, выходила за пределы Руси^{70}.

В течение долгих лет борьбы за Киев Суздальская земля была предоставлена самой себе. Здесь, видимо, сидели сыновья Юрия, пока их не отрывала война на юге. После смерти епископа Исаии (1090) в течение 47 лет в Залесье не было и своего епископа, и оно управлялось, по-видимому, переяславльским епископом^{71}.

Как только Юрий проявил инициативу в южных делах, на ростовской кафедре появился около 1137 года епископ – грек Нестор, видимо, немало способствовавший укреплению грекофильских симпатий Юрия и друживший с Нифонтом Новгородским. При этом Нестор не волновал своими делами Ростовский край и, вероятно, поэтому оставил о себе хорошую память в своей не склонной к новшествам пастве^{72}; он даже не построил ни одной церкви. Не поехал Нестор и на собор 1147 года, избравший Клима Смолятича^{73}.

В княжение Юрия в Ростове появились местное летописание; записи, возможно, делались при епископском соборе. Полагают, что они кончались известием об избрании на суздальский стол сына Юрия Андрея и о достройке им церкви Спаса в Переяславле-Залесском. Главное внимание этого раннего летописца, судя по всему, было привязано к жизни Ростова, в связи с чем последующее владимирское летописание и отнеслось к нему пренебрежительно. Из-за этого летописание времени Юрия дошло до нас в виде случайных фрагментов в ряде списков летописи^{74}.

Все силы Суздальщины были прикованы к югу; с этим было связано усиление болгарской опасности. В 1152 году «приидоша Болгаре по Волзе к Ярославлю и оступиша градок в лодиях, бе бо мал градок, и изнемогаху людие в граде гладом и жажею, и не бе лзе никому же изити из града и дати весть Ростовцем. Един же уноша от людей Ярославских нощию изшед из града, перебред реку, вборзе доеха до Ростова и сказа им Болгары пришедша. Ростовцы же пришедша и победиша Болгары»^{75}. По-видимому, Юрий был еще в южном походе; как суздальцы в 1107 году, так теперь ростовцы сами отбили болгарскую рать, никакое княжеское имя не фигурирует в этих событиях.

Возврат на север в 1152 году оставлял мало надежд на Киев, и Юрий взялся всерьез за устройство своей заброшенной Суздальской земли. Под 1152 годом летопись перечисляет ряд церковных сооружений и градостроительных мероприятий. Юрий ставит взамен старого Клещина-города на Переяславском озере новую крепость Переяславль-Залесский, окружая ее кольцом валов и сооружая здесь Спасо-Преображенский собор. В черноземном ополье, при слиянии рек Гзы и Колокши, он закладывает город Юрьев-Польский с белокаменным храмом Георгия. Под Суздалем, при устье реки Каменки, отстраивается княжеская резиденция Кидекша с церковью Бориса и Глеба. Церковное предание утверждало, что здесь было «становище» «святых» князей, когда они шли княжить в северных городах державы Владимира. Где-то около середины XII века возник Звенигород на Москве-реке. В 1147 году в летописи впервые упомянуто имя самой Москвы – тогда богатого княжеского имения Юрия вблизи южных границ княжества; а в 1156 году здесь, по распоряжению Юрия, закладывается крепость. Наконец, по-видимому, около 1154 года возникает город Дмитров^{76}.

Однако все это строительство быстро обрывается подготовкой последнего похода Юрия на Киев (1154); собор в Переяславле даже оставили незаконченным: его достраивал Андрей; он же строил по приказу отца первые укрепления Москвы.

Однотипность и простота созданных в новых городах храмов свидетельствует не только о суровых вкусах этого полного военных тревог времени, но и о том, что в борьбе Юрия церковь и искусство стояли еще на втором плане, уступая силе меча. Самые мастера-строители, как можно думать, были пришлыми из союзного Юрию далекого Галича^{77}.

Внимание источников, прикованное к сложным перипетиям борьбы Юрия и Изяслава за Киев, совершенно не обращается на внутреннюю политику Долгорукого в Суздальской земле; относительно ее внутренней жизни мы можем строить лишь догадки.

Юрий не сел в Ростове, поручив его своему воспитателю Георгию; стольным городом он сделал Суздаль; но и отсюда его резиденция переносится сначала в пригородную укрепленную усадьбу Кидекшу, а затем Юрий, по-видимому, хотел перейти во Владимир, где рядом с Мономаховой церковью Спаса строили церковь Георгия. Это перемещение княжого двора указывает, видимо, на противоречия, рождавшиеся между владетельным местным боярством и князем, которые заставляли Юрия отдаляться от старых городов. Как мы узнаем из несколько более поздних случайных упоминаний летописца, боярство быстро набирало силу. В его руках были многочисленные богатые села, полные скота и конских табунов, бояре «работали сирот», как теперь стали называть крестьян.

Правдоподобно выглядит картина княжеско-боярских отношений, изображенная позднейшим «Сказанием о начале Москвы»^{78}. Владетель богатых «сел и слобод красных» боярин Степан Иванович Кучка не пожелал отдать на службу к князю своих сыновей. Юрий угрожал войной и наконец казнил строптивого боярина, а сыновей и дочь его взял силой ко двору своего сына Андрея^{79}. На месте боярского имения вскоре возник укрепленный княжеский город – Москва. Мотив ликвидации свободной боярской вотчины и требования верховным собственником всей земли своего княжества Юрием «службы с земли» очень правдоподобен. Кучковичи потом сыграют трагическую роль в гибели Андрея.

Если доверять сообщению В. Н. Татищева, то рядом со старым боярством и княжой дружиной при Юрии появляются и вполне зависимые от князя воины, которых Юрий вербует не только из русских, но также из болгар, мордвы, югры, заселяя ими свои новые городки и давая им «ссуду и пожалование»^{80}. Новые городки, населенные преданными князю людьми, сыграли большую роль в дальнейшей истории Суздальщины; они были неизменной опорой княжеской власти во всех конфликтах ее с местным старым боярством.

Так формировались элементы новой служилой знати, сравнительно мало имущей, а потому более алчной и энергичной в использовании земли и эксплуатации местного населения – крестьян и городских людей.

Судя по деятельности «суздальской» администрации Юрия в Киеве, вызвавшей в 1157 году бурное восстание, княжие люди имели хороший опыт по управлению и сборам доходов. Сельское население – «сироты» – было прочно опутано сетью феодальной эксплуатации и придавлено гнетом закона господ, и повторение крестьянских восстаний, потрясших Залесье в XI веке, было теперь надолго исключено. Можно не сомневаться, что земледелие на юрьевско-суздальском черноземе быстро развивалось. Под Суздалем чернозем поднимали уже не сохой, но тяжелыми плугами, напоминавшими болгарские степные орудия пахоты. Именно в этой земледельческой зоне и росли княжеские города Юрия. Около них множились княжие и дружинные села. Все это свидетельствует о дальнейшем быстром развитии феодальных отношений в Суздальской земле при Юрии.

Первая половина XII века выращивает и ту силу, которая станет опорой Андрея: быстрыми шагами развиваются городская культура, торговля и ремесло, растет городское население. Об этом говорят археологические раскопки в Суздале, Владимире, Ярославле, Дмитрове и других городах^{81}. Владимир вел торговлю через Клязьму и Оку с Поволжьем; он к середине XII века уже значительно перерос границы Мономаховой крепости. Среди горожан, еще занимавшихся сельским хозяйством – типичное занятие для городов средневековой Европы того времени, – было уже много ремесленников разнообразных специальностей. Особый район к западу от княжих дворов занимали гончары. Мастера по выработке стекла изготовляли красивые стеклянные браслеты и цветные перстни – любимое украшение горожан XII века. Местные ювелиры, подражая роскошным образцам киевских мастерских, выделывали изящные серебряные украшения и пытались перенять сложную технику эмали. Резчики по кости и дереву изготовляли разнообразные предметы, украшенные простой, но изящной орнаментацией. Кузнецы делали различные сельскохозяйственные орудия, косы, топоры, ножи, плотничий инструмент, огнива, рыболовные крючки, наконечники стрел, оружие и многое другое. Владимир в XII веке становится крупным торгово-ремесленным центром Суздальщины. О степени зрелости городской культуры говорит также еретическое движение, которое возникает в первые годы правления Андрея.

Впрочем, наступающий расцвет края интересовал Юрия лишь постольку-поскольку; строя городки Суздальского ополья, он не переставал думать о богатстве и величии Киева.

В 1154 году Юрий последний раз вмешался в борьбу на юге, двинувшись со всеми сыновьями и воинской силой «в Русь». Но конский падеж и небывалый мор в людях заставили его прервать поход у Козельска и вернуться в Суздаль^{82}.

Вскоре умер главный противник Юрия – Изяслав Мстиславич. Его брат Ростислав не обладал ни воинским талантом, ни политическим искусством Изяслава, и Юрий в 1155 году занял Киев. Он снова посажал своих сыновей под Киевом: Андрея – в Вышгороде, Бориса – в Турове, Глеба – в Переяславле, Василька – в Поросье. Суздальщина снова оказалась на заднем плане его интересов; она была предназначена им младшим сыновьям – Михалке и Всеволоду^{83}.

Первым делом Юрия было восстановление нарушенного избранием митрополита Клима Смолятича порядка в русской церкви. В Киев прибыл митрополит – грек Константин, сразу же предпринявший суровую проверку русской иерархии и устранивший ненадежных епископов^{84}.

Мечта Юрия о киевском столе исполнилась, но напряженность отношений с киевлянами продолжала ощущаться; поэтому Юрий не забывает о возможности нового возврата на север. Здесь, во Владимире, рядом с двором Мономаха и его Спасской церковью, в 1157 году строят новый белокаменный храм, посвященный княжескому патрону Георгию и, по-видимому, предназначенный стать центром будущего нового богатого княжого двора^{85}.

Управление Киевом в обстановке, полной интриг, было трудным делом. Новгородскому летописцу только издали могло показаться, что с вокняжением Юрия наступил долгожданный мир – «бысть тишина в Русьстей земли»^{86}. Уже на другой год оформился союз недовольных им князей, в который входили брат Изяслава Ростислав, сын Изяслава Мстислав и черниговский Изяслав Давидович. Войска коалиции уже готовы были двинуться на Киев, как к ним пришла весть о смерти Юрия.

Летопись сообщает об этом так: «пив бо Гюрги в осменика у Петрила в той день на ночь разболеся и бысть болести его 5 дний и преставися Киеве Гюрги Володимиричь князь Киевскый месяца мая в 15 в среду на ночь, а заутра в четверг положиша у манастыри святаго Спаса…» Прах Юрия нашел упокоение в отцовском придворном храме на Берестове^{87}. Перед этим столь же неожиданно умер брат Юрия Вячеслав. Ростислава известили об этом так: «Дядя твой Вячеславъ пивъ ляже, и тако не въста»^{88}. Это очень напоминает обстоятельства смерти Юрия. Одновременная смерть обоих «старейших» в Мономаховом роде братьев-князей наводит на подозрение в их насильственной смерти. Можно предполагать, что Юрий был отравлен на пиру у Петрилы. Тайное убийство князей их соперниками было в порядке вещей^{89}.

Запись о смерти и погребении Юрия сообщает далее о том, что «много зла створися в тот день: разграбиша двор его красный, и другый двор его за Днепром разграбиша, его же звашеть сам Раем, и Василков двор сына его разграбиша в городе; избивахуть Суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче…» Из этой записи мы можем заключить, что подозрительный Юрий, заняв Киев, не хотел доверяться местным киевским людям, занимавшим правительственные должности и управлявшим городами и именьями. Он не хотел считаться и с интересами киевлян, которых он не раз и не без основания подозревал в нелюбви к нему. Поэтому он властной рукой сменил всю княжую администрацию, вплоть до сельских тиунов, поставив своих суздальских людей, пришедших вместе с ним. Юрий успел отстроить себе новый богатый дворец в Киеве, который называли «красным», то есть красивым, и роскошный двор за Днепром, который он сам называл Раем. Его сын Василько также обзавелся уже обширным двором в городе. Юрий пользовался благами достигнутого под конец жизни положения, он пировал со своими людьми и бывал на их пирах. По весьма правдоподобной характеристике В. Н. Татищева, он был «великий любитель жен, сладких пищ и пития, более о веселиях, нежели о расправе и воинстве прилежал; но все оное стояло во власти и смотрении вельмож его и любимцев, и хотя, несмотря на договоры и справедливости, многие войны начинал, обаче сам мало что делал, но больше дети и князи союзные…»^{90}.

То, что творили суздальцы в Киеве, не было, конечно, их специфической особенностью. По-видимому, так вели себя все княжие слуги в тех случаях, когда они чувствовали себя непрочно и спешили обогатиться^{91}. Подобные явления были следствием одной общей причины – развития и углубления феодальных отношений. Князья усиливают эксплуатацию населения; «виры и продажи» «превращаются в окладной сбор подобный дани», полномочия княжого суда и сбора судебных пошлин и штрафов переходят в руки тиунов и мечников, которые не стесняются в средствах для искусственного создания судебных дел и увеличения своего и княжого прибытка^{92}. Следовательно, и разгром Юрьевых приспешников не был выходящим из ряда вон событием, но был также в порядке вещей того времени: умер представитель одной линии княжого дома, было неизвестно, кто следующий займет киевский стол, а пока можно было свести счеты за грабежи и обиды. Если смерть Юрия была действительно насильственной, то тем более понятен разгром его людей.

Теперь, в заключение, можно дать общую характеристику Юрия.

Как Юрий, так и его противник Изяслав исходили из общих положений о правах «старшего» в роде на киевский стол; особенно упирал на это Юрий, указывавший Изяславу, что он «старейшинство еси с мене снял». Однако Изяслав, признавая «старейшинство» Юрия, указывал, что он «с нами не умеет жити», тогда как он, Изяслав, стремится «братью свою всю имети и весь род свой в правду, ако и душу свою»^{93}. Это были не только красивые слова, но и действительная программа Изяслава, в которой еще звучали заветы деда Мономаха и отца Мстислава.

Юрий был вполне чужд таких мыслей. Став ненадолго киевским князем, он не стремился к руководству делами всей Руси, не боролся за признание своего авторитета. Для этого он не пользовался должным уважением и не располагал силой, способной его внушить. Киев, как и Новгород, манили Юрия лишь как богатейшие города – источники обильных доходов. Судьбы княжого дома и Русской земли не стояли на первом плане его интересов. Это он показал всем ходом борьбы за Киев, в которой трудно проследить какую-то последовательную политику. Эта борьба фактически разрушала намеченную Мономахом линию усиления власти киевского князя.

Порой трудно различить, где в Юрии говорило обдуманное намерение, где брала верх минута аффекта. Так, разъяренный походом на его земли Изяслава и тем, что Изяслав изгнал «из Русьской земли» его сына Ростислава, Юрий заявил: «а любо сором сложю и земли своей мыщю, любо честь свою налезу, пакы ли а голову свою сложю»^{94}. Здесь все – личные мотивы: месть за бесчестье и желание поднять свой авторитет любой ценой, без оглядки на последствия.

Высоко ценя свою «честь», сам Юрий был скор на нарушение и чести, и слова. В беде он бросает на произвол судьбы своих союзников, пугаясь даже вестей о приближении вражеских сил. Когда этого потребовали обстоятельства, он не задумался нарушить крестную клятву оказывавшему ему помощь князю Ивану Берладнику^{95}. В 1149 году после поражения Изяслава под Переяславлем князья договорились о возвращении награбленного – будь то стада или челядь. Однако Юрий «того всего не управи», и «мужи Изяславли» вернулись ни с чем^{96}.

Не приходится говорить, что еще менее мог «ужиться» Юрий с простым народом. Киевляне говорили Мстиславичам: «а вы ведаета, оже нам с Гюргем не ужити». Вследствие нелюбви киевлян Юрий не мог вовремя получать информацию о действиях Изяслава, которому удавалось застигать его врасплох. Справедливо оценивает Юрия Долгорукого С. М. Соловьев: он «не был похож на отца ни в умственном, ни в нравственном отношении: как правитель и как человек он не мог заслужить уважения и привязанности родичей и чужих… ненавидимый князьями, Юрий еще больше был ненавидим гражданами киевскими, в глазах которых он был выродком из доблестной семьи Мономаха, потому что, подобно Святославичам, наводил половцев на Русскую землю…»^{97}.

Опыт Юрия показал всю бесплодность его беспринципной и непоследовательной борьбы. Она не была оправдана никакой целостной идеей. Идея «старейшинства» была лишь поводом для борьбы с Изяславом, которая вела к своекорыстным целям без всякого интереса к общерусским нуждам земли и настроениям князей. Мало заботясь о необходимой для войн организации и обеспечении своих полков, Юрий с союзными ему черниговскими князьями водил на Русь половцев, попирая патриотические дела и заветы Мономаха.

Однако при всей хаотичности и неорганизованности деятельности Юрия, при нем получают начало важнейшие линии внутренней и внешней политики суздальских князей.

Внутри Суздальщины началась упорная борьба княжеской власти с местной знатью и наметился расцвет городов. Юрий был основателем многих из них; ему была обязана своим началом Москва. Внешняя борьба с болгарами и Новгородом, начатая Юрием, имела огромное значение для усиления Суздальщины и получила дальнейшее развитие при его сыновьях Андрее и Всеволоде III.

IV. Владимирский самовластец

Свидетелем и участником кровавой борьбы, кипевшей вокруг Киева, был и Андрей Юрьевич. Он окунулся в этот поток войн и походов впервые в 1149 году, когда ему было уже около 40 лет, то есть вполне зрелым, сложившимся человеком. Все эти годы, начиная с младенческих лет и до киевских авантюр отца, он провел в Суздальщине, наблюдая ее жизнь, размышляя о судьбах своей родовой северной отчины и ее месте в жизни Руси.

Андрей родился, как полагают, в 1111 году и был старшим сыном Юрия^{98}. В его жилах соединилась кровь русских князей, потомков Владимира Святославича и Ярослава Мудрого, с кровью феодальных домов Европы и Азии: его прабабкой была византийская принцесса, матерью отца – дочь англосаксонского короля, его матерью, по воле Мономаха, стала знатная половецкая княжна из рода хана Аепы. От нее Андрей получил характерное скуластое лицо с припухшими веками монгольских глаз и упрямо выдвинутый подбородок. Может быть, в этой сложной генеалогии Андрея были заложены основные черты его контрастного и волевого характера, который ярко проявился в дальнейшем. В нем мы найдем политическую хитрость византийца, стремительность и горячность половецкого воина, русскую широту мысли и любовь к родной земле.

Мы не знаем, кто составлял окружение Андрея в его юные годы. Тысяцкий Георгий, воспитатель отца, был занят в своем Ростове; князь Юрий в перерывах между походами жил в Суздале; Андрей, как можно предполагать, живал и в своей «волости» – отстроенной дедом Мономахом крепости Владимире, может быть, бывая здесь вместе со своей матерью-половчанкой. Он сроднился и сжился со своим тихим краем, полюбил красоту сурового Мономахова кремля, гордо венчавшего высокий холм Владимира, и открывавшиеся отсюда бескрайние просторы пойм и дремучих лесов, среди которых сверкали крутые излучины Клязьмы. По-видимому, все здесь дышало воспоминаниями о недавних кровавых боях с Олегом, о строительстве дедовской крепости, о самом Мономахе, величавый образ которого владел умами современников. Может быть, здесь, при Спасском храме Мономахова двора, среди книг и рукописей можно было прочесть и его «Поучение», проникнутое высоким благородством духа и политических идеалов, и его горестное послание Олегу, полное поэтической прелести и теплоты. Возможно, знакомство с писаниями деда наложило свой отпечаток на мысль и характер юного князя, усилив заложенные в нем особенности жесткой прямоты и смелости, неутомимой порывистой энергии, дерзкой храбрости в бою и отношениях с людьми. Несомненно, что вообще Андрей был очень начитанным человеком и недаром сидел в своем залесском уединении. Его большая духовная культура сказалась в дальнейшей деятельности, сделав его вдохновителем и советчиком художников, зодчих и церковных витий, а также участником полемической переписки с Кириллом Туровским и самим вселенским патриархом. В сложный клубок впечатлений суздальской жизни вплетались и свежие припоминания о предках, и рассказы о далеких родичах на юге, в «Руськой земле», и половецкие песни матери, и яркие переживания охотничьих забав и воинских игр со сверстниками, и картины богатых Ростова и Суздаля, по сравнению с которыми родной Владимир казался незаслуженно бедным и простым, мало отличавшимся от городков ополья… Все это – лишь догадки, которые невольно приходят на ум, когда пытаешься представить себе ту обстановку, которая воспитала будущего владимирского самовластна.

Те же пробелы в наших знаниях старого, доандреевского ростовского летописания не позволяют установить и даты последующей биографии Андрея. Мы не знаем ни года его свадьбы, ни имени его жены, которая была, судя по одним смутным источникам, болгаркой, по другим – дочерью московского боярина Степана Кучки, что вероятнее. Мы не знаем также дат рождения его сыновей – Мстислава, унаследовавшего воинский талант отца, Юрия – человека романтической судьбы, бросавшей его между Новгородом, Царьградом, Грузией и половецкими степями, и рано умершего Изяслава.

Первое появление Андрея на страницах летописи в 1149 году, в военных действиях Юрия против Изяслава, овеяно героической славой. Андрей шел с дружиной и половцами в передовом отряде на Луцк. Ночью случился «пополох зол», так что половцы начали было отступление, а брат Ростислав и дружина тревожно советовали Андрею поехать прочь. Андрей же не послушал их, переждал панику до утра и, посоветовавшись с военачальниками, несколько оттянул назад свои войска. В это время Юрий Долгорукий с братом Вячеславом уже осадили Луцк, завязав перестрелку с вышедшей из города пехотой. Андрей решил с ходу напасть на строй «пешцов» и, даже не поднимая стяга, ринулся вперед со своей дружиной; он раньше всех врезался в ряды врагов и сразу сломал копье, застрявшее в пронзенном противнике. Он погнался за отступавшими по рву воинами и был окружен; его конь получил две копийных раны, третий удар попал в седельную луку, со стены Луцка в него метали камни, и один «немец» уже собирался пронзить Андрея рогатиной. Но он выхватил меч и стал рубить врагов; на помощь князю пробились двое преданных, один из которых пал, защищая князя от наседавших врагов. Андрей вырвался невредимым из сечи, и «мужи отъни похвалу ему даша велику, зане мужьскы створи паче бывших всих ту», то есть они пели воинскую похвальную песнь – славу удали и храбрости Андрея. Его боевой товарищ – конь, вынесший хозяина из битвы, «язвен вельми» умер, и опечаленный князь, «жалуя комоньства его», то есть отмечая верную службу своего коня и скорбя о его гибели, повелел погрести его над рекой Стырь. Все здесь, в этом повествовании, проникнуто древним духом русского героического эпоса, живо напоминающего своеобразный культ боевого коня, отразившийся еще в легенде о смерти «Олега вещего»^{99}. Как этот, так и последующие рассказы о воинских подвигах Андрея по своей обстоятельности и деталям могут считаться написанными со слов кого-либо из близких Андрею людей, сопутствовавших ему в военных делах^{100}. Позже, в богато иллюстрированном летописном своде, созданном во Владимире в 1212 году, эта боевая эпопея нашла прекрасное отражение в ряде миниатюр, иллюстрирующих рассказ о подвиге Андрея. Едва ли не центральным героем этих рисунков является белый крутогривый конь князя^{101}.

Здесь же появляется и другая черта характера Андрея. Когда Изяслав запросил мира и Юрий колебался, прислушиваясь к советам продолжать войну, Андрей решительно высказался за мир^{102}.

Столь же беззаветно храбрым и горячим показал себя Андрей в боях за Киев в 1151 году. Когда Юрий подошел со своими силами к Киеву и завязались бои на Лыбеди, Андрей с половцами прорвался на другой берег и погнал передовые отряды, едва не долетев до главных сил противника. От него отстали даже конные половцы, и только один половчин изловчился остановить на скаку княжеского коня и заставил его вернуться «лая дружине своей зане бяхуть его остали вси половци…»^{103}.

В неудачной для Юрия битве на Руте, когда противник ловким маневром зашел в тыл Юрьевых полков, Андрей вырвался вперед сближавшихся полков с копьем наперевес, встретился раньше всех с противником и сломал копье, вонзенное во врага. В это время его конь был ранен в ноздри и от боли «нача соватися под ним», с Андрея слетел шлем, был сорван щит с левой руки, но он сумел остаться в живых… С храбростью Андрея в бою на Руте равнялся лишь сам вождь враждебной стороны Изяслав Мстиславич, который также первым начал бой, врезавшись в ряды противников и получив несколько тяжелых ран.

Когда, по мирному условию, побежденный Юрий мог остаться в своем Остерском Городке на месячный отдых перед возвратным походом в Суздаль, Андрей не стерпел и отпросился раньше отца в Суздаль. «Се нам уже, отце, зде у Руской земли ни рати, ничто же, а затепла уйдем…» – говорил он отцу. И сразу, после напряжения тяжелых боев, пустился в дальний и трудный путь на родной север. По другой версии, Андрей хотел соблюсти взятое с Юрия крестоцелование, – не сидеть здесь более месяца; Юрий же нарушил его и уговаривал Андрея остаться, но Андрей ответил «на том есмы целовали крест, ако поити ны Суждалю» и ушел на север^{104}. «Хитрость была противна гордой натуре Андрея», – справедливо говорит К. Бестужев-Рюмин^{105}. Имея в виду укрепить свое влияние в Новгороде, он в 1160 году посылает к новгородцам «Река им: ведомо буди, хочю искати Новагорода и добром и лихом, а крест бы есте были целовали ко мне на том, яко имети мене князем собе, а мне вам [добра] хотети»^{106}.

Храбрость Андрея стяжала ему особый авторитет у половецких войск, которые часто водил в свои походы Юрий. Может быть, здесь сказывалась и кровная связь с половецким княжеским домом. Андрея вызывали, когда эти «союзники» начинали неожиданные грабежи. Так было, например, в 1150 году под Переяславлем, когда половцы начали грабить переяславцев, так что они заперлись в кремле и боялись даже выпускать скот. Посланный на усмирение половцев Святослав Всеволодович ничего не мог сделать. Тогда был послан Андрей «и створи мир с половци…» Перед несчастной для Юрия битвой на Руте Андрей специально ездил в половецкие полки, «укрепляя их на брань…»^{107}.

Как под Луцком, так и в боях под Киевом и на Руте, воинская доблесть Андрея была бесполезна; при слабом и непоследовательном военном руководстве отца храбрость и отвага сына были «напрасной красотой», которой могли восхищаться лишь поседевшие в боях старые дружинники Юрия. Точно так же единственным проблеском настоящего воинского духа выглядит поведение Андрея на тусклом фоне двенадцати-дневной осады Чернигова в 1152 году. Когда половцы взломали черниговский острог и в огне пылавших посадов завязали бой с черниговцами, осаждающие князья наблюдали за происходящим со стороны, и лишь пример Андрея, который со своей дружиной налетел на вышедший из города отряд, заставил их вступить в дело^{108}.

Высоко оценивая военные способности Андрея, Юрий при захватах Киева «сажал» его в наиболее опасных местах. Так, в 1150 году Андрей находился в Пересопнице. Изяслав пытался изнать его оттуда, как до того сделал с его братом Глебом, «но не сбыся мысль его, зане бе утвержен город и дружину [Андрей] совокупил»^{109}.

Заметим, однако, что Андрей все же не чувствовал себя прочно на юге, понимая, что население здешних городов, и Киева в первую очередь, настроено против Долгорукого и его помощников-сыновей. Из-за этого у Юрия хромала разведка, и не раз силы Изяслава незамеченными оказывались под его городами. Однажды Владимир галицкий резко сказал Андрею: «Что же это за княжение у моего свата Юрия, если вы не знаете, когда на вас идет рать, и ты, сидя в Пересопнице, не мог этого угадать. Если вы так княжите, то правьте сами…» (перевод). И уехал в Галич^{110}.

Юрий в это время, видимо, начал ущемлять самостоятельность Рязани. В 1154 году он изгнал отсюда Ростислава и посадил Андрея. Однако и здесь повторилась ситуация юга: рязанцы были глубоко враждебны Андрею, и он не мог организовать должной разведки и охраны. Подобно Изяславу, не раз застававшему врасплох Юрия и Андрея, Ростислав нежданно ночью нагрянул с половцами на Рязань, так что Андрей «одва, утече об одном сапозе, а дружину его овех изби, а другиа засув во яму, а иные истопоша в реце; а князь Ондрей прибеже к Мурому, а оттоле Суждалю»^{111}. Этот позор, перенесенный Андреем по вине вероломных рязанцев, дорого обошелся потом рязанским князьям.

Заняв в 1154 году киевский стол, Юрий посадил Андрея в Вышгороде. Это был последний год пребывания Андрея на юге.

Борьба Юрия и Изяслава ясно показала крушение старых политических норм и жизненных порядков. Место высоких моральных заветов Мономаха, верившего в братские чувства князей, в их способность поставить интересы Руси выше своих частных выгод, заняла грубая сила. Стать сильнее всех или дать растоптать себя в сумятице феодальной борьбы, потерять землю и власть – такую дилемму ставила перед Андреем действительность середины XII века. Обладание Киевом в этом смысле не увеличивало сил, напротив – требовало постоянной борьбы сразу на многих направлениях, а изменчивые симпатии киевлян не могли быть прочным основанием княжого стола. К тому же сам Киев понемногу терял значение первостепенного экономического центра; набеги степняков и усобицы, кипевшие вокруг киевского стола, ослабляли его силы, население покидало Киевщину, уходя в более спокойные места. Андрей дрался в бесплодных сражениях за Киев и не раз совершал тяжелые походы к. Днепру, верно исполняя отцовские приказы; он закалил в них свой боевой дух, но и вырастил мысль о гибельности развертывавшихся вокруг Киева княжеских распрей. Киев в его глазах превратился в причину кровавого раздора. «Мать городов русских» явно не могла стать опорой в борьбе за объединение Руси под сильной княжеской властью, которая рисовалась Андрею. Поэтому ни Киев, ни его земля не стали его мечтой.