Текст книги "Андрей Боголюбский (СИ)"

Автор книги: Николай Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Николай Воронин
АНДРЕЙ БОГОЛЮБСКИЙ

*

Составитель серии Владислав Петров

В оформлении обложки использован эскиз

Виктора Васнецова к росписи Владимирского собора в Киеве.

1885–1896 годы

Иллюстрации Ирины Тибиловой

© ООО «Издательство «Ломоносовъ», 2022

Написание книги «Андрей Боголюбский» Н. Н. Воронин окончил в 1946 году, и, как это было заведено в то время, началось ее длительное путешествие по многочисленным рецензентам. Основные замечания касались позиции автора в оценке роли религии и церкви в развитии общественных процессов в эпоху Андрея Боголюбского. Высказывались даже обвинения в «поповщине». С рядом замечаний, не нарушающих фундаментальных позиций автора, Николай Николаевич соглашался. Согласования длились до 1948 года. Но после очередного категорического требования внести изменения в текст книги, которые для автора были неприемлемы, было принято решение отказаться от издания книги, и уже готовый набор был рассыпан.

В результате одна из главных и любимых книг Н. Н. Воронина не увидела свет при жизни автора. Но подержать в руках напечатанную книгу «Андрей Боголюбский» Николаю Николаевичу все же удалось. Перед тем как рассыпать набор, с него был сделан оттиск. Переплетенный в темно-бордовый коленкор с золотым тиснением «Андрей Боголюбский» на обложке, он долгие годы стоял среди книг его библиотеки.

Предлагаемая читателю книга является публикацией текста того единственного оттиска «Андрея Боголюбского», в котором отсутствуют неприемлемые для автора правки, предлагавшиеся рецензентами, а по сути – цензорами.

Н. Н. Воронин (младший)

От автора

Биографии крупных исторических деятелей всегда являются живой частью истории их народа. Они поднимаются над головами предков и потомков потому, что корни их трудов уходят в прошлое, а плоды пожинают не только современники, но и люди последующих лет, а иногда и столетий.

Точно так же и биографию князя Андрея Юрьевича Боголюбского нельзя ограничить хронологическими рамками его жизни. Чтобы понять значение его дел, необходимо знать почву, на которой он строил, прошлые судьбы Владимирской земли и деятельность его ближайших предшественников: деда – Владимира Мономаха и отца – Юрия Долгорукого. Дело, начатое Андреем, его смелые культурно-политические начинания не оборвались с его смертью от рук убийц. Напротив, они были продолжены его братом Всеволодом III и племянником Юрием Всеволодовичем, которые развивали и видоизменяли установленные Андреем порядки вплоть до монгольского нашествия. Таким образом, князь Андрей предстает перед нами как центральная фигура более чем столетия исторической жизни русского северо-востока и Руси в целом: он стоит на глубокой почве прошлого, его дела принимают потомки, неся их сквозь историю своего народа вплоть до создания русского национального государства. Эти общие соображения определяют рамки и конструкцию нашей книжки.

Материалом для нее послужил не только обычный состав фактов письменных источников: они очень скудны, еще менее полны и всегда пристрастны. Андрей был так ярок и горяч, что ни современники, ни потомки не могли остаться равнодушными: образ Андрея либо облечен сиянием святости, либо является предметом злобной иронии врагов. Настоящий, живой человек скрывается в игре этих контрастов. Раскрытию образа Андрея помогают и другие памятники: произведения архитектуры и искусства, памятники материальной культуры, древние следы современной Андрею жизни в городах, где он жил или бывал: Суздале, Владимире, Боголюбове. Все эти памятники были предметом пристального исследования как автора этих строк, так и его товарищей по теме. Поэтому в тексте встречаются отдельные выводы из предшествующих работ автора или изложение уже известных читателю мыслей.

Обращая свою книгу к читателю, знакомому с отечественной историей, автор считал излишним давать здесь общую характеристику феодального строя, его хозяйственных основ и классовой структуры, борьбы крепостного крестьянства и городских ремесленников с феодалами. Книга посвящена более узкой, конкретной теме – деятельности крупнейшей исторической фигуры XII века, «владимирского самовластна» князя Андрея Юрьевича, и судьбе его культурно-политического наследства. Едва ли при этом нужно напоминать читателю, что вся история его жизни, как и его преемников, развертывается в условиях жестокой и грубой феодальной действительности и что сам Андрей – сын своего времени, полного кровавых насилий и непрерывной борьбы. В его фигуре для нас интересны и дороги не те общие черты, которыми он был похож на многих из своих собратьев, а те стороны его личности, которые отличали его как передового политического деятеля, противоречили феодальной косности и вели к борьбе с ней за объединение русских сил.

Наконец, последнее. Эпоха XII–XIII веков, как и все восемь столетий истории Древней Руси, проходит под знаком господства религии как главной формы идеологии: «Это верховное господство богословия во всех областях умственной деятельности, – замечает Ф. Энгельс, – было в то же время необходимым следствием того, что церковь являлась наивысшим обобщением и санкцией существующего феодального строя». В политической деятельности Боголюбского церковный вопрос занимал особенно значительное место: борясь с силами феодального распада, поднимая руководящее значение сильной княжеской власти, усиливая политическую роль своей северной земли и ее столицы – Владимира, опираясь на прогрессивные слои своих «молодых» городов, Андрей поставил на службу своему делу и крупнейшую идеологическую силу своего времени – церковь. Владимиру готовилась роль общерусской церковной столицы; с этой целью спешно создавались новые религиозные мифы и святыни, организовывались чудеса, освящавшие дела Андрея, составлялись новые церковно-литературные произведения. Их рассмотрению в нашей книге уделено большое место. «Если во всех этих преданиях и есть что-нибудь достойное нашего внимания, – писал Н. А. Добролюбов о религиозных мифах и народной поэзии, – то именно те части их, в которых отразилась живая действительность. Самые заблуждения, какие мы в них находим, интересны для нас потому, что некогда они не были заблуждениями, некогда целые народы верили им и по ним располагали жизнь свою… Там видна жизнь своего времени и рисуется мир души человеческой с теми особенностями, какие производит в нем жизнь народа в известную эпоху…» Отбрасывая церковно-религиозную шелуху, облекающую эти произведения плотным покровом, мы находим в них золотые зерна исторической действительности, видим крепнущие мысли о национальном единении русского народа, об исторической правоте союза «князь, город, люди», вступившего в обреченную тогда, в условиях XII века, на неудачу борьбу с феодальным хаосом на Руси.

I. Родина

Ростово-Суздальская земля, где родился и вырос Андрей Боголюбский, с которой он связал свою бурную жизнь и свои широкие политические планы, была в прошлом удаленным краем раскинувшейся по просторам Восточно-Европейской равнины Киевской державы. Эту землю называли Залесской, так как она была отрезана от днепровского юга дремучими вятичскими лесами, начинавшимися от Волги и смыкавшимися на западе с лесным массивом, где встречались своими верховьями реки трех великих водных систем – Волжско-Окской, Днепровской и Волхово-Ильменской.

Несомненно, что путь волоками с волго-окских верховий к Днепру был нащупан очень рано, но более прочными были связи Залесья с новгородским северо-западом и волжским «низом», а через него с миром Востока. Наличие кладов арабских монет VIII–IX веков, крупнейший из которых принадлежит Мурому, свидетельствует об этом с достаточной ясностью^{1}. С Волгой Ростовский край связывало и течение пересекавших его по диагонали двух рек, почти сходившихся своими верховьями около Клещина озера, – Нерли волжской и Нерли клязьменской. Одинаковое название этих рек свидетельствует об их живой связи и движении по ним, представлявшем немалые выгоды, – это был краткий внутренний путь из середины междуречья к его периферии и Волге.

С юга между Суздалем и Клещиным озером к Нерли клязьменской подходило суздальское ополье – обширный безлесный остров плодородного чернозема, привлекавший к себе население с тех пор, как земледелие приобрело существенное значение в его хозяйстве, ослабив интерес к рыбным богатствам рек и озер и охотничьим дарам среднерусских лесных дебрей.

Этнографическое введение Повести временных лет помещает в районе двух великих озер волго-окского междуречья, Неро и Клещина, финское племя – мерю^{2}. Но меря не была единственным хозяином этого края. Длительный процесс этногонии, протекавшей в I тысячелетии, породил в Верхнем Поволжье два этнических массива: в верховьях Волги до Ярославля оформляется восточная ветвь славянского племени – кривичи, в районе же озер и Костромского Поволжья – одно д из финских племен – меря^{3}. Память об этом племени сохранилась не только в этой географической справке летописца, но и в упоминании о том, что меря, наряду с кривичами, была обложена данью варяжскими дружинами (859), участвовала в ликвидации варяжских бесчинств (862) и в походах Олега на Киев (882) и Царьград (907). Далее имя этого племени исчезает со страниц летописи. В дальнейшем, в частности во времена Владимира Святославича киевского, при подобных случаях перечня северных племен, наряду со словенами и кривичами мы встречаем упоминание чуди, имя, которое, возможно, обозначало вообще все нерусские племена севера, уже терявшие свои частные племенные особенности, но еще не слившиеся с русским населением. Археологические данные свидетельствуют о значительной близости культуры мери со славянской, что, по-видимому, способствовало быстрому ослаблению культурных и этнических различий между этими двумя племенами. Преобладание славянского начала подкреплялось усилившейся к концу I тысячелетия кривичской и словено-новгородской колонизацией Поволжья.

Древнейшие сведения летописи о городах Северо-Восточной Руси называют здесь Ростов, Муром и выдвинутое на далекий заволоцкий север Белоозеро. Летописное сказание о захвате Киева Олегом приписывает ему начало строительства городов и организации даннического обложения Киевом и севера «по всей земли рустен: словеном, и кривичем и мери» (882).

Из Олегова договора с греками 907 года известно, что в Ростове сидел князь, находившийся в зависимости от Олега. Затем, на протяжении почти всего X века, Залесье выпадает из поля зрения летописца. Лишь под 988 годом летопись сообщает о распределении владений между сыновьями Владимира Святославича, по которому в Ростове сначала сел Ярослав, а за ним Борис, в Муроме же правил Глеб. Это известие, вызывавшее сомнение у А. А. Шахматова, весьма правдоподобно^{4}.

Далее, если справедливо отнесение похода Владимира Святославича 985 года на болгар к болгарам волжским, в конце X века мы вновь видим интерес Киева к своим удаленным поволжским землям, а договор Владимира с болгарами 1006 года о беспрепятственной торговле болгарских и русских купцов во всех русских и болгарских «градах» может указывать на наличие большого количества «городов» и в смежной с Болгарией Ростовской земле^{5}.

Если для Киева своего рода «медвежьим углом» был Псков, куда в 1084 году был заточен брат Ярослава Судислав, то для Новгорода такую роль играл Ростов, куда тот же Ярослав в 1019 году сослал опального новгородского посадника Константина Добрынина, убитого тремя годами позже в Муроме^{6}. Неясные отзвуки древних событий, сохраненные в народных легендах, говорят о столкновениях южных пришельцев с местным населением; так, якобы князь Глеб, посланный Владимиром в Муром, вынужден был поселиться вне города «еще тогда неверии быша людие и жестоцы, и не прияша его к себе… и сопротивляхуся ему»^{7}.

Археологические памятники XI–XII веков – курганные могильники, городища, селища – рисуют нам уже почти сплошное русское население Ростовской земли. Лишь кое-где наличие среди славянского инвентаря курганов, характерных для мерянского костюма «шумящих привесок» и других предметов или изредка встречающиеся рядовые «финские» могильники говорят о старых пережитках или островках мерянской культуры среди основной массы русского населения^{8}.

Район течения обеих Нерлей, приозерный край, а также черноземное «ополье» были особенно густо заселены. Здесь рано начало развиваться и играть главную хозяйственную роль пашенное земледелие и появились крупные сельские поселения, оставившие обширные курганные могильники, тогда как в экономике более северных лесных районов Поволжья и Заволжья продолжали господствовать скотоводство, охота и рыбная ловля^{9}. На этой почве стойко держались и архаические патриархальные порядки и старое язычество, еще не затронутое здесь христианской пропагандой. Если доверять поздней версии Жития ростовского епископа Леонтия, действовавшего во второй половине XI века, население края еще в это время оставалось двуязычным – к общению с ними и приготовился Леонтий: он «русский и мерьский язык добре умеяше»^{10}.

Однако местный процесс феодализации общества делал быстрые успехи, внося глубокие перемены в жизнь сельских общин. Он ощущается и в археологических памятниках X–XI веков. Так, например, большой курганный могильник на восточном берегу Клещина озера, около села Большой Бремболы, состоит из нескольких смежных кладбищ: «круглицы» – 100 насыпей, «княжие могилы» – 45 насыпей, особо два кургана, называемые «паны», и в соседстве с ними 200 небольших курганов под названием «могилки». Отраженное в народных названиях социальное различие погребений соответствует более богатому инвентарю «княжих могил», в которых встречаются ножи с обвитыми серебряной проволокой рукоятями, секиры, богатые украшения, мониста, кости коня^{11}.

Особенно резко этот процесс социального расслоения ощущался в районах, связанных с водными торговыми артериями, где патриархальный уклад взрывался выделением зажиточной господствующей верхушки – «старой чади». На нее опиралась и установившаяся с X века система даннического обложения севера югом, находя в лице «старой чади» свою низовую агентуру и углубляя классовое расслоение местного общества.

Отмеченная летописью острая вспышка народного протеста – восстание в Суздальской земле 1024 года освещает глубину и своеобразие этого процесса. Восстание было поднято смердами во главе с языческими волхвами в связи с охватившим землю голодом. Восставшие избивали «старую чадь», которая якобы держала в своих руках общинные запасы хлеба и продуктов и усиливала голод. Часть людей пустилась вниз по Волге к болгарской земле и привезла оттуда пшеницу и хлеб, что облегчило положение. Услышав о восстании, сюда спешно прибыл с дружиной из Новгорода князь Ярослав Мудрый. Виновные в избиении «старой чади» и ограблении ее домов были схвачены и казнены. «Старая чадь» была взята под твердую защиту княжеской власти. По словам летописи, Ярослав «устави ту землю», то есть подтвердил и узаконил крепнувшие здесь отношения господства и подчинения.

«Ярослав, – замечает Б. Д. Греков, – конечно, не мог «уставлять» Суздальскую землю иначе, чем была «уставлена» вся Русская земля, т. е. через укрепление здесь, а в некоторых местах и введение заново норм «Русской Правды». Ему необходимо было напомнить, а может быть, кое-где и впервые сообщить о карах, налагаемых государственной властью за всякого рода правонарушения. Ведь «Русская Правда» и в Поднепровье, и в Поволховье своим острием направлена была против всяких попыток народной массы нарушить установленный властью режим. Ярослав, вероятно, очень энергично ознакомил Суздальскую землю с законом, носящим его имя»^{12}.

По-видимому, в том же 1024 году в Поволжье был «основан» город Ярославль, имя которого мы снова услышим через 47 лет и опять-таки в связи с еще более грозным восстанием смердов. Донесенные до нас позднейшей письменностью сказания о начале феодального Ярославля рисуют ожесточенную борьбу местного славянского населения с дружиной Ярослава, архаический быт предшествовавшего княжескому городу поселка, носившего имя Медвежий угол, и наличие здесь и в Верхнем Поволжье XI века вообще глубоких пережитков тотемистических верований, в частности медвежьего культа^{13}.

Новое восстание смердов в Залесье отмечено летописью под 1071 годом. Его вождями были снова «волхвы лживые», которые возглавили мятеж в Ярославле и с отрядом восставших в 300 человек прошли по берегам Волги и Шексны до далекого Белоозера, громя в поволжских погостах «старую чадь», убивая «лучших жен», державших жито, мед, рыбу, меха и другие богатства. В Белоозере оказался со своей дружиной боярин черниговского князя Святослава Ян Вышатич, собиравший здесь дань в сопровождении священника, может быть, ведшего какую-то миссионерскую работу и убитого во время сражений дружины с повстанцами. Разгромив восстание, Ян отдал его вождей-волхвов на расправу родичам убитых «лучших жен», которые и «мстили своих» по законам родовой мести, повесив трупы убитых волхвов на дереве, где их якобы в ту же ночь и сожрал медведь.

Таковы полные колоритных этнографических и исторических подробностей рассказы летописи о восстаниях смердов, рисующие нам и сложную борьбу формирующихся классов, и сплетение старого и нового в быту народных масс Поволжья.

Как можно заключить из этих рассказов, древнейшие крестьянские восстания Ростовской земли были связаны с Волгой, где волжская торговля ускоряла расслоение сельских миров, разъедая их целостность ростом имущественного неравенства. Процесс этот начался, конечно, много раньше XI века, он был обострен даннической эксплуатацией X столетия, которая нашла свою опору в господствующих слоях общины и «старой чади». Эти бывшие «лучшие люди» общины превращались теперь в угрозу общине, узурпируя ее запасы продовольствия, создававшиеся, по-видимому, для культовых надобностей, используя их для закабаления общинников, а затем и для уплаты дани. Какую-то роль во владении этими запасами играли «лучшие жены» – «большухи» семей «старой чади»; можно предполагать, что и сама земля уходила из рук общинников во владение «старой чади». Защита этих новых хозяев общины князем и его дружиной лучше всего показывает, какое значение имели они в деле упрочения даннической системы. Волхвы же проповедовали возврат в золотой век патриархальной старины, утверждая, что избиение «лучших жен» вернет «обилие» земле; они звали к верности языческим богам. В XI веке мы и наблюдаем оживление медвежьего культа, старого погребального обряда сожжения и ряда языческих обычаев.

Восстания крестьянских масс северо-востока были результатом быстрого и глубокого процесса феодализации, шедшего как изнутри местного общества, так и извне – путем энергичного подчинения края власти южных князей. Субъективно-реакционные по своим устремлениям, эти восстания тем не менее сыграли определенную прогрессивную роль в истории Залесья: они способствовали сплочению в единый господствующий класс княжой дружины и местной «старой чади», ускорили переход от аморфной даннической эксплуатации населения к феодальным отношениям; смерды Залесья впервые получили кровавый предметный урок феодального права, утверждавшего их бесправие; наконец, эти восстания показали необходимость новой прочной организации княжеского владения на севере.

Основными опорными пунктами княжеской власти на севере, как и на юге, были города. К сожалению, древнюю историю залесских городов мы знаем преимущественно по очень скупым указаниям письменных источников, которые называют здесь древний центр времен Олега Ростов, северное Бело-озеро и восточный Муром.

Ростов, как предполагают, имел своим предшественником древнее городище VIII–IX веков на реке Саре, где уже тогда концентрировалось ремесленное славяно-мерянское население^{14}. Когда город переместился на берега озера Неро, мы не знаем, но несомненно, что в XI–XII веках, а может быть, уже и в X веке, он стоял на своем теперешнем месте.

Суздаль, впервые упомянутый в связи с восстанием смердов 1024 года, в IX–X веках, по-видимому, представлял совокупность нескольких поселений сельского облика с центральным укрепленным поселком на месте нынешнего Кремля, в крутой излучине реки Каменки. Его положение в зоне черноземного, густо населенного ополья поднимает его экономическое и политическое значение – он становится почти равным старому Ростову, и его имя вскоре обнаруживает себя в наименовании Залесья Суздальской землей^{15}.

Очевидно, до вокняжения Юрия Владимировича, а может быть, и его отца – Владимира Мономаха на берегу Клещина (Переяславского) озера был основан городок Клещин, охранявший район нерльских верховьев и сохранившийся ныне в виде небольшого городища с полустертыми временем валами^{16}.

На Волгу был выдвинут Ярославль – хорошо укрепленный город на стрелке, при впадении в Волгу Которосли, несущей свои воды из-под Ростова. Возможно, что современен Ярославлю и городок Коснятин, закрывающий вход с Волги в волжскую Нерль, может быть, основанный сосланным в Залесье новгородским посадником Константином (Коснятином). По-видимому, к Х – XI векам относится возникновение поволжских городов Углича и Костромы. За Волгой, в лесных дебрях, обосновались города Галич-Мерский (мерянский) и Судиславль, напоминающий нам об имени сосланного в Псков Ярославова брата Судислава.

По-видимому, к городам края стремилось не только ремесленное население, но и быстро набиравшая силу местная сельская знать, частью уходившая из погостов, выталкиваемая оттуда нарастающими противоречиями с общинниками. Усадьбы знати возникали и под городами: в народной памяти сохранилось воспоминание о выстроенном под Ростовом укрепленном жилище ростовского «храбра» – былинного богатыря Александра Поповича, которое окружал «соп», то есть земляной вал^{17}. Так с городами связывалась старая ростовская знать, история которой, может быть, уходила ко временам походов Олега на Киев и Царьград в X веке, откуда «лучшие мужи» Залесья возвращались обогащенные добычей и новыми впечатлениями и навыками от общения с дружиной и двором киевских князей.

В городах эта боярская знать не оставляла своих властных обычаев и порядков, враждуя между собой и притесняя горожан – ремесленников и торговцев, стремясь превратить их в «своих» людей. Избегая неволи, некоторые горожане покидали насиженные места и уходили на новые. Возможно, таково происхождение нового городского поселения на реке Клязьме, которое вскоре получит имя Владимира^{18}. Расположенные под городом курганы, находки в его соседстве арабских и западных монет VII–XI веков позволяют думать, что это поселение на пути из Суздаля в Муром существовало уже в начале XI века^{19}. Еще в XII веке спесивые ростовские бояре презрительно называли владимирцев своими смердами и холопами, а по производственному признаку – пахарями, плотниками и каменотесами, а сами владимирцы, хотя и став к этому времени столичными жителями, именовали себя «мизинными», то есть маленькими, социально незначительными людьми^{20}. При этом, как можно судить по последующим событиям XII–XIII веков, позиции старого боярства были прочнее в древнем Ростове, где, видимо, установились твердые аристократические традиции. В более молодом по своей политической биографии Суздале боярское влияние было несколько слабее, и иногда поднимала голос народная масса. Владимир же, считавшийся молодым «пригородом» Ростова, аристократических традиций почти не имел.

Так города Залесья уже в раннюю пору своей жизни становились новым узлом социальных противоречий между старой знатью и горожанами, которые сыграют крупную роль в последующей истории русского северо-востока.

Интерес киевского княжого дома к далекому Залесью усиливается во второй половине XI века. Этот край привлекает к себе своими нетронутыми богатствами, удаленностью от беспокойной кочевой степи, близостью к Волжскому торговому пути и сравнительно густой населенностью. После смерти Ярослава в 1054 году происходит раздел Киевской державы между его сыновьями. Старший, Изяслав, получает Киев и Новгород; Святослав – Чернигов и обширный комплекс земель на востоке от далекой Тмутаракани до земли вятичей, Рязани и Мурома; Всеволод, вместе с княжеством Переяславля-Южного в Киевской земле, получил во владение Ростов, Суздаль, Белоозеро и Поволжье. Остальные братья получили сравнительно небольшие владения. Земли Святослава и Всеволода, смыкавшиеся на Оке, по-видимому, не имели точных границ: Святослав собирал дань в Белоозерском крае еще в 1071 году. Можно думать, что волостью Всеволода Залесье стало лишь после смерти Святослава в 1076 году. Позже, в конце XI века, спор о северных владениях вызвал первую на северо-востоке кровавую усобицу. Но пока владельческие права Всеволода не подвергались сомнению, в Залесье началась значительная деятельность по упрочению княжеской власти, и прежде всего развернула свою работу церковь^{21}.

Первый ростовский епископ, воспитанник Киево-Печерского монастыря Леонтий^{22}, хорошо подготовленный к миссионерской деятельности в сложной среде волновавшегося Залесья, столкнулся с упорным сопротивлением местного языческого населения в Ростове. Ему, по-видимому, приходилось даже покидать город: жители «изгнаша его вон из града», бывало и так, что «устремляшеся невернии на святопомазанную его главу они с оружием, они с дреколиемь, яко изгнати из града и убити». Эти сведения позднейшего Жития Леонтия согласуются с твердым указанием владимирского епископа Симона о том, что этот ростовский епископ был убит язычниками^{23}. Весьма вероятно, что гибель Леонтия была связана с восстанием смердов 1071 года.

Легендарные данные, донесенные поздним житием Авра-амия Ростовского, деятельность которого В. О. Ключевский относил ко времени после гибели епископа Леонтия, рисуют Ростов в это время стойким в язычестве. Здесь был еще выделявшийся и своим этническим составом Чудской конец и якобы стоял каменный идол Велеса, с которым и вступил в борьбу Авраамий; по легенде, основанный им монастырь «множество зла подъят от неверных»^{24}. В форме острой борьбы язычества и христианства находило свое выражение сопротивление народных масс быстрому наступлению феодальных порядков, которые освящала и упрочивала церковь.

Преемник Леонтия на ростовской кафедре с 1077 года епископ Исаия продолжал миссионерскую деятельность на севере. Особое внимание он обратил на Суздаль. Постриженик Киево-Печерского монастыря, затем бывший игуменом в киевском Дмитриевском монастыре Исаия, по-видимому, и был основателем Дмитриевского монастыря и Печерского подворья в Суздале^{25}, пользовавшегося заботой и вниманием митрополита Ефрема. В Муроме в это же время уже существовала церковь Спаса.

Сложность разгоравшейся классовой борьбы увеличивалась тревожной внешнеполитической обстановкой. Постепенный рост сил Ростово-Суздальской земли, очевидно, беспокоил соседей. В 1088 году волжские болгары напали на прикрывавший Суздальщину с востока Муром и сожгли его. Рост будущего Ростово-Суздальского княжества тревожил также и соседние русские земли: оно росло на важнейших торговых артериях Восточной Европы, и было не ясно, куда направит оно свои силы и как определит свое положение в системе феодальной Руси.

Такой была Ростово-Суздальская земля к концу XI века, когда она стала владением деда Андрея Боголюбского – Владимира Мономаха.