Текст книги "Андрей Боголюбский (СИ)"

Автор книги: Николай Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

В 1155 году, просидев в Вышгороде около года, «иде Андрей от отца своего из Вышегорода в Суждаль». «Отец же его негодоваша на него велми»^{112}. Андрей отправился на север старой дорогой, которой ходили еще при Владимире Святославиче – по Днепру, затем Вазузой на Волгу; на Вазузе его застала оттепель весны 1156 года^{113}.

В уходе Андрея из Вышгорода в Суздальскую землю летописи видят не только личный почин Андрея, но и результат действий боярства: «его же лестью подьяша Кучковичи…»^{114}. Это, по-видимому, были те новые слуги Андрея, о которых говорило «Сказание о начале Москвы» и которые, видимо, были в составе его дружины, пришедшей с ним и на юг. Можно думать, что Кучковичи выражали не свою личную точку зрения, но мнение широких кругов ростово-суздальского боярства. «Ряд» Юрия выделял Суздальскую землю младшим сыновьям – Михалке и Всеволоду, ставя ее в подчиненное положение по отношению к Киеву и его городам – Переяславлю, Вышгороду, Каневу, где должны были сесть старшие сыновья – Андрей, Ростислав, Глеб и Борис^{115}. При такой комбинации было вероятно, что Суздальщина, не играя самостоятельной роли, будет неизменно втягиваться в отстаивание занятого Юрьевичами Киева, служа основным источником их военных и экономических сил. Очевидно, местное старое боярство рассчитывало путем нарушения политических планов Юрия вырвать Суздальщину из все более осложнявшейся борьбы за Киев и, получив князя, избранного «на своей воле», усилить свое политическое значение на севере. Андрей казался очень подходящим для этих планов – он долго прожил в Суздальщине, знал ее людей, и люди его знали; он только по приказу Юрия ушел на юг и, видимо, стремился скорее вернуться на родину, склоняя к этому и отца. Похоже, что у организаторов ухода Андрея из Вышгорода не было в этом отношении никаких сомнений, так как после смерти Юрия их решение было вполне единодушным: «Ростовцы и Суздальцы, сдумавши вси, пояша Андрея»^{116}.

Однако суздальское боярство вскоре должно было горько разочароваться: как по своему крутому и самостоятельному характеру, так и по своим политическим взглядам Андрей менее всего был пригоден стать боярским князем, послушным орудием стоявшей за его спиной старой аристократии. Он умно и смело воспользовался боярскими симпатиями и иллюзиями для того, чтобы санкционировать актом избрания свое вокняжение в отцовской земле и в известной мере смягчить впечатление от своего самовольного отъезда из Вышгорода на север, переложив ответственность за это на «волю народа».

В отношении к местной знати Андрей продолжал тактику Юрия, который постепенно отдалялся от боярских центров. Из Вышгорода Андрей идет в молодой «пригород» Ростова, город «мизинных людей» – «град Володимерь»^{117}.

Два года, с 1155 по 1157 год, мы ничего не знаем о том, что делал здесь Андрей, кроме того, что он богато украсил вывезенную им из Вышгорода икону. Все это время Андрей как бы ждет развязки княжения Юрия в Киеве. В это время он имеет возможность в тишине своей родины еще раз пересмотреть южные впечатления, взвесить задуманные мероприятия. Он особенно пристально вглядывается во владимирские холмы и овраги, оценивая их военно-оборонительные качества, присматривается к растущему на восток от Мономаховой крепости посаду, к княжеским и боярским дворам около строящейся церкви Георгия. Этот храм по распоряжению Юрия, находившегося в это время в Киеве, строился под непосредственным наблюдением Андрея. Он же осуществил, по приказу отца, постройку новой крепости Москвы в его богатом владении на Москве-реке. Может быть, в эти годы он строит на Княжем лугу под Владимиром, около Лыбеди и Ирпени, маленький Федоровский монастырь – в воспоминание о страшной битве под Луцком. В это время, а может быть, несколько раньше, к юго-западу от княжеских дворов, у пристани, где было «торговище», строится деревянная церковь Николы, покровителя торговых путешествий^{118}.

Но вот наступает 1157 год, принесший весть о смерти отца и о разгроме его сподвижников в Киеве. Андрей садится в «Ростове на отни столе и Суждали»^{119}. Теперь он хозяин своей родной земли. «Андрей, – говорит С. М. Соловьев, – как древний богатырь, чует свою силу, полученную от земли, к которой он припал, на которой утвердился навсегда…»

Вокняжившись окончательно, Андрей развертывает лихорадочную строительную деятельность, заполняющую первые семь-восемь лет его княжения (1158–1165). В истории Древней Руси мы не найдем другой, подобной по размаху и планомерности государственной стройки, кроме строительства Дмитрия Донского и царственной Москвы Ивана III и Василия III. Андрей приступает к осуществлению как бы заблаговременно продуманного обширного замысла – коренной реконструкции. Его одновременно заботят и укрепление города мощными оборонительными стенами, и украшение его новыми храмами.

Андрей видел и Киев, и Переяславль, и Вышгород, и другие города Киевской земли, с ненавистью вспоминал могучие валы Старой Рязани, он насмотрелся на прекрасные храмы и дворцы городов Поднепровья; все эти впечатления теперь ложились в основу горделивых замыслов обстройки Владимира.

На зов Андрея во Владимир приходят «из всех земель» многочисленные мастера разных специальностей. Они окружены учениками и рабочими из владимирских ремесленников. Первоначально укрепляется княжеское поселение к западу от Мономаховой крепости. Огромная полудуга земляных валов и рубленых стен ложится с этой стороны, обнаруживая удивительное уменье мастеров-горододельцев сочетать овраги, врезавшиеся в городской холм с севера и юга, с искусственными сооружениями. В аристократическую часть города ведут несколько ворот. Волжские, стоящие у подножия Мономахова города, открываются на клязьменскую пристань, Медные и Иринины выводят на север и северо-запад к Лыбеди, прикрывающей город с севера. Прямо на запад смотрит огромная белокаменная башня Золотых ворот с церковью Положения риз наверху – это важнейшее звено обороны города и одновременно вводящая внутрь столицы пышная триумфальная арка, замкнутая окованными золоченой медью массивными дубовыми створами. Справа – на краю обрыва к реке – стоят княжие дворы с их теремами и переходами и двумя каменными храмами. Отсюда центральная улица, пересекающая весь город, идет к поперечной стене и деревянной башне ворот Мономахова кремля, открывая по обе стороны широкие перспективы далеких полей и лесов, обступивших город. На высоком юго-западном углу кремля Андрей строит большой городской собор Успения Богоматери – идейный и архитектурный центр столицы; его ослепительно-белый и мощный массив господствует над городом и далекими окрестностями, вознося высоко в небо золотой купол. К востоку от Мономахова кремля город стремительно сужается, образуя острый треугольник; его очертаниям вторит клин валов и стен, замкнутых в месте встречи второй белокаменной башней – Серебряными воротами; через них идет дорога на Суздаль и к княжескому замку Боголюбову, который Андрей строит при устье Нерли. Так Владимир неузнаваемо преображается, расправляя могучие крылья своего плана по сторонам древнего кремлевского ядра^{120}.

Весьма характерно, что город выглядел особенно эффектно извне: его силуэт особенно выразителен с далеких точек зрения – со стороны дороги на Суздаль или из-за реки, с дороги от Мурома и Рязани. Столица Андрея как бы обращалась к широким просторам земли, открывая ей свою молодую красоту и силу.

Не случайно в облике Владимира времени Андрея усиливаются черты, напоминавшие Киев. К комбинации кремля с вне его стоящими княжескими дворцами присоединяются Золотые ворота не только самим названием, но и композицией говорящие о киевском «образце». В архитектуре главного храма столицы и земли, Успенского собора, мы увидим дальше отражение башенной композиции киевской Софии. Во всем этом, несомненно, сказывалась глубоко продуманная и целостная идея.

В это прекрасное создание русского градостроительного искусства, несомненно, была вложена большая доля творческой мысли самого князя. Он придавал большое значение расширению и обстройке Владимира, так как красота и обширность города были веским аргументом в пользу его прав быть не только центром северо-востока, но и стольным городом «всея Руси». К этому присоединялась и выдвинутая Андреем теория об основании Владимира не Мономахом, но Владимиром киевским, которая связывала возникновение города с временем расцвета Киевской державы и освящала его рождение именем «крестителя» Руси. По словам Никоновской летописи, когда постройка Успенского собора была близка к завершению, Андрей собрал многолюдное совещание и «глагола князем и боаром своим сице: «град сей Владимерь во имя свое созда святый и блаженный великий князь Владимер, просветивши всю Русскую землю святым крещением, ныне же аз грешный и недостойный, божиею благодатью и помощию пречистыа Богородици разширих и вознесех его наипаче, и церковь в нем создах во имя пречистыя Богородица, святаго и славного ея Успения, и украсих и удоволих имениемь и богатьством, и властьми, и селы, и в торгех десятыя недели, и в житех, и в стадех, и во всемь десятое дах Господу Богу и пречистей Богородице: хощу бо сей град обновити митропольею, да будеть сей град великое княжение и глава всем». И сице возлюбиша и боаре его все тако быти»^{121}. К этой стороне политической теории Андрея мы возвратимся ниже. Но несомненно, что в самом городе в 60-х годах XII века еще были живы люди, рубившие в начале века стены Мономаховой крепости, и легенда о древней истории города и Владимире киевском едва ли убеждала: она могла связываться лишь с происхождением самого поселения, которое действительно уходило в глубокое прошлое. Но новая историческая концепция и обращалась в первую очередь не к местному населению и даже не к Руси; она создавала почву для внешнеполитических шагов дипломатии Андрея, замышлявшего борьбу за самостоятельность владимирской церкви.

Любопытно, что и самый символ княжеской власти – меч Андрея принадлежал к культово-династическим реликвиям Суздальщины: это был не более и не менее как меч Бориса, сына «крестителя» Руси – Владимира, первого князя Ростова. Эта священная эмблема освящала права Андрея полуторавековой традицией. Так от крупных исторических событий в жизни князя края до подробностей княжего обихода – все говорило об одном, доказывая исконные права владимирского Севера и древность власти его князей.

Настойчивое желание сделать Владимир как можно более равноценным Киеву по красоте архитектурного ансамбля сказалось и в том, что княжеский Боголюбов-город сравнивали с киевским Вышгородом, он якобы даже был на таком же расстоянии от столицы. Здесь Андрей не был оригинален: резиденция его отца под Суздалем считалась местом «становища» Бориса и Глеба, культ которых сосредоточивался в Вышгороде. Но боголюбовская резиденция Андрея не походила на Вышгород, который был значительным городом. Боголюбов-город был княжеским замком в общеевропейском значении этого слова, или, по-русски, город был создан Андреем «собе». Он занял одну из восточных возвышенностей клязьменской береговой гряды в 10 километрах ниже Владимира, став поблизости от слияния Нерли и Клязьмы и выдвинув к самому устью княжеский Покровский монастырь. Суздальская водная дорога на Клязьму и на «низ» была прочно взята под контроль Андрея. В постройке замка сказалось то же мастерство горододельцев Андрея, с большим чутьем связавших валы и рвы с кручами входившего в берег оврага и откоса к Клязьме. К реке замок обращался стеной с белокаменными башнями, за которой живописно располагался также белокаменный ансамбль дворца, включавший в свой состав прекрасный придворный храм с парадными златоверхими лестничными башнями и переходами, соединявшими храм с собственно дворцом и замковой стеной. Искусно вымощенная белым камнем площадь двора с вытесанными из камня желобами и изящной ротондой кивория (восьмиколонной шатровой сени) в центре расстилалась вокруг дворца. По ее краям в глубине замковой территории размещались жилища придворных, хозяйственные постройки, конюшни и склады оружия^{122}.

Боголюбовский замок – это не только каменный страж суздальской Нерли, это также место, куда Андрей мог уходить от придворного боярства и проводить свои досуги в тесном кругу близких людей – «с малом отрок». Позднейший Тверской летописный сборник сохранил весьма правдоподобное предание о том, что Андрей «любяше монастырь той (во время составления Тверской летописи о Боголюбове-городе не осталось припоминаний. – Н. В.) паче меры, и мнози негодоваху о том, яко оставя град и часто в селе Боголюбове и в манастыри том пребываше. Такоже и к святому Спасу на Купалище по вся дни прихождаше, ловы бо всегда творяше в той стране и, на Купал ищи приходя, прохлаждаашеся и много время ту безгодно пребываше, и о сем боярам его многа скорьбь бысть: он же не повеле им издити с собою, но особно повеле им утеху творити, идеже им годно, сам же с малом отрок прихождаше ту»^{123}. Это замыкание Андрея в узкой группе приближенных было отражением весьма существенных перемен, происшедших при Юрии и резко усилившихся при Андрее.

Расчищая почву для своей борьбы за гегемонию в Русской земле, Андрей должен был защитить свое положение на владимирском столе и от возможных покушений со стороны членов своего княжеского дома, которые могли быть использованы местными боярскими кругами. Особую опасность представляли младшие братья Андрея – подростки Михалко и Всеволод, сидевшие в Суздале вместе со своей матерью-гречанкой. За ними Юрий Долгорукий оставил право на Владимирскую землю, нарушенное Андреем. Андрей проявляет последовательность и в 1163 году «братью свою погна Мьстислава и Василка и два Ростиславича сыновца своя (племянников от брата Ростислава. – Н. В.), [и] мужи отца своего передний (бывших бояр отца. – Н. В.). Се же створи, хотя самовластець быти всей Суждальской земли». Был изгнан и третий брат Андрея, Михалка^{124}. Очевидно, что завету Долгорукого следовали некоторые члены его старой дружины и ближайшие советники, перешедшие к Андрею, – на них-то и обрушилась княжеская опала. Однако часть из них, видимо, разделявшая политические взгляды Андрея, осталась при нем. Из них мы знаем внука киевского боярина XI века Славяты – Бориса Жидиславича, который был воеводой Андреевых полков^{125}.

Изгнанный Михалка осел на юге, а два других брата с матерью-гречанкой уехали в Византию, где были радушно приняты императором; он дал Васильку города по Дунаю, а Мстиславу «волость Отьскалану». Это не было ссылкой в Византию, какой было, например, изгнание Мстиславом из Руси полоцких князей в 1129 году. Напротив, князья византийской крови, сыновья преданного грекофила – Долгорукого и греческой княжны, которым Юрий завещал Суздальскую землю, лишались своих законных прав и оказывались на положении бездомных изгоев. То есть Андрей совершил акт дерзкого самовластия, нарушивший не только семейно-княжескую мораль, но и подрывавший престиж Византии на Руси^{126}.

Вопрос о социальной опоре державной политики Андрея не раз вставал перед историками: «Если ростовцы и суздальцы были недовольны, – писал С. М. Соловьев, – если передние мужи были недовольны, если братья княжеские были недовольны, то какая же сила поддерживала Андрея?.. Необходимо предположить, что сила его утверждалась на повиновении младших новых городов или пригородов. Андрей, как видно, хорошо понимал, на чем основывается его сила, и не оставил этих новых городов, когда войска его взяли самый старший и самый большой из городов русских – Киев»^{127}. Соловьев правильно указал важнейшую социальную силу, поддерживающую Андрея, – это горожане новых городов и в первую очередь «мизинные люди» Владимира. Формирование этих городских слоев шло задолго до вокняжения Андрея, и, надо думать, что его «самовластьство» было не столько его личной чертой, сколько выражением политических устремлений горожан. Если доверять Татищеву, то Андрей заботился об увеличении городского населения Владимира, он «умножи всяких в нем жителей, яко купцов хитрых, рукодельников и ремесленников разных населил…»^{128}. Ниже мы увидим, как эта забота об «умножении людей» Владимира отразилась во владимирской литературе 1160-х годов, где с полной ясностью выступает формула «князь, город и люди».

Как и для времени Юрия, источники не освещают хозяйственную жизнь Владимиро-Суздальского княжества в правление Андрея. Только косвенные намеки в древних и позднейших памятниках могут сообщить нам некоторые сведения по этому вопросу.

Проведя почти всю жизнь на севере, а затем, с вокняжением, перенеся во Владимир свой стол, Андрей, естественно, должен был иметь там обширные земельные владения и хозяйство. Из его пожалования Успенскому собору виден их объем: собор получил много именья, слободы, купленные князем, и слободы, платившие дань, лучшие из княжеских сел, десятую часть княжеских стад и доходов от торга^{129}. Многочисленные митрополичьи села в Опольском и Боголюбском станах, известные по позднейшим источникам, располагались на север и северо-запад от Владимира. «Вероятно, – пишет С. Б. Веселовский, – это те же самые «села красные», которые князь Андрей Юрьевич дал владимирской кафедре в середине XII века при основании Владимирской епархии». Также и владения митрополитов в округе Юрьева-Польского были, по-видимому, унаследованы ими от владимирских епископов. В числе владений собора мы встретим позже целый город – Гороховец, называемый «градом святой Богородицы»^{130}.

В управлении городами и селами волости была занята многочисленная княжая администрация: наместники, тиуны, мечники и детские. Эта оседавшая на местах мелкая феодальная знать, несомненно, увеличивала число зависимых земель и крестьян, обогащаясь всеми правдами и неправдами. Эксплуатацию усиливала и государственная необходимость сосредоточения в руках княжеской власти огромных средств, которых потребовала широкая политика Андрея. В событиях 1174 года мы найдем много общих черт с избиением суздальцев Юрия в Киеве в 1157 году. Но на именье алчной княжой администрации в 1174 году набросились не только горожане, но и «из сел приходяче грабяху» – поднялось, по-видимому, само крестьянство; по Татищеву – «грабили в селах домы княжие и верных его…»^{131}. Можно думать, что и образное описание Даниилом Заточником порядков в северной деревне рисует не только ситуацию XIII века, но отношения, сложившиеся уже при Юрии и Андрее. Даниил не советует основывать село поблизости от княжого двора или дома его тиуна: «тиун бо его аки огнь трепетицею накладен [покрыт трутом] и рядовичи его аки искры; аще от огня устрежешися, но от искр не можеши устеречися и сождения порт»^{132}.

В «Повести» об убийстве Андрея мы впервые встречаем термин «дворянин» и рядом с ним термин «милостьник», известный еще в древнейшую пору, при княгине Ольге (Малуша-милостьница и ключница Ольги)^{133}. Теперь «милостьник» обозначает не только приближенного, близкого человека, любимца князя^{134}, но и человека, который относится к определенной группе «служилого» люда. Милостьники получают от князя и оружие, и коней, – в Боголюбовском замке хранилось «милостьное оружие» и стояли «милостьные кони». М. Н. Тихомиров сделал убедительное заключение, что «милостьниками были зависимые княжеские люди, получавшие от князя «милость» в виде коней, оружия, а, вероятно, и землю»^{135}. Это был, видимо, наиболее зависимый от князя, малоимущий и в то же время близкий к нему слой новой служилой дворни. Милостьником был любимый слуга Андрея Прокопий, погибший вместе с ним в 1174 году. По названию его «паробком» можно полагать, что милостьники составляли «молодший» в прямом и социальном смысле слой княжеского окружения^{136}. Еще прадед Андрея Всеволод «нача любити смысл уных», а его дед Мономах предостерегал от излишнего доверия к ним^{137}, сам же Андрей любил жить и действовать «с малом отрок».

Упоминаемые в описании тех же событий 1174 года в Боголюбове наряду с боголюбовскими горожанами «дворяне» были, по-видимому, близкой к милостьникам группой служилого люда. Даниил Заточник говорит, что «всякому дворянину [подобает] имети честь и милость у князя», то есть получать у него не только коня и вооружение, но и «села»; для Даниила – человека невоинского духа – последнее было, несомненно, существеннее. Княжеское пожалование изымало человека из его прежних общественных связей; позже псковичи, поссорившись в 1228 году с Ярославом Всеволодовичем, «тех кто имал придаток [милость] у Ярослава, выгнаша из Пльскова: пойдите по князи своемь – нам ecи не братья…»^{138}. Возможно, что как раз во время Андрея термин «милостьник» стал заменяться словом «дворянин». Ряды милостьников и дворян, этого служилого слоя XII века, пополнялись из рабов и холопов, образуя нечто подобное западноевропейскому министериалитету, но выслужившиеся княжие люди могли входить и в ряды боярства^{139}.

Позднейшая легенда рассказывает, как Андрей путешествовал по Клязьме до устья реки Тезы, ставя в прибрежных погостах храмы, и как он «пожаловал» одного из своих слуг – зверолова Елифанку «деревней», то есть землей^{140}. В легенде об Елифанке упоминается и село Спас-Купалищи, известное уже нам по отрывку Тверского летописного сборника, цитированному выше: это ближнее к Боголюбову село, красиво расположенное на правом высоком берегу Клязьмы. Если же мы проследим за ее течением вниз до Тезы, то найдем здесь в изобилии имена селений, с большой вероятностью восходящие к XII веку, к именам членов княжого дома и старым терминам быта. Таковы Глебово, Глебова, Борисовка, Михайловское, Михалково, Андрейцево, Андреевская, Княгинина, Якимовский погост, Гридино, Скоморохово и др. Среди них расположен и знаменитый Клязьменский городок – древний Стародуб, возникший в XII веке, и село Любец, связанное, подобно Спасу на Купалищах, с преданием о Боголюбском^{141}. Ниже устья Тезы располагались Ярополч (Вязники) и город Успенского собора Гороховец. Нет ничего невероятного в том, что в этом районе находились не только княжеские земельные владения, хозяйственные, охотничьи и иные угодья, но и пожалования княжим милостьникам, давшим начало служилому дворянству.

Конечно, князь жаловал своим слугам не пустую землю, а деревни и села вместе с их трудовым людом. Таким образом, крестьянское население Суздальщины все более попадало во власть больших и малых светских и духовных господ. Они были полновластными владыками в своих феодальных гнездах, им принадлежало не только право нещадной эксплуатации своих крестьян-«сирот», но и власть над самой их жизнью: землевладелец был и верховным судьей своих людей, «маленьким Ярославом» своего владения. Задавленное сидевшей на его спине иерархией господ крестьянство меньше всего могло проникнуться интересом к большим событиям русской жизни и широким планам главы господствующего класса – князя. Едва ли и борьба со старобоярской знатью, которую вел Андрей, что-либо меняла в положении «сирот»: захваченные боярские села не оставались без хозяина, а шли в раздел, и, может быть, новый владелец даже с большей алчностью использовал свое положение и давил крестьянина, нежели старый боярин.

В войсках Андрея большую роль, наряду с аристократической конной дружиной, играет пехота – «пешцы», составляющие внушительное ядро владимирских вооруженных сил. Это, по-видимому, не только крестьянские, но и городские ополчения. Позднее, в XIII веке, «гражан-пешцев», наряду с пешцами-смердами, мы встретим в войсках Даниила Галицкого, строившего свою политику, как и Андрей, на союзе с горожанами, которые стремились к нему «яко пчелы к матце». Жители городов, неохотно участвовавшие в княжеских усобицах, понимали и ценили единодержавные притязания Андрея и Даниила. В конце княжения Андрея мы встретим, наряду со старыми ростово-суздальскими и белоозерскими дружинами, отдельные владимирский и переяславский полки.

Подобно деду – Владимиру Мономаху, Андрей придавал большое значение народному ополчению, пешим «боям». Рядом со старой знатью, своевольной, способной к неожиданным нарушениям воинской дисциплины и военных планов князя, на командных должностях, очевидно, появляются близкие и преданные князю новые люди. Они не только занимали должности в княжеском дворцовом хозяйстве, но и входили в ближайшее окружение князя во время войны. При всей условности феодальной морали эти новые княжие люди, жизнь и благосостояние которых полностью зависели от князя, были гораздо более верной и прочной опорой, нежели старобоярская знать. Сам Андрей, по отзыву современника, был «не величав на ратный чин»; он, видимо, не дорожил феодальной воинской иерархией и в молодости, как мы видели, сам сражался рядом со своими воинами, подавая им пример доблести. Все это делало владимирские полки более дисциплинированными и боеспособными; вокруг них с меньшим риском можно было организовывать силы подвластных княжеств для больших военных предприятий. Однако если горожане, купцы и служилый военный люд ощущали на деле пользу начатой Андреем борьбы за возвышение Владимирской земли и за господство ее князя в Руси, то крестьянство, составлявшее, конечно, большую часть военных сил Андрея, было решительно равнодушно к его планам. Это было одной из причин крупных военных неудач Боголюбского.

«Восточная политика» Руси в Поволжье была в XII–XIII веках местной задачей северо-восточных княжеств. Она почти не интересовала Новгород и вовсе не привлекала внимания южных князей. Молодая держава Андрея, намечавшая свою широкую общерусскую политическую программу, должна была прежде всего обезопасить свой ближайший северо-восточный тыл и сохранить в своих руках торговое движение вниз по Волге – важнейшей жизненной артерии северо-востока.

В 1164 году Андрей организует крупный поход на болгар, в котором участвуют и полки муромского князя Юрия. Вместе с братом Ярославом и сыном Изяславом Андрей повел свое войско на Волгу, сопровождаемый иконой Владимирской Богоматери. Встречный бой с болгарскими войсками закончился их разгромом, так что «князь болгарьскый» едва убежал с малой дружиной в Великий город. После этого были взяты Бряхимов на Каме и четыре других болгарских города. Болгарский удар по владимирскому Поволжью 1152 года был отмщен. Правда, победа обошлась лично Андрею дорого: «того же лета преставися у князя Андрея сын Изяслав, пришед из Болгарского бою»… Победа приписывалась «помощи» Владимирской иконы – это было в глазах современников «оружие обоюду на врагы остро и огнь попаля[ющий] противных наших, хотящи[х] с нами брани»^{142}.

Мы и должны посмотреть, как выковывал Андрей свой духовный «обоюдуострый» меч.