Текст книги "Жан Жорес"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– Мы пришли в социалистическую партию, когда она уже была создана до нас, не для того, чтобы требовать от наших старших товарищей каких-либо жертв. Мы пришли не для того, чтобы навязать какой-то новый социализм, подслащенный, ослабленный или уменьшенный, как нас в этом обвиняют. Мы пришли только для того, чтобы служить как солдаты общему делу.

Мы являемся коллективистами и интернационалистами… Надо противопоставить международной организации капитализма международную организацию пролетариата. Но когда нас из-за этого обвиняют в том, что мы плохие патриоты и плохие французы, то это гнусная клевета…

Одновременно Жорес формулирует тактику по отношению к тем буржуазным республиканцам, которые не шли на сделку и союз с монархистами и правыми.

– Мы, социалисты, не требуем от правительства абсолютно во всем соглашаться с нами. Оставаясь в стороне от всяких комбинаций, мы требуем от правительства прежде всего осуществить некоторые пункты нашей программы-минимум. Затем, не злоупотреблять против социализма правительственной властью, судебными, полицейскими и административными силами; не препятствовать мирным массовым демонстрациям, в которых пролетариат обретает сознание своей силы. При этих условиях мы будем помогать министрам-реформаторам защищаться от коалиции оппортунистов и ретроградов. Но мы не пойдем ни на какое отречение от наших основных принципов, к полному осуществлению которых мы стремимся.

На практике эту линию не удалось проверить, поскольку за все время полномочий парламента, избранного в 1893 году, не было ни одного правительства «реформаторов и прогрессистов». Тем не менее трудно в принципе возражать против нее; при подходящих условиях она могла быть полезной для социалистического движения.

Жорес активно добивался единства всех социалистов. В парламенте это в какой-то мере удалось осуществить. В социалистическую группу вошли гэдисты, бланкисты, бруссисты, независимые. Только алеманисты и поссибилисты остались в стороне. Жорес всегда стремился выдвигать вперед то, что есть общего у разных социалистических групп, отодвигая назад разногласия.

Этот второй срок пребывания Жореса в Бурбонском дворце был счастливой полосой его жизни. Он вспоминал впоследствии: «Все мы, даже самые старые, были тогда так молоды! Внутри внезапно выросшей социалистической группы ощущалось какое-то ликование, восхитительная сила, надежда и воля к борьбе! После многих превратностей и расколов единство партии было тогда организовано небывало всесторонне и методично. В свете зари 1893 года оно казалось каким-то юношеским и пылким и осталось в памяти всех как нечто чарующее. В течение нескольких дней, нескольких недель образовалась своего рода великая общая дружба. Для тех, кто, как я, пришел к социализму одинокой тропинкой, не проходя школы групповой деятельности, не участвуя в прошлых трагических битвах и не пережив тяжелых испытаний времен первых лет социалистической пропаганды, в этой внезапной и сердечной близости со старыми борцами ощущалось волнение борьбы; нам казалось, что и мы как бы участвовали во всех прошлых битвах, во всех усилиях нашей великой партии».

Легко понять энтузиазм Жореса, так давно стремившегося обрести товарищей и единомышленников, объединить свои усилия с деятельностью единой великой социалистической партии. Однако наш герой, как это часто случалось с ним, увлекается и видит окружающее в слишком уж розовом свете; о какой-либо действительно единой и действительно партии говорить еще рано. К тому же и сам Жорес еще не представляет себе ясно, какой она должна быть, эта партия? Но он счастлив, как никогда, он стремится целиком отдаться борьбе за общее дело.

…14 ноября 1893 года. Первое заседание новой легислатуры. В кулуарах Бурбонского дворца толпятся депутаты, одни стоят, другие прогуливаются, разговаривают, курят. Здесь много новичков; состав палаты обновился наполовину. Они еще не знают расположения помещений и с любопытством их изучают. Перед барельефом Далу, изображающим «Клятву в зале для игры в мяч», стоят двое: высокий худой Гэд и приземистый Жорес, оба в несколько приподнятом настроении, хотя когда они видят вернувшихся сюда панамистов, по их лицам пробегает откровенное презрение. Зато они с радостью приветствуют то одного, то другого социалиста, большинство которых выделяются длинными бородами, а некоторые и рабочими блузами. Теперь их стало значительно больше. На бледном, чахоточном лице Гэда необычный румянец, а Жорес пышет здоровьем, как и всегда. Он очень, очень хорошо настроен, ибо предстоит борьба, и он испытывает подъем и тревожную радость. Только что они прослушали правительственную декларацию премьера Дюпюи: он остался верен себе: никаких реформ и беспощадная борьба с подстрекателями, то есть с социалистами. Ну что ж, он хочет войны? Он ее получит. Решено, что социалистическая партия выступит с интерпелляцией по общей политике правительства и что это должен сделать Жан Жорес.

21 ноября зал полон до отказа. Бледный свет, падающий сверху через застекленный купол, освещает обычную картину: переговаривающихся депутатов, перелистывающих бумаги, здоровающихся, обменивающихся приветствиями и замечаниями. В зале пыльно, и тянет чадом от калориферов. Вверх подымаются волны табачного дыма. Любопытная деталь: социалистов оказалось так иного, что им не хватало места на крайне левых скамьях, часть их рассаживается на правом краю, там места хватает, ведь число монархистов и клерикалов значительно уменьшилось. Вновь избранный председатель палаты Казимир-Перье, миллионер, владелец угольных шахт в Анзене, само олицетворение буржуазной Франции, намеренно равнодушным тоном объявляет, что слово предоставляется Жану Жоресу.

Пока он идет к трибуне, гул в зале еще продолжается. Но вот Жорес уже поднялся и смотрит в зал, как бы выжидая, а затем внезапно пробуждает и заставляет замолчать всех первой, категорически и резко брошенной фразой:

– Господа… Правительственная декларация для нас совершенно ясна: она означает объявление войны социалистической партии! Да, между нами война, война всеми признанная, официально объявленная, беспощадная…

Жорес разоблачает замыслы, изложенные в правительственной декларации Дюпюи: с помощью полицейских законов устранить «вожаков» с тем, чтобы оставить рабочий класс безоружным, сделать его послушным и убежденным в вечности капитализма. А затем он предельно логично и убедительно показывает нереальность этой затеи, поскольку социализм неизбежно вырастает из всей структуры, из сущности буржуазной системы, что любое ее проявление с неизбежностью порождает социализм.

– Главные вожаки, главные подстрекатели находятся прежде всего среди самих капиталистов, а затем они имеются в самом правительственном большинстве… Вы наделяете слишком большим влиянием тех, кого вы называете вожаками. Не от них зависит возникновение такого широкого движения, слабого дуновения нескольких человеческих уст недостаточно для того, чтобы поднять эту бурю всемирного пролетариата.

Нет, господа, правда заключается в том, что это движение исходит из самой глубины вещей, что оно вытекает из бесчисленных страданий, которые до сих пор не были ясно выражены, но которые нашли сейчас в освободительной формуле свой центр объединения. Правда состоит в том, что в самой Франции, в нашей республиканской Франции социалистическое движение исходит одновременно из республики, которую вы основали, и из экономического строя, который развивается в стране в течение полувека.

Вы основали республику, и это делает вам честь. Но этим самым вы установили между строем политическим и строем экономическим в нашей стране невыносимое противоречие. В сфере политической нация суверенна, и она сломала все олигархии прошлого. В сфере же экономической она подчинена многим из этих олигархий…

Да, конечно, при помощи всеобщего избирательного права, национального суверенитета, которые находят свое высшее логическое выражение в республике, вы создали из всех граждан, в том числе и людей наемного труда, собрание королей. От них, от их суверенной воли исходит законы и правительство; они отзывают, они меняют своих уполномоченных, законодателей и министров. Однако в то самое время, как трудящийся суверенен в политической области, в области экономической он низведен к какому-то рабству…

Он жертва всех случайностей, всех тягот и в любой момент может быть выброшен на улицу; всякий раз, когда он захочет использовать свое легальное право на коалицию для защиты своей заработной платы, он может убедиться, как коалиция крупных горнопромышленных компаний отказывает ему во всяком труде, во всякой плате, в самом его существовании. И в то время как трудящимся не приходится больше в политической области оплачивать цивильный лист в несколько миллионов для королей, которых вы лишили трона, они принуждены вычитать из своего труда оплату цивильного листа в несколько миллиардов, чтобы вознаграждать праздные олигархии, которые являются господами национального труда.

И вот именно потому, что социализм оказывается единственно способным разрешить это основное противоречие современного общества, именно потому, что социализм объявляет, что политическая республика должна привести к республике социальной, именно потому, что он хочет, чтобы республика была утверждена в мастерской точно так же, как она утверждена здесь, именно потому, что он хочет, чтобы нация была суверенна в экономической сфере для уничтожения привилегий праздного капитализма, подобно тому, как она суверенна в сфере политической, – именно потому социализм и исходит из республиканского движения.

Это республика – великий подстрекатель, это республика – великий вожак, отдайте же ее в руки ваших жандармов!

Если бы Жорес говорил свою речь так, как она здесь кратко воспроизведена! В действительности палата депутатов кипит, неистовствует. Его непрерывно перебивают: друзья – бурными аплодисментами, враги – злобными криками. Иногда он не реагирует на возгласы, как бы не замечая их. Но горе тому, чей неосторожный возглас дает Жоресу новый аргумент или довод: он немедленно отвечает противнику и морально убивает его на месте, не обрывая в то же время нити своих рассуждений. В этой речи проявляется одна характерная особенность парламентского красноречия Жореса. Он исходит из посылок, привычных для большинства слушателей. Он говорит, как буржуазия свергла королей, установила республику, развивала ее демократические институты: ввела всеобщее избирательное право, светское народное образование. Он даже воздает должное буржуазии. И ее представители невольно, машинально начинают уже соглашаться с оратором. Но вдруг, захваченная врасплох, аудитория замечает, что логика Жореса, исходя из этих привычных для нее предпосылок, оперируя привычной буржуазной политической терминологией, ставит ее лицом к лицу с ненавистными социалистическими, революционными выводами! Логичность сочетается у Жореса со страстной искренностью. Изложение строго последовательно, но оно оживляется иронией, яркими образами, красочным, богатым, отточенным французским языком, которым Жорес владел виртуозно. И, несмотря на глухой, несколько монотонный голос, никто не устает его слушать, внимание ни у кого не ослабевает. Доказав одну мысль, Жорес закладывает в нее какое-то интригующее зерно, которое побуждает слушателя ожидать с нетерпением дальнейшего изложения. Однако послушаем продолжение речи Жореса, звучавшей 21 ноября 1893 года.

– А затем вы издали законы о народном образовании. Как же вы хотите, чтобы с этих пор к политическому освобождению не присоединилось бы стремление к социальному освобождению, если вы сами подготовили и узаконили их духовное освобождение? Ибо вы хотели также, чтобы оно было светским, и вы хорошо сделали… Тем самым вы привели народное воспитание в гармонию с итогами современного мышления, вы окончательно вырвали народ из-под опеки церкви и догмы; вы порвали нити наивности, привычки, традиции и рутины, которые продолжали еще существовать.

Но чего вы этим добились? О, я хорошо знаю, то было лишь привычкой, а не верой, что продолжало еще жить во множестве душ; но эта привычка была по крайней мере для некоторых успокаивающим и утешающим средством. И вот вы прервали ту старую песнь, которая убаюкивала человеческое горе, и оно проснулось вновь с криками, оно встало перед вами, и оно требует сегодня своего места, своего большого места под солнцем вселенной, единственным, которого вы еще не запачкали.

Подобно тому как земля теряет ночью часть теплоты, которая накопляется в ней за день, подобно этому часть народной энергии рассеивалась путем выражения религиозных чувств в бездонной пустоте пространства.

Однако вы прикрыли эту религиозную отдушину и таким образом сконцентрировали в непосредственных требованиях, в требованиях социальных весь огонь мысли, все пламенные желания. Это вы подняли революционную температуру пролетариата, и если вы сегодня ужасаетесь, то знайте, вы ужасаетесь вашему же собственному творению!

Жорес закончил свою речь, зачитав проект резолюции: «Палата, убежденная, что правительство не может бороться с социализмом, не отказываясь от республиканских принципов и решительно осуждая провокационную и реакционную политику правительства, переходит к порядку дня». Принятие этой резолюции, встреченной, как и вся речь Жореса, бурным одобрением социалистов и многих радикалов, означало бы свержение правительства Дюпюи. Однако еще до того, как она была поставлена на голосование, когда дебаты еще продолжались, не достигая, впрочем, того высочайшего политического накала, какой наблюдался в момент выступления Жореса, прошел слух, что некоторые министры вышли из кабинета. 26 ноября кабинет Шарля Дюпюи, поставивший своей главной целью борьбу с социализмом, подал в отставку. Это было первое правительство, сокрушенное Жоресом. Его речи не только убеждали, просвещали и волновали; они действовали в качестве мощного оружия политической борьбы.

С этого времени Жорес начинает играть крупную роль во французской политической жизни. Он, простой депутат крайней оппозиционной партии, приобретает влияние, перед которым трепещут маститые политические деятели буржуазии. Одной силой своего таланта, убежденности, честности он завоевывает огромный авторитет. Жорес становится постепенно опаснейшим врагом буржуазии. Этот добродушный, покладистый, мягкий, снисходительный человек преображается в политических схватках в беспощадного бойца, без колебаний наносящего противнику безжалостные и меткие удары. И хотя, несмотря на все свои успехи, социализм все еще относительно слаб, хотя реакция ведет одну за другой кампании против него, благодаря Жоресу они приобретали характер пирровых побед для господствующего класса. Блестящий пример тому деятельность Жореса в процессе анархистского кризиса.

…9 декабря 1893 года шло обычное, довольно сонное заседание палаты депутатов. Председательствовал Шарль Дюпюи, который после падения его кабинета занял этот пост, а бывший председатель палаты Казимир-Перье стал премьером. Правление оппортунистов продолжалось. Правда, теперь они именуются прогрессистами, видимо, потому, что становились все реакционнее. Внезапно монотонный ровный гул разговоров и негромкая речь оратора прерываются страшным грохотом и палата озаряется яркой вспышкой динамитного взрыва.

Депутаты вскакивают со своих мест и, сталкиваясь друг с другом, в дикой панике устремляются вон из зала. Многие, правда, предпочли забраться под пюпитры и сидели там, скорчившись в три погибели, более получаса. Потом дым рассеялся, шум затих, депутаты начали возвращаться в зал и вылезать из-под своих пюпитров. Пострадал из них только один, аббат Лемир, которого поцарапало взрывом. Присутствие духа сохранил лишь председатель Шарль Дюпюи. Он не тронулся с места и, когда депутаты вернулись в зал, произнес фразу, сделавшую его знаменитым:

– Заседание продолжается.

Говорили об античной доблести этого бывшего преподавателя римской истории. Другие, правда, объясняли его поведение проще: он не мог покинуть председательского места из-за своей тучности, принесшей ему прозвище Бегемот, а молчал он из-за того, что у него от страха отнялся язык. Придя в себя, он машинально произнес привычную фразу.

Расследование показало, что бомбу бросил анархист Огюст Вайян. Покушение на палату не было такой уж неожиданностью. Во Франции и в других странах уже давно развивалось анархистское движение. Но в последние годы анархисты, якобы по примеру русских народников-террористов, перешли к «пропаганде действием» и стало усиленно запасаться динамитом и нитроглицерином. Еще в марте 1892 года анархист Равашоль устроил в Париже три взрыва. Бомбы рвались в ресторанах и кафе, в частных квартирах, в церквах, полицейских участках и просто на улицах… Взрыв в парламенте имел уже ясно выраженный политический характер. Вайян был казнен, но через четыре дня бомба разорвалась в наполненном посетителями кафе Терминус. 24 июня 1894 года итальянский анархист Казерио ударом кинжала убил в Лионе президента республики Сади Карно. Арестованный на месте преступления Казерио заявил, что он убил президента за его отказ помиловать Вайяна. Он сообщил затем, что намеревался убить итальянского короля и папу римского, «правда, не в один день, поскольку они никогда не выходят вместе».

Перед лицом судей и палачей анархисты держались необыкновенно смело. Вайян, очутившись перед гильотиной, с презрением отказался от традиционного стакана водки и пошел на смерть с возгласом: «Смерть буржуазному обществу! Да здравствует анархия!» Устроивший несколько взрывов Эмиль Анри заявил на суде: «Мы объявили беспощадную войну буржуазии и не требуем для себя сострадания… Вы не в силах уничтожить анархию. Она имеет глубокие корни; она родилась в лоне гнилого, дряхлеющего общества; она является мощной реакцией против установленного строя; она воплощает стремление к равенству и свободе».

В буржуазных газетах появилось много статей, в которых анархисты выступили с ореолом доблести и благородства. После взрыва бомбы Вайяна в палате поэт Лоран Тейяд заявил: «Что значит смерть нескольких сереньких людей, если таким образом утверждается личность? Какое дело до прочего, если жест красив?» Через некоторое время поэт был ранен взрывом в ресторане Фойо, и газеты имели возможность поиздеваться над поклонником анархистов. Но гораздо большее значение и смысл во всех разговорах об анархизме имела другая тенденция: их настойчиво отождествляли с социалистами. В самом деле, и те и другие революционеры, и те и другие враги буржуазного общества.

Социалисты всех направлений, от гэдистов до поссибилистов, решительно отмежевывались от анархистов, они доказывали, что социализм принципиально враждебен анархизму. Один из гэдистов даже заявил, что если они придут к власти, то первым делом расстреляют всех анархистов. Но нескольким социалистическим газетам и журналам трудно было рассеять ложь, распространяемую многочисленными буржуазными листками.

Постепенно все яснее обнаруживались нити новой гнусной антисоциалистической махинации. Прежде всего раскрылись связи анархистов с клерикалами и крупной буржуазией. Во время забастовки в Кармо рабочие выгнали из города анархиста Турнарда, предлагавшего устроить несколько динамитных взрывов. Он обещал за это забастовщикам большие деньги. Турнард удрал из Кармо так поспешно, что забыл чемодан, в котором обнаружили визитные карточки банкира Ротшильда и герцогини Юзес, в свое время субсидировавшей буланжистов. На карточках выражалась благодарность Турнарду за какие-то таинственные услуги. Во время следствия по делу Вайяна выяснилось, что он получал крупные суммы от богатейших людей Франции. Весьма подозрительно выглядели некоторые действия полиции; уж очень снисходительна она была к анархистам. Позже, когда вышли в свет мемуары полицейского префекта Парижа Андрие, подтвердились наихудшие опасения: бомбу Вайяна сделали в полицейской лаборатории, анархистские газеты получали деньги от полиции и т. п.

Конечно, анархистское движение возникло само по себе, выражая отчаяние мелкобуржуазных революционеров-неврастеников. Но столь же бесспорно, переход этого движения к террору связан с широкой операцией по борьбе с социализмом. Действия правительств в период анархистского кризиса устраняют последние сомнения на этот счет. В парламенте проводят серию законов, получивших наименование «злодейских».

12 декабря, через несколько дней после взрыва в Бурбонском дворце, принимается закон о печати, установивший строжайшие наказания за публикацию «подстрекательских» статей. 18 декабря проводятся еще два «злодейских» закона – о преступных ассоциациях и о взрывах. После убийства президента Сади Карно принимается закон «о подавлении анархистской агитации». Все эти законы намеренно составлялись в туманной форме, действия анархистов не конкретизировались. Любое революционное выступление можно было подвести под их действие. Первым же обвиняемым по этим законам оказался именно социалист. На основании «злодейских» законов из Франции был выслан русский марксист Г.Б. Плеханов.

Социалисты и некоторые радикалы активно боролись против ограничения буржуазной демократии под предлогом защиты от анархистов. Осуждая анархистов, она одновременно вскрывали истинные цели злодейских законов. Исключительную роль в этой борьбе играл Жорес. Он, как никто другой, сумел раскрыть подлинные причины анархистских покушений, их социальную природу. Он показал французам на тех, кто несет главную ответственность за анархистский террор. При этом он не просто оборонялся от наступления реакции против социализма; он переходил в контрнаступление. В истории войн, известны случаи, когда особенно смелые и ловкие солдаты хватали на лету брошенные врагом гранаты и швыряли их обратно так, что они взрывались в рядах противника. Нечто подобное великолепно делал Жан Жорес. В своей жизни он произнес немало речей, которые приобретали характер исторического события. Среди них его выступление 25 июля 1894 года. Это было вскоре после убийства президента Карно, когда правительство, вновь возглавлявшееся Шарлем Дюпюи, внесло в палату очередной «злодейский» закон против анархистской агитации.

Жорес предложил дополнить проект закона такой статьей: «Все политические деятели, министры, сенаторы, депутаты, которые будут торговать своим мандатом, брать взятки и участвовать в нечестных финансовых делах, или будут фигурировать в административных советах компаний, осужденных органами юстиции, или восхвалять указанные действия в прессе или устных заявлениях перед одним или несколькими лицами, будут рассматриваться в качестве лиц, вызывающих акты анархистской пропаганды».

Обосновывая свое предложение, Жорес показал затем, что Панама и последовавший за ней новый скандал, связанный с компанией Южных железных дорог, свидетельствуют об анархии самого буржуазного общества, в котором царит моральный упадок и хаос. Он доказывает, что ничто другое не может в такой степени возмутить сознание, ожесточить, вызвать решимость безнадежности, породить акты анархистского террора, как примеры продажности тех, кто стоит у власти. Жорес бьет врага его собственным оружием. Он берет определение анархии, сформулированное премьер-министром Шарлем Дюпюи, и путем остроумного логического анализа и толкования основных тезисов этого определения доказывает, что ответственность за возникновение и действия анархизма несут общественные силы, представляемые такими людьми, как сам Дюпюи. Анархия, утверждает председатель совета министров, – «это прежде всего презрение ко всякой власти».

– Прекрасно! – восклицает Жорес. – Я хочу спросить его, если политические деятели замешивают парламент, национальное представительство в скандалы, в грязные дела, компрометируя таким образом это представительство, которое при республике служит олицетворением всякой власти; я его спрашиваю: разве в таком случае эти люди не подрывают в сознании людей уважение ко всякой власти?..

Вопрос Жореса вызывает крики: «Правильно! Очень хорошо!» – и покрывается аплодисментами. Но оратор уже переходит к следующей формуле Дюпюи: «Анархизм – это презрение к всеобщему избирательному праву».

– Я вновь спрашиваю его: если те, кто, получив от всеобщего голосования мандат для защиты интересов страны, ее благосостояния, ее чести от происков финансистов, вместо этого становятся их сообщниками, клиентами этих подозрительных финансистов, не оказываются ли они теми самыми людьми, которые подрывают уважение к всеобщему избирательному праву?

Жорес вновь и вновь возвращается к Панаме. Он показывает, что вспышка анархистского террора закономерно последовала за панамским скандалом.

– Неужели вы думаете, что кто-либо мог остаться не взбудораженным этой аферой, в течение полугода волнующей всю страну и палату? Страна вдруг узнала, что из уплаченных ею сотен миллионов почти две трети были преступным образом расхищены; она узнала, что эта капиталистическая и финансовая вакханалия подкупов находилась в тесном соседстве с государственной властью, что парламент и финансовые дельцы шушукались между собой, действовали заодно. Неужели вы думаете, что это не произвело впечатления? Страна вдруг узнала, что министры предаются суду, что, несмотря на их гордое отрицание перед парламентом и следственной комиссией, всплыли наружу убийственные факты и произнесены сенсационные судебные приговоры! Перед следственной комиссией палаты одни предстали с высоко поднятой головой, другие лепетали несвязные слова. Бурбонский дворец оказался в глазах публики чуть ли не уголовным притоном! Власть имущие должны были из своих ярко освещенных салонов явиться в угрюмые коридоры суда! Как в калейдоскопе смешиваются все цвета, так в этом головокружительном хороводе событий сливались воедино цвета парламента и исправительной тюрьмы!

Неужели вы думаете, что это прошло бесследно? Вспомните прекрасные слова древнего поэта: пыль – сестра грязи! И вы увидите, что вся эта горячая пыль анархистского фанатизма, ослепившая некоторых жалких людей, является родной сестрой грязи капитализма и политиканства.

Стремительный поток красноречия Жореса захватывает даже противников социализма. Он, как художник, рисует картину разложения буржуазии и уверенно сажает ее на скамью подсудимых, приготовленную для социалистов. Строгой логикой Жорес увлекает разум слушателей, красками и образами – их чувства. Его речь поразительно гармонична, и политическая декларация превращается в его устах в художественное произведение, исполняемое великим артистом.

В заключение он вновь обращается к убедительному обоснованию внесенного им предложения и заканчивает речь блистательным по форме и глубоким по социальному анализу образом:

– Если вы желаете сурового подавления анархистов, то будьте столь же суровы в подавлении тех, кто дает взятки политическим деятелям, и тех, кто берет эти взятки. Покажите стране в назидание новому поколению, а также будущим депутатам, покажите на ясном тексте закона, что между продажным, преступным политиком и возмутившимся анархистом имеется необходимая связь, что они являются моральными соучастниками и должны караться сообща. В тот день, когда один и тот же корабль увезет в ссылку, в страну болотной лихорадки, продажного политика и анархиста-убийцу, они завяжут между собой разговор; они оба окажутся двумя дополняющими друг друга аспектами одного и того же социального строя!

Конечно, внося свое вызывающее и разоблачающее дополнение к «злодейскому» закону, Жорес не рассчитывал на его принятие в палате, где панамисты и люда, родственные им по духу, составляли большинство. Это был акт политической борьбы, рассчитанный полемический ход, очередной удар социалистического лидера по буржуазной системе. С парламентской трибуны Жорес обращался не столько к сидящим в зале, сколько к народу, к людям заводов и полей. И тем не менее сила его красноречия была такова, что дополнение Жореса было отвергнуто большинством всего в один голос! Значит, кроме социалистов, за него проголосовало много депутатов буржуазных партий, захваченных в плен его всепобеждающим красноречием. А по поводу большинства в один голос кто-то из депутатов бросил остроумную реплику:

– Это голосовала Панама!

Речь Жореса произвела впечатление на всю страну. И это впечатление оказалось таким, что через три дня после голосования на трибуну неожиданно поднялся председатель совета министров Дюпюи и объявил о закрытии сессии парламента. Он пояснил, что палата «пришла в такое нервное состояние, которое может оказаться опасным».

После окончания сессии Жорес с женой и пятилетней дочкой, как обычно, отправился в Бессуле. Здесь он провел лето. Нельзя сказать, чтобы он наслаждался полным покоем. Часто его просили приехать в Кармо, где в жизни рабочих, шахтеров и стекольщиков возникали одна за другой трудности, которые Жорес давно уже воспринимал как свои собственные, личные дела. Это место стало для него родным. Здесь он черпал силу и вдохновение, убежденность, терпение и настойчивость, столь необходимые ему в гуще политических битв, наполнявших теперь всю его жизнь. Конечно, он и отдыхал, возрождаясь в близости к природе, всегда внушавшей ему поэтическую радость. Незаметно подходила осень. В октябре надо возвращаться в Париж. Возобновлялась сессия парламента. Но ему предстояло еще одно важное и нелегкое дело, к тому же довольно каверзное. Но разве он мог уклониться от какого-либо подобного дела? Струсить или уйти в кусты? Он был просто не способен отсиживаться в тылу во время боя. Нет, это был один из таких солдат, которые при штурме вражеской крепости бросаются в самые трудные и опасные места, Но они-то и обеспечивают успех штурма. Так вот, ему предстояло выступить в качестве адвоката на судебном процессе, явившемся очередным эпизодом в беспощадной войне социалистов против Казимира-Перье.

После убийства президента Сади Карно на его место был избран именно этот человек, олицетворявший самое гнусное в истории французской буржуазии. Казимир-Перье представлял династию ростовщиков и мошенников, оставивших ему состояние в 40 миллионов, нажитых беззастенчивым грабежом народа. И вот после панамского скандала на высший государственный пост попал человек, воплощавший грязь Панамы. Это был реванш «шекаров», которые не только вышли сухими из воды, но получали теперь, после избрания Казимира-Перье, злорадное удовольствие плевать на общественное мнение.