Текст книги "Жан Жорес"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Они скоро почувствуют, что вселенная, из которой возникло человечество, не может быть в своем существе грубой и слепой, что повсюду присутствует ум, повсюду душа и что само мироздание является лишь гигантским и смутным стремлением к порядку, красоте, свободе и добру. Да, другим взором и другим сердцем они будут смотреть не только на людей, своих братьев, но и на землю и небо, на скалу, на дерево, на животное, цветок и звезду…»

Все это очень благородно и красиво, хотя социализм предстает в конечном счете лишь как путь для приобретения идеалистически-эстетического воззрения на окружающий мир. Конечно, здесь нет и тени того монолитного научного фундамента, на котором построено учение марксизма. Правда, Жоресом владеет искреннее желание принести людям благо, свободу, радость. Эти слова постоянно ассоциируются у него с социализмом. К счастью, мечты, иллюзии все более тесно переплетаются у него с непримиримой критикой буржуазного общества, с решительным стремлением к его преобразованию, с пылким желанием бороться за торжество своего социалистического идеала.

Депутат Кармо

Директор шахт в Кармо Юмбло еще никогда не видел своего патрона, маркиза Луи де Солажа в такой ярости. Постоянно красноватое от вина лицо маркиза на этот раз приобрело цвет спелого помидора. Кавалер ордена мальтийских рыцарей, депутат палаты, один из столпов парламентской правой, неограниченный хозяин судеб тысяч рабочих, перед которым трепетали местные духовные и светские власти, потерял самообладание из-за простого слесаря, работавшего на его шахте!

– До чего мы дожили! – ревел взбешенный маркиз, выслушав доклад директора об истории с Жан-Батистом Кальвиньяком. Этот рабочий еще раньше попортил маркизу немало крови; три месяца назад он был избран мэром Кармо вопреки всем усилиям людей маркиза, не сумевших, как обычно, провести на пост мэра своего человека. Но мэру необходимо работать в мэрии, и г-н Юмбло докладывал, что несколько раз Кальвиньяку разрешали оставлять работу в шахте. Но этого ему оказалось мало. Только что делегация профсоюзной палаты потребовала от администрации, чтобы Кальвиньяк получил право отлучаться с работы три-четыре раза в неделю в то время, которое «господин мэр» сочтет удобным, для выполнения своих обязанностей.

– Почему я должен платить рабочему, если он не работает? – кричал маркиз. – Чтобы быть мэром, надо иметь ренту, черт возьми! Уволить…

Охваченный возмущением маркиз явно потерял ориентировку и не подумал о возможных последствиях. Ведь еще три года назад шахтеры Кармо были так послушны: они провалили на выборах Жореса, который явно становился социалистом. Но за последний год рабочих словно подменили. Трижды они вступали в конфликт с администрацией. Профсоюз шахтеров, возглавляемый тем же Кальвиньяком, вел себя очень решительно, а рабочие дружно его поддерживали. Только 80 человек из 2800 шахтеров Кармо побоялись голосовать за своего, рабочего мэра. Рабочие стекольного завода, строители также создали синдикаты. В Кармо появился крайне раздражавший маркиза кружок по изучению социализма, в который входило 250 человек. Социалистическую заразу занесли в вотчину Солажа и его тестя барона Рея стекольщики, приехавшие с севера, из Рив-де-Жьера и Монлюсона. Социалисты Тулузы не преминули воспользоваться этим и развернули в Кармо активную агитацию. Незадолго до выборов мэра сам Гэд выступал перед рабочими Кармо и разъяснял им социалистическую программу.

И вот 16 августа, после того, как на профсоюзном собрании рабочие обсудили вопрос об увольнении Кальвиньяка, их делегация в сопровождении огромной толпы появилась в здании администрации и потребовала от Юмбло объяснения. Шахтеров особенно возмутило лживое заявление администрации о том, что Кальвиньяк будто бы уволен за нерадивость, что он плохой работник. Между тем он проработал на рудниках 20 лет и никогда не получал замечаний. Его отец погиб в шахте, и компания взамен предоставления сыну денежной компенсации обязалась пожизненно обеспечить его работой.

Директор, зная о непреклонной позиции маркиза, отказался идти на уступки и предпочел тут же написать заявление об отставке. Испугавшись гневной толпы рабочих, которые угрожающе советовали ему поберечь свою шкуру, он спешно послал во дворец к маркизу человека с сообщением об угрозе бунта и насилия. Маркиз велел домашним быстро собираться в путь, и в 11 часов вечера несколько экипажей с его семьей, приближенными в слугами в панике поспешила уехать в Альби. Впрочем, опасность насилия оказалась явно преувеличенной припадком хозяйской трусости. Рабочие имели теперь организацию и руководителей, в городе сохранялись спокойствие и порядок. Но шахтеры решили бастовать до тех пор, пока Кальвиньяк не будет восстановлен на работе.

Забастовка продлилась два с половиной месяца. Маленький городок оказался в центре внимания всей Франции. Власти немедленно направили в Кармо двенадцать бригад жандармов, две роты солдат и два эскадрона кавалерии. 1500 вооруженных люден против 2800 безоружных шахтеров. Красные штаны военных замелькали на улицах городка, но рабочие вели себя дисциплинированно и не давали повода для кровавых репрессий. Корреспонденты парижских газет, съехавшиеся в Кармо, были разочарованы. А дело приобретало все более скандальный оборот. Речь шла о всеобщем избирательном праве. Обнаружился тот бесспорный факт, что вопреки закону рабочий не может быть мэром, ибо если его даже и выберут, то ему предстоит либо голодная смерть, либо отказ от полученного мандата, поскольку он не имеет ренты. Ясно, что только буржуа могли практически пользоваться правом быть избранными на неоплачиваемый пост.

Забастовка в Кармо носила ясный политический характер и вызывала широкое сочувствие. Надежды хозяев на то, что голод быстро загонит рабочих обратно в шахты, не оправдались. Уже в конце августа бастующие кармозинцы получили 50 тысяч франков помощи. Деньги продолжали поступать не только от рабочих организаций Франции, но и из-за границы. Это помогало шахтерам переносить тяготы упорной борьбы за демократические права.

Правительство вынуждено было наняться делом Кармо. Премьер-министру Лубэ поручили посредничество между рабочими и маркизом Солажем. В борьбу включились радикалы, рассчитывая несколько обновить свою репутацию защитников демократических свобод. В Кармо явились депутаты Клемансо, Мильеран, Пельтан.

– Я прибыл сюда, чтобы защитить всеобщее избирательное право, – заявил Клемансо, выступая перед забастовщиками.

Правительство догадалось, что непримиримость маркиза Солажа может дорого ему обойтись; ведь вскоре предстояли парламентские выборы. В конце концов Кальвиньяка восстановили на работе, и 3 ноября победившие шахтеры вернулись в шахты. Маркиз Солаж, потерпевший полное моральное и политическое поражение, отказался от своего депутатского мандата.

В результате кармозинцы потеряли «своего» депутата. С тем большим энтузиазмом социалисты вступили в избирательную борьбу. 4 декабря конгресс социалистических групп обсудил вопрос о кандидате социалистов. Сначала предложили гэдиста Дюк-Керси. Во время забастовки он находился и Кармо и активно руководил действиями рабочих. Однако он отказался.

– Я прибыл в Кармо не для того, чтобы зарабатывать депутатский мандат, – заявил Дюк-Керси с принципиальностью, делавшей ему честь. И вот тогда вспомнили о профессоре Жоресе, заместителе мэра Тулузы.

Его хорошо помнили и знали в Кармо не только по статьям в «Депеш де Тулуз». Жорес не порывал связей с кармозинцами и после неудачного для него результата выборов 1889 года. Социалисты не раз просили его выступать на рабочих собраниях и митингах в Кармо. Талантливый оратор серьезно помогал местным социалистам в борьбе с кланом Солажей. Здесь он научился говорить с рабочими, вернее – они его научили. Однажды Жореса пригласили выступить на одном профсоюзном собрании.

– Месье, господа, – начал он профессорским тоном. В зале повеяло холодом, воцарилось смущенное молчание, нарушаемое перешептыванием и разговорами.

Вдруг раздался возглас:

– Здесь нет господ!

Смущение Жореса длилось лишь одно мгновенно; он сразу понял свою бестактность.

– Слово «месье» означает «мои сеньоры». И поскольку я говорю «месье», то это потому, что вы мои сеньоры, мои хозяева…

Атмосфера разрядилась, раздались хлопки. Филология несколько выручила Жореса, и теперь он всегда начинает свои речи перед рабочими обращением «граждане!». Жан интуитивно почувствовал, что в ожесточенных классовых схватках, ареной которых оказался Кармо, неуместны его профессорские замашки, лирические отступления, исторические экскурсы и злоупотребление эрудицией. Здесь надо было говорить прямо, резко, просто, решительно. Жорес сумел овладеть новым для него революционным языком классовой борьбы. Сам накал страстей в этой борьбе оказался для него большой и полезной школой. Рабочие заражали Жореса своей ненавистью к хозяевам. Он все теснее сближался с ними мыслями и чувствами. Он испытал и опасность борьбы, ибо митинги, которые он проводил, часто находились под угрозой репрессий. Он сам не раз был объектом охоты на социалистов, которую устраивали люди маркиза на улочках Кармо и на дорогах Кармозена.

Крепли его социалистические убеждения, носившие до этого очень книжный, отвлеченный характер. В Кармо он смог почувствовать, что означает в действительности борьба за социалистический идеал, насколько жизнь сложнее и суровее теоретического знакомства с социализмом. В Кармо Жорес как бы держал первый серьезный экзамен по предмету, ставшему смыслом его жизни. И здесь он успешно выдержал этот экзамен.

Шахтеры и рабочие стекольного завода уже почувствовали в этом человеке с его буржуазной внешностью своего представителя, научившегося так ярко и убедительно выражать их чувства и разъяснять им сложные вещи. А его бескорыстие, доброжелательность, обаяние довершали дело. Ему верили, его уже любили эти люди с лицами, потемневшими от угольной пыли, с грубыми руками, изуродованными тяжким трудом

Когда в Кармо началась забастовка, Жорес жил в Бессуле. Преподавательская работа в Тулузе давала ему и такое немаловажное благо, как длительный летний отпуск. В тени деревьев, у белых стен дома он играл со своей маленькой дочкой, встречал друзей, часто прогуливался с ними по живописным окрестностям. Постоянное присутствие в доме довольно нудной тещи несколько нарушало его ровное, спокойное настроение. Но кому не приходилось мириться с таким неизбежным злом? Словом, другой на месте Жореса только и наслаждался бы жизнью. Но он с тревогой следил за событиями в Кармо. Жорес искренне переживал все горести шахтеров, принимая близко к сердцу их победы и поражения. Осенью 1892 года к нему приезжал журналист Морис Сарро и подробно рассказывал о делах кармозинцев. А они знали, что Жорес горячо сочувствует им.

И все же кандидатура Жореса не вызвала сначала энтузиазма на предвыборном социалистическом конгрессе в Кармо. Социалисты Окутюрье и Бертон упрямо отвергали этого буржуа, сидевшего раньше в парламенте среди оппортунистов. Они не хотели верить в социалистическую искренность Жореса. Но Кальвиньяк настаивал на его кандидатуре. Он говорил о честности Жореса, о том, что его знают здесь, что он свой человек для жителей округа и хорошо говорит на местном наречии «патуа». Жорес, кроме того, был кандидатом, способным собрать голоса окрестных крестьян и буржуазных республиканцев. Ведь четыре кантона из пяти, входивших в избирательный округ, были сельскими, и кандидат-рабочий мог поэтому и не собрать их голосов. В конце концов большинство высказалось за Жореса, и ему послали телеграмму:

«Конгресс республиканцев-социалистов предлагает вам выставить кандидатуру на основе программы Французской рабочей партии, принятой на съезде в Марселе. Если вы согласны, то выезжайте в Кармо на заседание конгресса. Председатель конгресса Бутийе»,

Когда Жорес получил эту телеграмму, он, не раздумывая ни минуты, ответил: «Я согласен на выдвижение моей кандидатуры и во вторник буду в Кармо».

Жорес снова вступает в трудный бой. Правда, теперь рабочие уже не были прежним послушным стадом, подчинявшимся окрикам пастухов из замка маркиза де Солажа. Угольная компания обычно тратила на проведение выборов по 100 тысяч франков. Часть их расходовалась на плакаты, листовки, газеты, но в основном они шли на обработку избирателей, которым обязательно предлагали при этом выпить за здоровье маркиза. Если шахтер зарабатывал 3–4 франка в день, то ему нелегко было отказаться: стакан вина стоил 25 сантимов, а стакан анисовой – 40. Даровая выпилка служила сильнейшим предвыборным аргументом друзей маркиза. На этот раз после удара, нанесенного забастовкой, им особенно неприятно было бы потерпеть поражение. Тем более что речь шла о Жоресе, уже успевшем зарекомендовать себя непримиримым врагом барона Рея и маркиза Солажа. Поэтому кармозинская реакция бросала в бой все силы, чтобы поддержать противника Жореса, республиканца-консерватора Эраля.

Но после победы в упорной забастовке рабочие были уже не те. Они поняли, что компания не так уж всемогуща, что рабочая солидарность – великая сила. Орлеанистская газета «Солей», сообщая о том, как шахтеры Кармо с пением «Карманьолы» и с криками «Да здравствует социальная революция!» возвращались на работу, писала: «Это отнюдь не конец, это начало!»

Жорес победил. Во втором туре 22 января 1893 года он получил 5317 голосов против 4843 у его противника. Многие из коллег Жана в палате депутатов приветствовали его избрание. Жюль Гэд выразил радость в связи с победой Жореса.

В благодарственном письме своим избирателям новый депутат Кармо писал: «Наши противники хотели во что бы то ни стало поражения социализма в самом Кармо. Вы разбили их надежды. Ваше голосование было блестящим выступлением за социалистическую республику». Правда, среди родственников Жана воцарилось некоторое смущение. Его тесть, г-н Буа, супрефект Сен-Пона, ранее гордившийся зятем-депутатом, сидевшим в палате вместе с благонамеренными оппортунистами, теперь несколько смутился из-за того, что зять оказался крайне левым. Еще более скандализованы были родственники со стороны семьи Барбаза: дядя Луи и дядя Жозеф. Впрочем, одна из теток Жана нашла для него неотразимое оправдание:

– Он стал социалистом, чтобы заработать побольше денег; он хороший муж, а очаровательная Луиза так нуждается в деньгах!

Соображения почтенной дамы тем более любопытны, что возобновление парламентской деятельности Жореса ознаменовалось его решительным наступлением против мира денег. Вернувшись в палату, он попал как раз к разгару спектакля, главным героем которого были деньги. Возник такой скандал, какого Франция еще не видела. Одно слово было у всех на устах: Панама. Двенадцать лет назад по идее строителя Суэцкого канала Фердинанда Лессепса возникло Общество для прорытия Панамского канала. Тысячи людей, поверив заманчивым обещаниям инициаторов этой затеи, приобрели на скромные сбережения акции новой компании. Но в 1888 году она обанкротилась, и множество мелких держателей акций разорились дотла. Скоро выяснилось, что из 1400 миллионов франков, собранных компанией, на строительные работы ушло не более 700 миллионов. Куда же делись остальные деньги? Раздались требования провести расследование. Несколько кабинетов старались уклониться от этого. Во Франции умели прятать концы в воду в подобных делах. Все дело испортил финансовый агент компании Артон, попавшийся на одном деле, за которое ему дали 20 лет каторги. Вот тут-то он и «раскололся». Артон обвинил в получении взяток 104 депутатов парламента. Этим признанием немедленно воспользовались монархисты и буланжисты, которые в предвидении близких выборов развернули активную пропаганду против республиканских лидеров. Один из финансовых воротил компании, барон Рейнак, попытался заткнуть им рот.

Это не удалось, и барон покончил жизнь самоубийством.

Монархисты внесли в палате сразу три интерпелляции по вопросу о Панаме. Пришлось создать комиссию из 33 человек для расследования. Результаты ее деятельности ужаснули всех честных французов и смертельно напугали многих далеко не честных министров, сенаторов, депутатов, журналистов.

Выяснилось, что разрешение парламента на выпуск акций Панамского канала было получено благодаря подкупу многих политических деятелей. Провел это дело барон Рейнак, потребовавший от правления панамского общества пять миллионов, которые он мог бы использовать но своему усмотрению без всякого отчета. Он и использовал их по прямому назначению, то есть разделил их между 150 депутатами. Поскольку их аппетиты росли, то потребовались новые миллионы.

Еще бы, когда через палату проходил законопроект о выпуске акций, Барб, бывший министр, потребовал 400 тысяч франков, министр внутренних дел Флоке – 300 тысяч, а само правительство заломило 500 тысяч!

Списки «шекаров», то есть лиц, получивших чеки, росли. Альберт Греви, бывший губернатор Алжира и брат президента республики, получил 20 тысяч; Леон Рено, сенатор, бывший министр, – 20 тысяч; депутат Сен-Леруа роздал своим коллегам 200 тысяч.

Подкуплены были почти все редакции буржуазных газет. «Пти журналь» получила 300 тысяч франков, «Телеграф» – 120 тысяч, его редактор – 120 тысяч, «Матен» – 50 тысяч, «Радикаль» – 100 тысяч, «Фигаро» – 500 тысяч, редактор «Тан» сенатор Эбрар – 1500 тысяч. Запятнанными оказались крупнейшие лидеры республиканских партий, в том числе сам Клемансо. Его друг Корнелиус Герц, вместе с Клемансо владевший газетой «Жюстис», получил два миллиона!

Монархисты, захлебываясь от радости, вели травлю республиканцев. Поль Дерулед, главарь Лиги патриотов, особенно нападал на «маленького грязного еврея» Герца, выпячивая его близость к лидеру радикалов. Спор Деруледа и Клемансо завершился дуэлью. Поскольку весь Париж знал, что Клемансо стреляет без промаха, то Деруледа уже готовились хоронить. Но Клемансо почему-то предпочел промахнуться.

Все были ошеломлены размерами скандала. Правительство оказалось вынужденным потребовать суда над особо продажными депутатами. Вели они себя по-разному. Одни начисто все отрицали, другие, вроде Арена, отшучивались; только один бывший министр Байо признался, что он действительно взял 300 тысяч франков…

Бывший премьер Рувье превзошел всех своим цинизмом. Разоблачение и обвинение привело его в ярость. Выйдя на трибуну, этот широкоплечий и грузный человек произнес пламенную громовую речь, прерывая ее грохотом кулаков, стучавших как молот по трибуне. Нарисованная им в пылу страсти картина была просто великолепной;

– Когда я имел честь быть председателем совета министров в 1887 году, я не нашел в фондах, представленных парламентом в распоряжение правительства, достаточной суммы для того, чтобы защищать республику так, как ее следовало защищать.

Думаете ли вы, что это было бы иначе при другом правительстве? Думаете ли вы, что ваши государственные деятели управляют государством иначе, чем ваши? В самом деле, кого тут хотят ввести в заблуждение? Подумаешь, сделали в конце XIX века великое открытие, что для того, чтобы управлять страной, необходимы деньги и что, если парламент не дает их в достаточном количестве, мы счастливы найти их путем личных связей. То, что я делал, делали до меня все политические деятели, достойные этого имени.

Да, во всех странах всегда политические деятели совершали операции, необходимые в критических ситуациях, и прибегали для этого к помощи друзей…

Но когда начались судебные процессы, то почти все продажные политические деятели были оправданы. На пять лет тюрьмы осудили лишь депутата Байо, того самого, который проявил неосмотрительную откровенность, признавшись, что он брал деньги. Один из историков Третьей республики замечает, что он поплатился за нарушение правила, сформулированного неким преступником перед казнью: «А главное, никогда не признавайтесь!»

Энгельс считал, что панамская авантюра побивает по части коррупции все, что было до сих пор как при Луи-Филиппе, так и при Бонапарте III, что Панама может положить конец всему буржуазному свинству и стать поворотным пунктом в развитии Франции.

Лидеры Французской рабочей партии поняли это, и Панама стала для них плацдармом, с которого они повели активное наступление на продажных буржуазных политиканов. Но социалистическое движение все еще было разбито на много соперничавших сект. Правда, некоторые шаги к единству были сделаны. В декабре 1892 года в связи с наглой активизацией монархистов возникла единая Социалистическая лига республиканских действий. Но она просуществовала всего три месяца и затем распалась. Тем не менее Гэд, Лафарг и другие руководители рабочей партии поняли, какие возможности открывает для них панамский кризис. Появление Жореса в палате пришлось как нельзя более кстати. Гэд сразу же встретился с Жоресом. И снова два столь разных социалиста долгими часами беседовали друг с другом. Гэд проникся искренней симпатией к Жоресу. Лафарг, в свою очередь, сказал, что новичок – чертовски приятный человек… Любопытно, что вскоре этих двух ветеранов социалистического движения станут обвинять в слишком дружественном отношении к Жоресу.

А почему бы им и не симпатизировать ему? Уж они-то понимали, как полезен для французского социалистического движения столь талантливый а обаятельный человек. Видимо, не случайно этот, по существу, новорожденный социалист сразу стал в один ряд с гаками закаленными борцами, как Гэд и Лафарг, и превратился для социалистов в самого блестящего «port-parole», как говорят французы, то есть выразителя социалистической точки зрения. Ему не понадобилось много времени, чтобы подготовиться к борьбе. Уже 8 февраля он появился на трибуне и начал громить панамистов. Жорес говорил с презрением и ненавистью к продажной банде, с которой ему приходилось сидеть в одном зале. Но он шел дальше, излагая социалистическую точку зрения на Панаму.

– Я обращаю внимание на незаконное и растлевающее влияние власти денег, той власти, уничтожение которой является смыслом нашего существования, существования республиканцев и социалистов…

– Ну вот, Кармо пришло на помощь Панаме! – прозвучала язвительная реплика. Да, это была помощь, та самая, какую веревка оказывает повешенному. И хотя в палате засмеялись, для многих это был смех сквозь слезы.

Когда Жорес от имени социалистической партии потребовал сделать серьезные политические выводы из скандала, возмутившего страну, его прервал один из панамистов:

– А ведь семь лет назад вы сидели в левом центре! Это был Эммануэль Арен, единственный из «шекаров», сохранивший чувство юмора. Когда его арестовывали вместе с другими взяточниками, среди которых оказались и бывшие министры, он воскликнул: «Впервые я оказался в министерском списке, такого счастливого случая у меня еще не было!»

Но Жорес немедленно откликнулся на реплику разоблаченного взяточника:

– Господину, который меня прервал, признаюсь, что, конечно, я не могу предстать здесь в таком сиянии славы, как он!

В короткой речи Жорес раскрыл социальную природу панамского скандала, показал, что это явление органически присуще буржуазному обществу

– Если бы во всем, что произошло, можно было бы отличить честность от бесчестия, если бы можно было наверняка одних оправдать, а других осудить, то нетрудно было бы успокоить общественное мнение. Но оно возмущено и потрясено тем, что в современном социальном порядке с новым размахом производства и деловой активности наблюдается растущий разрыв между собственностью и трудом. Ныне невозможно ясно отличить честность от бесчестия, нормальную деятельность от мошенничества. Мы наблюдаем своего рода социальный распад, когда уже невозможно сказать, в чем проявляется законная деятельность и в чем она сближается с преступлением… Внутри государства демократического образовалось новое финансовое государство, обладающее собственным могуществом и ресурсами, своими органами и секретными фондами. Необходимо бороться с этим новым государством…

– Недостаточно протестовать лишь с позиций простой честности… Нужны новые социальные решения. Перед нами отнюдь не обычный судебный процесс нескольких лиц. Нет, это начался процесс отмирания нынешнего социального строя, и мы находимся здесь для того, чтобы заменить его новым и более справедливым!

В заключение Жорес от имени социалистов внес резолюцию, в которой говорилось: «Решительное и методическое проведение социалистической политики есть единственное средство положить конец скандалам, являющимся естественным и неизбежным следствием современного экономического режима».

Конечно, в палате, где обнаружилось столько явных мошенников и еще больше оставалось скрытых, нельзя было рассчитывать на принятие такой резолюции. Она собрала лишь 87 голосов против 422. Но парламентская борьба была лишь частью широкой кампании за социализм, которую развертывает Французская рабочая партия. Жорес официально не присоединился к этой партии. Но он во время панамского кризиса действовал в полном согласии с Гэдом и Лафаргом. Вообще самые лучшие страницы истории французского социалистического движения связаны с теми периодами, когда Жорес и Гэд выступали плечом к плечу, действовали рука об руку. К сожалению, им так никогда и не удалось объединиться прочно и надолго.

После 8 февраля и до конца легислатуры летом 1893 года Жорес еще семь раз выступает в палате. Его речи неизменно имели успех. В воспоминаниях одного из его современником рассказывается, как в то время консерваторы с тревогой говорили, что Жорес талантливый оратор, способный вдохновить на революцию. Весной 1893 года Жорес вместе с Гэдом и Лафаргом объезжает многие города Франции, где выступает с речами, пламенно пропагандируя социализм. В это время у социалистов появляется после долгого перерыва своя газета «Птит репюблик сосиалист», и Жорес начинает активно в ней сотрудничать.

Выборы в парламент приближались. Правительство Дюпюи, чувствуя, что после разоблачения Панамы в стране нарастает широкое недовольство, пытается с помощью репрессий помешать усилению социалистов. Оно пыталось также заигрывать с «присоединившимися» монархистами и клерикалами. В начале июля в течение нескольких дней в Латинском квартале происходят ожесточенные схватки полиции со студентами. 6 июля Дюпюи приказал закрыть Биржу труда, служившую центром парижских профсоюзных организаций. На площади Республики происходят новые столкновения между полицией и рабочими.

Эти события резко усилили влияние социалистов, которое и без того непрерывно росло после сближения оппортунистов с клерикалами и монархистами, после расстрела в Фурми, забастовки в Кармо и грандиозного панамского скандала. Неудивительно, что выборы в палату депутатов 20 августа и 3 сентября 1894 года принесли небывалый успех социалистам.

На прошлых выборах они собрали 90 тысяч голосов и получили 12 мандатов. Теперь – 600 тысяч голосов и 41 мандат. Жорес снова баллотировался в Кармо. Местная реакция вновь отчаянно пыталось не допустить его избрания. Но он получил даже на 500 голосов больше, чем на частичных выборах в январе.

Огромный сдвиг в пользу социалистов вызвал настоящую панику среди буржуазии. Редактор «Нувель ревю» Марсер писал: «Итак, отныне надо иметь смелость, чтобы быть реакционером!»

От успеха у некоторых социалистов даже закружилась голова. И никто не ожидал, что это случится с твердокаменным революционером и марксистом Гэдом, впервые избранным депутатом в городе Рубэ.

Еще не так давно Гад считал вообще недопустимым для социалиста участвовать в парламентской деятельности. Он признавал только путь насильственной революции и торжественно обещал никогда лично не выставлять своей кандидатуры в парламент. Теперь он впал в другую крайность и, став депутатом, в следующих словах благодарил своих избирателей:

«Воскресные выборы являются истинной революцией, началом революции, которая сделает вас свободными людьми.

…В день, когда, идя по вашему пути, вдохновляясь вашим примером, избиратели других округов проголосуют за рабочую партию и её программу, будет положен конец нищете и порабощению, которые гнетут мир труда и превращают его в ад. Законно, благодаря вашей воле, ставшей законом, осуществится социальное преобразование, которое, вернув нации крупные средства производства и обмена, отдаст всем производителям все, что они производят.

Oт имени Французской рабочей партии благодарю 6879 товарищей, которые вопреки всей лжи и всем махинациям открыли это будущее благосостояние и свободу человечеству.

Благодарю Рубэ, который, вводя социализм в Бургунский дворец… стал образцовым городом, я даже скажу – священным городом для всех пролетариев».

Видимо, опьянение победой в смеси с приступом тщеславия вскружило голову обычно столь ортодоксальному революционеру. Во всяком случае, Энгельсу сверхторжественная декларация Гэда показалась просто комичной. Он писал дочери Маркса Лауре Лафарг: «Заявить, что его избрание является революцией, благодаря которой социализм вступил в Бурбонский дворец и что оно является началом новой эры… это все же слишком сильно для простых смертных».

Конечно, было бы не так важно, если бы речь шла о случайной ошибке, вызванной настроением. Беда в том, что декларация Гэда не только смешна, но и трагична для него. Обнаружилась тенденция к срывам, к ненадежности политической линии человека, столь часто предъявлявшего другим самые жесткие требования идейной чистоты и революционной тактики. В палате 1893 года Гэд пошел на парламентское объединение с так называемыми независимыми социалистами. Это были такие люди, как Александр Мильеран, Рене Вивиани, Густав Руане и другие. Они стали социалистами и ушли от радикалов, поскольку радикалы и их лидер Клемансо, который кстати, провалился на выборах 1893 года, оказались слишком скомпрометированными панамским скандалом в то время, как авторитет социалистов вырос. Для них приход к социализму был вопросом карьеры. Впоследствии они почти все пошли вправо и предали социализм.

В группу независимых входил и Жорес. Но он резко отличался от большинства этой группы. Его карьера была иной; он шел справа налево, а главное – он был бесконечно предан своему социалистическому идеалу и никогда, до самого последнего вздоха, не изменил ему. Этот новичок в социализме сумел объединить, сплотить, вдохновить очень разнородную парламентскую группу. И если Гэд, несмотря на свои марксистские взгляды, совершал все же ошибки, то Жорес, несмотря на свои эклектические философские и социалистические убеждения, благодаря своему чутью проводил часто правильную и эффективную тактику. Вот что он говорил тогда: